Окраинная улица с высокими деревьями. 15 страница
Эту историю Янн в течение своей жизни использовал ‑ по крайней мере, трижды ‑ как литературный сюжет. Первый раз ‑ в неопубликованном рассказе предположительно 1915 или 1916 года (<Поездка на Амрум>). Там после краткого описания кораблекрушения (случившегося будто бы за год до момента повествования) рассказывается, как только что переживший кораблекрушение молодой человек ночует в доме у пастора:
Тут я вспомнил о книгах, которые пастор положил для меня на стол. Одну я подтянул поближе к месту, где сидел, раскрыл толстый том и уставился на большие черные, синие и красные буквы, тщательно нарисованные.
Я читал, но не мог ухватить смысл слов.
Всё из‑за бури, которая завладела мною на много часов. Я теперь вновь ощущал ветер, и волны, и жуткие стоны судна, испытывавшего страх перед ними... страх перед смертью ‑ ‑
Великая догадка проникла в меня.
Тогда я принялся читать дальше. < ...>
Шрифт стал нечитаемым. Я думал и думал. Потом перелистнул страницу. И прочитал о тех трагических днях, когда дикие воды проломили дамбу и хлынули на берег. Было там написано и о радостном: что одна женщина подарила жизнь семерым детям.
Я медленно откинулся на спинку кресла. Потому что слишком устал? Потом закрыл глаза и предался грезам.
Следующая по времени обработка этого сюжета ‑ глава «Переправа» в романе «Угрино и Инграбания», где встречается и мотив старинной книги (см. стр. 55, а также 63 и 70).
|
|
|
В 1933 году, в Швейцарии, Янн устно пересказывает ту же историю Вальтеру Мушгу, внося в нее существенные изменения: теперь среди пассажиров терпящего бедствие парохода оказывается Райнер Мария Рильке (со своим другом‑швейцарцем, владельцем гостиницы) ‑ что, конечно, является чистой выдумкой. В этом рассказе Янн предстает как спаситель знаменитого поэта (и, можно сказать, принимает от него поэтическую эстафету).
Наконец, в 1953 году (через двадцать лет после беседы с Мушгом!) Янн публикует в ежегоднике основанной им Гамбургской свободной академии искусств рассказ «Кораблекрушение и кое‑что сверх того» („Ein Schiffbruch und noch einiges mehr“), воспроизводящий и дополняющий мотивы устного рассказа Янна, записанного Мушгом. Этот новый рассказ с очевидностью показывает, что эпизод с кораблекрушением в восприятии Янна был ключевым, инициационным событием: чуть ли не началом его осознанной (и связанной с осознанием неизбежности смерти) писательской деятельности. В подтверждение этой мысли я процитирую обрамляющую рассказ рамку:
Это произошло за две‑три недели до Пасхи 1910 или 1911 года. Я успел отпраздновать свой 15‑й или 16‑й день рождения. <...>
|
|
|
[Начальная часть рамки.] Я тогда уже не был «плохим учеником». Я уже писал «книги», драмы и романы, изобретал всякие технические новшества, вроде фортепьяно с натуральным строем, и пришел к выводу, что лучше всего было бы уничтожить человечество посредством какого‑нибудь трюка ‑ например, изменения химического состава воды или воздуха. Я хранил в домашней лаборатории много килограммов опаснейших ядов и несколько литров хлороформа [3]... Но об излишествах в своих тогдашних мыслях и действиях я говорить не буду. <...> А то, что я тогда пытался никогда не лгать, в крайнем случае молчать, для других людей лишь доказывало, что болезнь переместилась из моего неуклюжего тела в сферу моего духа. <...> В гостинице [гавани Дагебюлль. ‑ ТА.] я только слушал бурю и грезил. Я видел нескончаемый сон, не закончившийся до сих пор. Я предался этому пороку ‑ грезить, ‑ этой главной составляющей моего духа, которой я обязан больше, чем книгам. Видеть, ощущать на вкус, обонять, грезить, бестрепетно всё принимать ‑ это и есть дорога свободы. <...>
[Заключительная часть рамки: прибытие на Амрум.] Впереди меня ждали каникулы. Наступили дни, когда я лежал в дюнах, укутанный в пальто и одеяло. Надо мной проносился ветер; иногда он гонял по кругу снежные хлопья. Я писал дневник, думал о первом и лучшем друге моей жизни, сочинял начало библейской драмы [4]. Каждый день был целым бытием, наполненным тоской по иному и глубинной надеждой...
|
|
|
Из писем Райнера Марии Рильке мы знаем, что та морская поездка выпала на, может быть, самый мрачный, самый противоречивый год его жизни, когда он готов был признаться в беде, которая рано или поздно обрушивается на каждого, кто творит: «Я больше не могу...»
В рассказе встречаются фразы, дословно близкие тем, что употреблены в романе (и потому несколько проясняющие замысел «Угрино и Инграбании»). Они будут отмечены ниже.
Стр. 35. Наконец я заметил человека, растянувшегося вдоль киля спасательной шлюпки . <...> ...но потом подумал, что кто‑то ведь вложил мне в карман Новый Завет. Ср. в рассказе, записанном со слов Янна Вальтером Мушгом (1933):
Тут я внезапно услышал, как из спасательной шлюпки чей‑то голос спросил: «Мы уже затонули?» Человек, лежавший там, был не жив не мертв; он представился как Hotelier [5] из Берна. У меня, как всегда, был в кармане мой Новый Завет, и я переживал все происходящее с неколебимой уверенностью, что мы будем спасены.
|
|
|
Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того» (1953):
Я ощупал в нагрудном кармане тоненькое издание Нового Завета, придававшее мне уверенность, что я неуязвим. Не избран или призван, но защищен. <...>
Я приблизился к спасательной шлюпке.
‑ Мы уже затонули? ‑ спросил он.
‑ Мы не затонем, ‑ ответил я.
‑ Откуда вы это знаете?
‑ Я знаю, что мы не затонем. Судно, на котором я нахожусь, не затонет.
Это было мое убеждение. Высокомерие веры. <...>
На устах у меня не было молитвы. Я был лишь переполнен. Моим ощущением жизни.
Стр. 36. В обеденном салоне один человек духовного звания не перестает проповедовать, люди стоят перед ним на коленях и молятся; но он страдает от морской болезни. Он выкрикивает: «Среди нас должен быть великий грешник! Мы все грешники, и только святой может нас спасти» . Ср. в рассказе, записанном Мушгом (эпизод в гавани, после спасения судна):
В гавани стояла целая вереница экипажей с дамами‑благотворительницами, которые, не задавая лишних вопросов, приняли нас и отвезли в отель за пределами Вюка (теперь это санаторий). По пути я узнал, что в корабельном салоне разыгрывались ужасные сцены. Все молились, пока по помещению летали бутылки и стулья, а один поэт, воздев руки горе и то и дело сблевывая, торжественно провозгласил, что на борту, дескать, находится святой, который проведет нас невредимыми сквозь бурю.
Стр. 39. Вскоре мы уже стояли перед экипажем, и чужак втолкнул меня внутрь, с... > Я хотел выпрыгнуть и убежать, но ноги не слушались; кроме того, в экипаж втолкнули двух не знакомых мне женщин, и теперь я стыдился себя. Они не произносили ни слова . Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Когда мы, в сопровождении двух помогавших нам кораблей, достигли мола в гавани Вюка, ураган разразился с прежней силой.
На набережной нас ждали запряженные лошадьми дрожки. Пассажиров, без всякого разбора, распределили по экипажам. Я попал в один экипаж с двумя пожилыми дамами ‑ весьма полными, насколько я помню ‑ и ребенком. Кожаный верх опустили. Мягкие сиденья пахли застарелой пылью. Дверь с никелированной обкладкой осторожно прикрыли. Лошади натянули вожжи. Мы тронулись. Я не знал, куда мы едем. Я был теперь в нереальности. Ребенок вскоре заснул. Обе дамы вели такие речи, будто только что восстали из мертвых. Прислушиваясь к их разговорам, я узнал обо всех ужасах, творившихся в пароходном салоне. И о том, что в момент предопределенной гибели случилось чудо. Дескать, какой‑то юноша пятнадцати или шестнадцати лет спас спас пароход от крушения своей нерушимой верой. Юноша покорил бурю. Он встал к штурвалу, когда капитан, растерявшись, бросил судно на произвол судьбы...
Я далеко не сразу понял, что речь идет обо мне.
Сколько‑то времени мы двигались по улицам, с домами слева и справа. Потом, должно быть, выехали на проселочную дорогу: мне казалось, я время от времени различаю колосящееся поле или лес. Я подумал, что вот и уезжаю из мира: я не мог представить себе, что эта поездка когда‑нибудь завершится . Отрывок напоминает последний фрагмент романа Ханса Хенни Янна «Это настигнет каждого» (русское издание, стр. 348‑349), где два друга, встретившись после смерти на площади Копенгагена, уходят по улицам реального города в потусторонний мир:
Они продолжали свой путь в сторону Цитадели, дошли до станции «Восточные ворота» и повернули направо. Некоторое время они двигались вдоль железнодорожного полотна; но потом свойства улицы изменились из‑за всякого рода подмен. Она сделалась совершенно безлюдной и, похоже, теперь полого поднималась вверх. Сперва друзья вообще этого не заметили. Но по прошествии какого‑то времени, довольно большого, они вдруг увидели, что находятся вне пределов города. Справа и слева от дороги выстраивался ландшафт, который, казалось, состоял лишь из красок, ничего им не говорящих. Они как будто распознавали поля; но было неясно, растут ли на этих полях культурные злаки или только буйные травы. Леса, возникавшие вдали и похожие на тучи или на незавершенные горы, имели тот же цвет, что и поля по обе стороны от дороги. Друзья, не чувствуя усталости, шагали дальше и вскоре поняли: прямая как стрела дорога, по которой они идут, похоже, уводит в бесконечность. <...>
Стр. 40. Потом мы проехали по ровной мостовой и остановились в каком‑то дворе, окруженном домами... <... > ...ко мне подошел монах с фонарем., взял меня под руку и повел вверх по наружной лестнице. < > Потом он отворил какую‑то дверь и предложил мне войти. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Перед большим зданием, где‑то далеко в ночи, коляска остановилась. Сосны шумели и нагнетали ощущение одиночества. Незнакомые люди с лампами спустились по внешней лестнице. Меня повели наверх. Кто‑то нес мой багаж. В доме меня встретил тот человек из спасательной шлюпки. Он, должно быть, прибыл раньше меня.
‑ Рильке болен, ‑ сказал он. ‑ Я распорядился, чтобы его уложили в постель. Ты его увидишь завтра. Я провожу тебя в твою комнату. Мы еще поужинаем вместе.
‑ Где мы? ‑ спросил я. ‑ Боюсь, такой отель мне не по карману.
‑ Не бери в голову! Пароходство возьмет все расходы на себя.
Стр. 40‑41. Теперь я хотел заговорить; но он тотчас покинул меня. Оглядевшись, я обнаружил чистую постель и коричневую кафельную печку... <... > Я подошел к окну... <... > Я себя чувствовал так, будто сердце от неопределенности вот‑вот разорвется; хотелось что‑то высказать; но я сам не понимал, что. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Он показал мне комнату, где мне предстояло переночевать. Большая кафельная печка источала тепло. «Я живу рядом», ‑ сказал он, подождал, не отвечу ли я, и удалился.
Я остался один. Я чувствовал судорогу в ладонях, чувствовал головокружение, потому что предметы вокруг меня, как мне казалось, качались. Я подошел к окну, стал вглядываться во тьму, в которой самым темным были кроны сосен, прислушивался к приглушенным шумам, проникавшим сквозь двойные рамы. Я снова был счастлив. Я не думал ничего оформленного. Я был здесь, живой. И знал, что я жив. И это было бесценно: иметь тело, которое дышит, которое находится здесь, полное внутренностей и впечатлений, в котором лежат мысли, и их нужно только прочесть ‑ эти молодые мысли, мысли как таковые, не имеющие, правда, никакой цели, но зато представляющие собой некую материю, столь же абсолютную, как гравитация.
Стр. 41. Человек, сказавший это, пригласил меня войти. Я вспомнил, что он был на одном со мной судне. Он еще добавил: ‑ Нам принесут горячего чаю. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
В дверь постучали. Вновь вошел владелец отеля. <...> Он стал торопить меня: мол, в его комнате уже накрыт стол.
Чай был горячим. Разноцветные бутерброды разложены на большом, словно колесо, блюде. <...> Этот человек, которого я до сих пор называл владельцем отеля, ‑ я его пристально рассматривал. У него была смуглая кожа, приятное гладко выбритое лицо. Он был хорошо одет; возраст, по моей прикидке, ‑ лет тридцать. Но, может, он был моложе, ведь для пятнадцатилетнего человек вдвое старше мог бы быть отцом ‑ а этот представлялся мне чуть ли не товарищем.
Он начал говорить. Повторил то, о чем шептались женщины в дрожках ‑ что я будто бы избранник. <... > Кажется, он взял мою руку и попытался меня расспросить.
Стр. 42. В этот момент в комнату заглянул сухопарый человек в черном сюртуке; мой хозяин бросился ему наперерез и крикнул: ‑ Уходите, вы сейчас должны спать! И буквально вытолкал его за дверь; я подумал о Косаре... Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Он имел при себе коньяк и налил мне немного в чай. Едва дело дошло до этого, как дверь отворилась и на пороге возник тот растерянный худой человек с особенным лицом, на котором выделялись бесформенный нос и странная бородка. Человек был одет в темное, в тесно прилегающий сюртук. Кожа бледная, голос неуверенный. Он произнес что‑то несуразное: что, дескать, пришел поблагодарить меня. Владелец отеля полностью развернулся к вошедшему и, приподнявшись со стула, произнес отчетливо и жестко:
‑ Выйдите, Рильке! Ложитесь в постель! Здесь вам искать нечего.
Лицо человека, к которому так обратились, болезненно сморщилось. Но он повиновался. Пятясь, перешагнул порог; медленно и тихо прикрыл за собой дверь.
Стр. 43. Потом он лег в кровать и повернулся на бок, чтобы освободить место для меня. Я увидел его обнаженные бедра и ягодицы. <...> Я совсем запутался; но в конце концов сказал, что спать с ним не могу. После чего покинул комнату; он же мне вслед протяжно застонал. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Чуть позже я сказал, что устал. Он ответил, что не может провести эту ночь в одиночестве; я, дескать, должен остаться у него ‑ постель тут большая. Я согласился. Я встал из‑за стола, прошел в свою комнату, разделся, надел ночную рубашку. Я ничего не чувствовал, кроме себя самого. Я вернулся по коридору назад, приблизился к кровати, на которой уже лежал другой.
‑ Я пришел, чтобы сказать вам, что хотел бы спать один.
Я не раздумывал над этой фразой. Во мне не было ни страха, ни догадки, ни подозрения ‑ ничего, что настраивало бы меня на отказ.
Чужак, не настаивая больше на своем, дружелюбно пожелал мне доброй ночи.
Стр. 44‑45. Наутро около девяти в дверь мою громко и отчетливо постучали. <...> Когда я ступил в коридор, перед моей дверью стояли с полдюжины человек, мужчин и женщин... <...> Чуть позже я спустился с монахом по узкой тропе, петлявшей между елями. Мы быстро добрались до стены, в которой была дверца. Через эту дверцу он меня выпустил. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое‑что сверх того»:
Уже полностью рассвело. В дверь мою стучали. Я соскочил с кровати, отодвинул засов на двери, которую запер ночью, выглянул, в ночной рубашке, в коридор. Там стояло человек двадцать. И поэт среди них. Они пришли, чтобы разбудить меня и сопроводить к накрытому для завтрака столу. Правда, большинству собравшихся пришлось ждать в коридоре.
За столом меня баловали. Я сидел между владельцем отеля и поэтом. Я пил жидкий шоколад. Имелись также: тонкого помола хлеб, яйца, мед, мармелад. Эти двое, которые ночью, как мне показалось, конфликтовали между собой, теперь вместе проводили меня по пляжу до корабля, который должен был отвезти меня на Амрум. Море еще было взбаламученным; однако солнце сияло.
Эпизоды, разыгрывающиеся в монастыре («Угрино и Инграбания») или в гостинице‑санатории («Кораблекрушение и кое‑что сверх того»), в рассказе, записанном Мушгом со слов Янна, выглядят так:
В отеле меня провели в комнату, где я некоторое время сидел, совершенно измотанный, и в конце концов решил лечь спать. Но тут в дверь постучали. Вошел Hotelier, который поблагодарил меня и попросил отужинать с ним. Мы прошли в обеденную залу; мне это не понравилось: я боялся, что такое жилье сожрет все мои каникулярные деньги. Обслуживали меня превосходно. Посередине ужина дверь распахнулась, ко мне торжественно подошел хорошо одетый, чопорный молодой человек и хотел было затянуть благодарственный гимн, но тут Hotelier поднялся и, вытянув вперед руку, взревел: «Рильке, вон отсюда, вон, вон!» Тот ушел. Мы закончили ужин. Тогда Hotelier предложил: дескать, поскольку мы с ним уже пережили вместе столько всего, мы могли бы и спать вместе. Я растерянно на него взглянул, но по своей наивности даже не понял, что он имеет в виду. В конце концов я сказал, что согласен, только должен сходить за ночной рубашкой. Когда я вернулся в комнату своего нового знакомого, тот уже лежал в постели; я разделся, он откинул край одеяла. Я увидел его обнаженные икры, ничего больше; однако, приняв внезапное решение, я с отвращением отвернулся, прошел в свою комнату, задвинул засов и заснул. Наутро меня разбудил стук в дверь. Я приоткрыл ее и увидел в щель: Рильке; а за ним ‑ голова к голове до конца коридора ‑ все пассажиры нашего маленького парохода. Ничто не помогло: я вынужден был допустить, чтобы меня приветствовали как спасителя и чтобы каждый пожал мне руку. Меня с триумфом проводили к накрытому для завтрака столу и рассказали мне, среди прочего, что вчера Hotelier из Берна, друг Рильке, обещал завещать неизвестному спасителю половину своего состояния. Вот только за завтраком Hotelier отсутствовал. Он появился, с комичным выражением лица, в гавани ‑ когда весь этот маленький отряд уже проводил меня к судну, отходящему на Амрум, ‑ еще раз представился и сердечно попросил, перед обступившими нас свидетелями, чтобы я как‑нибудь навестил его в Берне, где он примет меня как почетного гостя. Больше я его никогда не видел.
Роман Райнера Марии Рильке ‑ «Записки Мальте Лауридса Бригге» ‑произвел глубокое впечатление на Янна, о чем свидетельствует, например, дневниковая запись от 10.12.1915, относящаяся к более раннему времени (1913 году?). Отсылка к творческому кризису Рильке, содержащаяся в последних строках рассказа «Кораблекрушение и кое‑что сверх того», исторически достоверна, ибо в 1910‑1911 годах, после завершения романа о Мальте, Рильке действительно переживал пик такого кризиса. По мнению издателя и комментатора «Поздней прозы» Янна, Уве Швайкерта, под маской монаха ‑ в романе «Угрино и Инграбания» ‑ тоже может скрываться Рильке, автор знаменитой книги стихов «Часослов» (1905), написанной от лица монаха, и цикла «Жизнь Девы Марии» (1912). Тогда сюжет «Переправы» можно предположительно восстановить таким образом:
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 154; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!