Окраинная улица с высокими деревьями. 14 страница
В конце длинного коридора ступени опять повели наверх. Тревожной тьмой ударило мне навстречу. Границы, казалось, отодвинулись в неизмеримое. Это должна была быть святая святых храма, отображение Вечного и Бесконечного. Висячие лампы едва освещали гигантское помещение, опять‑таки круглое. Я поискал глазами образ царя, Бога; но не нашел. Никакого образа не было. Был только камень, закругленный. Только купол, подобный небу, ‑ плоский наверху, а в отдалении круглый. Купол несли на себе стены, росшие ему навстречу. За пределами этого пространства не было никакого Дальше. Так я подозревал. И все же! Кто был тот Дерзкий, Ненасытный, Всезнайка, Выскочка, Неугомонный, Никогда‑не‑приходящий‑к‑концу, Богоподобный и тем не менее всего лишь Наказанный, Мучающийся, Преодоленный в каждом его желании, которое было выполнено? Кто ‑ тот Богохульник, что в этой части собора воздвиг орган, чтобы хоть с помощью звуков мог осуществиться прорыв? Нет никакой последней цели. Таким был я. Это творение ‑ последнее и уже изъятое из реальности, продырявленное единственным желанием: его, его найти, Единственного из черного блестящего камня, того, кто силою собственной крови совершал над собой превращение, чтобы дрожать и смеяться, давать и обнимать. Это творение тоже мое: мое небо и мой ‑рассчитанный на одного постояльца ‑ ад. О Боже, мой Боже! Это творение и есть я. А другой, кто не есть я, ‑ Ты. Но Ты превосходишь меня и мои творения его бытием.
|
|
|
Я стоял в величайшем одиночестве под черным куполом. Стены заключили меня в свое кольцо, изничтожив весь мир. Только меня они не изничтожили, меня ‑ нет. Но дверь за моей спиной вела в крипту с черными телами, среди которых пребывал Он: невеста или друг, мужчина или женщина, Энкиду или черная возлюбленная ‑ безымянная, погребенная в саркофаге, истлевшая или живая, жаркая или холодная как лед... Я быстро и бесшумно покинул храм. Страж почтительно отдал мне честь, когда я проходил сквозь ворота.
На улицах стемнело. Дома вокруг рыночной площади опирались на мощные столбы и колонны. Между двумя колоннами притаилась ведущая вниз лесенка. В погребке можно было поесть и выпить вина. Я надеялся, что найду там себе товарищей ‑ много где побывавших, не принимающих жизнь всерьез. Но я никого не нашел. Хозяин поздоровался, засуетился. Но я был противен самому себе. Я ‑ безымянный, я ‑ сумасшедший. Я ‑ меньше чем человек; я ‑ грешный праведник; я ‑ бесталанный охотник на шлюх... Я вскочил и покинул погребок, даже не поблагодарив, не простившись. Только с лестницы крикнул вниз, обеспокоенному хозяину:
|
|
|
‑ Я не голоден, есть не хочу. Напиться ‑ вот что мне надо. А ты ленивый олух ‑ у тебя так сразу и не напьешься!
Уже стоя на площади, под аркадой, я снова с мучительной болью понял: что‑то кончилось , не оставив после себя ни усталости, ни удовлетворения. И я направился ‑ ни быстро ни медленно, а так, как несли меня ноги, ‑ вниз к гавани. Мне смутно помнилось, что именно туда я прибыл, на корабле...
Маленькая гавань. Круглая акватория, несколько кораблей... Правда, внушительных, широких, с почти круглой носовой частью, только по ватерлинии заостренной ‑ как нож ‑ в оконечности, чтобы разрезать волны. Они стояли на швартовах, расположившись по кругу. А в середине оставалось льдисто‑зеленое пространство, которое к вечеру померкло, превратившись в широкую черную дыру. Как вымершее и это место. С трудом прочитывалось: «У. и И. I», «У. и И. II». Так значилось на могучих корпусах. Я мог бы и заранее догадаться. Следующий корабельный корпус в качестве отличительного знака носил римскую цифру III. Меня доставило сюда именно это судно, теперь казавшееся инертным. Слишком инертным, чтобы унести меня прочь. Тайный страх, что я могу стать пленником этих двух островов, явственно отделился от меня, как облачко испарений.
|
|
|
Я хотел снова попасть на борт судна. Но трапа не было, только канат свисал сверху ‑ толстый канат. Я ощупал его; пританцовывая на цыпочках, проверил на прочность; повернулся, подергал волокна: противостоять искушению дольше я не мог. И с трудом начал карабкаться вверх, перебирая руками. Ладони немножко болели. Но я добрался до верху. И перемахнул через ограждение. Почувствовал под ногами доски палубы. Перевел дух. Сердце билось как‑то странно, болело. Во мне ‑ парализующий распад. Позволить старому одолеть себя... Растратить силы на бессмыслицу, поддаться судьбе...
Внезапно подошел Пауль, волна горячей крови ударила мне в голову. Но он смотрел на меня с грустью. И сказал только:
‑ Вы могли упасть в воду.
‑ С виду это опаснее, чем на самом деле, ‑ сказал я, немного пристыженный.
Тут у него вырвалось, резко и необузданно:
‑ Чего же вы хотите? Что гонит вас прочь? Почему ваш путь опять повернул к гавани?
Я сказал смущенно, что и сам не знаю. Что не смогу толком ничего объяснить. Просто мне не пришло в голову ничего лучшего, я вроде как почувствовал себя лишним. И заняться мне было нечем. А вечер показался слишком длинным. Я предпочел бы сейчас отправиться домой и впредь вести себя более разумно. Он нахмурил лоб, как если бы был судьей, назначенным вести мой процесс. Сказал уверенно и довольно холодно:
|
|
|
‑ Ни одно судно не выйдет отсюда в океан. Мы никого больше не ищем, мы не хотим никого искать. Завтра или послезавтра придет последнее судно, чтобы встать здесь на вечную стоянку.
Я был словно оглушен его сообщением. И ответил ему глухим голосом:
‑ Вы захватили меня в плен. Я совершил ошибку, ибо люблю кого‑то, кто сейчас далеко отсюда.
Он посмотрел на меня пустыми глазами, будто не понимая. Рот его скривился в некрасивой улыбке. Он внезапно сказал:
‑ Нет‑нет. ‑ И повторил. ‑ Вы его ненавидите. Ненавидите этого предателя, который всё предал. Вы любили его когда‑то раньше, пока вам не пришлось проплакать над ним три сотни ночей. Потом вы его возненавидели. И вы отправились в путь, чтобы его утопить. Теперь ненависть мертва, вы знаете только слово любовь .
Он мертв, мертв, потому что ненависть умерла в вас.
Когда он это сказал, из груди моей вырвался протяжный стон. Я ударил себя по голове, стал рвать на себе волосы. Я кричал:
‑ Я убил, убил любимого, я сам стал причиной наихудшей и вечной разлуки. Я совершил предательство из‑за своего отвратительного всезнайства. Я возненавидел того, кто был мне так дорог.
Я кричал, я бросился на землю, дрожа от тоски и неопределенности.
‑ Где, где я совершил убийство? И кого, кого я убил, кто тот, кого я любил и ненавидел?
И я схватил мальчика за плечи и швырнул на землю, я кричал на него:
‑ Лжец, лжец! Я не убивал, я не ненавидел. Кто может знать наверняка, что именно я это сделал? Разве не должен был бы я это знать? Разве не было бы погребено в моем сознании, как я отправляюсь в путь и наконец вижу его ‑ нахожу того, кого искал? Как бросаюсь на него, хватаю, наношу смертельный удар, как его тело оседает, как льется кровь? Разве все это не было бы погребено глубоко во мне? Я этого не нахожу. Я ничего такого не знаю. Ты подчиняешь меня какому‑то неведомому смыслу. Я не убивал того, кого люблю. Я к этому не причастен. Изнутри себя я ничего такого не знаю; но я уверен, что к этому не причастен.
И я продолжал кричать в слепой ярости, стараясь заглушить силу своего замешательства, мужественное сознание своей беспомощности:
‑ Ты поднял руку, чтобы предать меня. Тебя обманули, и проникшая в тебя ложь стала слепком твоего внутреннего лица. То событие случилось из‑за твоей молодости, и оно приняло другой оборот. Я к нему не причастен. Устрани меня из той ужасной картины, ибо я не тот, кого ты имеешь в виду. Я ‑ чужой, совершенно чужой, далекий, отстоящий от тебя дальше, чем звезды. Ты думаешь, моя любовь могла превратиться в ненависть, а месть ‑ из ненависти опять породить любовь? Я не таков.
И я ударил его и хотел сбросить в воду ‑ в слепом ожесточении, в гневе из‑за того, что связан по рукам и ногам, что не могу противопоставить никакой мысленной картины словам этого несчастного. Но я от него отступился .
А он пробормотал одеревеневшими губами:
‑ Я не ошибаюсь, не ошибаюсь. Вы всякий раз отправляетесь в путь, чтобы убить . А возвращаетесь назад вместе с забвением.
Тут все во мне сломалось. Я отшатнулся от него, перемахнул через рейлинг, схватил канат и по канату соскользнул вниз, прежде чем юнга успел мне помешать. Почувствовав под ногами каменное ограждение набережной, я крикнул вверх:
‑ Будь же ты проклят! Будь проклят, и пусть никто не помешает проклятию осуществиться!
Тут он заплакал и заскулил:
‑ Возьмите свое проклятье обратно! Возьмите проклятье обратно!
Я нашел в себе только «Нет» и поспешил прочь. И тотчас мне встретилась девушка, почти девочка. Я посмотрел на нее, машинально поздоровался, она в ответ кивнула. Я понял, что это она ‑та, кого любит Пауль. Она направлялась к нему.
<На этом текст обрывается >
Комментарии
Перевод выполнен по изданию: Frühe Schriften , S. 1199‑1305.
Стр. 29. Угрино и Инграбания. См. первое упоминание замка Угрино в дневниковой записи от 24.11.1914, стр. 344‑345. В 1933 году Янн рассказывал Вальтеру Мушгу: «Название Угрино, между прочим, я просто придумал. Оно означает ту самую страну, которая отделена воображаемой границей от всех прочих стран на земле... Врата памяти» (Gespräche, S. 113). Тем не менее, название Угрино, вероятно, как‑то связано с именем шута Угрина, персонажа драмы Эрнста Хардта «Тантрис Юродивый», ‑ см. дневниковую запись от 24.05.1914 и комментарий к ней (стр. 333, 367‑369). Название Инграбания может восходить к имени Инграбан, которое носит персонаж романа Густава Фрейтага «Инго и Инграбан» (1872) ‑ германский воин, живший в середине 4 в. н. э.
1916/1921 . Роман писался с 1916 года, в 1917‑м работа была прервана. Однако предпоследняя глава, «Сон», с большой цитатой из «Эпоса о Гильгамеше», не могла возникнуть ранее 1921 года, когда вышел первый немецкий перевод «Эпоса», выполненный Артуром Унгнадом. Затем работа над романом приостановилась вновь ‑ вероятно, потому, что в конце 1922 года Янн начал писать роман «Перрудья». В беседе с Мушгом, в 1933 году, Янн заявил (см. Gespräche, S. 113), что имеет «нерушимое» намерение завершить, после окончания работы над «Перрудьей», и этот роман. Однако оба романа так и остались незаконченными. Начало первой главы романа «Угрино и Инграбания» было напечатано отдельно в 1932 году, в «Гамбургском иллюстрированном еженедельнике», под заголовком: «ЛИТАНИЯ из романа Человек, через каждые двадцать четыре часа утрачивающий память ».
Стр. 31. Я чувствую: вы не знаете, откуда Он и куда идет... Ср. в Евангелии от Иоанна (8:14): «Иисус сказал им в ответ: если Я и Сам о Себе свидетельствую, свидетельство Мое истинно; потому что Я знаю, откуда пришел и куда иду; а вы не знаете, откуда Я и куда иду».
Стр. 33. Я схватился за стул, я вдруг поймал себя на том, что опять занимаюсь черчением... Я, в сущности, деловито работал, когда услышал с улицы музыку . На мосту танцуют молодые люди и барышни, я знал это и ни на секунду не прервался ... Ср. дневниковую запись от 11.03.1916: «...в этот вечер, пока я чертил, кто‑то на мосту заиграл на каком‑то инструменте и молодые люди начали танцевать... а я пожелал себе снова стать настолько молодым и невежественным, чтобы от такой музыки почувствовать тоску ‑ тоску по удивительным, неведомым, великим и девственным вещам. Клянусь, я ни на секунду не перестал чертить, понимая, что бесполезно об этом думать. Вещей, по которым я мог бы тосковать, вообще не существует... Вот передо мной Угрино, к нему стремятся все мои мысли... Но Угрино сейчас воплощается передо мной, на белом листе ватмана...»
Стр. 35. Однако корабль пришел. Мы с трудом перебрались на борт, из‑за волн. Корабль был маленьким. Но с машинным отделением. Я вскарабкался на верхнюю палубу. Вслед за мной поднимались два человека, они сразу исчезли во тьме . В основе этого и следующих эпизодов ‑ буря на море, ночевка в монастыре, решение плыть дальше ‑ лежит реальное происшествие, случившееся с молодым Янном. 17 марта 1913 года родители послали восемнадцатилетнего Янна на остров Амрум, чтобы он провел там пасхальные каникулы. Вскоре после того, как паром отошел от Дагебюлля, разразилась буря, и судно с большими трудностями было доставлено на буксире в промежуточный пункт ‑ гавань Вюк на острове Фёр. На следующий вечер Янн описал случившееся в письме Готлибу Хармсу:
Фёр, 18.03.1913
Дорогой Фридель,
Я все еще не на Амруме! Но я, наверное, и сегодня туда не попаду, потому что ни один моряк при таком ветре не решится выйти из гавани. Вчера ночью ‑ точнее, сегодня утром ‑ мы сделали вынужденную остановку в Вюке, ибо потерпели кораблекрушение.
В шесть часов мы с тридцатью пассажирами ‑ по большей части людьми, желавшими попасть в санаторий ‑ отплыли из Дагебюлля. Я и некий швейцарец стояли на капитанском мостике. Пароход болтался, как ореховая скорлупка, и ветер хотел оторвать нас от перил, вышвырнуть в море; поскольку это ему не удалось, он обрушил море на нас; за четверть часа мы промокли насквозь. Но тогда именно и начались настоящие танцы. (Пароход обычно идет до Фёра три четверти часа; мы, значит, должны были добраться до места назначения за два часа.) Мы не могли продвинуться вперед ни на метр... Вокруг все было белым‑бело, как когда над землей ярится снежная буря.
«Где мы?» Никто этого не знает, капитан тоже не знает; маяки Вестерланда и Амрума давно исчезли из виду. У, тут корабль наклоняется, начинается килевая качка... Все мучаются морской болезнью, за исключением трех человек ‑ швейцарца, господина директора и меня. Директор цепляется к нам: «Неужели ниоткуда не придет помощь? Куда мы попали?! Капитан, возвращайтесь в Дагебюлль!» ‑ «Не выходит!»
Время от времени выглядывает луна; тогда кажется, что над водой шмыгают привидения; потом тьма опять сгущается... Тут накатывает волна. «Назад». Слишком поздно; «У...» и «Ах», ‑ вздыхает корабль, машина гудит, из каюты доносится пронзительный вопль. «Мы еще на плаву?» Директор даже не замечает, что промок; нам не холодно, хотя с неба падают ледяные иглы! «Земля, земля!!»
Бум, выдает из себя корабль, бум‑бум! «Назад, тиу‑тиути!»
Бросают якорь; постепенно ветер меняет направление, но он усиливается, капитан растерян, а моряки молчат. Никто больше не произносит ни слова.
И тут приближается пароход, который выслали нам на помощь из Фёра; однако ему хватает своих забот; он вынужден повернуть обратно. Опять проходит бесконечно долгое время. Никто не знает, что делать. Приближается второй, больший пароход; моряки «бросают концы»; тросы рвутся, как простые веревки; мы не должны подходить слишком близко, иначе волны загонят нас на дно; но так ничего не получается. Тогда приходится отважиться на крайнюю меру: корабли должны сблизиться; это удается. Руки у моряков одеревенели и замерзли ‑ не могут как следует хватать.
Теперь нас тащат на буксире.
Буря усиливается; толстый стальной трос натягивается; бум, говорит он... И потом вдруг раздается звук, какого я никогда не слышал: треск‑вздох‑крик; корабль погружается в воду до самого капитанского мостика.
«Пробоина! Пробоина!!»
«Где, что?» В каютах все, преклонив колени, стали молиться ‑рассказал мне кто‑то после.
Буг оторвало, и вода хлынула внутрь.
Тогда пассажиры в диком отчаянии устремились к выходу на палубу... «Назад! ‑ кричит капитан и запирает дверь к каютам. ‑ Они обезумели!» Снова подошел пароход, который должен был нам помочь. «Не пытайтесь перепрыгнуть на него!»
И тут же ветер улегся; мы добрались до Вюка... Когда на берег перебросили сходни, женщин вынесли на руках; мужчины утратили дар речи. Но на берегу столпилось все население Вюка и кричало: «Ура!» На набережной дожидались экипажи; нас повезли в санаторий.
Но я еще сегодня поплыву в Амрум, я только что был в гавани.
Когда я в экипаже, запряженном двумя лошадьми, приехал в санаторий, мне рассказали подробности о том, что происходило в каютах. Ужасно. Зеркала, иллюминаторы раскололись, и вода хлынула внутрь.
Санаторий включает в себя тридцать корпусов, парк и несколько километров пляжа... Нас торжественно встретили в вестибюле; нам позволили оставить внизу вещи, и служитель проводил нас в похожие на залы комнаты. Каждого! В моей помещались: 1 кровать, 1 шезлонг, 2 стула, письменный стол, книжный шкаф, шифоньер, 1 умывальный комод, вешалка, ниша, чтобы удобно сидеть и смотреть в окно, 1 ночная тумбочка, 2 гробничных свода, обеспечивающих покой. (Ты, может быть, догадываешься, зачем я все это пишу.)
Внезапно в моей комнате оказался швейцарец и сказал по‑простому:
‑ Только теперь чувствуешь тревогу, когда мы уже в безопасности... Вы‑то все время смеялись, вас совесть мучить не будет. А знаете что, пойдемте‑ка со мной в мою комнату; мы попросим, чтобы нам принесли ужин туда.
Я пошел к нему и рассказал ему кое‑что, а он ‑ мне. Потом он спросил, во что я верую, я и это ему рассказал, упомянув о бедствиях человечества. Тут он улыбнулся:
‑ Видите ли, нам нужны такие, как вы, чтобы люди снова начали верить.
Мы продолжали разговаривать; было уже четыре часа утра*... Потом ‑ не знаю, как это произошло ‑ я сказал ему, что пишу. Он это понял и, казалось, даже ждал такого признания:
‑ Красивое имя ‑ Ханс Ян; но вы должны писать не ради собственной славы, а во славу Божию... Вы к этому призваны... Видите ли, поэтому мы не утонули. Бог направлял вас, Он будет и дальше вам помогать.
Вскоре мы легли спать.
Утром я проснулся от стука в мою дверь: это был швейцарец (его зовут Бёлер). Я еще не успел одеться, когда вошел директор и протянул мне руку:
‑ С добрым утром, дорогой господин Ян!
Так же поступил и доктор.
«Оставайтесь у нас», ‑ просили меня; но какое там ‑ каждая ночь в санатории стоит шесть марок (без еды).
Меня провели к столу, накрытому для завтрака, усадили на почетное место, попросили написать мое имя на очень красивой карточке... А ведь они еще не прочли ни одной моей вещи!
Директор написал для меня рекомендательное письмо пастору Небеля [2] чтобы тот позволил мне читать церковные хроники и все, что я захочу... Только чтобы я работал во славу Божию.
Прощание! Все это не стоило мне ни пфеннига.
(Когда встретимся, расскажу еще много чего.) Сейчас мне пора на борт!
Твой Ханс
* Он нежно погладил меня по волосам, что делаешь только ты. Не сердись, намерение у него было хорошее.
X.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 172; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!