Освобождение и «условное освобождение»
Надежды заключенных на освобождение испарились с началом войны. Осенью 1939 года Рейнхард Гейдрих приказал в военное время не освобождать заключенных из-под «охранного ареста». Исключения возможны, добавлял он, но полицейские должны удостовериться в том, что на свободу не выйдут политические активисты, опасные преступники или «закоренелые асоциальные элементы»[2636]. Как мы видели, всего несколько месяцев спустя Генрих Гиммлер положил конец освобождению евреев, и этот приказ соблюдался неукоснительно. Согласно подаваемой Гиммлеру закрытой статистике, с июня 1940 по декабрь 1942 года из Освенцима освободили всего одного еврейского заключенного[2637]. И все же полного запрета на освобождение заключенных не было. Например, в 1940 году в Равенсбрюке освободили 387 женщин, а из Заксенхаузена вышел на свободу 2141 мужчина. Это была лишь малая толика заключенных данных лагерей, но достаточная для поддержания надежд томившихся в неволе[2638]. Среди немногих счастливчиков были немцы, носившие на робах зеленые, черные и красные треугольники, а также иностранцы, в том числе чехи и поляки.
Одно из крупных освобождений произошло 8 февраля 1940 года, когда после сильного давления из-за рубежа Гиммлер санкционировал выход на свободу ста преподавателей Краковского университета[2639]. Часть освобожденных немцев сразу же призвали на военную службу. С лета 1939 года заключенные призывного возраста могли пройти медосмотр прямо в лагерях и, признанные годными, к удивлению самих новобранцев, быть призванными на военную службу сразу после освобождения[2640].
|
|
|
С 1942 года освобождать заключенных стали гораздо реже – из-за страха полиции перед возможным ростом преступности и массовых беспорядков. Согласно статистике СС, во второй половине 1942 года из лагерей освобождали в среднем около 800 человек в месяц[2641]. Иногда на протяжении месяцев на свободу не выпускали ни одного человека. В первую неделю ноября 1943 года, например, освободили всего трех из более 33 тысяч заключенных Бухенвальда[2642]. Достаточно частые в предвоенные годы массовые освобождения почти полностью прекратились. Одним из редких исключений было быстрое освобождение бывших социал-демократов, арестованных летом 1944 года в ходе операции «Гроза». Большую часть арестованных полицейские власти выпустили спустя всего несколько недель. Произошло это после народных волнений, а также критики явной незаконности арестов никак не связанных с оппозицией пожилых немцев, которая раздалась даже со стороны высокопоставленных нацистов[2643].
Не все выпущенные узники действительно получили свободу: несколько тысяч человек отправили в зондеркоманду Дирлевангера, зловещее формирование СС, превращавшее бывших заключенных в убийц. Зондеркоманда Дирлевангера была сформирована в 1940 году, после приказа Гитлера создать специальный отряд из бывших браконьеров, отбывавших срок в государственных тюрьмах за незаконную охоту. В мае и июне 1940 года десятки человек были доставлены для прохождения военной подготовки в Заксенхаузен (в 1942 году туда прибыло еще несколько новых групп). Этим поначалу небольшим подразделением, названным по его фамилии, командовал Оскар Дирлевангер, один из самых одиозных персонажей в паноптикуме эсэсовских злодеев, уже успевший выделиться безудержным размахом своих уголовных деяний – от радикального политического насилия до растрат и сексуальных преступлений. Став командиром зондеркоманды, он существенно пополнил этот список грабежами, изнасилованиями и убийствами, специализируясь на уничтожении беззащитных мирных жителей на оккупированном Востоке[2644].
|
|
|
В 1943–1944 годах около 2 тысяч заключенных немецких концлагерей пополнили ряды зондеркоманды Дирлевангера, успевшей разрастись в крупное формирование СС. Среди них были так называемые асоциальные и криминальные элементы, включая несколько гомосексуалистов, недавно кастрированных за «дегенеративное половое влечение». Далеко не все из них стремились променять привычные лагерные бараки на неизвестное, полное опасностей фронтовое будущее. «К тому времени в лагере мы освоились, – позднее писал один заключенный-уголовник, – и могли бы спокойно дождаться там конца войны». Некоторых из них вскоре вернули в лагеря; другие пустились в бега или перешли к партизанам. Но большинство вступили в одно из самых зловещих формирований Третьего рейха, где грань между жертвой и преступником стиралась. Годами страдавшие как изгои в лагерях, эти люди сражались за нацистов и совершили ужасные преступления, одновременно подвергаясь насилию со стороны эсэсовцев. Дирлевангер всячески терроризировал своих подчиненных (Гиммлер одобрял применение «средневековых» методов в отношении «наших лагерных бездельников») и превратил бывших заключенных в пушечное мясо. Гиммлер считал, что, «принося в жертву преступные элементы», удастся спасти немало жизней «немецких ребят»[2645].
|
|
|
Одной из таких жертв был 35-летний Вильгельм К. из Мюнхена. Доведенный до нищеты, этот отец пятерых детей начал браконьерствовать, чтобы прокормить семью, и с 1942 года сидел в Дахау. Несмотря на сочувствие коммунистам и ненависть к эсэсовцам, он не мог не вступить летом 1944 года в формирование Дирлевангера. «Тебе и детям, – написал он жене в конце августа в переданном тайно письме, – нужны деньги, и сейчас другого выбора, кроме как вступить в их ряды, у меня нет, поэтому прошу тебя, милая, не сердись». Через несколько недель Вильгельм К. погиб в ходе операции по подавлению Варшавского восстания, во время которой формирование Дирлевангера (в этот период – полк) отличилось особой жестокостью[2646].
|
|
|
Осенью 1944 года в формировании Дирлевангера (с октября 1944 г. – бригада) появились первые политические заключенные. Отчаянно пытаясь укрепить обороноспособность рейха, Гиммлер решил задействовать для своих целей открытых врагов нацистского режима, таких как сидевшие в лагерях немецкие коммунисты. Этих узников заманивали в отряд Дирлевангера ложными посулами и сильнейшим давлением. Их оставшиеся за колючей проволокой товарищи по лагерю очень за них волновались. «Я едва не расплакался, увидев их в таком виде», – записал в своем дневнике Эдгар Купфер из Дахау после встречи с бывшими товарищами, обряженными в эсэсовскую форму с эмблемой «Тотенкопф». В середине ноября 1944 года почти 800 бывших заключенных прибыли в Словакию, чтобы влиться в соединение Дирлевангера. Многие из них при первой удобной возможности надеялись сбежать, и удалось им это даже быстрее, чем они рассчитывали. Примерно через месяц две трети этих новобранцев перешли на сторону Красной армии. На тот момент это был, пожалуй, самый масштабный случай дезертирства немцев за всю войну. Однако эйфория перебежчиков продлилась недолго – большинство беглых немецких антифашистов закончили жизнь в советских трудовых лагерях[2647].
Близкие контакты
24 мая 1944 года, сообщая генералам вермахта о депортации венгерских евреев в Германию, Гиммлер утверждал, что простые немцы ничего об этом не узнают. СС получили приказ изолировать этих заключенных наподобие невидимых рабов секретных подземных заводов. «Ни один из них, – заверял Гиммлер, – никогда не попадет в поле зрения немецкого народа»[2648]. Однако давняя поли тика СС по сокрытию концлагерей – никогда так и не ставшая стопроцентно успешной – в 1944 году уже не срабатывала из-за чудовищного прироста численности заключенных и количества лагерей-филиалов. Хотел того рейхсфюрер СС или нет, но созданная им концлагерная система плотно вплелась в ткань немецкого общества. В округе Линц, например, разрастание лагерного комплекса Маутхаузен в итоге привело к тому, что на каждые пять местных жителей приходился один заключенный[2649].
Близкие контакты неизбежно происходили при принудительном труде, когда множество узников лагерей оказывалось рядом с гражданским населением и работало под его руководством. Летом 1944 года в Доре на производстве ракет «Фау-2» трудилось 5 тысяч узников концлагерей и 3 тысячи немецких рабочих, многие из которых были местными жителями[2650]. Один из заключенных Доры, французский студент Ги Рауль-Дюваль, впоследствии попытался обобщить впечатление узников от этих немецких рабочих: «Были среди них и настоящие свиньи, и хорошие люди, но большинство составляли тупые мерзавцы, не злобные, а скорее агрессивные, измученные бесконечной войной… запуганные полицией и инженерами, измотанные, убежденные в неминуемом крахе Третьего рейха и тем не менее не смирившиеся с мыслью о неотвратимом крушении режима, а поэтому по инерции верившие в то, что им внушали нацисты»[2651].
Среди меньшинства местных немецких рабочих, названных Раулем-Дювалем «свиньями», наверняка были начальники, упивавшиеся своей властью. Им даже не требовалось поднимать на заключенных руку; для этого имелись капо. Тем не менее некоторые позволяли себе рукоприкладство, в первую очередь в строительных лагерях, где жизнь заключенных стоила особенно дешево. Иногда насилие перехлестывало через край, и издавались даже письменные запреты: если заключенные нарушали правила, следовало докладывать руководству, а не избивать их[2652]. Доносы эсэсовцам действительно поступали часто и могли привести к быстрому наказанию виновных, как в филиале Ганновер-Мисбург, где в начале 1945 года бельгийского и французского узников казнили после того, как один немецкий рабочий пожаловался лагерному надзирателю о том, что те, дескать, украли его бутерброд[2653].
Были среди немецких рабочих и такие, кто помогал заключенным (что, однако, не мешало им в других ситуациях вести себя куда более законопослушно), делясь с ними едой и прочими припасами[2654]. Некоторые немцы преследовали при этом личные интересы, наживаясь на сделках с доведенными до крайности заключенными[2655]. Другие были движимы искренней добротой. Жестокость лагерей заражала не всех, кто соприкасался с ней; одни рабочие со временем очерствели, другие, узнав отдельных заключенных поближе, напротив, смягчили к ним отношение[2656]. Некоторые даже пытались вступиться за заключенных, отвести при случае от них подозрения эсэсовцев. Когда в Освенциме охранники обвинили в саботаже еврейского заключенного, неправильно просверлившего отверстия в дорогостоящей металлической заготовке, в результате чего она оказалась «запорота», мастер-немец объяснил произошедшее случайной ошибкой обычно «надежного работника»[2657]. Пожалуй, самым известным и выдающимся в этом ряду был немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, который помог спасти сотни жизней еврейских заключенных, улучшая условия их труда на своем заводе металлических изделий и боеприпасов. Он спасал их и от уничтожения, сначала в филиале Плашува лагере Заблоч (созданном на базе принадлежавшего ему завода), а затем, после перевода осенью 1944 года производства и, соответственно, многих заключенных в новый лагерь, уже там, в Брюннлице (ныне Брненец), бывшем частью комплекса Гросс-Розена, в Моравии[2658].
Но наряду с жестокостью и стремлением поддержать узников царили равнодушие и отчужденность. Собственно, именно они и были самой распространенной реакцией немецких рабочих. «На самом деле для гражданских лиц мы были и оставались неприкасаемыми», – признавался Примо Леви, рассказывая о контактах с немецкими рабочими в Моновице[2659]. Испытывая неловкость от близости заключенных, многие немцы делали вид, что не замечают изможденных созданий в уродливых арестантских робах в полоску. Они в буквальном смысле научились не видеть заключенных. Как-то раз Роберт Антельме подметал пол в канцелярии в Гандерсхайме, где работало много мужчин и женщин из местных. «Для них я был просто пустым местом», – писал он впоследствии. Когда Антельме однажды поднял с пола бумажку, валявшуюся рядом с одним из сидевших за столом мужчин, тот невольно отпрянул. «Немец дернул ногой, будто сгоняя во сне докучливую муху». А одна из женщин, случайно встретившись взглядом с Антельме, явно занервничала. «Я продолжал смотреть на нее, и это повергло ее в страшное смущение. Коснись я невзначай рукава ее блузки, ей стало бы дурно»[2660].
Подобные страхи подогревались впечатанными в мозги немцев предубеждениями по отношению к представителям враждебных народов в целом и к лагерным заключенным в частности. В глазах многих немецких рабочих вид обритых, изможденных болезнями заключенных лишь утверждал стереотипы, насаждавшиеся нацистской пропагандой. Масла в огонь подливало и лагерное начальство, предупреждая гражданское население о том, что на самом деле все узники – опасные преступники, а узницы – проститутки, страдающие венерическими заболеваниями[2661]. Культурные различия, проявлявшиеся также в том, что основная масса иностранных заключенных не знала немецкого языка, лишь усиливали подозрительность. Однако языковой барьер не был чем-то непреодолимым. На заводе резиновых изделий в Ганновере, где немецкие рабочие, изготавливая противогазы, трудились бок о бок с политзаключенными, точкой соприкосновения стала ненависть к диктаторам. «Hitler Scheiße [ «Гитлер – дерьмо»]», – говорили немцы. «Stalin Scheiße [ «Сталин – дерьмо»]», – отвечали им заключенные[2662].
Разумеется, любые подобные контакты строго запрещались. Начальство предупреждало сотрудников, что всякое общение с заключенными запрещено распоряжением самого Гиммлера. Все, кто нарушит упомянутое распоряжение, в итоге будут сами взяты под так называемый охранный арест[2663]. Эти угрозы, несомненно, носили преимущественно сдерживающий характер, но время от времени власти подкрепляли их делом: нескольких рабочих-немцев за разговоры с заключенными действительно подвергли аресту[2664]. Более строгому наказанию, включая содержание под стражей в гестаповских лагерях, подверглись немцы, тайно передававшие письма заключенных, еду и питье. Уже в феврале 1942 года комендант Заксенхаузена Ганс Лориц проинформировал своих офицеров, что недавно передал в гестапо группу гражданских лиц, виновных в подобных преступлениях. Остальные рабочие, утверждал Лориц, должны «смотреть на заключенных как на врагов государства »[2665]. В результате многие немцы научились скрывать истинные чувства и молчать.
Но главным фактором все же было безразличие. Немецкие рабочие в своем большинстве вряд ли теряли сон из-за страданий узников концлагерей. Они привыкли к тому, что иностранцев эксплуатируют во благо германской экономики и заключенные – лишь последний отряд гораздо более многочисленной трудовой армии рабов Третьего рейха. Повсюду царили смерть и разрушения, вызванные бушевавшей войной, войной, в которой многие немцы ощущали себя жертвами, страдавшими от нормирования продуктов питания, постоянных бомбежек и гибели родных и близких на фронтах. У погруженных в свои проблемы немецких рабочих не оставалось времени на размышления о судьбе заключенных[2666]. То же самое можно сказать и о других простых немцах. «Насколько помню, я вообще об этом не задумывался, сколь бы прискорбным это ни казалось, – так после войны описывал свои чувства один немец, в ту пору молодой солдат, насмотревшийся вволю и на эсэсовцев, и на заключенных в Освенциме в конце 1944 года, – думал о том, что случится со мной, и никакого дела до других не было»[2667].
Лагеря и общество
Редль-Ципф был сонным городком в одной из горных долин Верхней Австрии, состоявшим из крестьянских хозяйств и уютных домиков с красивыми садами и огородами, затерявшимися среди раскидистых полей и лесистых гор. Осенью 1943 года безмятежную сельскую идиллию внезапно нарушил сооруженный неподалеку в горах полигон для испытания ракет «Фау-2». Туда доставили тяжелую технику и оборудование, были также возведены бетонные здания, проложены километры кабелей и рельсовых путей. Испытания ракетных двигателей сопровождались оглушительными взрывами. Затем в этих местах появились заключенные из учрежденного в окрестностях города нового лагерного филиала. Страдания узников было невозможно скрыть от местных жителей, нередко видевших, как тех колонной вели из лагеря, и горожане поговаривали о пытках и убийствах узников. Они узнавали об этом от инженеров, строителей, секретарей да и самих эсэсовцев, многие из которых квартировали у местных жителей. До самого лагеря было рукой подать: дети залезали на деревья и оттуда видели все, что делалось за ограждением. Короче говоря, как впоследствии признался один из жителей городка, «все местные знали о происходившем там»[2668].
То же самое можно сказать обо всех городах и селах Германии, вблизи которых в конце войны появились подлагеря. Эти лагеря стали частью местного пейзажа и социальной, административной и экономической жизни. Предприниматели предлагали свои услуги, официанты обслуживали эсэсовцев, а местные чиновники регистрировали умерших заключенных. Заключенные, как живые, так и мертвые, не могли остаться незамеченными. Некоторые местные жители получали возможность заглянуть в лагерь, так же как и родственники охранников. Во время посещений в сентябре и ноябре 1944 года лагеря Зальцгиттер-Ватенштедт, филиала Нойенгамме, жена Уго Бенке несколько раз мельком видела заключенных. Еще больше встреч происходило за пределами лагеря, на улицах города, когда колонны заключенных проходили мимо домов и магазинов. Некоторые их бригады работали в центрах городов, расчищая снег или завалы близ жилых домов, промышленных предприятий, вокзалов и церквей. Обычным делом были открытые проявления насилия, ибо эсэсовцы больше не видели смысла скрывать свою жестокость. Не была больше тайной и массовая смертность заключенных, поскольку умерших теперь перевозили открыто. Отдельные жители даже охотно помогали при этом эсэсовцам. В Бизингене, филиале Нацвейлера, местным извозчикам приказали вывозить из лагеря трупы для захоронения в братских могилах. «Однажды я вывез из лагеря для похорон 52 покойника», – свидетельствовал после войны один пожилой человек. Он даже знал, скольких из них казнили, поскольку из щелей деревянных гробов сочилась кровь[2669].
Заметным стало присутствие заключенных и в более крупных немецких городах. Люди, жившие по соседству с наспех возведенными лагерями, были в курсе того, что там происходило. Например, лагерь Магда, филиал Бухенвальда, был построен на окраине жилого района в Магдебурге-Ротензе. Из окон и с балконов окрестных домов жильцы могли наблюдать за тем, что творилось за колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток, а их дети играли рядом с ней[2670]. Филиалы главных лагерей расползлись по большинству крупных немецких городов. В Мюнхене осенью 1944 года их насчитывалось не менее 19, от крошечных до огромных, наподобие Аллаха, в котором содержалось более 4700 заключенных. Кроме того, команды, состоявшие как минимум из 10 заключенных, занимались расчисткой разрушенных зданий[2671]. То же самое было и в других крупных городах. «Пока состав набирал ход, – вспоминал житель Дюссельдорфа, часто ездивший в поездах городской железной дороги и видевший тянувшиеся в лагеря колонны заключенных, – можно было даже разглядеть пожелтевшие, осунувшиеся от голода лица несчастных, их наголо обритые головы»[2672].
Горожане, как и упомянутые выше немецкие рабочие, относились к заключенным по-разному. Некоторые зеваки, в том числе дети, проявляли откровенную враждебность. Они оскорбляли проходивших по улицам заключенных, издевались над ними. Иногда толпа проявляла агрессивность и бросала в них палки и камни. Летом 1944 года, когда кучка мальчишек играла вблизи строительной площадки в Ганновере-Мисбурге, дети заметили Жан-Пьера Ренуара, в изнеможении присевшего перевести дух, и один из мальчишек, подстрекаемый остальными участниками банды, стал его избивать[2673]. Другие жители, напротив, узникам помогали. В исключительных случаях даже лагерному подполью[2674]. Еще чаще местные жители оставляли узникам еду, иногда делая посредниками своих детей. Венгерская еврейка Элла Козловски, работавшая на расчистке развалин в Бремене, много десятилетий спустя рассказывала, как одна немка с дочерью несколько недель ежедневно прятали для нее в тайнике бутылку с горячей кашей: «Мне трудно вам объяснить, как много это для нас значило»[2675]. Мотивы подобного милосердия были самыми разными и диктовались политическими, религиозными и гуманитарными убеждениями или благодарностью узникам, спасавших местных жителей из-под развалин разрушенных домов[2676].
И все-таки самой распространенной реакцией простых немцев было равнодушие. «Я счастлива, когда не слышу и не вижу ничего подобного», – призналась, говоря о своем отношении, жительница Мелька (Австрия)[2677]. Заключенные об этой сдержанности знали. При встречах с простыми немцами они внимательно следили за выражением их лиц и жестами, ища малейшие знаки сочувствия, и расстраивались, когда те избегали смотреть им в глаза. Борец голландского движения Сопротивления Альфред Греневельд осенью 1943 года попал в кассельский филиал Бухенвальда. Он был поражен отчужденностью местных жителей, проходивших мимо их рабочей команды. «Было такое чувство, будто люди просто ничего не хотят знать! Они отводили глаза в сторону, словно загодя стараясь подавить все воспоминания об увиденном!»[2678]
Но что это молчание означало? Утверждалось, что добровольная слепота простых немцев свидетельствует об их соучастии в нацистских массовых убийствах, превращая из наблюдателей в преступников[2679]. Но это меняет местами пассивность общества и его причину. Не подлежит сомнению, что благодаря молчаливому согласию общественности эсэсовцам было легче осуществлять террор, однако подобное объяснение вряд ли проясняет сами мотивы такого молчаливого согласия, как и то, опирались ли совершавшиеся в концлагерях преступления на поддержку общества. Хотя общественные настроения периода войны трудно истолковать достоверно, очевидно, что многие немцы ощущали нечто большее, чем просто апатию. Многие из них продолжали поддерживать концлагеря как необходимый государственный институт. Попытка не замечать творимого над заключенными насилия обрела для них форму бегства от нелицеприятных картин окружающей действительности и политики, которую они в основном поддерживали. Кроме того, это свидетельствовало также и о боязни заключенных. Нацистская пропаганда немало преуспела в создании образа заключенных как особо опасных преступников, и страхи простых немцев вместе с притоком иностранных рабочих лишь усилиливались, усугубляясь россказнями и широко распространявшимися слухами о кражах и убийствах, якобы совершенными сбежавшими заключенными. Все это весьма ловко обыгрывалось местными нацистскими газетами. Иногда пойманных заключенных подвергали публичным казням[2680].
В Германии концлагеря никогда не пользовались широкой известностью и поддержкой, ничего не изменилось и в конце правления нацистов. Многие немцы были искренне потрясены, впервые в жизни столкнувшись лицом к лицу с заключенными лагерей[2681]. Когда поражение Германии стало очевидным, подобная моральная озабоченность, вероятнее всего, подпитывалась опасениями, что победители будут мстить немцам. «Боже, помоги нам, избави нас от грядущего отмщения!» – восклицали осенью 1943 года немки при виде колонны изможденных украинских заключенных, которую гнали от железнодорожного вокзала Дахау в главный лагерь[2682]. Руководство СС хорошо знало о постоянной обеспокоенности немцев лагерями. Выступая 21 июня 1944 года перед генералами вермахта, Генрих Гиммлер признал, что рядовые немцы «очень часто» думали о лагерях и «сильно жалели» заключенных, а также допускали такие высказывания: «О, эти бедняги в концентрационных лагерях!»[2683]
Гиммлер и другие представители нацистской верхушки считали подобные критические взгляды крамольными. После неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года нацистская пропаганда во все горло вопила о якобы имевшихся у заговорщиков планах освобождения заключенных лагерей (в назидание туда бросили многих родственников заговорщиков, в том числе родных несостоявшегося убийцы Гитлера графа Штауффенберга)[2684]. Многие немецкие борцы Сопротивления, как явствует из их листовок и частной переписки, действительно ненавидели лагеря[2685]. Однако концлагеря возмущали не только немцев – противников Третьего рейха, но и некоторых ярых нацистов[2686].
Тогда почему эти опасения относительно лагерей не вылились в широкую поддержку заключенных? Главным фактором был и оставался, разумеется, страх, поскольку эсэсовцы открыто угрожали тем, кто пытался помочь узникам. Как и в случае с рабочими на заводах, власти свои угрозы иногда исполняли. Например, в Мюльдорфе в августе 1944 года местную жительницу арестовали за то, что она передала фрукты группе еврейских заключенных[2687]. Однако подобные случаи были редки. Годы нацистского правления превратили многих немцев в фаталистов. Охватившее бессилие выразили женщины, летом 1944 года заметившие, как охранники-эсэсовцы плетьми подгоняли измученных заключенных, шагавших строем из Штутгофа на работу. «Сочувствие – самое большее, на что мы оказались способны»[2688]. Потому отведенный в сторону взгляд мог свидетельствовать и о бессилии.
Другие настроения преобладали среди населения оккупированной нацистами Европы. Хотя и там доминировали равнодушие, страх и конформизм, фактов неповиновения было гораздо больше. Отнюдь не редкостью была решимость противостоять оккупантам, что приводило к однозначному восприятию заключенных: их считали жертвами общего врага, нуждавшимся в помощи. Иностранные рабочие, трудившиеся на немецких заводах и стройках, чаще, чем их немецкие коллеги, помогали узникам лагерей[2689]. Военнопленные, отлично знавшие, что означало попасть в лапы к нацистам, также оказывали им поддержку. Британские солдаты, содержавшиеся в лагере для военнопленных (учрежденном осенью 1943 года) близ Моновица, часто делились с заключенными концлагеря едой из посылок, поступавших им по линии Красного Креста. Немецкий еврей Фриц Пагель, немного говоривший по-английски, работал механиком вместе с группой британских солдат и регулярно получал еду от пленного британского артиллериста. Этот англичанин, подвергая себя серьезной опасности, даже написал письмо брату Пагеля в Лондон[2690].
Местные, те, кто жили по соседству с лагерями в странах оккупированной нацистами Европы, также проявляли больше мужества, чем немцы в самом Треть ем рейхе. Это ощутили все заключенные из строительных бригад, которых весной и летом 1944 года перебросили в филиалы лагерей, располагавшихся на территории оккупированных Франции и Бельгии (с целью создания стартовых площадок для немецких ракет). Несмотря на угрозы эсэсовцев, местные жители часто приносили узникам еду. Некоторые даже помогали беглым заключенным, предоставляя им одежду и кров. Герхард Маурер из ВФХА однажды пожаловался, что французское население оказывает беглецам «любую мыслимую поддержку». Заключенные-ветераны, наподобие 24-летнего свидетеля Иеговы Гельмута Кнёллера, были поражены щедростью местного населения в Западной Европе: «Мы, заключенные, прекрасно жили во Фландрии, это был лучший период за все время пребывания в неволе! Бельгийцы приносили нам всё … табак, а также хлеб, фрукты, сладости, сахар, молоко и тому подобное… у нас это было в изобилии». Вернувшись несколько недель спустя осенью 1944 года в Германию, Кнёллер был поражен совершенно другим отношением местного населения, приветственными криками встречавшего не заключенных, а охранников[2691].
Враждебнее всего относились к концлагерям участники антигитлеровского движения Сопротивления в оккупированной Европе. В этом не было ничего удивительного, учитывая выдающуюся роль политического подполья, возникшего в лагерях в годы войны. Лагеря, как символы нацистского террора, часто осуждались в листовках и настенных надписях[2692]. В Вюгте (Нидерланды) местные жители даже якобы бросали камнями в эсэсовских охранников[2693]. Наибольшее значение имели систематические усилия, призванные помочь заключенным, напоминавшие деятельность активистов левого движения в Германии в 1933–1934 годах, прежде чем их организации были разгромлены. Польской Армии крайовой и другим организациям движения Сопротивления удавалось переправить заключенным Освенцима деньги, продукты питания, лекарства и одежду. «Спасибо вам за все. Лекарства – просто бесценный дар», – писал 19 ноября 1942 года польский заключенный членам местного подполья. Эсэсовцы были прекрасно осведомлены о деятельности борцов движения Сопротивления в окрестностях Освенцима. После первого побега заключенных, состоявшегося летом 1940 года, Рудольф Хёсс пожаловался начальству на отношение «польских фанатиков» к узникам лагеря, которые «готовы к любым действиям против ненавистных им эсэсовцев»[2694]. Другой задачей организованного подполья был сбор и распространение информации о нацистских концлагерях. Польское движение Сопротивления, действовавшее в окрестностях Освенцима, получало много секретных сведений от заключенных, а также отдельные документы, украденные в лагере. Заключенные подвергали себя огромному риску, собирая подобные материалы, в надежде сделать их достоянием широкой общественности[2695]. И иногда, вопреки всему, это удавалось[2696].
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 282; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!