Иностранцы среди эсэсовских лагерных охранников

 

В своем выступлении 23 сентября 1942 года Освальд Поль высоко оценил образцовый дух товарищества в среде эсэсовских охранников, укрепившийся при коменданте Рудольфе Хёссе. И это не было просто пустой фразой: в Главном административно-хозяйственном управлении СС было известно о трениях в рядах охранников Освенцима[1985]. Тональность отношений установил сам неумолимый Хёсс, не упускавший случая щелкнуть по носу подчиненных. Его презрение к ним не угасло даже после войны. Сидя в тюремной камере в Кракове, он обрисовал впечатляющие портреты офицеров Освенцима, с которыми свела его судьба, охарактеризовав их как коварных, двуличных или просто тупых субъектов[1986]. Надо сказать, что и подчиненные отвечали коменданту Хёссу взаимностью. За его спиной охранники всех степеней и рангов сетовали на его чертвость, высокомерие и холодную непреклонность[1987]. Разумеется, эсэсовские охранники лагерей никогда не представляли собой некоего «братства», сплоченного чувством взаимного товарищества, как силятся представить нам эсэсовские руководители. Конфликты между штабом коменданта и подразделениями охраны лагеря, между офицерским и унтер-офицерским составом, между унтер-офицерами и рядовыми были и оставались. А моральный дух лагерных СС существенно пострадал с началом и с затягиванием войны, особенно сильно это проявлялось на оккупированных территориях Восточной Европы.

Конфликты имели прямое отношение к изменениям в штате и к нехватке личного состава. Хотя число лагерных охранников за время войны выросло, оно никогда не догоняло огромного роста численности заключенных. В марте 1942 года в Освенциме насчитывалось приблизительно 11 тысяч заключенных и 1800 эсэсовских охранников (соотношение 6:1). Два года спустя в лагере было уже примерно 67 тысяч заключенных и 2950 охранников (соотношение 23:1)[1988]. Главное административно-хозяйственное управление СС было осведомлено о нехватке личного состава и о всех связанных с этим сложностях. Одним из решений могло стать уменьшение требований к охране и передача части полномочий капо, рационализация некоторых процедур, а также увеличение числа сторожевых собак[1989]. Главное административно-хозяйственное управление СС прилагало определенные усилия и для призыва в ряды «охранных частей» новых офицеров специально для расширявшихся лагерей в Восточной Европе. Перспективы были пессимистическими. Поскольку инспектору концентрационных лагерей Глюксу больше не позволяли брать на службу мужчин, пригодных для призыва в вермахт, он вынужден был довольствоваться притоком «все большего количества людей с ограниченными физическими возможностями и инвалидов», как он выразился в 1942 году[1990].

Часть вакансий в Восточной Европе заполнялась опытными охранниками из концентрационных лагерей Германии; в Освенцим прибыло в 1941 году примерно 100 человек эсэсовских охранников из других концентрационных лагерей, располагавшихся на западе Европы. Такие переброски личного состава на Восток сулили скорое продвижение по службе – СС заполняли вакантные командные должности. Например, некий Ганс К., в звании унтер-офицера, весной 1943 года занимавший в Заксенхаузене довольно непритязательную должность, после перевода в Ригу был назначен там командофюрером[1991]. Тем не менее многие из охранников были очень недовольны подобными переводами. Они жаловались на назначения на должности, не обещавшие никаких перспектив, рассматривая новые назначения как наказание (и в этом была доля правды)[1992]. Прибывало пополнение и из дивизий СС – солдаты, офицеры и унтер-офицеры, которые в результате ранений уже не могли использоваться на передовой, хотя далеко не все местные коменданты приветствовали этих ветеранов с распростертыми объятьями. Рудольф Хёсс со своей стороны жаловался на Эйке, который направлял в лагеря контингент, не имевший для него самого ровным счетом никакой пользы[1993].

Главное административно-хозяйственное управление СС понимало, что никогда не сможет удовлетворить растущие потребности в личном составе за счет исключительно немцев рейха. Среди зарубежных союзников нацистского режима во время Второй мировой войны было более чем достаточно мужчин призывного возраста, вступавших в ряды ваффен СС. По причине роста потерь немцев на фронте начиная с 1942 года эсэсовское командование удвоило усилия по рекрутированию контингента из-за границы, и уже вскоре значительный процент личного состава ваффен СС составляли иностранцы[1994]. Нередко их направляли на охрану концлагерей после весьма поверхностной двух– или трехнедельной начальной подготовки[1995]. Подавляющее большинство из них было родом из Восточной и Юго-Восточной Европы[1996]. Большинство составляли этнические немцы (фольксдойче). Этот аморфный термин охватывал тех иностранных граждан, которые считались у нацистов немцами, хотя и не являлись гражданами Третьего рейха. К осени 1943 года приблизительно 7 тысяч таких этнических немцев – около 3 тысяч из Румынии, остальные в основном из Венгрии, Словакии и Хорватии – были взяты на службу в эсэсовские «охранные части», укомплектовав таким образом около 50 % личного состава лагерной охраны[1997]. Кроме того, на службу в концентрационные лагеря были приняты и так называемые иностранные добровольные помощники, или хиви (сокр. от Hilfswillige), вступившие не в ваффен СС, а во вспомогательные части СС. Среди них были несколько тысяч советских военнопленных – тех, кто прошел печально известный тренировочный лагерь СС в Травниках под Люблином. Многие из них сначала служили в лагерях смерти Глобочника, а позже, после закрытия упомянутых лагерей, их перебросили для несения службы в качестве охранников в концентрационные лагеря на оккупированных территориях Востока и в пределах прежних границ Германии[1998].

Преобразование лагерных СС в многонациональные силы – наиболее ярко проявившееся именно в лагерях Восточной Европы – ускорило их расслоение и раздробление, принеся с собой отчужденность охранников-немцев от их иностранных коллег-новичков[1999]. Везде на оккупированных восточных территориях немецкие офицеры не скрывали презрения к своим иностранным прислужникам, включая и концлагеря. У немецкого начальства повсеместно бытовало мнение об этих новичках лагерных СС как о людях недалеких, более походивших на животных, или как о потенциальных предателях[2000]. Плохое владение вновь прибывших немецким языком также оборачивалось против них, приводя к многочисленным отстранениям от должностей. Несмотря на вялые призывы лидеров СС рассматривать иностранцев как боевых товарищей, штатные немецкие охранники открыто высказывали свое мнение о них. Однажды немец эсэсовец Маршалл из администрации Бжезинки был остановлен у входа в женскую зону блокфюрером Иоганном Касанички, этническим немцем, который поинтересовался у Маршалла, зачем ему туда, на что немец ядовито ответил этому фольксдойче: «Это не твое собачье дело! Ты сначала по-немецки научись говорить, а уж потом лезь с расспросами»[2001].

Неудивительно, что лагерные охранники-иностранцы нередко ощущали себя чужаками. К тому же отнюдь не все были были волонтерами, многих в СС призвали едва ли не в принудительном порядке[2002]. После включения в штат охраны концентрационных лагерей они оказывались на самой низкой ступени иерархии. Их немецкие коллеги при любом удобном случае высмеивали их, причем довольно злобно, а что касалось продвижения по службе, перспективы были весьма сужены. Эсэсовское командование даже лишало этнических немцев отпусков из боязни, что те просто не вернутся в лагеря[2003]. В среде охранников-иностранцев были нередки и случаи нервных срывов и депрессии. Так, в начале июля 1943 года в Освенциме группа охранников из числа украинцев отказалась повиноваться приказам. Вскоре после прибытия к месту службы 15 человек сбежали из лагеря, прихватив оружие и боеприпасы. В ходе перестрелки восемь украинцев и три эсэсовца, участвовавших в операции по их поимке, были убиты[2004].

Трудно однозначно оценить последствия подобных структурных изменений штата охранников для заключенных. Иностранцы, как правило, входили в состав частей охраны, несущих службу вне лагерных зон, поэтому их контакты с заключенными были ограниченны. Некоторые из них были склонны к актам насилия; по мнению многих заключенных, они таким образом старались перещеголять своих коллег-немцев, предстать в их глазах «настоящими немцами», ничуть не хуже «истинных арийцев», поэтому и прибегали к демонстративным актам насилия[2005]. На самом деле большинство иностранных охранников СС все же чаще действовали куда менее бесчеловечно, чем большинство их немецких коллег[2006]. Некоторые открыто выражали сочувствие к заключенным, да и собственную неудовлетворенность как своими обязанностями в лагерях, так и нацистским режимом в целом[2007]. Подобный статус-кво был на руку заключенным, поскольку раздоры в среде их мучителей увеличивали шансы извлечь из этого некие привилегии – возможность получить чуть больше еды или же свободы передвижения. И подобные случаи сговора заключенных с охранниками из числа этнических немцев облегчались зачастую и тем, что и те и другие изъяснялись на одном и том же языке[2008]. Но иногда общность языка могла сыграть и негативную роль. Летом 1944 года в лагере Гросс-Розен один 18-летний узник из Курска в разговоре со своими товарищами обозвал охранников-украинцев предателями, а разговор этот случайно подслушал один из этих охранников. В результате юношу публично повесили в назидание остальным заключенным[2009].

 

Лагерные охранницы

 

Эсэсовская охрана концлагерей состояла не только из мужчин. В связи с увеличением численности в лагерях еврейских женщин в 1942–1943 годах эсэсовское лагерное начальство стало направлять во все главные лагеря Восточной Европы и во многие лагеря-спутники в качестве охранниц немецких женщин. Часть из них уже служили в охране Равенсбрюка, других спешно готовили к функционированию в новой для них роли. Хотя до сих пор женщин в штат СС официально не принимали (они числились во «вспомогательных частях СС» (SS-Helferinnen/ SS-Kriegshelferinnen) и общая численность немок-охранниц, направленных на оккупированные восточные территории, оставалась относительно небольшой (в Майданеке, например, приблизительно 20 женщин из общего числа охранников в 1200 человек), их приток все же изменил облик лагерных СС. Многие лагерные охранники-ветераны расценивали вооруженных и одетых в форму женщин как покушение на их романтизированный идеал мужественного «бойца». И то, что некоторые эсэсовские охранницы вели себя вызывающе, причем не только с равными по званию и должности представителями мужского пола, но и с начальством, вызывало лишь раздражение, а зачастую и гнев мужчин-эсэсовцев[2010]. Случаи неповиновения и нарушения дисциплины наказывались комендантами, штат которых состоял исключительно из мужчин, причем достаточно строго, и Главное административно-хозяйственное управление СС даже было вынуждено вмешаться и призвать лагерных комендантов проявлять снисхождение и сдержанность к дамам[2011]. Рудольф Хёсс выразил общее мнение лагерных охранников-мужчин, охарактеризовав вновь прибывших коллег-женщин как ленивых, нечестных, некомпетентных. «Едва ли один день обходился без того, чтобы количество заключенных не совпало с их списком. Надзирательницы бегали в суматохе, как переполошившиеся куры, и ничего не могли сделать»[2012].

Сам Хёсс оказался вовлечен в серьезный конфликт со старшей надзирательницей женского лагеря Освенцим Йоханной Лангефельд. В Равенсбрюке Лангефельд надзирала за повседневной жизнью женщин-заключенных. Она ожидала подобные полномочия и в Освенциме, но натолкнулась на возражения. В июле 1942 года Гиммлер во время одного из своих визитов в Освенцим принял сторону Лангефельд. Но последнее слово оставалось за Хёссом, ибо распоряжение Гиммлера о том, чтобы во главе женского лагеря стояла женщина, а ее заместителем был бы назначен офицер СС мужского пола, было встречено в штыки всеми лагерными эсэсовцами-мужчинами. И Хёсс в своих мемуарах едко вопрошает: «Но кто же из офицеров захотел бы подчиниться, так сказать, женщине?» Что касалось Лангефельд, ее в конечном итоге вернули в Равенсбрюк с выговором от Поля[2013].

Но не только конфликты и взаимная неприязнь определяли отношения между мужским и женским личным составом охраны концентрационных лагерей. Охраниицы на каждом шагу становились объектом добродушного подтрунивания со стороны эсэсовцев-мужчин, как это имело место и в Равенсбрюке, и в других смешанных лагерях. Довольно часто в восточноевропейских концентрационных лагерях отношения заходили и дальше – завязывались любовные романы или происходили просто спорадические интимные контакты. В Майданеке деревянный барак охранниц располагался весьма удобно – как раз напротив барака мужского личного состава частей охраны, и официальный запрет на внеслужебные контакты, естественно, не мог эффективно воспрепятствовать такого рода контактам. Молодые охранницы имели куда больше привилегий, нежели их коллеги-мужчины. Следует отметить, что упомянутые привилегии распространялись не только на охранниц, но и на женщин-радисток или телеграфисток, также служивших в лагерях. Бывало, что романы завершались свадьбой – так, в Майданеке четыре охранницы вышли замуж за охранников. Были и трагедии – разбитые сердца, а один брошенный подружкой обершарфюрер, по слухам, даже сподобился на попытку суицида, причем предпринял ее не где-нибудь, а в газовой камере Майданека[2014].

Заключенные вовсю судачили о частной жизни эсэсовских охранников. И это были не просто невинные пересуды, ибо могли возыметь серьезные последствия для заключенных. В конце концов, насилие СС часто несло в себе элемент театральности, в чем мы не раз убеждались, и лагерные эсэсовцы, особенно в смешанных лагерях (с охранниками женского и мужского пола), постоянно пытались творимыми зверствами произвести друг на друга впечатление. Охранницы стремились доказать, что они ни в чем не уступают мужчинам, а последние – что они, и только они и есть «настоящие мужчины». То есть в служебной обстановке, где холодное сердце и железный кулак являлись главной составляющей мужской анатомии, эсэсовцы были полны решимости доказать твердость, непреклонность, волю женщинам как представительницам «слабого пола». Ответственный за крематорий Майданека Эрих Мусфелдт, один из эсэсовских экспертов СС по избавлению от трупов, имел обыкновение размахивать фрагментами тел умерщвленных узников, дабы напугать женщин-охранниц. Это он так шутил. Подобные действия можно охарактеризовать лишь как продукт извращенного садистского сознания. Или же как неуклюжую попытку поддразнить «слабый пол», лишний раз продемонстрировав «мужественность», присущую лагерным эсэсовцам[2015].

Лагерные охранники-мужчины пытались разграничить некоторые строго мужские сферы деятельности. Так, согласно традиции, использование огнестрельного оружия было чисто мужской привилегией, и традиция эта свято соблюдалась в концентрационных лагерях. Хотя охранницы в форме и наделялись правом ношения оружия, использование его оставалось за мужчинами. Кроме того, охранницы в Бжезинке (Биркенау) и Майданеке не участвовали в умерщвлении узников газами и последующей кремации тел; вероятно, считалось, что только у мужчин хватало духу для массовых убийств. Но зато охранницы в восточноевропейских концлагерях на равных с мужчинами участвовали в селекциях и избиениях заключенных[2016]. Причем настолько «преуспевали» в этом, что вышестоящие должностные лица даже вынуждены были вопреки всему делать им внушения по причине явно избыточной жестокости[2017].

 

Насилие

 

Курт Паннике был точь-в-точь юноша с нацистского пропагандистского плаката. Голубоглазый, высокий и стройный молодой человек, вдобавок светловолосый; небольшой, едва заметный шрам на щеке лишь добавлял привлекательности его внешности[2018]. И в то же время Курт Паннике принадлежал к числу разнузданных пьянчуг, отъявленных головорезов и садистов, способных на изощренные издевательства над заключенными и даже на их убийство. На совести Паннике в бытность его лагерфюрером лагеря Вайвара и нескольких лагерей-спутников в 1943–1944 годах бесчисленные преступления. Этот на вид 25-летний унтер-офицер считал себя всемогущим, что и обеспечило ему прозвище Царь Иудеев. Такое понятие, как предел жестокости, было на самом деле неведомо Паннике. Он был из тех, кто мог запросто болтать с заключенными, раздавать привилегии своим фаворитам, а потом со спокойной душой убить их. «Я сам отстреливаю своих евреев!» – как не раз он заявлял заключенным[2019]. Может, и имидж этого унтер-офицера – преисполненного чувства благородной мести – можно считать и не совсем обычным, однако поведение вполне соответствовало представлениям о лагерном охраннике. Он был одним из многих, как молодых, так зрелых лагерных эсэсовцев, упивавшихся переданными им полномочиями и ретиво охранявших царивший в лагерях оккупированной Восточной Европы режим террора.

Насилие и убийство составляли неотъемлемую часть ежедневного установленного порядка лагерных СС на Востоке. Насилие присутствовало там во множестве форм, одни более распространенные, другие встречались реже. К последним можно отнести половые преступления. В последние годы историки стали куда внимательнее относиться к систематическим преступлениям на сексуальной почве, совершенным в ходе этнических чисток и геноцида, в том числе и немецкими солдатами на оккупированных нацистами восточных территориях[2020]. В концлагерях охранники вовсю насиловали заключенных, причем, как правило, традиционным способом, хотя иногда прибегали и к нетрадиционным – то есть были широко распространены и иные формы половых преступлений. Женщины чаще всего подвергались насилию сразу же по прибытии, то есть иногда и в ходе первой селекции. Это давало возможность эсэсовцам – кому строго-настрого воспрещались интимные контакты с заключенными – всегда заявить, что, дескать, они «просто выполняли им порученное», например пытались обнаружить спрятанные на теле вновь прибывших ценности. Кроме того, были случаи, когда заключенные вступали в интимные отношения с охранниками ради куска хлеба или же в обмен на другие привилегии, хотя это было сопряжено с немалым риском, причем не только для заключенных, но и для эсэсовцев[2021].

«Любой лагерный охранник-немец вершил судьбы заключенных, обрекая их на гибель или же даруя им жизнь, но не все они этим правом пользовались» – так подытожил, в сущности, непредсказуемое поведение лагерных СС один оставшийся в живых узник Майданека[2022]. Большинство служащих эсэсовской охраны держались за места, более того, судя по отзывам некоторых из их коллег, люди эти видели в службе в лагерях свое истинное предназначение[2023]. К таким принадлежал управляющий лагерной администрацией Освенцима оберштурмбаннфюрер Карл Эрнст Мёкель, который в 1943 году заявил, что, дескать, ему так нравится служить, что и уезжать никуда не хочется[2024]. Подобного мнения придерживались не только бюрократы типа Мёкеля. Сложностей с рекрутированием профессиональных изуверов, восторженных палачей и патологических убийц, с хохотом выкалывавших заключенным глаза или мочившихся на их трупы, не было[2025]. Часть из них на самом деле были патологическими убийцами. Гауптшарфюрер Отто Молль, например, начальник комплекса крематория Освенцима, не скрывал наслаждения актами невообразимой жестокости[2026].

К тому же среди охранников были и те, кто явно не стремился участвовать в преступных актах. В точности так же, как некоторые из охранников противились уничтожению советских военнопленных в 1941 году, так позже уже в период холокоста они не желали убивать и евреев – ежедневное истребление женщин и детей травмировало их сознание куда сильнее, чем они сами готовы были признать[2027]. Очень немногие из эсэсовских охранников всячески уклонялись от подобных злодеяний или напрямую отказывались участвовать в них. Так, в концлагере Моновиц один охранник открыто заявил заключенному-еврею, что никогда не будет убивать лагерных узников: «Это шло бы вразрез с моей совестью»[2028]. Но другие повиновались приказам своих руководителей, хотя их отказ или уклонение вряд ли могли бы возыметь действительно серьезные последствия. Ведь некоторым из охранников начальство недвусмысленно заявляло о том, что, дескать, они вправе отказаться от выполнения тех или иных неприятных задач, в особенности если речь заходила о массовых ликвидациях заключенных[2029].

Даже те эсэсовцы Освенцима и ему подобных лагерей, кто подлежал переводу на другие должности и места службы, продолжали исполнять кровавые обязанности до самого отбытия. Среди них был и врач доктор Эдуард Виртс, назначенный главным гарнизонным врачом в сентябре 1942 года (в возрасте 33 лет) и прослуживший до января 1945 года. Амбициозный доктор и убежденный национал-социалист, Виртс питал особый интерес к вопросам расовой гигиены. Вообще этот человек производил неоднозначное впечатление. Он признавался коменданту Хёссу, что встревожен массовым истреблением евреев и жестоким отношением к заключенным, а также неоднократно обращался к нему о переводе на другую должность. В то же время Виртс сыграл ключевую роль в Освенциме в период холокоста. Он вводил в должность новых эсэсовских врачей, он составлял списки, он контролировал и первые селекции заключенных на станционной платформе, он организовывал и отправку жертв в газовые камеры[2030].

Как мы уже видели, соучастие в отличавшихся крайней жестокостью деяниях частично можно объяснить корпоративным давлением. Что вполне применимо к периоду холокоста: те, кто действовал вопреки корпоративным интересам, не могли рассчитывать ни на продвижение по службе, ни на иные виды поощрений[2031]. В своих мемуарах Рудольф Хёсс утверждал, что даже ему было нелегко привыкнуть к массовой бойне. Однако комендант Освенцима считал обязательным для себя посещение и газовых камер, и присутствие при проведении кремаций – для того чтобы служить подчиненным примером сурового и требовательного к себе и им командира. Играло роль и извращенное чувство гордости. Во время официальных проверок Освенцима эсэсовской верхушкой местным лагерным начальникам не терпелось выставить напоказ свою мужественную невозмутимость, шокируя приезжих ужасающей реальностью массового истребления. Рудольф Хёсс ис пытывал «большое удовольствие, демонстрируя [все это] кабинетным бюрократам», – вспоминал Адольф Эйхман, по его словам всячески уклонявшийся от созерцания убийств крупным планом[2032].

Преступники из числа лагерных эсэсовцев, служившие на оккупированных восточных территориях, извлекали из холокоста немалую материальную выгоду. Если для евреев концентрационные лагеря означали верную гибель, то для эсэсовцев – благо. Никакого сравнения с передовой. Именно поэтому даже те, кому массовые убийства явно претили, не торопились просить о переводе в другое место[2033]. И потом, разве можно было отказываться от материальной выгоды? Кроме практически неограниченного доступа к имуществу убитых евреев эти преступники пожинали плоды официального признания – награды, поощрения (как в свое время за убийства советских «комиссаров»)[2034]. Так что не требовалось прибегать к уговорам, чтобы склонить людей записаться в добровольцы. Врач лагеря Освенцим доктор Кремер отметил в своем дневнике 5 сентября 1942 года, что эсэсовцы стояли в очереди на участие в «особых акциях» ради того, чтобы отхватить себе «особый паек»: 5 сигарет, 100 граммов хлеба и колбасы и, что самое главное, 200 граммов шнапса. Алкоголь притуплял восприятие, обезболивал воображение, позволял хоть на время забыть кошмарные сцены расправ. Например, в лагерях Глобочника алкоголь просто рекой лился[2035]. Роттенфюрер СС Адам Храдил, один из тех, кто подвозил на грузовике пожилых и больных евреев от станционной платформы Освенцима к газовым камерам, свидетельствовал после войны, что в этих рейсах «веселого было мало». Тем не менее его обязанности нравились ему: «Я был рад, когда получал дополнительный шнапс»[2036].

Предыдущий опыт пыток и издевательств упрощал участие в холокосте. Главспецам по умерщвлению из концентрационных лагерей Восточной Европы было что вспомнить – практически все они не раз и не два участвовали в творимых зверствах. Многие из них успели отличиться еще до поступления на службу в концлагеря. Амон Гёт поступил на должность коменданта Плашува в 1944 году, до этого он совершил бесчисленные злодеяния и в отношении обитателей гетто, и еще в бытность свою комендантом исправительно-трудового лагеря Плашув[2037]. А вот для старших офицеров, ветеранов лагерных СС, холокост ознаменовал кульминационный пункт озверения[2038]. Многие из них прошли школу насилия в довоенных лагерях СС. В главном лагере Освенцим два из трех комендантов (Рудольф Хёсс и Ричард Бер) и четыре из пяти лагерфюреров начинали карьеру в Дахау в 1933–1934 годах[2039]. Подобными биографиями могли похвастать и нижние чины. Густав Зорге, поступивший на службу в лагерную охрану в 1934 году и командовавший расстрельным взводом Заксенхаузена, был переведен на восток Европы во второй половине 1943 года. Зорге не упускал случая продемонстрировать склонность к безграничной жестокости в отношении евреев и как лагерфюрер нескольких рижских лагерей-спутников. Там его прозвали Железный Густав. Согласно данному под присягой свидетельству одного из бывших заключенных, Зорге изобрел новый способ помечать кандидатов на уничтожение – во время переклички он бил ногой обреченного в пах, после чего узник падал, его оттаскивали прочь, и больше этого заключенного никто не видел[2040].

Что касалось лагерных эсэсовцев, подобных Зорге, то холокост стал венцом их карьеры насильников. Но даже они не совершали злодеяний по наитию. Опытные преступники, они действовали в более широких моральных рамках, очерченных их хозяевами. И хотя почти все деяния во время холокоста были санкционированы сверху, все же существовали некие пределы, которые Гиммлер из чисто тактических соображений величал «рамками приличий». Как действовали подобные ограничения, взнуздавшие даже отпетых лагерных убийц, можно убедиться на примере расположенного намного западнее Освенцима концентрационного лагеря Херцогенбуш в оккупированных Нидерландах.

Херцогенбуш (Вюгт) был укомплектован в январе 1943 года несколькими ветеранами лагерных СС. Новый коммандофюрер был не кто иной, как Густав Зорге (до его перевода в Ригу). Он был переведен сюда из Заксенхаузена вместе с несколькими печально известными лидерами СС, а также с начальником бункера, получившего в Херцогенбуше должность лагерфюрера. Первым комендантом был еще один преданный эсэсовец: Карл Хмелевски, зарекомендовавший себя убийцей-лагерфюрером в том числе и в ходе проводимой в Гузене – одном из лаге рей-спутников Маутхаузена – акции массовых убийств голландских евреев в 1941 году[2041]. Такой подбор кадров явно должен был бы говорить сам за себя. Но в действительности все оказалось по-другому. Как мы убедились выше, эсэсовский ставленник в Нидерландах Ханс Альбин Раутер удерживал этот лагерь под своим контролем, полагая, что более умеренный режим в транзитном лагере для евреев введет в заблуждение заключенных относительно нацистского «окончательного решения». Раутер призвал смягчить режим и в той зоне, где содержались узники превентивного заключения (открытой в середине января 1943 года), главным образом мужчины-голландцы, арестованные за предполагаемые политические, экономические и уголовные преступления. Целью замысла Раутера было заверить всех в строгости, но справедливости политики немецкой оккупации[2042].

Неожиданное требование к охранникам проявлять сдержанность в Херцогенбуше сбило с толку ветеранов СС, таких как Густав Зорге, который сетовал, что, дескать, подобный подход размывает все установившиеся методы лагерных СС[2043]. Однако со временем большинство охранников приспособилось к новым и непривычным для них требованиям. Раутер всерьез относился к сохранению фасада его «образцового предприятия СС», как он называл лагерь, и инициировал не один процесс в эсэсовских и полицейских судах против тех, кто его требования игнорировал[2044]. Самой видной фигурой стал комендант Хмелевски. Когда о его приверженности к насилию и склонности к коррупции заговорили за лагерной оградой, он осенью 1943 года был арестован, а летом 1944 года приговорен к 15 годам заключения и направлен в Дахау уже в статусе заключенного[2045].

Разумеется, огромную роль играло местоположение лагеря – на оккупированных территориях Западной или же Восточной Европы. В Херцогенбуше эти тактические соображения вынудили эсэсовцев вводить в лагерях более щадящие режимы содержания заключенных в сравнении с другими концентрационными лагерями. В Восточной Европе, где немецкие оккупанты действовали без оглядки, творя бесчинства за бесчинствами, у тамошних лагерных фюреров причин для проявления сдержанности не было. Там злодеяния стали настолько обыденным явлением, что, как свидетельствовал один бывший охранник Майданека после войны, «никого уже не удивляло, если кто-нибудь из охраны пристреливал заключенного или же забивал его до смерти»[2046].

 

Колонизаторы

 

Имидж лагерных СС на Востоке базировался на идеологии превосходства, которая и определяла нацистскую оккупацию Польши и Советского Союза в целом.

Соответственно, на верхушке расовой иерархии стояли СС, именно они подчиняли себе поляков, советских людей, евреев, составлявших большую часть лагерных заключенных. Эсэсовские охранники лагерей обрушили на упомянутые группы шквал насилия, и насилие это лишь возрастало в ходе колонизации нацистами Восточной Европы[2047]. Постоянное и близкое общение с заключенными лишь укрепляло преднамеренно негативное отношение к ним эсэсовцев, поскольку вследствие условий содержания в лагерях Восточной Европы подавляющее большинство узников все сильнее и сильнее соответствовало убийственным карикатурам, сотворенным нацистской пропагандой[2048]. Но и этого было мало отдельным служащим эсэсовской охраны, которые фанатично уничтожали в заключенных даже ничтожные остатки достоинства. В Майданеке, например, переодетых в бальные платья или детскую одежду заключенных прогоняли по грязи[2049]. Подобная дегуманизация нередко имела желаемый эффект, облегчавший лагерным садистам творить геноцид. Как писал в 1945 году эсэсовец Пери Броад, его коллеги в Освенциме «просто не видели в еврее человеческое существо»[2050].

Некоторые утверждали, что нацистские убийцы-практики действовали с холодным сердцем, ибо не сомневались в необходимости летальных мер[2051]. И в этом есть доля правды. Рудольф Хёсс со своей стороны рассматривал себя как своего рода эксперта по еврейским вопросам – он даже посетил Иерусалим во время Первой мировой войны – и считал евреев угрозой самому существованию немцев, которую надлежало устранить[2052]. Но творимый в лагерях Освенцим и Майданек геноцид все же заронил зерна сомнения в души лагерных охранников, побудив их начальство вновь и вновь подтверждать моральное право на «окончательное решение». В Освенциме Хёсс и другие эсэсовские руководители регулярно выступали с докладами на темы бодрости духа, вколачивая в головы подчиненных, что заключенные-евреи сами заслужили смерть, поскольку саботировали германскую военную экономику, взрывали мосты, отравляли водопровод (избитые антисемитские россказни)[2053]. Что же касалось расправ над еврейскими детьми, то это тоже играло важную роль, заверял Хёсс своих подчиненных – повторяя взгляды Гиммлера, он объяснял, что дети невинны и милы только до поры до времени, позже они превратятся в самых фанатичных мстителей. Хёсс проиллюстрировал свой тезис разоблачающим сравнением: если не зарезать поросят, они в конце концов превратятся в самых настоящих свиней[2054].

И вероятно, подобная растлевающая пропаганда падала на плодородную почву. Кроме того, она содействовала усилению страха лагерных эсэсовцев за свою жизнь, никогда не покидавшего их, что лишь отчасти заглушалось заботами, проистекавшими из тягот жизни в лагерях на Востоке. Вероятно, они чувствовали себя колонизаторами далеких стран, но ощущение превосходства постоянно подтачивалось осознанием чужого и враждебного им окружения, страхами перед возможными бунтами узников, страхами стать жертвой эпидемии, невзирая на регулярные и своевременные прививки[2055]. Доходило до того, что некоторые из лагерных эсэсовцев Освенцима буквально помешались на соблюдении гигиены. Пример тому унтершарфюрер Бернхард Кристан. Каждый раз, чтобы открыть дверь кабинета, где работали конторские служащие-евреи, он нажимал на дверную ручку локтем, боясь даже прикоснуться к ней[2056].

Если принять точку зрения лагерных эсэсовцев, то заключенные-евреи представляли первостепенную угрозу не только для будущего Германии в целом, но и куда более конкретную для них, охранников, и представителей лагерной администрации[2057].

Особенно важным фактором становления преступников холокоста было их постепенное привыкание к массовому истреблению людей. Штат лагерных СС на оккупированных восточных территориях расценивал резню как неотъемлемый элемент повседневной трудовой деятельности со всеми присущими ей чертами – посменным характером работы, выходными днями, перерывами на обед, повышением профессионального мастерства и специализацией[2058]. Геноцид стал явлением настолько обыденным, что даже служащие лагерных СС, не связанные непосредственно с истреблением заключенных, так или иначе оказывались втянутыми в него[2059]. В особенности поражает, насколько быстро подстраивались под него новички. Взять хотя бы эсэсовского врача доктора Кремера. За два с половиной месяца, проведенных в Освенциме осенью 1942 года, он участвовал в убийстве евреев, прибывших на 13 транспортах, кроме того, в селекциях заключенных, в проведении экспериментов над людьми; он присутствовал и при исполнении телесных наказаний, и при расстрелах и повешениях. Для Кремера злодеяния стали частью ежедневной рутины[2060].

Даже те из представителей эсэсовской лагерной охраны и администрации, кого геноцид без разбора прежде потрясал, подчинялись неумолимому ходу машины смерти. Немецкий солдат, который несколько дней провел в Освенциме летом 1944 года, сказал эсэсовцу, что, мол, он лично никогда не смог бы участвовать в массовом истреблении. На что эсэсовец ответил: «Привыкнешь и ты, никуда не денешься, все привыкают, становятся послушными и терпят унижения»[2061]. Как пресловутый принцип срабатывал на практике, становится понятным, если привести пример доктора Ганса Дельмотта. Молодой эсэсовский врач Дельмотт пережил страшный шок, побывав на первой селекции на станционной платформе Освенцима. Казалось, он был парализован увиденным, Дельмотта увели домой, где после приема алкоголя с ним случился приступ неукротимой рвоты. На следующий день, все еще не придя в себя, он потребовал немедленного перевода на фронт, ибо, по его словам, просто не мог участвовать в массовых убийствах. Но вскоре Дельмотт адаптировался. Его взял под опеку опытный коллега доктор Йозеф Менгеле, который мало-помалу сумел убедить его в насущной необходимости массового истребления заключенных в Освенциме. Вскоре к Дельмотту приехала жена, и уже довольно скоро он приспособился к своей работе, проводил селекции и даже заслужил похвалы от начальства[2062]. Вероятно, приспособиться к ежедневным кошмарам Освенцима помогло присутствие жены, в этих условиях он обрел возможность спрятаться от страха в частной жизни – весьма важном аспекте лагерного бытия эсэсовских охранников.

 

Светлые дни в Освенциме

 

В начале 1947 года Рудольф Хёсс в краковской тюрьме убористо исписывал бумагу (114 листов бумаги с обеих сторон). Бывший комендант Освенцима оглянулся в прошлое, вспомнил о своей семейной жизни в Освенциме. Хотя сам он был всецело поглощен вверенным его заботам лагерем, семья коменданта беззаботно наслаждалась жизнью. «Да, моей семье жилось в Освенциме хорошо. Каждое желание, возникавшее у моей жены, у моих детей, исполнялось», – писал он. Они занимали просторную виллу, расположенную вблизи лагерной зоны, обставленную прекрасной деревянной мебелью в излюбленном эсэсовском стиле. Здесь Хёсс с женой принимали гостей – подчиненных коменданта лагеря, командный состав местных эсэсовских охранников и заезжих сановников. «Дети могли жить свободно и безмятежно, – вспоминал Хёсс, – а у жены был настоящий цветочный рай». Ее садовник, заключенный-поляк Станислав Дубель, выращивал для нее экзотические растения, и фрау Хёсс пользовалась услугами портних, парикмахерш из числа женщин-заключенных (включая евреев). Четверо детей (пятый ребенок родился в сентябре 1943 года) были поручены заботам двух женщин-заключенных, пожилых немок, членов секты свидетели Иеговы. Дети Хёсса обожали играть с лошадками-пони или с другими животными, специально доставленными или отловленными для них, – черепахами, кошками, ящерицами. Но самой большой радостью, как вспоминал Хёсс, было купание «вместе с папой» в реке Соле (приток Вислы. – Пер. ) или в «лягушатнике» в саду, буквально в нескольких десятках метров от главного лагеря[2063].

Общественная жизнь в Освенциме бурлила. Особой популярностью пользовались спортивные состязания. 14 июля 1944 года Хёсс официально и даже в письменной форме поздравил унтершарфюрера Винтера, завоевавшего титул чемпиона Верхней Силезии по стрельбе, метанию диска и копья. Команды лагерной охраны успешно соперничали с приезжими спорсменами. 6 сентября 1942 года, например, на местном стадионе состоялся футбольный матч с гостями из Ораниенбурга (правда, всего несколько часов спустя после этого радостного события несколько сотен евреев из Дранси были отравлены газом в соседней Бжезинке). Чтобы расслабиться после тяжелого лагерного дня, эсэсовцы всех званий и должностей имели возможность посещать сауну штаба комендант». Развлечений хватало. В лагере уже давно существовал театр, на сцене которого выступали актерские коллективы, цирковые артисты (которых собирали по лагерям). Уже в декабре 1944 года, всего за несколько недель до того, как лагерь пришлось бросить, Юпп Хуссельс, известный в Третьем рейхе киноактер-комик и ведущий утренних програм нацистского радио, прибыл на гастроли в Освенцим развлекать, видимо, приунывших эсэсовских охранников[2064].

Музыка также занимала значительное место. В комплексе Освенцима было несколько оркестров, включая симфонический (80 музыкантов), и единственный женский ансамбль в концентрационном лагере (руководимый заключенной Альмой Розе, дочерью известного венского скрипача). Основной их обязанностью было обеспечивать музыкальное сопровождение ежедневной церемонии отправки лагерных команд на работы (как и возвращения с работы), они регулярно давали и концерты. Многие служащие весьма ценили эти мероприятия, причем не столько из-за музыки, сколько как способ хоть ненадолго вырваться из лагерной серятины Освенцима. Кроме того, заключенные давали концерты и в узком кругу слушателей – как классической музыки для более серьезной публики, так и эстрадной. Голландскому заключенному Рихарду ван Даму, например, часто приказывали явиться в снискавший страшную славу политический отдел Освенцима, где певец исполнял американские джазовые композиции, такие как «Я сейчас ничей возлюбленный», под аккомпанемент на аккордеоне роттенфюрера Пери Броада, известного талантом не только по части музыки, но и допросов с пристрастием[2065].

Развлечения за лагерным ограждением включали культпоходы в кино в город Освенцим (Аушвиц), хотя излюбленным местом посещения лагерных эсэсовцев был Haus der Waffen СС (Клуб ваффен СС) вблизи железнодорожной станции, где имелись номера для гостей и неплохой ресторан «только для немцев»; узницы концентрационного лагеря работали там горничными и поварихами. У офицеров СС между тем было свое собственное помещение, расположенное в здании неподалеку от главного лагеря, где они встречались по вечерам, ужинали, пили, играли в карты. Особо избранным из числа лагерных эсэсовцев был доступен в выходные дни так называемый Домик у Солы. Простоватая бревенчатая хижина, построенная заключенными на живописном речном берегу приблизительно в 35 километрах от главного лагеря Освенцим, была рассчитана на отдых примерно 20 человек, здесь летом можно было окунуться в воду расположенного в двух шагах озера, а зимой пробежаться на лыжах[2066].

Существовали и предназначавшиеся для лагерных эсэсовских охранников бордели. В глубоком тылу, то есть в Германии, эсэсовцы обычно посещали существующие муниципальные бордели. Ничего подобного в Освенциме не было, но власти все же открыли бордель с проститутками-немками в соответствии с приказом, который Освальд Поль отдал во время инспекционной поездки в лагерь в сентябре 1942 года. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в целом одобрял подобные инициативы, поскольку опасался, что его войска изголодаются по противоположному полу. Но новый бордель в Освенциме не предназначался для всех без исключения лагерных эсэсовских охранников. Одержимые расовой навязчивой идеей, нацисты не допускали туда охранников из числа украинских СС, те, по их мнению, должны были довольствоваться борделем, открытым для иностранных рабочих «ИГ Фарбен»[2067].

Хотя Освенцим существовал по принципу самодостаточности, все-таки контакты с внешним миром существовали и поддерживались. Проинструктированные о запрете на общение с поляками, эсэсовцы общались с городскими немцами, прибывшими в этот регион в рамках общей программы «германизации». Немцы вынашивали планы относительно превращения города Освенцим (Аушвиц) в крупный центр с большими жилыми комплексами, дорогами, площадями и стадионами. По мере развертывания холокоста близлежащий город постепенно превращался в огромную стройплощадку (лишь несколько проектов было завершено к тому времени, когда немцы сбежали оттуда в начале 1945 года). Состав местного населения также подвергся изменениям. Нацистская этническая чистка привела к высылке тысяч поляков и евреев и притоку к осени 1943 года приблизительно 7 тысяч немцев; большинство из них привлекали финансовые вознаграждения и занятость на Востоке, они работали на фирму «ИГ Фарбен». Новая гражданская элита устанавливала связи с лагерными охранниками, знакомясь с ними в театре и на других развлекательных мероприятиях, включая празднование Рождества или званые обеды[2068].

Присутствие СС в городе Освенциме нельзя было не заметить. Эсэсовское поселение превратилось в район города, поскольку эсэсовские управленцы-менеджеры захватывали все больше зданий для размещения растущего штата. Самые хорошие здания были зарезервированы для офицеров, а большинство рядового состава размещалось в больших бараках.

Семейные офицеры имели возможность пригласить своих родных в гости, и те приезжали иногда на несколько недель. Зачастую даже целые семьи прибывали в Освенцим. Дети некоторых эсэсовцев всю жизнь провели в окружении лагерных СС. Сын и дочь первого лагерфюрера Освенцима Карла Фрича, например, родились в городке охранников Дахау. Там они прожили семь лет, в течение которых ходили в местный детский сад, затем семья Фрича отправилась в Освенцим, где они заняли первый этаж большого дома. Там же они встретили и некоторых знакомых из Дахау, включая бывших соседей. В город Освенцим направилось столько семей, что местные фюреры СС летом 1944 года в конце концов вынуждены были отказаться от этой практики[2069].

Что же так привлекало в Освенцим семьи эсэсовцев? Кроме радости от воссоединения с семьями женатые эсэсовцы стремились выбраться из бараков и занять благоустроенные квартиры. Их жены и дети между тем получали возможность спокойно жить без бомбежек авиации союзников, сотрясавших всю Германию. Кроме того, жизнь при лагере нередко означала и социальный рост: из ничтожеств на родине они враз превратились в нечто. Семьи служивших в лагере Освенцим офицеров СС занимали довольно видное положение, позволявшее им вести жизнь, о которой они и мечтать не могли. Выходцы из весьма скромных социальных прослоек внезапно перемещались на уровень выше, становясь представителями уже среднего класса, обитавших в виллах с фруктовыми садами и в окружении целой свиты дармовой прислуги[2070].

Присутствие семей в значительной степени снижало морально-психологическую нагрузку, как мы уже имели возможность убедиться в этом на примере доктора Дельмотта. Дети и жены обеспечивали душевный комфорт, эсэсовские офицеры с нетерпением дожидались конца службы, когда они спокойно могли поужинать в кругу семьи и хоть ненамного опомниться от лагерных ужасов. После отъезда жены и детей в Германию главный гарнизонный врач доктор Эдуард Виртс писал супруге в декабре 1944 года: «Когда ты с малышами была здесь… мне казалось, и войны никакой нет!»[2071]

Тема лагеря не была табу в эсэсовских семьях Освенцима, невзирая на официальный запрет обсуждения служебных обязанностей[2072]. Правда, пределы все же существовали. Когда Рудольф Хёсс однажды заметил, как его дети играют в «капо и заключенных» в саду, он, рассвирипев, сорвал цветные треугольнички с их одежды. Все же слишком было для коменданта Хёсса, чтобы его собственные дети в его личном святилище устраивали подобные шоу[2073]. Однако эсэсовцы Освенцима часто обсуждали лагерные темы с родственниками и друзьями, причем так было не только в Освенциме, но и в других концлагерях[2074]. Даже сам комендант Хёсс вопреки собственным же распоряжениям обсуждал нацистское «окончательное решение» с женой, которая, судя по всему, считала своего мужа кем-то вроде «специального уполномоченного по истреблению евреев в Европе»[2075].

Жизнь семей эсэсовских охранников была неотделима от лагеря. Еда, мебель, одежда и даже игрушки появлялись из лагерной зоны Освенцима, как и заключенные, используемые в качестве слуг и работников. Жены и дети эсэсовских охранников присутствовали и на официальных публичных мероприятиях, таких как празднование Рождества, посещение кинозалов и спектаклей кукольного театра[2076]. Что касается творимых в лагере преступлений, зловонный дым крематория Бжезинка (Биркенау) «висел над всем районом», как отмечал Хёсс позже. По вечерам, когда эсэсовцы возвращались домой, от их форменной одежды и обуви разило лагерным смрадом распада и смерти[2077]. Родственники охранников допускались даже на территорию лагерной зоны Освенцима, хотя официально это запрещалось. Но эсэсовцы регулярно показывали подвластные им участки своим женам или подружкам, вероятно, чтобы удовлетворить их любопытство[2078]. Члены семей охранников пользовались медицинскими учреждениями СС на территории лагеря – один лазарет располагался прямо напротив старого крематория, другой – вблизи так называемого цыганского лагеря. Заключенные в таких случаях служили объектами развлечения. Летом 1944 года лагерфюрер Бжезинки Иоганн Шварцхубер заставил советских заключенных плясать у электропроводов лагерного ограждения, желая таким образом повеселить жену и детей, наблюдавших с другой стороны. Дети некоторых охранников заходили на территорию лагерной зоны, несмотря на попытки матерей оградить их от созерцания зверств. Надо сказать, что подобные визиты стали настолько частым явлением, что в июле 1943 года решил вмешаться сам комендант Хёсс, запретивший появление детей лагерных охранников на территории зоны для заключенных и любые контакты с узниками как недопустимые с точки зрения морали[2079].

Иными словами, правда о лагере была известна семьям эсэсовских охранников Освенцима. Впрочем, это не мешало их женам поддерживать мужей и благоденствовать в отведенной для них комфортабельной резервации. И потом, пусть хотя и неофициально, но подобная поддержка была идеологически обусловлена. Некоторые жены эсэсовцев были пылкими последовательницами нацистского мировоззрения. И будущая фрау Хёсс познакомилась со своим супругом на митинге крайне правых в 1920-х годах. Часть жен охранников, возможно, и относились к заключенным скорее гуманно, но так или иначе своей поддержкой мужей потворствовали их преступлениям, втихомолку или же открыто. Выступая в роли жен эсэсовцев, они, пытаясь создать подобие человеческих условий в этом богом забытом краю, вольно или невольно становились соучастницами творимых злодеяний[2080].

Естественно, и жен эсэсовских охранников влекла в Освенцим материальная выгода – немногим из них выпало жить в такой роскоши. И так было не только в Освенциме, но и в любом другом концлагере на территории оккупированной нацистами Восточной Европы. В конце 1970-х вдова бывшего коменданта лагеря Плашув Гёта с великой грустью вспоминала о своей жизни в статусе супруги коменданта – нет, нет, все эти преступления, несомненно, ужасны, но «какие чудесные были времена», увы, они миновали: «Мой Гёт был королем, а я – королевой. Кому не хотелось бы оказаться на нашем месте?»[2081] Не отстает от нее и фрау Хёсс, которая тоже чувствовала себя настолько счастливой, что оставалась в Освенциме вместе с детьми, даже когда ее мужа осенью 1943 года перевели в Ораниенбург в Главное административно-хозяйственное управление СС-D (ранее Инспекция лагерей). Ее расточительность подпитывалась за счет поставок СС и убитых в Бжезинке евреев. Ее платяной шкаф был забит одеждой и обувью убитых в лагере женщин, а в кладовой хранились запасы сахара, муки, шоколада, мяса, колбас, молока и всего, чего угодно. Когда в конце 1944 года подошло время спешно убраться из роскошной комендантской виллы в связи с приближением советских войск, семье Хёсс понадобилось несколько грузовиков для транспортировки награбленного в безопасное место[2082]. Разумеется, они были не единственными ворюгами среди лагерных эсэсовцев – паутина коррупции покрывала все концентрационные лагеря на оккупированных территориях Восточной Европы.

 

 

Грабеж и коррупция

 

Серийный убийца Генрих Гиммлер был весьма озабочен соблюдением этикета. На протяжении долгого времени он культивировал имидж человека принципиального, а в годы Второй мировой войны стал провозвестником новоиспеченной нацистской морали, предписывавшей в массовом порядке убивать во имя исполнения священного долга защиты немцев от их заклятых врагов[2083]. Вопреки взглядам некоторых историков, нацистские преступники, подобные Гиммлеру, отнюдь не считали себя нигилистами[2084]. Гиммлер расценивал нацистское «окончательное решение» как акт справедливости, продиктованный насущной необходимостью и совершаемый из идеалистических побуждений из «любви к нашему народу», как он выразился в печально известном выступлении перед группенфюрерами СС в Познани вечером 4 октября 1943 года. То, что убийцы оставались безупречными в моральном отношении и «достойными» в ходе истребления евреев, действительно можно считать «славной страницей нашей истории», заявил он к сведению присутствовавших эсэсовских заправил[2085].

В своей речи в Познани Гиммлер также обрисовал в общих чертах правила использования собственности убитых евреев. По его распоряжению, заявил Гиммлер, все «богатства» шли в рейх через Главное административно-хозяйственное управление СС Освальда Поля: «Но мы не имеем права присвоить себе хотя бы одну шубу или часы, одну марку или сигарету либо что-нибудь еще…» Согласно проповедуемой Гиммлером морали, санкционированные государством убийства без разбора и грабежи были в порядке вещей, но отдельные акты воровства – грехом. «У нас было моральное право, у нас был долг перед своим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас». Горстка тех, кто нарушил это священное правило, вопил Гиммлер, будут наказаны «без снисхождения» и казнены по его личному приказу. В конце концов, они украли не у евреев, а у нацистского государства, завладевшего всем награбленным[2086].

Гиммлер слишком хорошо понимал, что образ СС как добродетельного «ордена, цвета германской расы» безгранично лицемерен. И он, и его судьи фактически проявляли снисхождение к ворам в эсэсовских рунах и расценивали соблазн воспользоваться ценностями, принадлежавшими убитым евреям, скорее как смягчающее вину обстоятельство; даже зарвавшиеся грабители отделывались весьма мягким, зачастую символическим наказанием. Кроме того, воровство и коррупция в СС отнюдь не были редкостью, как считал Гиммлер. В одном только 1942 году преступления против собственности составляли почти половину всех приговоров, вынесенных судами СС (намного более высокий процент, нежели среди солдат вермахта, располагавших куда меньшими возможностями для личного обогащения). Воровство было особенно широко распространено в концентрационных лагерях, прежде всего в тех, которые стояли в центре холокоста. В таком лагере, как Освенцим, где Главное административно-хозяйственное управление СС было по приказу Гиммлера занято осуществлением гигантской по масштабам акции грабежей, столь настойчивые напоминания рейхсфюрера СС по поводу «неприкосновенности собственности» были сродни гласу вопиющего в пустыне: если само государство считает ограбление евреев делом праведным, рассуждали лагерные охранники, почему бы и мне не последовать примеру государства?[2087]

 

Грабеж во благо Германии

 

Эсэсовские грабежи во время холокоста официально обставлялись весьма дотошно. Стоило очередному составу с депортированными евреями прибыть на станционную платформу Освенцима, как лагерная администрация запускала хорошо отработанные процедуры. Нацистские власти позволяли евреям взять с собой багаж, необходимый для обещанной им «новой жизни» на Востоке, включая одежду, еду, инструмент и другие предметы личного пользования. Это имущество отсортировывалось специальной командой заключенных, после чего погружалось в кузова машин. Все съедобное доставлялось на продовольственный склад. Как только платформа пустела, другая команда заключенных тщательно осматривала ее в поисках утерянных в ходе селекции ценностей и денег[2088].

Вторая стадия грабежа наступала с прибытием обреченных к газовым камерам. Здесь заключенные из лагерной зондеркоманды собирали одежду, обувь и другие личные вещи – очки и часы – после того, как жертвы разденутся. По завершении отравления газом лагерная зондеркоманда также осматривала тела в поисках спрятанных на себе ценностей. Женщин перед отправлением в газовую камеру остригали наголо, волосы собирали и отправляли на просушку в помещение, располагавшееся над крематорием, чтобы впоследствии использовать их как материал для производства набивочного материала для мягкой мебели (вопреки слухам, мыло из человеческого жира не изготавливалось). Золотые зубные коронки и протезы вырывались и поступали в специальный цех на переплавку, туда же поступали и другие обнаруженные ювелирные изделия. Согласно секретному отчету, составленному заключенными Освенцима, только за вторую половину мая 1944 года (в пик истребления венгерских евреев) в виде золотых коронок из трупов было извлечено примерно 41 килограмм золота, серебра и других драгоценных металлов[2089].

Большая часть награбленного в Освенциме оседала в специальном лагерном секторе, прозванном заключенными (а позже этот термин вошел в обиход и у эсэсовцев) «Канадой», вероятно, потому, что эта далекая страна ассоциировалась у кого-то с невиданным богатством. В связи с интенсификацией холокоста комендант Хёсс распорядился в начале июня 1942 года в срочном порядке возвести несколько деревянных бараков для хранения изъятых у евреев ценностей. В итоге под склады было отдано шесть бараков вблизи главного лагеря, но и этих складов («Канада I») – осмотренных Освальдом Полем во время его инспекционного визита 23 сентября 1942 года – вскоре оказалось мало. То есть эсэсовские охранники убивали слишком быстрыми темпами, и в лагере не успевали рассортировать награбленное, поэтому, несмотря на использование дополнительных площадей, число дорожных сумок, саквояжей и чемоданов стремительно возрастало. В конце концов в декабре 1943 года в Бжезинке пришлось создать целый огромный комплекс из 30 бараков («Канада II»). Но вскоре и их стало недостаточно, пришлось вновь подыскивать новые площади для складирования[2090].

На складах Освенцима сотни мужчин и женщин из числа заключенных так называемой команды «Канада» работали круглосуточно, отсортировывая и проверяя оставшуюся одежду погибших. Самые многочисленные рабочие команды занимались проверкой гор фумигированной одежды, отыскивали спрятанные в ней ценности, а после проверки раскладывали в кучи по предметам одежды. Опустошая карманы пиджаков и пальто, заключенные из рабочей команды «Канада» нередко находили письма и фотографии. «Я даже не смела взглянуть на них, – писала польская еврейка Китти Харт после войны, – в считаных метрах от нас – и, вполне возможно, в тот самый момент – людей, которым все это принадлежало, травили газом или сжигали». А затем специально назначенный эсэсовец разбирался с купюрами, монетами и другими ценными вещами; рейхсмарки депонировались на специальном счете Главного административно-хозяйственного управления СС, а остальная валюта просто собиралась и упаковывалась в пачки[2091].

Часть награбленного оставалась в лагерях. В Майданеке и Освенциме заключенным иногда выдавали одежду, обувь и головные уборы убитых евреев[2092]. Но большая часть отправлялась в другие места в Польше и Германии. Срезанные человеческие волосы, например, направляли в министерство экономики рейха и в частные компании, иногда за сотни километров. Однажды на чесальной фабрике в далеком Бремене рабочие обнаружили мелкие монеты в срезанных косах девушек-гречанок из Освенцима. Человеческие волосы прибывали и из других концентрационных лагерей. Начиная с лета 1942 года Главное административно-хозяйственное управление СС заслало по нескольким концентрационным лагерям инструкции о том, чтобы там собрали волосы официально зарегистрированных заключенных (включая мужчин), хотя план использовать этот материал для производства носков для немецких подводников и ряда других товаров в цехах эсэсовских предприятий так и не был осуществлен[2093].

Большинство предметов одежды, скопившихся за период холокоста в Освенциме и Майданеке, отправляли фирмам согласно перечню министерства экономики рейха. Далее поставки одежды шли и в «Фольксдойче миттельштелле»[2094]. Согласно распоряжению СС немецкие поселенцы получали во владение не только дома и крестьянские хозяйства убитых евреев, но и их одежду. К началу февраля 1943 года Освенцим и Майданек отправили в распоряжение VoMi 211 железнодорожных вагонов – 132 тысячи мужских рубашек, 119 тысяч женских платьев и 15 тысяч детских пальто. Новые владельцы, как предполагалось, не знали о происхождении одежды, поскольку руководители СС дали строгие инструкции удалить нашитые на одежду желтые звезды[2095].

Верховодило грабежами в концентрационных лагерях Главное административно-хозяйственное управление СС. Как мы убедились, именно оно тайно руководило присвоением собственности в ходе операции «Рейнхард» (два лагеря Главного административно-хозяйственного управления СС – Освенцим и Майданек и три лагеря смерти Глобочника). По словам судей из США, приговоривших главу Главного административно-хозяйственного управления СС Освальда Поля к смертной казни в 1947 году, его учреждение стало «расчетной палатой всей добычи»[2096]. В дополнение к изданию подробных директив для обработки и отправки награбленного и ведению счетов Главное административно-хозяйственное управление СС многое из «трофеев» сбывало.

К осени 1942 года курьеры СС регулярно доставляли ящики, полные часов, будильников и авторучек в Главное административно-хозяйственное управление СС-D в Ораниенбурге. Их в специальном цехе в Заксенхаузене ремонтировали около 150 человек квалифицированных часовых мастеров из числа заключенных, две трети из которых были евреи. Эта группа содержалась в куда лучших условиях (СС планировали организовать подобную мастерскую и в Освенциме, но так и не успели). После ремонта эти изделия через Главное административно-хозяйственное управление СС-D согласно распоряжению Гиммлера распределялись между служащими ваффен СС. Не были забыты и кригсмарине (ВМС), и люфтваффе. Очень многие фирмы сражались за награбленное в лагерях добро – все горели желанием задешево отхватить партию качественных золотых часов или авторучек; в 1943 году один обергруппенфюрер СС попросил Гиммлера, чтобы тот «побольше» выделил новогодних подарков раненым эсэсовцам. Продолжавшийся геноцид означал, что поток награбленных ценностей не иссякал, и уже в ноябре 1944 года чиновники Главного административно-хозяйственного управления СС-D получили в распоряжение свыше 27 тысяч часов и 5 тысяч авторучек. (Услышав об этом после войны, Адольф Эйхман не мог поверить, что эти «дураки» из Главного административно-хозяйственного управления СС транжирили столько драгоценного времени на такую «ерунду»[2097].)

Между тем драгоценности, иностранная валюта, зубное золото и другие драгоценные металлы, накопленные в ходе выполнения операции «Рейнхард», были отправлены в головной офис Главного административно-хозяйственного управления СС в Берлине; Одило Глобочник часто приезжал туда лично для передачи награбленных в лагерях ценностей. Упомянутые ценности принимал гауптштурмфюрер СС Бруно Мельмер, после чего в закрытых ящиках отвозил в Германский национальный банк (Рейхсбанк)[2098]. Мельмер был человек занятой: с лета 1942 и по конец 1944 года он совершил в общей сложности не менее 76 визитов в Рейхсбанк. Обычно на спецсчете в Рейхсбанке размещалась эквивалентная стоимость товаров. Очищенное золото Монетный двор Пруссии переплавлял в слитки, а другие драгметаллы, как предполагалось, отправлялись для дальнейшей очистки[2099]. В первые годы войны золото зубных коронок и протезов убитых использовалось для изготовления пломб эсэсовских охранников и членов их семей. Но к осени 1942 года запас золота в СС вырос настолько, что Главное административно-хозяйственное управление СС решило поместить его в Рейхсбанк[2100].

Общая стоимость награбленного эсэсовцами в Освенциме и Майданеке не поддается точному определению, но, вероятно, составляла несколько сотен миллионов рейхсмарок; часть оставалась в СС, но львиная доля попадала в казну германского Третьего рейха[2101]. Однако это была лишь часть собственности, захваченной нацистским режимом у его жертв во всей оккупированной Европе. Евреев грабили целенаправленно и систематически еще до того, как они оказывались в концентрационных лагерях, но нацисты считали эту часть награбленного несущественной для военной экономики Германии[2102].

Прежде всего бросается в глаза убийственный утилитаризм эсэсовских управленцев. Решительно все должно было использоваться во благо Германии, как они полагали, включая мертвецов, – то есть главенствовал холодный экономический расчет. В конце концов, особой прибыли в использовании человеческих волос не было – необходимо было их тщательно собрать, высушить, упаковать и отправить по назначению, и все ради того, чтобы обеспечить сбыт по договорным ценам: 730 килограммов волос, сбритых с голов заключенных Майданека в период с сентября 1942 и по июнь 1944 года, принесли всего-то 365 рейхсмарок чистоганом, куда меньше стоимости одного-единственного золотого портсигара, захваченного в ходе операции «Рейнхард»[2103]. Эсэсовцам было мало только истребить евреев и присвоить их собственность – надлежало стереть даже следы их пребывания в этом мире. По завершении «окончательного решения» ничего не должно было остаться – трупы евреев обратятся в пепел, а принадлежавшее им имущество – в «трофеи».

 

Ограбление обреченных

 

Коррупция была частью структуры, неотъемлемой отличительной чертой нацистского правления, основывавшегося на покровительстве и кумовстве[2104]. С началом Второй мировой войны эта тенденция лишь усилилась. В результате дефицита продуктов и нормирования промышленных товаров в Германии пышным цветом расцвел черный рынок[2105]. Царившее повсеместно на оккупированных территориях Восточной и Западной Европы разграбление стимулировало моральное разложение, а разразившийся холокост сулил фактически неограниченные возможности личной наживы для немецких оккупантов, их местных пособников и просто всякого рода приспособленцев[2106]. Комендант Треблинки Франц Штангль позже вспоминал, что сразу по прибытии в лагерь в сентябре 1942 года тамошние эсэсовцы заверили его в том, что, дескать, «здесь столько денег и всего, что даже и не снилось, бери – не хочу»[2107].

Эсэсовские охранники лагерей на Востоке максимально использовали эти возможности, набивая карманы ценностями убитых евреев. По сравнению с «гигантских масштабов коррупцией в Освенциме», как писал оставшийся в живых заключенный-еврей Бенедикт Каутский, известный социалист из Австрии, прошедший не один лагерь с момента ареста в 1938 году, регулярные кражи эсэсовскими охранниками в довоенных лагерях, как, например, Бухенвальд, были явлением достаточно редким[2108]. Постепенно рядовые эсэсовцы прониклись завистью к ценностям, присваиваемым их командным составом, и коррупция приобрела еще больший размах – служащие восточных лагерей были буквально помешаны на наживе[2109].

Центрами коррупции были Освенцим и Майданек, два концентрационных лагеря, наиболее сильно вовлеченные в холокост. У эсэсовцев, обслуживавших крематории, раздевалки и станционные платформы, были самые широкие возможности доступа к деньгам и ценностям. Георг В., часовой, несший службу возле комплекса газовых камер Майданека, позже признал, что обычно обходил «места, где можно было найти ценные вещи», и забирал их. Были такие эсэсовцы, кто разбогател буквально за одну ночь. Однажды офицер Освенцима по имени Франц Хофбауэр прикарманил 10 тысяч рейхсмарок. Даже машинисты, водившие транспортные составы с депортируемыми, разыгрывали неисправность локомотива, чтобы слезть и броситься на поиски оброненных заключенными по пути к гибели ювелирных изделий[2110]. Живя в перевернутом с ног на голову мире, некоторые преступники считали нацистское «окончательное решение» звездным часом.

Эсэсовские охранники грабили в лагерях Восточной Европы не только вновь прибывших и обреченных на гибель, но и обычных зарегистрированных заключенных. Товары, предназначенные для распределения в концентрационных лагерях, регулярно сбывались на сторону. В Плашуве большинство полагавшихся заключенным продуктов питания реализовалось эсэсовцами на местном черном рынке, причем с благословения коменданта Гёта, предпочитавшего скармливать собакам предназначавшееся для заключенных мясо. Эсэсовцы присваивали также одежду заключенных. В Варшаве, например, эсэсовские охранники лагерей продавали нижнее белье местным полякам[2111]. Но, несмотря на явную выгоду подобных сделок с местным населением, большинство обменов все же осуществлялось с заключенными и в границах концентрационных лагерей.

В каждом концлагере существовала своя собственная подпольная экономика – у заключенных было что предложить на обмен. Черный рынок, будучи жизненно важным во всех без исключения лагерях, приобретал особую важность на оккупированных территориях Восточной Европы. В связи с исключительно тяжелыми условиями содержания узников на первый план выдвигалось физическое выживание, невозможное без дополнительных ресурсов, доступ к которым открывался через бартер. Ради выживания им приходилось идти на всяческие ухищрения, и все, что оставалось после гибели жертв холокоста, предоставляло им такую возможность. В Освенциме заключенные в рабочей команде «Канада» были предметом зависти остальных, ибо имели свободный доступ к еде и одежде – не только для собственного использования, но и для бартера на черном рынке. Узники из зондеркоманды Бжезинки (Биркенау) также пользовались их особым статусом. «Дантист» Леон Коэн, например, обменивал золотые зубы у эсэсовцев на шнапс, курятину и другую еду[2112]. Бартер постоянно занимал мысли узников, включая и тех, кто ничего не имел для выгодного обмена. Проходя по лагерю, они постоянно смотрели под ноги в надежде найти что-то, пусть даже мелочь, которую потом можно будет обменять[2113].

Сделки заключались везде, где только можно. Во многих концентрационных лагерях черный рынок существовал даже как участок пространства. В лагере Клоога он располагался в довольно большом помещении с низким потолком и даже походил на «ярмарку рынка в каком-нибудь местечке», как выразился один заключенный-еврей в своем дневнике, на которой можно было достать молоко, фрукты, мед, консервы и многое другое[2114]. В Моновице он приютился в самом дальнем от казарм СС углу зоны. По словам Примо Леви, там «постоянно кишели люди, шумная толпа летом под открытым небом и в уборных зимой, собиравшаяся сразу же после возвращения заключенных с работы». Среди них были изголодавшиеся заключенные, которые надеялись выменять маленький кусок хлеба на что-то еще или, например, за рубашку добыть хоть немного еды. На другом конце собирались профессиональные деляги и воры, имевшие доступ к эсэсовским кухням или складам. Основной валютой среди заключенных служил хлеб и сигареты, в них оценивались другие товары и продукты питания (включая ежедневные порции лагерной похлебки)[2115].

Большинство обменов на черном рынке осуществлялось между самими заключенными. Но самыми выгодными клиентами были офицеры СС, и самое большое богатство сосредоточилось в их руках. В конце концов, какой толк был рядовому заключенному от золотой монеты, если он умирал от голода? Алчные эсэсовцы эксплуатировали доведенных до отчаяния заключенных, у которых, по сути, не было иного выхода, кроме как идти на заведомо неадекватную сделку. В Майданеке, где заключенные-евреи обезумели от жажды, охранники-литовцы поили их из чашечек водой в обмен на одежду и обувь[2116]. Эсэсовские охранники предлагали массу «услуг», включая перевод заключенного в привилегированную команду и передачу писем на волю. Кое-кто из эсэсовцев шантажировал заключенных, обещая спокойную жизнь, пока те им платили[2117].

Незаконные сделки между эсэсовцами и узниками стирали грани между ними – хоть на непродолжительное время, но все же их объединяли общие интересы. Впрочем, равноправными партнерами они не становились, да и не могли стать ими. Эсэсовцы в открытую занимались надувательством заключенных. Есть один наглядный пример: один эсэсовец пообещал узнику Освенцима помочь совершить побег, разумеется отнюдь не бескорыстно, и, получив оплату, в решительный момент просто-напросто застрелил его при попытке к бегству[2118]. Те заключенные, кто знал слишком много о тайных сделках между узниками и эсэсовцами, также были обречены на гибель, как и те, кто пытался не подчиниться шантажу коррумпированных эсэсовских охранников. В случаях, если сделка по каким-нибудь причинам срывалась или условия ее нарушались эсэсовцами, заключенные никогда не сообщали об этом вышестоящим, прекрасно понимая, что их ждет – быть избитым до смерти или же застреленным при попытке к бегству[2119].

Эсэсовцы находили применение добытому нечестным путем. Иногда они делили его. Охранники Освенцима, например, даже имели особый тайный банковский счет, где лежали десятки тысяч рейхсмарок, украденных у жертв. Эти средства шли на покрытие расходов на попойки[2120]. Многие из эсэсовских грабителей тайком вывозили награбленное из лагерей или же пытались переправить его домой в посылках, как, например, доктор Кремер. Местные офицеры СС также постоянно прибегали к воровству ради поддержания уровня жизни своих семей на оккупированном Востоке. Званые обеды в Освенциме не были бы таковыми без хороших вин и дорогостоящих закусок, льняных скатертей и элегантных вечерних нарядов. Но алчность имела и оборотную сторону. Так, жена раппортфюрера Герхарда Палича, проживавшего в доме приблизительно в 500 метрах от главного лагеря, умерла от сыпного тифа осенью 1942 года, по слухам, после того, как надела украденное со складов рабочей команды «Канада» завшивленное платье. После смерти жены сам Палич утратил чувство самоконтроля – воровал чуть ли не в открытую, а также совершал акты сексуального насилия как в отношении охранниц, так и женщин-заключенных. В конце концов его поведение привело его в тот самый бункер, в котором он подверг пыткам стольких заключенных. Как и другим «оступившимся» ветеранам лагерных СС, ему все же предоставили возможность для исправления, назначив на должность лагерфюрера в лагере-спутнике Освенцима, но потом все же вынуждены были исключить из рядов СС и отправить на фронт (Палич погиб в Венгрии в декабре 1944 года)[2121]. Пример Палича отнюдь не единичен. Он был лишь одним из многих морально разложившихся эсэсовцев, подвергнутых арестам во второй половине войны в ходе кампании за восстановление «порядочности» в черном ордене Гиммлера.

 

Внутренние разбирательства

 

Летом 1942 году года мир лагерных СС пережил небольшую встряску: два почтенных лагерных коменданта были отстранены от должности из-за коррупции. Штурмбаннфюрер Алекс Пиорковски, сменивший Ганса Лорица на посту коменданта Дахау, был временно отстранен от исполнения обязанностей за организацию масштабных махинаций в лагере; Гиммлер потребовал оперативного вмешательства суда СС и принятия мер в отношении зарвавшегося Пиорковски, который ранее уже впадал в немилость[2122]. Еще более скандальным стало дело самого оберфюрера СС Ганса Лорица, коменданта концентрационного лагеря. Еще в марте 1942 года, как выяснилось, группа эсэсовцев Заксенхаузена систематически присваивала продукты питания из лагерной кухни и складов, а также овощи и фрукты из садов и огородов. Подобные хищения были делом заурядным, и Лориц отреагировал соответственно, поспешно замяв дело и обвинив в кражах одного из заключенных. Но на сей раз эта тактика не сработала. Один недовольный из членов СС сообщил в гестапо непосредственно о Лорице: все в лагере знали, что комендант был «самым большим ворюгой», и данное утверждение имело под собой длинный перечень веских доказательств. Кроме того, Генриху Гиммлеру было отправлено анонимное письмо с дальнейшими обвинениями в адрес Лорица – как выяснилось позже, автором его была супруга одного из охранников Заксенхаузена[2123].

Рейхсфюрер СС без промедлений приступил к официальному расследованию. Наряду с вполне рутинными фактами коррупции – заключенные ткали ковры для коменданта, и не только для него, рисовали картины, изготовляли вазы, мебель и даже парусную лодку, – вскрылись и вещи куда более серьезнее: например, незавершенная вилла под Зальцбургом. В 1938 году Лориц приобрел солидный участок земли в тихой деревушке Санкт-Гильген у озера Вольфганг-Зее и распорядился начать строительство силами заключенных «дома его мечты», а также разбить террасные сады, соорудить искусственные водопады, фонтаны и пр. Когда Лориц в 1942 году оказался под колпаком, большая часть работы была завершена, его жена вместе с сыновьями уже перебрались в новую виллу, а заключенные заканчивали недоделки[2124]. Когда в июне 1942 года с Лорица потребовали объяснений, он напыщенно заявил, что, дескать, его честь офицера СС неизбежно пострадает, если данные факты станут достоянием его лагерных подчиненных. Лориц был искренне изумлен тем, что, мол, ему отчего-то не позволили то, что позволялось везде и всюду другим. И что он отнюдь не единственный из лагерных эсэсовцев, кому захотелось обосноваться на берегу Вольфганг-Зее. В двух шагах от принадлежавшей ему виллы заключенные концентрационного лагеря сооружали еще одно роскошное обиталище – для Артура Либехеншеля из Главного административно-хозяйственного управления СС[2125].

Почему же эсэсовские заправилы так ополчились на Лорица летом 1942 года? Ближе к концу войны, по мере возрастания трудностей для многих обычных немцев, нацистское руководство стало относиться куда щепетильнее к проявлениям коррупции в своих рядах, опасаясь, что поведение отдельных зарвавшихся высокопоставленных эсэсовцев может негативно повлиять на и без того снижавшуюся популярность нацистов в стране. Весной 1942 года Гитлер объявил, что ведущие фигуры режима должны пропагандировать аскетизм, и летом того же года Гиммлер был вынужден признать, что случаи коррупции вызывали негодование в широких массах (хотя его собственная семья продолжала купаться в роскоши)[2126]. И поэтому Гиммлер решил примерно наказать Лорица, чьи злоупотребления перешагнули границы Заксенхаузена.

У главы Главного административно-хозяйственного управления СС Освальда Поля были свои причины для расправы с Гансом Лорицем. После недавнего объединения системы концентрационных лагерей под его началом, Поль стремился упрочить свою власть. А разве не лучший способ продемонстрировать свое могущество на примере увольнения Лорица, ветерана лагерных СС, служившего в этой сфере еще с периода первых лагерей и к тому же протеже Теодора Эйке, давнего соперника Освальда Поля?[2127] В то же время Поль использовал возможность выставить себя неподкупным, о чем уже свидетельствовало обставленное воистину с театральным размахом отстранение от должности Алекса Пиорковски. Судя по всему, Поль вызвал коменданта Дахау в Берлин, где понизил его в должности, хоть и не имел на то полномочий, завершив унизительное для Пиорковски шоу, лишив его церемониального кинжала – символа мужества СС[2128].

Однако эсэсовские руководители ранга Поля предпочитали не вдаваться в истинные причины, порождавшие коррупцию. Хотя Главное административно-хозяйственное управление СС отлично знало, что большинство охранников концлагерей было в чем упрекнуть, лишь немногие были наказаны[2129]. И даже вопиющие факты нарушений, как это имело место с Лорицем и Пиорковски, расследовались отчасти формально, вероятно, еще и потому, что не становились достоянием гласности вне рамок «черного ордена». Хотя Гиммлер все же выставил Пиорковски из СС, никакого судебного разбирательства за этим не последовало[2130]. Что же касается Лорица, тот сохранил эсэсовское звание и был переведен на новую должность – создавать сеть исправительно-трудовых лагерей в Норвегии; его семья между тем так и не рассталась с виллой на берегу озера Вольфганг-Зее[2131].

Однако Генриху Гиммлеру по-прежнему доносили о неприглядных случаях в СС, и в 1943 году он дал ход еще одной кампании – антикоррупционной акции, вызванной расследованием деяний еще одного ветерана лагерных СС, Карла Отто Коха. Кох был одним из самых знаменитых лагерных комендантов предвоенного периода, но крах карьеры пришелся на войну, и падение Коха стало самым знаменательным случаем из всех, касавшихся офицеров лагерных СС. В конце 1941 года, после первого ареста в связи с нечистоплотными делишками, Гиммлер пощадил Коха, назначив его, как мы уже знаем, комендантом Майданека. Но и там вскоре он взялся за старое. В ночь на 14 июля 1942 года свыше 80 человек советских военнопленных совершили побег, сумев каким-то образом преодолеть смертоносное проволочное заграждение. Чтобы скрыть легкость, с которой лагерь покинули упомянутые узники, Кох распорядился расстрелять несколько десятков их товарищей, тоже советских военнопленных, оставшихся в лагере, доложив начальству, что, мол, расстрелянные тоже участвовали в массовом побеге. Кох также попытался свалить вину за побег на неудовлетворительное состояние лагеря, неопытность и халатность охранников, в частности двоих часовых, которых комендант решил сделать козлами отпущения, одним из них был Густав Шлаф (его фамилию можно перевести с немецкого как «Соня»). Но Гиммлер, на ко торого вышеописанный инцидент, казалось, особого впечатления не произвел, явился в Люблин несколько дней спустя после побега. 25 июля 1942 года он издал распоряжение об отстранении Коха от должности и расследовании судом СС халатного отношения коменданта лагеря к своим обязанностям. Кох бесславно вернулся в свой прежний Бухенвальд, где дожидался результата. Но в конце концов дело против него было прекращено, однако в прежней должности он так и не был восстановлен[2132].

А вскоре Коха постигли куда более серьезные неприятности. В марте 1943 года Гиммлер прибыл в Бухенвальд с инспекционным визитом и был несказанно удивлен, обнаружив, что Кох вместе с женой до сих пор обитает в роскошной вилле. Гиммлер распорядился об отправке на фронт «усталого и обленившегося», как он выразился, Коха[2133]. Не успели это распоряжение привести в исполнение, как вскрылись новые свидетельства махинаций Коха, побудившие Гиммлера начать новое расследование. На следующий день на комендантской вилле прошел обыск, а 24 августа 1943 года Карл Отто Кох вместе с женой Ильзой был арестован и препровожден в тюрьму гестапо в Веймаре[2134].

Дело Коха вел самонадеянный молодой эсэсовский юрист Конрад Морген. Он провел несколько месяцев в Бухенвальде, начиная с лета 1943 года, собирая обвинительные материалы. Родившийся в бедной семье в 1909 году, Морген пробился в университет, где стал изучать юриспруденцию. Непродолжительное время он пробыл членом суда СС, после чего продолжил карьеру в гиммлеровском ордене, но уже в только что учрежденном РСХА, где начиная с 1940 года занимался правовыми вопросами. Затем Моргена направили в генерал-губернаторство заниматься вопросами коррупциии в рядах СС, а в конце июня 1943 года по личному распоряжению Гиммлера ему было поручено расследование дела Коха[2135]. После войны дальновидный Морген свидетельствовал против некоторых служащих лагерных СС, пытаясь выставить себя неустанным борцом за законность и правопорядок. Некоторые историки клюнули на это, как, впрочем, и часть судей[2136]. Но все его послевоенные свидетельские показания представляли собой попытки выгородить себя и самую бесстыдную ложь[2137]. Конрад Морген был и оставался убежденным эсэсовцем. Во время расследования злоупотреблений Коха он оправдывал убийства заключенных в медицинских экспериментах, а также больных заключенных, убитых по распоряжению РСХА. Основная цель Моргена состояла не в том, чтобы положить конец убийствам узников и бесчеловечному отношению к ним, а вскрыть случаи морального разложения среди лагерного начальства, воровство и другие махинации[2138]. Иными словами, Морген отнюдь не являл собой пример бескорыстного борца за права заключенных, а был заурядным исполнителем, винтиком в машине очередной гиммлеровской кампании по очищению рядов СС от разложенцев – неаппетитного пятна на безукоризненно чистой черной форме ордена «добродетельных» изуверов.

В связи с расследованием Моргеном дела Коха под лупу попали и многие другие служащие лагерной охраны. Среди прочего Морген обнаружил, что практически весь унтер-офицерский состав в период пребывания Коха на посту коменданта Майданека был «насквозь коррумпирован» – нижние чины без зазрения совести пихали в свои карманы ворованные ценности. Однако по заслугам получили далеко не все, а лишь ближайшие подельники Коха[2139]. Среди них был гауптшарфюрер Готтхольд Михаэль, который обвинялся в проведении мошеннических операций заодно со своим шефом, а также в краже собственности заключенных в целях личного пользования, включая дорогие кожаные чемоданы[2140]. Из старших офицеров ответчиком был Герман Хакман, которому всячески покровительствовал Кох, у которого Хакман служил адъютантом в Бухенвальде и которого он повысил до лагерфюрера Майданека – типичный пример кумовства лагерных СС. Хакман был приговорен к смертной казни эсэсовским судом 29 июня 1944 года за систематическое присвоение собственности, но приговор так и не был приведен в исполнение – полгода спустя Хакмана выпустили из Дахау и бросили в бой с наступавшими американскими войсками[2141].

Расследование деяний Карла Отто Коха затянулось. Гиммлер распорядился о проведении пыток для установления истины о коррупции в рядах СС, и в марте 1944 года Коха вынудили частично признать вину. Однако слепая поддержка начальства превратила его в страдающего манией величия, изначально безгрешного, как он сам заявил, поэтому он и отрицал вину[2142]. В сентябре 1944 года все же начался суд над Кохом – он предстал и перед судом СС и перед полицейским судом в Веймаре, но процесс был вскоре отложен и возобновился лишь 18 декабря 1944 года. Ильза Кох, которой было предъявлено обвинение в соучастии в преступных деяниях мужа, была признана невиновной. А супруга приговорили к смертной казни. Однако эсэсовские руководители не торопились приводить приговор в исполнение. Лишь в начале апреля 1945 года, то есть незадолго до конца войны, Коха доставили из полицейской тюрьмы Веймара в Бухенвальд, где он был расстрелян взводом эсэсовцев. Стоя под наведенными на него стволами винтовок, он отказался от повязки на глаза, желая таким образом продемонстрировать несгибаемый дух СС[2143].

 

Судья в Освенциме

 

В связи с тем, что в 1943 году доказательства крупномасштабной коррупции в Бухенвальде росли как снежный ком, Генрих Гиммлер санкционировал проведение расширенного внутреннего расследования СС еще в нескольких концентрационных лагерях[2144]. К началу 1944 года несколько десятков офицеров работали в составе следственных групп Конрада Моргена. Для расследования запутанных дел были учреждены особые суды СС и полиции[2145]. Впрочем, число случаев коррупции, подлежавших расследованию, было ограниченно, и группа Моргена изучила ситуацию всего в пяти-шести концлагерях[2146]. Основное внимание уделялось оккупированному востоку Европы, где доступность к «собственности евреев» привела к «хорошо знакомым проявлениям коррупции», как писал в 1944 году Морген[2147]. Некоторых из лагерных эсэсовцев пришлось арестовать, включая двух комендантов. Герман Флорштедт, комендант Майданека с ноября 1942 года, сначала удостоился похвал начальства за реформирование лагеря после хаоса периода господства Коха. Но, как выяснилось уже очень скоро, Флорштедт воровал ничуть не меньше предшественника, и осенью 1943 года он был арестован по подозрению в растрате, кроме того, ему были предъявлены и другие обвинения. В случае с Флорштедтом дело до суда не дошло, тем не менее в конце марта 1945 года он все еще содержался в полицейской тюрьме Веймара. Дальнейшая судьба бывшего коменданта Майданека Германа Флорштедта неясна до сих пор[2148]. А между тем в Плашуве в сентябре 1944 года был арестован комендант Амон Гёт – тот самый помешанный на золоте Гёт, но, как и в случае с Флорштедтом, ни суда, ни приговора не последовало[2149].

Начиная с осени 1943 года Конрад Морген вместе со следователями своей группы работали в Освенциме, вскрывая один за другим случаи хищений и мошенничества эсэсовцев, включая и уже известный нам случай, когда один из санитаров лагеря попытался переправить роственникам золото, вложив в посылку золотой слиток[2150]. С тем чтобы остановить расследование Моргена, освенцимские эсэсовцы предупредили своих подчиненных «в последний раз», что принадлежавшие заключенным золото и ценности неприкасаемы и что все те, кто «запятнал себя такими грязными делами», как воровство, будут изгнаны из рядов СС и понесут строгое наказание[2151]. Но коррупция слишком глубоко въелась в души личного состава лагерной охраны, чтобы решить эту проблему одним махом. После нескольких месяцев пребывания в Освенциме и поисков, изучения документации и допросов охранников подчиненные Моргена арестовали несколько человек (23 унтер-офицера и 2 офицеров, как заявил впоследствии член следственной группы). И вновь обещанные драконовские меры не последовали. Даже крупным расхитителям сошли с рук их деяния, они отделались несколькими годами тюрьмы или того меньше. Другие вообще понесли символические наказания. Например, Франц Вюнш, унтер-офицер склада «Канада», пойманный с поличным во время хищения перчаток, ножей, сигарет и т. д., получил всего пять недель одиночного заключения[2152].

Расследование хищений СС в Освенциме продолжилось и в 1944 году. Ходили слухи о расширении сферы его компетенции: в июне Морген слышал, что Гиммлер якобы собрался поручить ему возглавить расследование «от Венгрии до Освенцима». Очевидно, начавшееся весной 1944 года в Бжезинке повальное истребление венгерских евреев не принесло ожидаемой выгоды. Возникли обоснованные подозрения в присвоении части богатств; неясно, было ли упомянутое расследование вообще начато[2153]. В конце концов вырисовалась и самая крупная фигура в расследовании коррупции Моргена – глава политического отдела Освенцима Максимилиан Грабнер. Роль политических отделов в системе концентрационных лагерей во время Второй мировой войны, имевших самое непосредственное отношение к массовым убийствам, резко возросла, причем именно в Освенциме это проявилось наиболее сильно. В обязанности сотрудников политических отделов входил и контроль за комплексом «газовая камера – крематорий». Грабнер, перешедший на службу в лагерную охрану Освенцима из венского гестапо, сумел обеспечить вверенному ему отделу значительную автономию, став почти независимым от коменданта Хёсса и наверняка самой грозной фигурой СС в лагере[2154]. Используя свое привилегированное положение, Грабнер без каких-либо ограничений распоряжался собственностью убитых евреев, чемоданами отсылая домой награбленное[2155]. Его схема в конце концов привлекла внимание следователей Моргена, и 1 декабря 1943 года он был снят с должности[2156].

Осенью 1944 года Грабнер предстал перед особым судом СС и полицейским судом, но рассмотрение дела вскоре приняло необычный оборот, выставив напоказ полнейшую абсурдность эсэсовской юстиции. Грабнер был обвинен не только в коррупции, он был единственным в лагере Освенцим, кого СС обвинили в несанкционированных свыше убийствах заключенных[2157]. Вероятно, Грабнер воспринял это обвинение как в высшей степени нелепое: разве он действовал вразрез с общими установками нацистского террора? Некоторые его коллеги по Освенциму, вызванные свидетелями по делу, выступили в его защиту. Рудольф Хёсс утверждал, что о деяниях Грабнера и упоминать вообще не стоило на фоне ежедневных массовых убийств в лагере. Один из бывших подчиненных Грабнера Вильгельм Богер зашел еще дальше – он, по словам очевидцев, выразил свои мысли вслух: «Мы еще слишком мало убили за фюрера и рейх!»[2158] Подобные радикальные взгляды, вероятно, разделял и Генрих Гиммлер, который, как правило, выступал в поддержку никем не санкционированных актов насилия лагерных СС. Даже изредка упрекая отдельных эсэсовцев за то, что они, дескать, явно перегибали палку, рейхсфюрер СС готов был признать, что действовали они все же в правильном направлении[2159]. И нетрудно догадаться, учитывая взгляды на происходящее самого Гиммлера и всеобщий террор в концентрационных лагерях, что вина Грабнера в превышении должностных полномочий была изначально недоказуемой. Суд над ним отложили, а впоследствии в обстановке всеобщего хаоса так и не возобновили[2160].

 

Стремление сохранить лицо

 

Фанатично настроенный Вильгельм Богер заявлял своим сослуживцам из лагерных СС в Освенциме, да и не только в Освенциме, что расследование Конрада Моргена не более чем «комедия»[2161]. И все же большинству лагерных эсэсовцев было явно не до смеха, поскольку комиссия Моргена представляла для них потенциальную угрозу; они всецело полагались на воровство и мошенничество, видя в них, по сути, источник наживы, своего рода прибавку к должностным окладам, и совершенно не желали ставить под угрозу такую привычную жизнь. Они боялись и ненавидели Моргена и приложили все усилия, чтобы затруднить, саботировать работу его следственной группы[2162]. И разумеется, не случайно однажды (в декабре 1943 года) барак Освенцима, где хранилась большая часть собранных следственной группой Моргена доказательств, при загадочных обстоятельствах сгорел дотла[2163].

По сравнению с большинством представителей лагерных СС позиция Генриха Гиммлера относительно коррупции была неоднозначной. Он всегда пытался выставить себя эталоном морали. И способствовал началу расследования в концентрационных лагерях в связи с участившимися в период холокоста случаями присвоения имущества погибших. Гиммлер лично одобрил кандидатуру Конрада Моргена на должность главы антикоррупционной группы и продолжил оказывать ему поддержку, невзирая на сопротивление старших офицеров лагерных СС. Уже летом 1944 года Гиммлер выразил удовлетворение деятельностью особых судов СС и полицейских судов и поощрил Моргена, присвоив ему звание штурмбаннфюрера СС[2164]. В то же время угрозы Гиммлера о неизбежности наказаний погрязших в коррупции служащих лагерных СС так и оставались пустыми словами – в душе рейхсфюрер СС явно не стремился к суровым приговорам. У Гиммлера не было и желания расширить рамки деятельности Моргена, поскольку он, вероятно, понимал, что более глубокое и вдумчивое расследование махинаций эсэсовцев дестабилизировало бы всю систему концлагерей – в конце концов, именно коррупция, подобно цементному раствору, скрепляла ее. Итак, почему же Гиммлер вообще поддерживал Моргена? Прежде всего, потому, что расследование выполняло функцию некоего символа. Если сравнивать Гиммлера с другими нацистскими лидерами, прекрасно знавшими о том, что творят лагерные охранники всех мастей и рангов, готовность рейхсфюрера наказать горстку зарвавшихся преступников из числа лагерных СС представлялась зримым и неоспоримым доказательством моральной чистоты, строгости и конечно же порядочности СС[2165].

Если Генрих Гиммлер и проявлял двуличие в подходе к коррупции, то двуличие в подходе к ней главы его системы концентрационных лагерей было куда более явным. Официально у Освальда Поля и его управителей из Главного административно-хозяйственного управления СС не было иного выхода, кроме как выступить в поддержку кампании против воровства и мошенничества[2166]. Поль был даже готов пожертвовать отдельными офицерами из числа своих подчиненных, в особенности если это упрочивало его собственные позиции, как в случае с Лорицем. Но Поль был категорически против фундаментального расследования деятельности лагерных СС и неоднократно торпедировал все попытки более основательно взяться за коррупцию, ибо это, по его мнению, подрывало лагерные основы – управляемость заключенными и военным производством в целом[2167].

Налицо были причины обструкционизма Поля: как и другие фюреры СС, он извлекал несомненную выгоду из нацистского террора. Разведенный в 1938 году, Поль заключил повторный брак 12 декабря 1942 года, который был зарегистрирован в Восточно-Прусском главном управлении Гиммлера (Гиммлер подобрал Полю невесту намного младше его, некую Элеонору фон Брюнинг, богатую наследницу)[2168]. Супружеская пара жила как феодалы. В Берлине они заняли большую виллу, «ариезированную» (ранее вилла принадлежала состоятельной еврейке, которая впоследствии погибла в Равенсбрюке). Поль не платил ни пфеннига арендной платы, при этом создал комфортабельные условия в новом доме. Вилла была отремонтирована силами заключенных Заксенхаузена, кроме того, пять узников постоянно находились в доме в качестве слуг[2169]. Поль вступил в новоиспеченное нацистское дворянство, включавшее и других напыщенных павлинов, как Герман Геринг, например[2170]. В ознаменование своего становления как дворянина Поль даже составил собственный герб, изобразив на нем рыцарский шлем с опущенным забралом и вздыбившимся конем[2171].

Прежде всего Поль видел себя как дворянина-землевладельца – он лгал Гиммлеру, утверждая, что произошел из крестьянской семьи, имеющей глубокие корни, – и, соответственно, отхватил себе в Германии целых два поместья. Его супруга имела приданое в виде живописного участка земли в Баварии и имения, которое также приводили в порядок заключенные Дахау, хотя и Поль, и его жена бывали там лишь наездами до самого конца войны и краха Третьего рейха[2172]. Чаще они предпочитали бывать в поместье Комтури в Северной Германии, где было много места и так упоительно жарко пылали камины. Имение служило своего рода лагерем-спутником Равенсбрюка, располагаясь примерно в 10 километрах от главного лагеря. К услугам четы Поль были десятки рабов-заключенных, часть из них была занята на сельхозработах, другие поддерживали чистоту и порядок в доме, третьи следили за садом и т. д. Расточительность Поля обходилась в сотни тысяч рейхсмарок, оплачиваемых из кассы СС[2173].

Его растущий имущественный портфель включал также и роскошное обиталище в Дахау прямо у плантаций СС, куда Поль являлся во время визитов в Южную Германию (Поль не был чужаком в Дахау, до войны он жил со своей первой женой в поселке СС). Он был трудоголиком, но в Дахау все же предпочитал приезжать на отдых. Лежа в шезлонге, он наслаждался сладостным бездельем в окружении прислуги, готовой по первому зову исполнить любую прихоть хозяина; смаковал еду, приготовленную его личным поваром, и в сопровождении егеря (тоже личного) ходил на охоту[2174].

Все существование Освальда Поля было намертво привязано к концентрационным лагерям. Для него сии учреждения были отнюдь не пустой абстракцией. Он жил и дышал ими. Во время совещаний и инспекционных поездок, да и в частной жизни этот человек постоянно пребывал в окружении заключенных, насилие и гибель были его верными спутниками. Бывший узник Дахау Карел Казек, тот, кто видел Поля, так сказать, «крупным планом», описывал его как типичного нацистского парвеню, во всем подражавшего сильным мира сего и который вел себя будто он «и сам бог, и император». Подавая пример местным эсэсовским охранникам, Поль рассматривал заключенных как личную собственность, расхаживая по своим владениям в халате, раздавая направо и налево распоряжения, в том числе и отполировать до блеска его сапоги[2175]. Для него заключенные были и оставались рабами, предназначенными для использования исключительно по усмотрению их господина и владельца.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 331; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!