Привилегии и производительность труда

 

Для большинства узников единственным стимулом к труду был страх. Поскольку в основе принудительного труда лежит наказание, а отнюдь не производство продукции, лагерные СС не видели оснований для поощрения добросовестных работников. Зачем предлагать пряник, когда есть дубинки и кнуты? Когда же экономическая ситуация ухудшилась, эсэсовская верхушка разрешила ввести поощрения, тем более что прецеденты имелись. Так, например, еще в 1940–1941 годах некоторые лагерные заключенные, занятые на каменоломнях, получали премии[2291]. Генрих Гиммлер отнесся к таким инициативам одобрительно. В разговоре с Полем в марте 1942 года он сказал, что поощрение старательных узников должно обеспечить «огромный рост производительности труда». Надежнее всех прочих, по его мнению, срабатывали денежные поощрения и удовольствия тела: заключенные наверняка проявят усердие, если им пообещать деньги и визит в бордель[2292].

Вообще-то секс как вознаграждение пропагандировался Гиммлером еще в октябре 1941 года, когда по его распоряжению в Маутхаузене был открыт бордель. «Спецбарак» (Sonderbau) распахнул двери в июне 1942 года. Это было первое заведение подобного рода в лагерях[2293].

Первоначально лагерное начальство не спешило поощрять заключенных. Отношение стало меняться лишь весной 1943 года, и, как это часто бывало, инициатива исходила от Гиммлера. После инспекционной поездки в феврале 1943 года на завод по производству винтовок на территории Бухенвальда рейхсфюрер СС приказал Полю внедрить в лагерях «систему поощрений», чтобы подвигнуть узников на более усердный труд. Гиммлер подчеркивал, что главный соперник Германии, Советский Союз, повсеместно внедрил систему денежных и продовольственных поощрений, чем воодушевил советский народ на «невероятные подвиги». В своих собственных лагерях Гиммлер тоже задумал ввести систему поощрений – от сигарет и небольших сумм до самого главного – посещения заключенными мужского пола лагерного борделя один-два раза в неделю. По мнению Гиммлера, узникам в лагерях недоставало в первую очередь именно секса, а не еды, питья или одежды[2294]. Поль тотчас приступил к делу, пообещав в течение нескольких недель разработать систему поощрений. Слово свое он сдержал. Разработанная им система вступила в силу 15 мая 1943 года и (с небольшими поправками) до конца войны служила руководством для лагерных СС.

Как пояснил сам Поль, ее целью было повышение производительности труда узников. Следуя наставлениям Гиммлера, он указал, за что именно полагаются табак или деньги, а также четко прописал процедуру доступа в лагерный бордель – столь щедрое поощрение полагалось «ударникам» за их «исключительные усилия». Другие поощрения включали такие вещи, как дополнительные письма родным, дополнительный паек и разрешение отрастить волосы. Что типично для СС, все эти нововведения касались лишь узников мужского пола. Женщинам по-прежнему было запрещено курить, по крайней мере в Равенсбрюке, а доступ в бордели они могли получить лишь в статусе секс-рабынь[2295].

Лагерное начальство наверняка воспринимало эти привилегии как существенные уступки и послабления. На самом же деле в них не было ничего революционного. Символическая плата за принудительный труд была обычной вещью в нацистской Германии даже в государственных тюрьмах[2296].

Кроме того, подавляющее большинство узников лагерей не могли рассчитывать ни на какие поощрения. Истощенные и измученные, они часто работали даже хуже, чем раньше, ибо часть их скудных пайков уходила «прилежным» работникам[2297]. Последние также нередко оставались ни с чем – местное лагерное начальство либо не торопилось вводить систему поощрений, либо ненасытные охранники, или капо, присваивали деньги, причитавшиеся заключенным[2298].

Но даже заключенные, получавшие поощрения, – а таковых в лагере Моновиц было около 15 %, – нередко бывали разочарованы[2299]. В ВФХА вскоре отказались от денежных поощрений на том основании, что деньги могли быть использованы для подкупа (в 1942–1943 годах узникам было запрещено иметь деньги, даже присланные родственниками). Вместо денег была введена система ваучеров, имевших хождение лишь внутри лагеря. Больше всего от нововведения выиграли капо – ваучерами они могли заработать сумму до 4 рейхсмарок в неделю, что в три-четыре раза превышало то, что полагалось рядовым узникам. Лагерное начальство выделяло ваучеры скупо, а сами ваучеры отоваривались лишь в лагерных столовых, где на них мало что можно было приобрести. Некоторые узники обменивали ваучеры на сигареты, другие – на безалкогольное солодовое пиво. А вот еда была низкого качества, да и та в дефиците. То же самое касалось и других предметов первой необходимости[2300]. Николай Розенберг, венгерский еврей, узник филиала Освенцима в Бобреке (к западу от Бытома), где он работал механиком на фабрике «Сименс-Шуккерт», выразил мнение многих, говоря, что ваучеры были практически бесполезны. Лагерная столовая редко была открыта, да и то в ней «продавались в основном зубные щетки и зубная паста». Неудивительно, что ваучеры так и не стали настоящей валютой на лагерном «черном рынке»[2301].

Ваучеры также служили входными билетами в лагерные бордели – один визит первоначально стоил 2 рейхсмарки, позднее – всего одну. Появление лагерных борделей часто вызывало нездоровую страсть у узников, равно как и замешательство эсэсовцев. Даже такой ярый сторонник этой затеи, как Генрих Гиммлер, был вынужден признать ее сомнительность. К такому же мнению склонялся и Освальд Поль. Он распорядился, чтобы бордели располагались в самом дальнем конце лагерной территории. В Заксенхаузене бордель помещался вообще прямо над моргом[2302].

Хотя эсэсовцы строго следили за распорядком посещения борделей – заключенный должен был подать письменное прошение и пройти предварительный медосмотр, – некоторые свидетели утверждают, что эти лагерные заведения пользовались большой популярностью. По словам Тадеуша Боровского, в главном лагере Освенцима собирались огромные толпы желающих: «На каждую Джульетту приходилось до тысячи Ромео»[2303].

Однако в борделях довелось побывать лишь ничтожной доле всех заключенных. Так, например, в октябре 1943 года в публичном доме Бухенвальда ежедневно регистрировалось не более 53 посещений. Некоторым группам узников вход туда был вообще заказан – по политическим или расовым причинам. Хотя в каждом лагере были свои правила, евреи и русские военнопленные были лишены этого права повсеместно.

На самом деле большинству заключенных даже в голову не приходило посетить бордель. Их главной задачей было просто выжить.

Что касается небольшой кучки относительно сытых привилегированных узников, не растерявших либидо по лагерям и имевших средства для его удовлетворения (ваучеры), то некоторые из них отказались посещать бордель по принципиальным соображениям. Бывшие друзья и товарищи ожесточенно спорили по поводу такого бойкота. В Дахау первых мужчин, переступивших порог заведения, на выходе ждал свист и насмешки других заключенных. В конечном счете основными клиентами борделей стали старшие капо, тем самым демонстрируя свой привилегированный статус, а заодно и потенцию[2304].

Работницы борделя – всего их было менее 200 – были такими же узницами, отобранными в разных лагерях. У большинства на робах красовался черный треугольник «антиобщественных элементов». Многие, хотя и не все, до лагеря были проститутками. Хотя офицеры СС гордились тем, что эти женщины якобы выбрали бордель добровольно, на самом деле имело место скрытое принуждение.

Женщин соблазняли обещаниями лучших условий (что соответствовало истине) и даже будущей свободы (явная ложь). Бордель вместо изнурительного труда для этих женщин был, по сути, выбором без выбора. Как сказала одна из них осенью 1942 года, «полгода в борделе лучше, чем полгода в концлагере». Чего они не ожидали, так это презрения со стороны других узниц.

После войны одна польская политзаключенная вспоминала, как она и десять других женщин в Равенсбрюке набросились на одну польку, заподозрив ее в готовности стать проституткой. «Мы остригли ей волосы и при этом намеренно поцарапали ее». Впрочем, такие нападения были редки. И все же, несмотря на ужас, стресс и унижения, шансы выжить в борделе были выше, чем в лагере, хотя бы потому, что секс-рабынь кормили намного лучше. Иными словами, сексуальная эксплуатация открывала своим жертвам путь к спасению[2305].

Если рассматривать систему поощрений в целом, то надежды Гиммлера и Поля не оправдались. Подкуп мало кого подвиг на самоотверженный труд. К тому же, учитывая физическую форму большинства узников, трудовые подвиги были им просто не по силам. Плодами системы поощрений в первую очередь воспользовались капо, правда не благодаря удвоенным усилиям, а по причине своего привилегированного положения в лагерной иерархии. Вместо роста производительности труда инициатива Поля привела к еще большей пропасти между привилегированной верхушкой и рядовыми заключенными. Визуальным маркером привилегированного положения лагерной элиты стали длинные волосы в сочетании с чистой одеждой, что резко выделяло их на фоне бритоголовой, грязной, истощенной массы простых узников[2306].

 

Разрастание лагерей

 

Сергей Оврашко, 1926 года рождения, в 1942 году еще подростком был угнан из родной Украины на принудительные работы в нацистскую Германию. Уроженец небольшой деревни под Киевом, он подрабатывал пастухом, когда Германия напала на Советский Союз. В течение первого года он трудился на военном заводе в Плауэне (Саксония), почти в 1500 километрах от родного дома. Но худшее было впереди. После ошибки на сборочной линии его обвинили в саботаже. Оврашко был арестован гестапо и в январе 1943 года как политзаключенный отправлен в Бухенвальд в числе свыше 42 тысяч других узников, прибывших в лагерь в 1943 году[2307]. Кстати, 1943 год стал годом беспрецедентного роста численности заключенных абсолютно во всех концлагерях[2308]. Никогда за всю войну число заключенных не росло так быстро, как в тот год, резко подскочив со 115 тысяч человек в начале года примерно до 315 тысяч в конце[2309].

С точки зрения их размеров главные лагеря (а также их филиалы) к концу 1943 года разделялись на три группы. Самым крупным был Освенцим, в котором содержалось 85 298 узников. За ним следовала группа лагерей, основанных еще до войны: Дахау, Равенсбрюк, Маутхаузен, Заксенхаузен и Бухенвальд, в каждом из которых теперь содержалось от 24 до 37 тысяч узников (в эту же группу вошел и новый лагерь в Ковно (Каунасе), в котором содержались примерно 19 тысяч заключенных). И наконец, еще 11 главных лагерей, основанных всего годом ранее, считались самыми мелкими. В каждом из них насчитывалось примерно по 6 тысяч узников[2310]. Если сравнить эти цифры с данными на сентябрь 1939 года, когда война только начиналась, то мы увидим, что тогда самый крупный лагерь, Заксенхаузен, насчитывал не более 6500 заключенных[2311].

Большая часть узников были жертвами беспрецедентной волны арестов, с конца 1942 года прокатившейся по Германии и оккупированной Европе. Важную роль (как мы увидим ниже) сыграли экономические мотивы, совпавшие с другими начинаниями нацистов. И прежде всего с холокостом. По сравнению с 1942-м в 1943 году массовые депортации евреев в Освенцим резко участились, что привело к небывалому росту численности заключенных лагеря[2312].

Вторым важным фактором была решимость РСХА искоренить любую оппозицию внутри страны и любое сопротивление за ее пределами, причем решимость эта росла тем сильнее, чем призрачнее становилась перспектива скорой победы в войне. Начиная с 1942 года нацистская верхушка буквально помешалась на внутренней стабильности – умами высокопоставленных нацистов завладели искаженные воспоминания о поражении страны в Первой мировой войне и революции 1918 года, в свое время сыгравшие важную роль в становлении нацистского террора. Так, Гитлера часто посещали апокалиптические картины внутреннего коллапса страны. Как он заявил своим приближенным 22 мая 1942 года, его личная заслуга состояла в том, что он сорвал планы «создания негодяями внутреннего фронта, как в 1918 году»[2313].

Решительные действия требовались по искоренению преступников, инакомыслящих и других «выродков», угрожавших стабильности режима. Во времена кризиса, неустанно повторял Гитлер, следует «уничтожать», «искоренять», «казнить», «забивать до смерти», «расстреливать», «ликвидировать» полчища «негодяев», «подонков», «асоциального отребья» и прочей нечисти[2314].

Гитлер видел в концлагерях самое мощное оружие этой войны на внутреннем фронте. В мае 1942 года, в заключительной части речи, обращенной к нацистской верхушке, он назвал концлагеря главной защитой от акций гражданского неповиновения. Если нацистская Германия неожиданно столкнется с внутренним кризисом, вещал фюрер, Генрих Гиммлер «скорее перестреляет всех преступников в концлагерях, чем спустит их с цепи на немецкий народ»[2315].

В намерения Гиммлера не входило применение столь чрезвычайных полномочий. Вместо того чтобы дожидаться, когда Третий рейх окажется в опасности, вверенная ему полиция искореняла любую угрозу заранее. Преступность в стране росла – сказывалось обнищание масс, люди покидали насиженные места, лишаясь крова и работы. Полиция была вынуждена усилить меры по профилактике преступности. Все больше и больше немцев оказывалось в концлагерях, причем им часто давали понять, что их освобождение нежелательно. Всего осенью 1943 года, по оценкам Гиммлера, в концлагерях на территории Германии находилось около 70 тысяч «асоциальных элементов» и «уголовников», даже больше, чем политических заключенных. Среди них были рецидивисты и мелкие воришки, чье поведение якобы представляло угрозу стабильности страны. По этой же самой причине полиция арестовала несколько тысяч женщин, обвинив их в контактах с иностранцами. При этом, перед тем как попасть в концлагерь, некоторые из этих женщин подверглись публичному унижению[2316].

С не меньшим рвением немецкая полиция очищала страну от цыган. Осенью 1942 года, спустя годы жесточайших преследований, включая такие меры, как сегрегация, насильственная стерилизация и высылка из страны, полицейские чины в РСХА приняли резолюцию о систематическом решении «цыганского вопроса». Изображая цыган преступниками и биологической угрозой внутреннему фронту, они потребовали, чтобы Гиммлер провел массовые депортации. Гиммлер согласился. С благословения Гитлера 16 декабря 1942 года рейхсфюрер распорядился согнать цыган в концлагеря.

Политические разъяснения, поступившие в следующем месяце, оставили местным властям пусть куцую, но свободу действий, однако те, вознамерившись очистить вверенные им районы от «цыганской заразы», обычно прибегали к самым радикальным методам. Начиная с конца февраля 1943 года примерно 14 тысяч цыган, включая женщин и детей, часто целые цыганские семьи, были депортированы из Германии и аннексированной Австрии в Освенцим-Бжезинку (Биркенау). Как самый крупный концлагерь, он был в состоянии быстро принять большое число новых узников (вдобавок к немецким цыганам еще 8500 прибыли из других мест, главным образом из оккупированной Чехии). Так в Освенциме в секторе BIIe появился «цыганский табор»[2317].

Одним из первых его заключенных стал 43-летний торговец из Кведлинбурга в Саксонии-Анхальт Август Лаубингер, прибывший в Освенцим 4 мая 1943 года вместе с женой Хильдой и четырьмя детьми.

Лаубингер попал в лагерь не впервые. Летом 1938 года полиция уже оправляла его как «тунеядца» в Заксенхаузен. Тогда ему повезло выйти на свободу и перед самым началом войны вернуться к семье. Увы, на этот раз пути назад не было. Август Лаубингер, узник номер Z-229, умер в Освенциме в конце 1943 года[2318].

Впрочем, главной мишенью террора на внутреннем фронте были не цыгане и не социальные аутсайдеры, а иностранные рабочие. Летом 1943 года более двух третей всех новых узников гестапо составляли иностранцы, которых традиционно подозревали в подстрекательстве к преступным деяниям, саботаже и в других грехах. Растущее число иностранцев в стране – ввозимых в рейх вследствие ненасытной потребности Фрица Заукеля в рабочей силе – лишь обострило застарелые страхи. В конце 1943 года общее число иностранных рабочих и военнопленных в Третьем рейхе достигало 7 миллионов 300 тысяч человек, что шло вразрез с нацистской теорией этнически однородного государства. Большую часть иностранных рабочих составляли поляки, а также украинцы и русские. Но несколько сотен тысяч человек были пригнаны из Западной Европы, особенно французов. Самыми голодными и истощенными были мужчины и женщины из Восточной Европы. Они должны были носить специальные нашивки, чем-то напоминающие концлагерные треугольники, чтобы их сразу можно было выявить в случае нарушений драконовских законов.

Наказания предусматривались жестокие. Это в первую очередь касалось поляков и русских. При этом местные власти отдавали наказания на откуп полиции. Тревожиться по поводу благополучия миллионов иностранных рабочих было ни к чему. Как 4 октября 1943 года заявил главарям СС Генрих Гиммлер, «даже за мелкие нарушения следует наказывать по всей строгости». Большая часть так называемых нарушений не стоили и выеденного яйца: кто-то опоздал на работу, кто-то посмел возразить начальнику-немцу – этого хватало, чтобы человека объявили «лентяем» или «нерадивым». Самой распространенной мерой наказания за «серьезные» проступки было кратковременное пребывание в гестаповском лагере (так называемые лагеря трудового перевоспитания) или в тюрьме. Это были своего рода дополнения к концлагерям, призванные дисциплинировать «непокорных» посредством непродолжительного, но строгого заключения. Однако в самых серьезных случаях «перевоспитанием» дело не ограничивалось. Обвиненные в саботаже узники, такие как Сергей Оврашко, считались крайне опасными. Таким был уготован путь прямиком в лагерь. В 1943 году в концлагерях томились десятки тысяч иностранных рабочих. Выгода для нацистов была двоякая: с одной стороны, СС получали дополнительную рабсилу, с другой – угроза отправки в лагерь принуждала иностранных рабочих к покорности. Наказание и профилактика шли рука об руку[2319].

Подобно Сергею Оврашко, многие советские рабочие были угнаны в Германию подростками и попали в лагеря еще несовершеннолетними. Только в Дахау в 1942 году прибыло около 2200 советских юношей в возрасте 18 лет и моложе. Позднее, когда нацистские оккупационные власти на востоке стали в массовом порядке отправлять на принудительные работы в Германию подростков обоего пола, средний возраст упал еще ниже. Гестапо не моргнув глазом отправляло этих детей в лагеря. В январе 1943 года Гиммлер официально понизил минимальный возраст оправки в лагерь для рабочих, пригнанных из СССР, до 16 лет[2320]. На практике же туда отправляли и лиц моложе. Русский узник В. Храмцов попал в Дахау подростком. По его словам, в одном из бараков находилось более 200 детей в возрасте 6–7 лет[2321]. Некоторые узники-ветераны взирали на это с ужасом. В дневнике, который он вел в Дахау, Эдгар Купфер 11 апреля 1943 года записал: «В лагере полно маленьких русских… совершенно отощавших от голода»[2322].

Щупальца гиммлеровского спрута тянулись далеко за пределы Третьего рейха, отправляя в лагеря все больше и больше иностранцев. В 1943 году в войне произошел перелом, сопротивление оккупантам со стороны местного населения усилилось. Ответная реакция не заставила себя ждать. Во главе, разумеется, стоял сам Гиммлер, требовавший в зародыше подавлять любое сопротивление. В Северной и Западной Европе по его приказу состоялись показательные казни общественных деятелей в качестве примера «борьбы с терроризмом». В Восточной и Южной Европе упор был сделан на борьбу с партизанами, итогом которой стали массовые казни. Когда же требовалось изолировать заподозренных иностранцев, то, по мнению Гиммлера, самым надежным, проверенным решением были концлагеря. Призыв к массовым депортациям иностранцев, «асоциалов» и военнопленных в концлагеря превратился у него в своеобразный условный рефлекс. Следствием стал резкий рост числа заключенных из оккупированной Европы. Среди них были и так называемые узники NN (Nacht und Nebel, отсюда NN)[2323], которые содержались в почти полной изоляции. Чтобы сломить сопротивление в Северной и Западной Европе, отдельных подозреваемых по приказу Гитлера привозили в Германию тайком. Родные и близкие больше их никогда не видели, так как их след терялся «в ночи и тумане».

Массовые аресты иностранцев в 1943 году наложили отпечаток и на систему концлагерей. Еще в начале года в большинстве лагерей на территории Третьего рейха в его довоенных границах немецкие заключенные по-прежнему составляли большинство либо, в отдельных лагерях, вторую по величине группу. Теперь же эти лагеря стали меняться. Так, например, в течение 1943 года в Бухенвальде доля немцев среди всего контингента узников упала с 35 до 13 % (и это при том, что численность немецких заключенных как таковая возросла более чем на тысячу человек). Зато выросла доля узников из Восточной Европы. 25 декабря 1943 года в Бухенвальде было 14 451 советских и 7569 польских заключенных, что составляло почти 60 % от общего количества (37 221 человек).

По контрасту узников-немцев было всего 4850 человек. После них шли французы – 4689 человек, которых годом ранее в лагере практически не было[2324].

 

Охота за рабами

 

В конце мая 1942 года Гиммлер направил Освальду Полю предупреждение: важно, чтобы ни у кого не сложилось впечатление, «что мы проводим аресты и держим людей в концлагере лишь затем, чтобы получить рабочую силу»[2325].

Возможно, Гиммлер и хотел соблюсти «приличия», тем не менее все предыдущие годы он только тем и занимался, что наращивал число узников в лагерях. Еще в конце 1930-х годов из экономических соображений производились аресты «тунеядцев». К 1942 году растущие аппетиты Гиммлера заполучить дармовую рабочую силу уже нельзя было удовлетворить[2326].

Одним из способов численного пополнения концлагерей было выхватывание узников у других нацистских ведомств. До войны требование Гиммлера отправлять к нему в лагеря обычных тюремных заключенных встречалось в штыки. Однако после того, как 20 августа 1942 года пост имперского министра юстиции получил несгибаемый Отто Георг Тирак, органы правосудия пересмотрели свою позицию.

Горя стремлением повысить статус органов правосудия, который после критических нападок Гитлера весной 1942 года достиг самой низкой отметки, Тирак готов был отбросить за ненадобностью один из последних юридических принципов, согласно которому осужденные за те или иные правонарушения отбы вали сроки в государственных тюрьмах. На встрече с Гиммлером 18 сентября 1942 года Тирак согласился на передачу ему целых групп приговоренных к тюремному заключению – немецких и чешских «антиобщественных элементов», осужденных на сроки свыше восьми лет, представителей нижних ступеней в нацистской расовой иерархии (евреев, цыган, советских граждан), а также поляков, получивших свыше трех лет. Поступившись буквой закона или тем, что от нее осталось, главный юрист Германии обрек на смерть в концлагерях Гиммлера тысячи людей.

Последовавшие за этим переводы контингента тюрем в лагеря перевесили чашу весов в пользу эсэсовского террора. Вскоре лагерная система практически отняла у тюрем их узников. Хотя численность заключенных в тюрьмах за годы войны тоже увеличилось, до лагерей им было далеко. К июню 1943 года контингент последних вырос до 200 тысяч человек, что было на 15 тысяч больше, чем содержалось в государственных тюрьмах.

Гиммлер наверняка был только рад заткнуть за пояс раскритикованную самим фюрером пенитенциарную систему. Впрочем, цель эта оставалась для него второстепенной. Куда важнее было разжиться еще большим числом рабов. Как и Гитлер, Гиммлер полагал, что переведенные в лагеря заключенные тюрем будут в отличной физической форме – мол, довольно отбросам общества нежиться в тюрьмах, пора поработать до седьмого пота на благо СС в концлагерях.

Депортации заключенных из немецких государственных тюрем в Освенцим, Бухенвальд, Маутхаузен, Нойенгамме и Заксенхаузен начались в ноябре 1942 и в целом завершились весной 1943 года. Всего в лагеря было передано более 20 тысяч заключенных государственных тюрем. Большинство из них были немцы, главным образом мелкие воришки. Среди иностранцев самой многочисленной группой были поляки[2327]. Еще несколько тысяч поляков в соответствии с приказом Гиммлера от 5 декабря 1942 года прибыли в Освенцим и Майданек из тюрем генерал-губернаторства. Согласно этому приказу в лагеря отправляли всех осужденных на длительные сроки, если они были признаны пригодными к труду[2328].

С конца 1942 года, когда стратегическое положение Германии резко ухудшилось, стремление Гиммлера увеличить число лагерных рабов становится все более отчаянным. После окружения 6-й армии в Сталинграде и утраты Северной Африки даже он, как рейхсфюрер, больше не мог игнорировать разговоры о грядущем поражении, ведение войны требовало все больше оружия и боеприпасов, что, в свою очередь, означало, что РСХА (по-прежнему отвечавшее за аресты) должно отправить в лагеря еще больше рабов[2329].

Частично эти требования исходили от ВФХА. В письме Гиммлеру от 8 декабря 1942 года Освальд Поль заявлял, что для производства оружия ему требуется больше узников[2330]. Ответ Гиммлера не заставил себя ждать. 12 декабря он в качестве почетного гостя присутствовал на бракосочетании Поля. Рейхсфюрер не преминул воспользоваться этим радостным событием, чтобы поговорить с женихом о лагерях[2331]. Буквально несколько дней спустя Гиммлер срочно приказал шефу гестапо Генриху Мюллеру: к концу января 1943 года его ведомство должно отправить на работы в лагеря 50 тысяч новых узников[2332]. Мюллеру важность этого объяснять не требовалось. Он тотчас же отдал своим подчиненным распоряжение: «Важен каждый рабочий! »[2333]

Результатом стала крупная полицейская операция против евреев и иностранных рабочих из Восточной Европы. 16 декабря 1942 года Генрих Мюллер сообщил Гиммлеру о планах депортации в Освенцим 45 тысяч евреев – 30 тысяч из Белостока и почти 15 тысяч из Терезина. Правда, добавил он, подавляющая их часть «нетрудоспособна» (иными словами, сразу по прибытии их ждет газовая камера), но тысяч десять – пятнадцать «вполне пригодны для работы»[2334].

Уже на следующий день Мюллер распорядился отправить из немецких тюрем и трудовых лагерей первые партии заключенных, в основном советских граждан и других людей «неарийской крови», которые отбывали наказание за нарушение трудовой дисциплины. Мюллер надеялся, что эта инициатива принесет лагерям еще по крайней мере 35 тысяч «трудоспособных» узников[2335].

Тем временем Гиммлер требовал еще больше. 6 января 1943 года он издал приказ, в котором говорилось, что юноши и девушки, арестованные в генерал-губернаторстве и на оккупированной территории Советского Союза как «возможные партизаны», должны стать подмастерьями на лагерных предприятиях в Освенциме и Майданеке. Спустя всего 12 дней он отреагировал на взрывы в Марселе тем, что потребовал отправить в лагеря 100 тысяч «местных преступников». Столь дикое число наглядно демонстрирует состояние его ума в тот момент (в конечном итоге было арестовано около 6 тысяч человек)[2336].

Такая «охота на рабов» в начале 1943 года привела к быстрому росту количества узников. В Освенциме число поляков удвоилось с 9514 (1 декабря 1942 года) до 18 931 человека (29 января 1943 года). Что еще более показательно, в январе 1943 года эсэсовцы депортировали в Освенцим свыше 57 тысяч евреев – этот мрачный рекорд был побит лишь в конце весны 1944 года, во время массовой депортации евреев из Венгрии[2337]. Число узников возросло не только за счет притока новых. Стали также меньше выпускать на свободу и уже познавших прелести концлагерей. РСХА еще туже закрутило и без того тугие гайки правил освобождения, с тем чтобы оставить в лагерях как можно больше рабов[2338].

Число узников возросло бы еще больше, если бы не кошмарные условия содержания, насилия и систематические убийства, которые то и дело прореживали ряды бесценной рабочей силы Гиммлера. Согласно неполным данным СС, только в январе 1943 года в лагерях погибло без малого 10 тысяч человек[2339]. В предшествующие месяцы уровень смертности, похоже, даже возрос, и лагерные СС и дальше закрывали бы на это глаза, если бы упор на лагерное производство не повысил ценность рабочих рук. Впервые за всю историю существования лагерей лагерное начальство было вынуждено улучшить условия содержания узников. Как говорилось в письме, отправленном 31 декабря 1942 года РСХА Полю, какой смысл проводить массовые аресты, если так много новых узников умирает в лагерях уже в первые недели?[2340]

 

Борьба со смертностью

 

Вряд ли кто-нибудь ожидал от Рихарда Глюкса сюрпризов. Но 28 декабря 1942 года он направил лагерным СС диковинное послание: Генрих Гиммлер приказывает «в обязательном порядке снизить уровень смертности в лагерях» (эта фраза была почти дословно взята из приказа Гиммлера, отправленного Полю двумя неделями ранее). Далее Глюкс приводил малоприятные цифры. За последние шесть месяцев с июня по ноябрь 1942 года в лагеря прибыло примерно 110 тысяч новых узников. За этот же период умерло почти 80 тысяч человек: 9258 были казнены, но 70 610 скончались от болезней, истощения или травм (Глюкс не включил сюда евреев, умерщвленных в газовых камерах без всякой регистрации сразу по прибытии в Освенцим).

Такой высокий уровень смертности означал, что «число узников никогда не будет доведено до того уровня, какого требует в своем приказе рейхсфюрер СС». Следовательно, писал Глюкс, старшие лагерные врачи должны принять все меры к тому, чтобы «существенно» снизить лагерную смертность. Лагерное начальство не впервые напомнило своим подчиненным о том, что повышение производительности труда узников требует хотя бы минимальной заботы о них. Однако еще ни разу это требование не было столь настоятельным[2341].

Дав понять, что лагеря обязаны улучшить условия содержания узников, ВФХА издало в 1943 году ряд новых приказов. В январе, вновь по подсказке Гиммлера, Глюкс возложил на комендантов лагерей и их помощников ответственность за «сохранение трудоспособности узников»[2342].

Освальд Поль также сказал свое веское слово, изложив в октябре 1943 года свои взгляды в пространном послании комендантам лагерей. Производство оружия в лагерях уже стало «решающим фактором в войне», писал он, однако для увеличения выпуска вооружений СС должно улучшить условия содержания узников. Если Германия хочет одержать «великую победу», лагерные СС должны обеспечить «здоровье» и «благоденствие» узников концлагерей. За этим следовал ряд практических предложений. А чтобы подчеркнуть их важность, Поль заявил, что лично будет отслеживать их выполнение[2343].

После стольких лет эскалации насилия эсэсовская верхушка в Берлине и Ораниенбурге неожиданно сменила пластинку, к великому недоумению представителей «старой гвардии» палачей. Нет, эсэсовские главари остались теми же, никакого поворота от жестокости к состраданию не произошло. Требование Поля улучшить условия содержания узников не имело никакого отношения к «сентиментальному гуманизму», в чем он заверил комендантов. Это была чисто практическая стратегия: для победы рейха требовались «руки и ноги» узников[2344]. Подход к делу изменили не только в Главном административно-хозяйственном управлении СС. До нацистских главарей, похоже, дошло, что источники дармовой рабочей силы иссякают. А значит, другие группы рабочих, занятых принудительным трудом, также могли надеяться на улучшение условий[2345].

Поскольку основной причиной смерти узников в лагерях был голод, первоочередной задачей стало улучшение их питания, и это вынужден был признать даже сам Гиммлер[2346]. Однако эсэсовская верхушка не спешила распределять дополнительные ресурсы, предпочитая меры, не требовавшие дополнительных затрат. Многое делалось лишь для отвода глаз, особенно если дело касалось эксцентричных идей Гиммлера, мнившего себя специалистом и в области питания. Чего стоил, например, его план снабжения лагерей луком и свежими овощами. Будь она воплощена в жизнь, инициатива эта лишь усугубила бы муки узников, и без того страдавших от кишечных инфекций[2347].

Между тем Освальд Поль спустил лагерному начальству собственные предложения, полные кулинарных банальностей («Не перегревайте и без того теплую пищу!») и призывов к бережливости («В лагере не должно быть пищевых отходов!»)[2348].

Другая инициатива Гиммлера оказалась более важной. В конце октября 1942 года рейхсфюрер СС разрешил узникам получать посылки с воли, тем самым возродив традицию довоенных лагерей. Вскоре в лагеря начали поступать посылки от родных и близких, от Международного Красного Креста и ряда национальных комитетов этой организации[2349]. Благодаря этим посылкам в лагерях появились «предметы роскоши». Так, например, датский Красный Крест присылал узникам колбасу, сыр, масло, свинину, рыбу и многое другое. Эти посылки были для узников подарком Небес. Разговоры велись лишь о них и их содержимом. Многим посылки снились во сне.

В своем тайном дневнике, который она вела в Равенсбрюке, французская узница Симона Сен-Клер писала, с какой надеждой она ждала почту. «Никогда еще я так не ждала посылок и писем!» Те, кто регулярно получал посылки с продуктами, реже страдали от отеков, диареи, туберкулеза и других болезней. Варшавянка Хелена Дзедзецкая, еще одна узница Равенсбрюка, позднее призналась, что посылки «сохранили нам жизнь»[2350].

Увы, посылки доставались далеко не всем. Желающих их получить было куда больше, чем самих посылок[2351]. Начать с того, что национальные комитеты Красного Креста жестко ограничивали круг получателей помощи. Например, в Майданеке посылки польского Красного Креста предназначались лишь узникам-полякам. Более того, эсэсовцы раздавали лишь те посылки, на которых было указано имя получателя. Узники, чье имя или местонахождение было неизвестно благотворительным организациям или родственникам, или же те, у кого родственников не было, оставались голодными.

Тем временем эсэсовцы и капо увидели для себя новый источник обогащения и без зазрения совести присваивали себе присланные узникам продукты. Когда узница Освенцима немецкая цыганка Анна Меттбах получила от матери посылку, оказалось, что исходное содержимое кто-то успел подменить гнилыми яблоками и хлебом[2352].

Лагерное начальство препятствовало получению посылок некоторыми категориями заключенных – в первую очередь это касалось советских военнопленных и евреев. «Мы здесь все нуждаемся, – писал узник Дахау Эдгар Купфер в своем дневнике. – Особенно русские, потому что они не получают посылок»[2353].

Вдобавок к посылкам некоторые узники получали дополнительное продукты питания от государства, что вновь не стоило СС ни копейки. Несмотря на то в начале 1942 года, когда в Германии начал ощущаться продовольственный кризис, имперское министерство продовольствия и сельского хозяйства официально урезало пайки узников лагерей, большинство из них имели право на дополнительное питание как занятые тяжелым трудом. Разумеется, эта льгота не раздавалась автоматически. Местное лагерное начальство не спешило заполнять необходимые документы, а те, кто их заполнял, частенько присваивали дополнительные пайки себе. Со временем все больше узников начали получать положенные им продукты, однако основной массе они, похоже, не доставались[2354].

Верхушка СС понимала, что улучшение условий содержания узников не сводится лишь к лучшему их питанию. Придется что-то делать с истощенными и больными узниками. В конце 1942 года Гиммер пожаловался Полю, что слишком большая доля узников – по его данным, 10 % – непригодна к труду[2355]. Раньше эта проблема решалась быстро – инвалидов просто убивали. Теперь же эту практику следовало ограничить. Лагерному начальству было велено лечить больных и возвращать их в рабочий строй[2356]. Эта директива привела к значительному сокращению выбраковки в ряде лагерей[2357].

Гиммлер отказался от централизованной программы уничтожения истощенных и больных узников («акция 14f13»). Весной 1943 года лагерные коменданты получили приказ прекратить селекцию «нетрудоспособных узников» для врачебных осмотров (кроме душевнобольных). Вместо уничтожения «лежачих инвалидов» лагерные СС должны были заставить их трудиться. Таковы были на тот момент требования Гиммлера[2358].

Что касается лечения больных, лагерное начальство также призывало к новым подходам. «Лучший врач в концлагере, – писал Глюкс в конце 1942 года, – это не тот, кто пытается снискать себе репутацию чрезмерной строгостью, а тот, кто поддерживает трудоспособность [пациента]… на максимально высоком уровне»[2359].

Результатом этого требования стало одно важное изменение: эсэсовцы укомплектовали лазареты врачами из числа узников, что также было повсеместной практикой в довоенные годы. Вскоре эти врачи выполняли большую часть ежедневной работы. В отличие от своих эсэсовских начальников они имели лучшую профессиональную подготовку и добивались для своих пациентов перемен к лучшему. Сыграло свою роль и открытие новых лазаретов, а также увеличение поставок медицинского оборудования и лекарственных средств, по крайней мере в отдельных лагерях[2360].

Все эти изменения улучшили положение отдельных узников, однако лагерной системы в целом они практически не изменили. Улучшения гигиены часто сводились на нет огромной скученностью – прямым результатом политики СС по увеличению армии бесплатных рабов[2361].

В лазаретах, как и прежде, не хватало лекарств. Больные узники не получали должного лечения и ухода, а порой становились жертвами насилия. Описывая больничный барак в Заксенхаузене, сбежавший из лагеря узник писал летом 1944 года: «Смрад разлагающейся плоти, крови и гноя невыносимый»[2362].

Все лучшее в лазарете – и лекарства, и уход – доставалось горстке квалифицированных привилегированных заключенных[2363]. А вот серьезно больных лагерное начальство оставляло умирать без медицинской помощи либо просто уничтожало. В частности, эсэсовцы продолжали отправлять умирающих узников в другие лагеря. Во второй половине войны таким лагерем стал Освенцим, потеснив Дахау на второе место. В конце декабря 1943 года туда из Флоссенбюрга прибыл так называемый инвалидный транспорт. Живыми в его переполненных вагонах в Освенцим прибыли 948 узников, а 250 человек умерли во время переезда. Многие из прибывших весили менее 30 килограммов и фактически уже стояли одной ногой в могиле. Эсэсовцы выбросили самых слабых на снег и облили водой, чтобы ускорить их гибель. Впрочем, ряды переживших страшный этап вскоре также заметно поредели. К 18 февраля 1944 года из них в живых осталось лишь 393 человека[2364].

Тем не менее ВФХА не оставило своих амбициозных планов по снижению смертности узников. Поскольку одной из главных ее причин была царившая в лагерях атмосфера насилия и страха, берлинское начальство пыталось умерить пыл самых ретивых палачей.

Прежде всего сократили количество и продолжительность перекличек (обычный предлог для эсэсовских зверств), охране же было приказано не тревожить узников по ночам, давая возможность выспаться. Из Берлина также поступило распоряжение сократить количество телесных наказаний и отказаться от позорной практики «подвешивания на шесте» (по крайней мере, на бумаге)[2365]. В целом же ВФХА повторило запрет на необоснованные нападения на заключенных. Дальнейшие распоряжения поступили от местных офицеров СС, причем нередко охране открыто вменялась в вину чрезмерная жестокость. Самых беспощадных охранников даже наказали[2366].

Все эти меры хотя и возымели некоторый эффект, однако отнюдь не положили конец ежедневным унижениям узников и эсэсовскому террору. Многие высокопоставленные чины в лагерях обитали в мире, в котором жесточайшие истязания узников считались нормой. Надругательству подвергались даже мертвые (в Бухенвальде эсэсовцы занимались изготовлением сушеных голов, а также изделий из татуированной кожи узников). У ветеранов СС насилие вошло в плоть и в кровь; неудивительно, что даже вялые окрики из Берлина прекратить измывательства над узниками не встречали понимания[2367]. Непосредственное начальство в лагерях предпочитало закрывать на них глаза. Эсэсовцы намекали старостам блоков, что больше нельзя избивать заключенных, и это при том, что старост под роспись официально знакомили с приказом, запрещающим даже прикасаться к заключенным[2368].

Своей неискоренимостью террор был обязан большинству эсэсовской верхушки. Нечего и пытаться представить себе конфликт между реформаторами из ВФХА и эсэсовскими палачами на местах[2369]. Поступавшие из Берлина в 1942–1943 годах приказы были полны противоречий и расплывчатых формулировок. С одной стороны, требуя улучшить условия содержания узников, ВФХА одновременно подталкивало лагеря к еще большей их эксплуатации, хотя первое однозначно исключало второе. Тон задавал сам Освальд Поль. Так, весной 1942 года он призвал к изматыванию узников принудительным трудом. Герхард Маурер старался воплотить это требование в жизнь. В первых числах июня 1942 года он повторил слова своего начальника, призвав лагерное начальство «использовать» рабочую силу узников «по максимуму». С этой целью, продолжал Маурер, узники должны трудиться не только в рабочие дни, но и весь день в субботу и в воскресенье утром[2370]. Крайне сомнительно, что этот приказ принес какие-то экономические выгоды. Многие частные компании не работали по воскресеньям, а изможденные непосильным трудом узники валились с ног от усталости[2371]. Однако в ВФХА были настроены решительно. В ноябре 1943 года Поль повторил приказ: «Проводимые сегодня обширные мероприятия, столь важные для нашей войны и дела победы, не позволяют нам ни при каких обстоятельствах сокращать продолжительность чистого рабочего времени в день, которая должна составлять не менее 11 часов». На практике же, подгоняемые эсэсовцами, люди трудились и дольше[2372]. Результатом были болезни, травмы и гибель огромного количества заключенных.

 

Новый курс?

 

И все же Освальд Поль ликовал. Благодаря недавно принятым мерам смертность в лагерях быстро снижается, хвастался он в письме Гиммлеру 30 сентября 1943 года. ВФХА выполнило задачу, поставленную рейхсфюрером СС. Ежемесячные показатели смертности среди зарегистрированных узников неуклонно снижались, заявил Поль, с 8 % в январе 1943 года до менее чем 3 % в июне. Причем это не сезонные колебания, спешил уточнить Поль, а реальный резкий спад (в июле цифра вновь подпрыгнула до 8,5 %). Для пущей убедительности Поль решил впечатлить Гиммлера статистическими выкладками, графиками и таблицами, и все они сводились к одному выводу: смертность в лагерях резко упала. Гиммлер, естественно, был в восторге, тем более на фоне других неудач нацистского режима, и горячо поблагодарил Поля и его подчиненных[2373].

Некоторые историки принимают утверждения Поля за чистую монету, в том числе и его цифры[2374]. Однако осторожность не помешает. В конце концов, Поль стремился выставить себя в глазах начальства героем. Если же присмотреться к его цифрам внимательнее, становится понятно, что концы с концами у него не сходятся. И дело не только в том, что лагерное начальство не всегда регистрировало случаи смерти узников. Цифры Поля расходятся с другими данными СС.

Нет ни малейших сомнений в том, что на самом деле уровень смертности в лагерях был гораздо выше, нежели утверждал Поль[2375]. Впрочем, это отнюдь не значит, что общая тенденция на ее снижение была им сфабрикована[2376]. В общем и целом смертность в лагерях действительно пошла на спад. Осенью 1943 года у узников было больше шансов выжить, нежели полутора годами ранее[2377].

На этот вывод можно посмотреть с трех разных точек зрения. Во-первых, конц лагеря по-прежнему оставались фабриками смерти. Хотя уровень смертности в целом снизился, в 1943 году в отдельных лагерях он вырос за счет увеличения численности узников. Так, например, в 1943 году в Освенциме смертность среди зарегистрированных заключенных выросла с 69 тысяч человек до более чем 80 тысяч[2378]. Даже если условия содержания узников несколько улучшились – как выразился один польский узник, «разница между тогда и сейчас – огромная», – они все же оставались ужасными. Герман Лангбайн, привилегированный узник, имевший доступ к секретной эсэсовской статистике, позднее сообщил, что за год месячная смертность в Освенциме снизилась с 19,1 % в январе 1943 года до 13,2 % в январе 1944 года. Иными словами, СС лишь продлевали мучения узников, которые в итоге продолжали умирать в массовых масштабах[2379].

Во-вторых, между лагерями существовали огромные различия. В Восточной Европе умерло куда больше узников, чем в Германии. Согласно цифрам, предоставленным Полем Гиммлеру, самый высокий уровень смертности в августе 1943 года был в Майданеке. Шанс умереть был там в 10 раз выше, чем у узников Бухенвальда[2380]. Но даже в старых лагерях на территории самой Германии условия существенно разнились. В Маутхаузене ситуация заметно изменилась к лучшему. Смертность здесь сократилась вдвое, с 45 % в 1942 до 25 % в 1943 году. В отличие от Маутхаузена в тот же самый период практически не произошло никаких изменений ни в женском Равенсбрюке, ни в мужском Флоссенбюрге[2381].

В-третьих, что касается разницы в уровне смертности в лагерях, то она частично объясняется разным национальным составом узников лагерей. В Майданеке и Освенциме, этих двух крупнейших лагерях на оккупированном Востоке, в 1943 году большую часть узников составляли евреи. Как правило, продолжительность их жизни в лагере составляла не больше нескольких месяцев, поскольку отношение к ним со стороны эсэсовцев практически не изменилось – они подлежали «уничтожению трудом». Более того, лагерное начальство распространило этот принцип и на другие группы узников, в первую очередь на прибывавших в лагеря в соответствии с соглашением между Тираком и Гиммлером заключенных государственных тюрем. К концу марта 1943 года погибла почти половина из 12 658 заключенных, депортированных в лагеря начиная с ноября 1942 года. Большинство выживали в лагерях не более пары месяцев. Например, в Бухенвальде в начале 1943 года ежемесячная смертность среди бывших заключенных государственных тюрем составляла 29 %. Для сравнения: среди немецких «зеленых» (так называемых профессиональных преступников) она составляла всего лишь 1 %[2382].

И все же, даже если общая тенденция отнюдь не была столь радужной, какой ее рисовал Поль, в целом инициативы ВФХА сделали свое дело, и в 1943 году смертность в лагерях все же пошла на спад. Хотя воздействие каждой конкретной меры было ограниченным, их положительный кумулятивный эффект сомнению не подлежит. Сползание в ужасающую грязь, болезни и смерть, столь характерное для лагерей осенью 1939 года, удалось временно приостановить. Как мы уже видели, лагерная система развивалась отнюдь не прямолинейно и во многом зависела от директив сверху. Если в начале войны эсэсовская верхушка в Берлине призывала к эскалации террора, впоследствии она же пересмотрела свои позиции. Важность некоторых приказов доходила не сразу, другие же попросту игнорировались, однако в целом ВФХА задавало лагерям генеральную линию[2383]. Хотя в целом смертность удалось снизить, местное лагерное начальство не торопилось менять заведенные порядки. Как следствие, основные координаты лагерной системы – презрение и ненависть к заключенным – никуда не делись.

 

 

«Подопытные кролики»

 

Зигмунд Вассинг, 36-летний австрийский еврей, прибыл в Дахау в ноябре 1941 года. Пять месяцев спустя бывший кинотехник из Вены умер страшной смертью. 3 апреля 1942 года его поместили в специальную барокамеру внутри грузовика, стоявшего между двумя корпусами лазарета. К Вассингу подключили датчики, измерявшие работу сердца и мозга, после чего начали выкачивать из камеры воздух, имитируя быстрое поднятие на десятикилометровую высоту. Уже через несколько минут Вассинг, который по-прежнему был в полосатой арестантской робе, стал трястись и задыхаться. Еще через полчаса дыхание прекратилось. 33-летний унтерштурмфюрер СС Зигмунд Рашер, врач люфтваффе, приготовился произвести вскрытие. Полный амбиций, Рашер произвел медицинское убийство Вассинга в рамках серии экспериментов с давлением воздуха, проводимой им с конца февраля 1942 года. Эти эксперименты воспроизводили разгерметизацию кабины и катапультирование с высоты до 20 километров[2384]. Жертвами экспериментов в Дахау стали несколько сот узников, десятки из них умерли. Однако доктор Рашер был полон энтузиазма. В письме от 5 апреля 1942 года, всего через несколько дней после смерти Зигмунда Вассинга, он сообщал о «совершенно новых перспективах для авиации»[2385].

Письмо это предназначалось рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, по чьей инициативе и проводились опыты. Разумеется, Гиммлер был в полном восторге. Более того, он выразил желание лично присутствовать при отдельных испытаниях, как это уже проделали некоторые офицеры СС и люфтваффе. Захватив с собой Поля, Гиммлер 1 мая 1942 года приехал в Дахау, чтобы лично присутствовать при имитациях катапультирования. В этот раз все узники остались живы, однако они кричали от боли и теряли сознание. Тем временем рейхсфюрер СС с интересом наблюдал за ходом эксперимента. Уехал он из Дахау довольный, правда, перед отъездом отчитал местных эсэсовцев за то, что те угостились кофе и коньяком, которые он прислал жертвам эксперимента в качестве прощального ужина[2386].

 

В тот период, когда Гиммлер нанес визит в Дахау, подобные опыты в лагерях шли полным ходом. Нет, они проводились и раньше, но, по мере того как удача на полях сражений стала изменять рейху, их число резко возросло. К 1942 году верхушка СС уцепилась за проекты, внушавшие большие надежды. То, что люди платили за них жизнью, никого не интересовало – в глазах «экспериментаторов» заключенные были расходным материалом, и во имя победы можно было использовать его в неограниченных количествах. Кто-то надрывался в каменоломнях, кто-то – на заводах, кто-то превращался в подопытных кроликов. Многие из этих экспериментов, как, например, в Дахау, были непосредственно связаны с войной. По мере возрастания потерь на фронтах чиновники, все еще надеясь повернуть вспять эту печальную тенденцию, вспомнили о медицинской науке. Эксперименты над узниками лагерей были призваны породить новые методы лечения, которые уберегут немецких солдат на фронте от холода, голода, ранений, эпидемий, а также защитят мирное [немецкое] население от болезней и ожогов. Позднее один врач, оправдывая свое участие в бесчеловечных экспериментах, заявил: «Я считал своим долгом сделать все, чтобы обеспечить подобную защиту ради спасения жизней тысяч моих соотечественников»[2387].

 

Лагерные эксперименты

 

Эксперименты над людьми сопутствовали подъему современной медицины не только в Германии. Строгих правил не существовало, однако после того, как Веймарскую республику потряс ряд скандалов, в 1931 году медицинские власти Германии разработали руководство по проведению опытов над людьми. Запрещались любое принуждение к участию в них, эксперименты над умирающими, а также ставящие под угрозу жизнь детей[2388]. Увы, спустя всего несколько лет лагерные врачи эти правила растоптали. Первые эксперименты с использованием заключенных были проведены незадолго до Второй мировой войны. Правда, это еще не было широкой практикой, а сами опыты были довольно безобидные[2389]. Однако с началом войны СС стали проводить потенциально смертельные опыты, причем не последнюю роль в их проведении сыграло положение на фронтах.

По всей видимости, первый такой эксперимент имел место в лазарете Заксенхаузена. Здесь в период с октября по декабрь 1939 года два врача-эсэсовца отравили десятки узников горчичным газом (ипритом). Распоряжение поступило от Гиммлера, поддавшегося всеобщей истерии по поводу возможного применения противником ОВ против немецких солдат. Что неудивительно, ибо в памяти еще были живы события Первой мировой войны. Для определения эффективности двух потенциальных лечебных препаратов врачи Заксенхаузена наносили иприт (до температуры ниже 14,4 °С иприт находится в жидком состоянии) на руки узников, вызывая у них ожоги, которые потом распространялись до самой шеи. В отдельных случаях врачи намеренно инфицировали раны. В конечном счете лекарства, эффективность которых они проверяли, оказались бесполезными, о чем и заявил в заключительных отчетах, направленных Гиммлеру, начальник медицинской службы СС Эрнст Роберт Гравиц, лично наблюдавший за этими опытами[2390].

За первыми экспериментами последовало множество других, особенно во второй половине войны. Всего их жертвами в более чем десяти лагерях стали 20 тысяч человек, несколько тысяч из них умерли[2391]. По мере роста числа жертв в ВФХА озаботились тем, что это может негативно сказаться на количестве работоспособных узников. В конце 1942 года в лагеря был направлен запрос о том, сколько узников погибло в результате экспериментов[2392]. А врачи всячески заметали следы: так, заражения узников вирусами и ядами в их отчетности проходили как «вакцинации»[2393]. Правда, иногда они теряли бдительность и говорили правду, называя своих жертв «морскими свинками» и «подопытными кроликами». Кстати, и сами узники, склонные к черному юмору, именовали себя точно так же[2394].

Гиммлер – возможно, с согласия Гитлера – надзирал над проводимыми в лагерях опытами[2395]. Хотя сама программа не координировалась из центра, а многие самые радикальные инициативы исходили снизу, бразды правления «морскими свинками» были в руках у Гиммлера. Ни один лагерь не мог проводить эксперименты, не заручившись его личным согласием[2396]. Исследователи с личными связями, такие как Зигмунд Рашер (чья жена была хорошей знакомой Гиммлера), могли обращаться к нему лично[2397]. Второй путь лежал через псевдоисследовательский институт «Аненербе»[2398]. Учрежденный в свое время для изучения мифических арийских корней германской расы[2399], во время войны он переключился на военные исследования, необходимый человеческий материал для которых поставляли лагеря[2400].

Третий путь лежал через начальника медицинской службы СС Гравица. За годы войны Гравиц стал влиятельной фигурой и в 1943 году контролировал все медицинские службы СС. Несмотря на все попытки Гиммлера подвергнуть сомнению профессионализм эсэсовского начмеда, тот загорелся не меньшим энтузиазмом в отношении опытов над людьми, чем его босс Гиммлер, для которого он проводил экспертизу заявок на исследования[2401].

А Гиммлер поистине помешался на опытах над людьми. Он буквально пожирал поступавшие ему отчеты и сам предлагал новые, совершенно дикие методы лечения. Ослепленный достижениями науки, он принимал на веру все, что предлагали так называемые эксперты, особенно если их предложения совпадали с его видением мира. Пожертвовать «недочеловеками» в лагерях ради спасения жизней немецких солдат? Это же благая цель, утверждал он. Любой несогласный с этим мнением объявлялся предателем. Гиммлер был убежден: война оправдывает любые средства. Именно он открыл двери самым бесчеловечным опытам над людьми. И на первых порах пальма первенства в их проведении досталась Дахау[2402].

 

Любимец Гиммлера

 

История опытов над заключенными в Дахау тесно связана с именем доктора Зигмунда Рашера. Его эксперименты над узниками в барокамерах стали первыми в ряду смертельных опытов над людьми.

Рашер родился в Мюнхене, в зажиточной семье. Его отец тоже был врачом. В 1936 году он получил медицинский диплом и с 1939 года служил врачом в люфтваффе. Своим быстрым восхождением он обязан отнюдь не политической активности (в СС он вступил лишь в 1939 году) и еще меньше способностям как врача. Наверх его вынесло честолюбие – собственное и супруги, удачно воспользовавшейся в этих целях личным знакомством с Гиммлером. Заручившись поддержкой самого рейхсфюрера СС – Гиммлер всегда находил время для молодых, ученых, генерирующих новые, неортодоксальные идеи, – Рашер вскоре снискал славу крестного отца опытов над людьми в Дахау.

Нельзя сказать, что все были готовы восхищаться этим молодым честолюбцем от медицины. Профессор Карл Геббхардт, ведущий клиницист ваффен СС и бывший ассистент самого знаменитого хирурга Германии, профессора Зауэрбруха, считал Рашера шарлатаном. Но не потому, что эксперименты Рашера были негуманны – Геббхардт сам ставил опыты над людьми в Равенсбрюке, – а потому, что не видел в них практической пользы. Ознакомившись с одним из отчетов Рашера, Геббхардт заявил ему прямо в лицо, что, получи он эту бумагу от первокурсника, он тотчас выставил бы ее автора за дверь. Начальство Рашера в люфтваффе вскоре тоже прониклось скепсисом. Хотя асы Геринга и были благодарны Рашеру за проводимые им в Дахау эксперименты, им было не по нутру, что выскочка доктор получает добро на опыты непосредственно от Гиммлера, через их головы. И в конце концов Рашер по требованию Гиммлера в 1943 году уволился из люфтваффе и теперь мог калечить и убивать людей исключительно во славу СС, да еще и в чине гауптштурмфюрера. В Дахау у Рашера была собственная лаборатория, носившая его имя[2403].

Заручившись поддержкой Гиммлера, Рашер развернул бурную деятельность. В мае 1942 года опыты с давлением воздуха закончились, и Рашер с коллегами быстро перешел к новым – на этот раз узников держали в ледяной воде. За этими экспериментами также стояли военные соображения. Над Ла-Маншем англичане сбивали все больше и больше немецких летчиков, и командование люфтваффе решило выяснить, как долго человек может выдержать в холодной воде[2404]. Во время этих опытов заключенных заставляли залезать в бак с водой, в которой плавали куски льда. Иногда в полном летном обмундировании, иногда вообще без одежды. Один молодой польский узник на ломаном немецком умолял прекратить пытку: «Не надо больше в воду!» Другой поляк, ксендз Лео Михайловский, поведал впоследствии на Нюрнбергском процессе над нацистскими врачами о том, каким мучениям их подвергали (кстати, Михайловский – единственный выживший после этих опытов): «Я замерзал в этой воде, мои ноги заледенели, руки тоже. Я едва дышал. Меня била дрожь, градом струился холодный пот. Мне казалось, я умираю. Я вновь попросил, чтобы меня вытащили из бака, потому что больше не мог там находиться».

Спустя несколько часов узников наконец вытащили из ледяной воды. Все они были без сознания. Врачи взялись их оживлять – вводили лекарства, делали массаж, укрывали одеялами с электроподогревом. Михайловского удалось спасти, но многих нет. Других намеренно оставили умирать в баке, чтобы Рашер мог лучше изучить причину их смерти. Всего в баках с ледяной водой в Дахау были замучены от 200 до 300 человек. Почти все они погибли, причем многие на глазах у Рашера. Официально опыты завершились в октябре 1942 года. В люфтваффе сочли, что получено достаточно данных. Однако Рашер продолжил их уже чисто из карьерных соображений, точно так же, как и опыты с перепадами давления воздуха, подвергая узников все большим и большим мучениям[2405]. После Сталинградской катастрофы, в начале 1943 года, он перенес опыты по воздействию низких температур на сушу. Чтобы лучше изучить обморожения, узников Дахау на всю ночь оставляли на морозе, а чтобы те не кричали, их накачивали седативными средствами. Как выразился один бывший капо из Дахау, ради своих амбиций Рашер был готов в буквальном смысле шагать по трупам[2406].

Гиммлер был настолько впечатлен экспериментами Рашера, что лично следил за их ходом и результатами. И давал советы. А именно предложил новый, по его мнению, самый надежный способ реанимировать замерзших в ледяной воде: дать им ощутить тепло человеческого тела. Для проверки своей гипотезы он поручил Рашеру выделить группу обнаженных женщин, чтобы те ласкали потерявших сознание мужчин[2407].

Разумеется, гипотеза Гиммлера была полнейшим бредом. Даже если «животное тепло» (как он выражался) и могло оказать какое-то воздействие (чего, однако, не происходило), никто, даже сам Гиммлер, не осмелился бы даже заикнуться о том, чтобы разместить на кораблях «обнаженных женщин» для отогревания выловленных из ледяной воды летчиков[2408]. Но для СС слово Гиммлера было законом. В октябре 1942 года Равенсбрюк отправил в Дахау четырех женщин (это были первые женщины за все историю лагеря) для проведения экспериментов. Вскоре это омерзительное рашеровское шоу стало главным развлечением для местных эсэсовцев и других заинтересованных лиц[2409].

Главным вуайером был не кто иной, как сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. По его собственному признанию, он проявлял к этим опытам «повышенный интерес» и выразил желание присутствовать на них лично. Утром 13 ноября 1942 года он прибыл в Дахау, чтобы стать свидетелем реализации своей идеи. В ледяную воду бросили обнаженного узника. Тот отбивался, но Рашер лично удерживал его в воде. Спустя какое-то время его вытащили, уже без сознания, и положили окоченевшее тело на большую кровать, где две голые женщины попытались с ним совокупиться. В целом Гиммлер оказался доволен, за исключением легкого упрека, который он озвучил Полю: ему показалось, что одна из женщин, молодая немка, еще не потеряна для Германии и ее можно направить на путь истинный, а посему больше эту женщину в качестве секс-рабыни не использовать[2410].

Что же касается доктора Зигмунда Рашера, то дела у него шли гладко. Благодаря поддержке Гиммлера он сделал себе имя и в начале 1944 года был близок к осуществлению своей заветной мечты – получению звания профессора. Разумеется, он продолжал свои эксперименты. Например, его заинтересовал гемостатический препарат «Полигал». Рашер распорядился казнить нескольких узников, чтобы проверить эффективность «Полигала». Кстати, препарат был разработан здесь же, в Дахау, узником-евреем, химиком по образованию. Рашер решил сколотить состояние, производя его на своей собственной фабрике. Финансовое и профессиональное будущее рисовалось Рашеру в розовом свете, в личной жизни все также складывалось как нельзя удачно. Его жена – сделавшая немалые деньги, шантажируя выпущенных на свободу узников угрозами, что их снова могут вернуть в Дахау, – объявила, что беременна четвертым ребенком[2411].

На самом же деле все было далеко не так. Расследуя случай похищения ребенка в Мюнхене, уголовная полиция обнаружила, что благополучие образцово-показательного семейства Рашер, обласканного самим Гиммлером, зиждется на преступлениях и обмане. Своих детей у супругов не было. Всех своих мальчиков фрау Рашер похитила у других женщин, причем с ведома мужа. В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что в лагере ее муж был нечист на руку. Своим высокомерием Рашер нажил себе немало врагов среди местных эсэсовцев. В мгновение ока его светлое будущее рассыпалось как карточный домик. В мае 1944 года он был взят под стражу, а за несколько дней до освобождения лагеря эсэсовцы расстреляли его в карцере Дахау, недалеко от тех бараков, где он сам когда-то проводил свои чудовищные опыты. Примерно в то же время его жена, неоднократно пытавшаяся бежать, была повешена в Равенсбрюке[2412].

Впрочем, с концом Рашера эсэсовские опыты над людьми не прекратились. Возможно, он был самый знаменитый из лагерных врачей-убийц, но далеко не единственный. Начиная с 1942 года группа других врачей также проводила в Дахау свои эксперименты, заражая узников инфекционными болезнями в целях проверки эффективности антисептических препаратов. Других узников заставляли пить фекальную воду, чтобы проверить действенность вещества, якобы улучшавшего ее вкус[2413]. Дахау также стал полигоном для одного из самых крупномасштабных лагерных экспериментов. Профессор Клаус Шиллинг, ученик легендарного бактериолога Роберта Коха (1843–1910), развернул в лагере лабораторию по изучению малярии. Шиллингу было уже сильно за семьдесят, и он провел долгие годы в безуспешных поисках вакцины. Так что его предложение провести эксперименты на узниках не сулило особых успехов. Тем не менее Гиммлер – мечтавший получить препарат, который бы защитил солдат от малярии на оккупированном Востоке, – дал добро на проведение опытов. Эксперименты начались в феврале 1942 года. Шиллинг перебрался в Дахау и оставался там до самых последних дней существования лагеря, до весны 1945 года. Всего в эксперименте было задействовано 1100 узников, многие из них были до такой степени истощены, что не могли ходить. Всех их заразили малярией – либо инъекциями, либо укусами зараженных комаров, – с тем чтобы Шиллинг и его коллеги смогли протестировать ряд противомалярийных препаратов. У подопытных узников распухали конечности, выпадали ногти и волосы, их сотрясала лихорадка, у других наступал паралич. Многие узники умерли в результате превышения доз препаратов. Выживших использовали в дальнейших экспериментах[2414].

Как и в других лагерях, начальство Дахау этим опытам содействовало. Когда профессору Шиллингу требовались новые «подопытные кролики», в кабинете лагерного врача Дахау составлялся список кандидатов из числа узников. Затем этот список передавался в трудовой отдел, где вели учет зарегистрированных заключенных. Заключенные, отправленные на опыты в качестве расходного материала, считались занятыми на работах (пусть даже лишь в роли «подопытных кроликов»). Затем список передавался старосте лагеря, который периодически вносил в него изменения. И наконец документ ложился на стол коменданта для подписи. Как только комендант ставил свою подпись, несчастных жертв тащили в лабораторию Шиллинга[2415].

Подобные вещи происходили и в других лагерях, где эсэсовцы помогали врачам-убийцам ради карьеры и победы Германии в войне.

 

Убийства ради победы

 

14 августа 1942 года Владиславе Каролевской, молоденькой учительнице, участнице подполья в оккупированной нацистами Польше, вместе с другими узницами-польками было велено явиться в лазарет Равенсбрюка. Здесь ей был сделан укол в ногу, после которого у женщины началась рвота. Затем ее на каталке отвезли в операционную, где ей был сделан еще один укол. Последнее, что Владислава видела, перед тем как потерять сознание, – это как врач-эсэсовец надевал резиновые перчатки.

Придя в себя, она ощутила пульсирующую боль в ноге. «Я поняла, что нога моя, от лодыжки до колена, в гипсе». Через три дня, с высокой температурой (из распухшей ноги сочилась жидкость), Каролевска вновь попала в руки к тому же врачу. «Я испытывала мучительную боль, – свидетельствовала она после войны, – мне казалось, что из моей ноги что-то вырезали». Пролежав вместе с другими польскими узницами, которых постигла та же судьба, две недели в палате, наполненной миазмами гнойных выделений, она дождалась дня, когда повязки наконец сняли. «Разрез был таким глубоким, что была видна кость». Еще через неделю ее отпустили в барак, хотя из ноги все еще сочился гной и она не могла ходить. Вскоре она вновь попала в лазарет, где эсэсовские врачи произвели очередную операцию. Нога снова распухла. «После этой операции мне было еще хуже, мне было больно даже пошевелиться»[2416].

Мучения, через которые прошла Владислава Каролевска, были не только физическими. Не меньше мучила неизвестность. Откуда ей было знать, что она стала частью серии скоординированных экспериментов, имевших место сразу в нескольких лагерях, по тестированию противогангренозного препарата. С конца 1941 года армейские и эсэсовские врачи спорили по поводу эффективности сульфаниламидов при лечении инфицированных ран. Между тем количество раненых немецких солдат на Восточном фронте резко возросло. После смерти в июне 1942 года от газовой гангрены Рейнхарда Гейдриха – при взрыве осколки ручной гранаты, брошенной при покушении в машину, впились ему в тело вместе с кусками обшивки салона и мундира – внедрение в медицинскую практику противогангренозного препарата стало для Гиммлера одной из первоочередных задач. Рейхсфюрер свято верил в чудодейственную эффективность сульфаниламидов.

В Равенсбрюке опыты начались 29 июля 1942 года, считаные недели спустя после смерти Гейдриха. Эксперименты курировал врач-эсэсовец, профессор Карл Геббхардт, возглавлявший в соседнем Хоэнлихене санаторий и эсэсовский госпиталь. Чтобы вызвать газовую гангрену, врачи делали на ногах узниц, в основном полек, таких как Каролевска, глубокие надрезы, куда внедряли бактерии, землю, опилки и осколки стекла. В конечном счете профессор Геббхардт установил, что при лечении инфицированных ран сульфаниламиды неэффективны. На самом же деле Геббхард изначально не верил в их эффективность. Как ведущий эсэсовский хирург, он был заинтересован в верховенстве полевой хирургии. Более того, Геббхарда обвиняли в том, что именно он и отправил Гейдриха на тот свет (когда Гиммлер отрядил его к раненому Гейдриху в Прагу, Геббхард высказался против использования сульфаниламидных препаратов). Чтобы доказать свою правоту, Геббхардт был весьма заинтересован в том, чтобы эксперименты в Равенсбрюке дали отрицательный результат. Несколько женщин после этих операций умерли, те же, кто выжил, до конца жизни оставались физически и душевно травмированными[2417].

Как и опыты доктора Рашера в Дахау, нанесение увечий узницам Равенсбрюка преследовало военные цели: а именно врачи-эсэсовцы пытались найти лекарственные препараты, способные спасти немецких солдат от смертельных ран. В ряде других концлагерей узников ранили и убивали с той же целью. Так, например, в Нацвейлере профессор Отто Бикенбах проводил смертельные опыты с фосгеном, высокотоксичным газом, использовавшимся еще в Первую мировую войну. Изучалось воздействие газа, а также возможность получения препарата, способного уберечь немецких солдат. С этой целью в 1943–1944 годах в небольшую газовую камеру Нацвейлера были загнаны свыше ста узников. Как вспоминал один из тех, кому посчастливилось выжить, уже в считаные минуты люди чувствовали такую боль, что не могли дышать. «Казалось, будто легкие пронзают тысячи острых игл». Многие узники задохнулись. Другие умирали долгой, мучительной смертью. Их страдания растянулись на несколько дней, в течение которых они харкали кровью и фрагментами легких[2418].

Другая серия экспериментов была призвана защитить солдат вермахта от инфекционных заболеваний, таких как гепатит, туберкулез и, самое главное, тиф[2419]. Нацистские власти считали тиф – а им солдаты в оккупированной Восточной Европе заражались часто – серьезной угрозой, причем не только для солдат, но и для всего населения Германии. Активнее всего поиски вакцины велись в Бухенвальде. Здесь, под общим руководством гауптштурмфюрера СС доктора Эрвина Динга, молодого врача из Института гигиены ваффен СС (известного также как Динг-Шулер), в постоянно действующей лаборатории проводились исследования 24 препаратов. Заместителем Динга был бухенвальдский врач-эсэсовец Вальдемар Хофен. Отпрыск респектабельного семейства, он бесцельно колесил по миру, например, какое-то время даже подвизался статистом в Голливуде. Затем Хофен избрал для себя медицинскую стезю и после пяти лет учебы вступил в СС. (Говорят, что он был настолько некомпетентен, что просил узников написать за него дипломную работу.) Неудивительно, что эксперименты столь безграмотных «исследователей» обернулись провалом. Единственным результатом были людские страдания. Во время опытов летом 1943 года, во время тестирования двух препаратов, разработанных фирмой «Хехст», скончался 21 из 39 подопытных заключенных. У большинства подскочила температура, распухли лица и глаза, начался бред и тремор конечностей. Всего с 1942 по 1944 год эта парочка горе-докторов подвергла опытам в бухенвальдском тифозном бараке более 1500 человек, 200 из которых умерли[2420].

Финальная серия военных экспериментов была призвана не столько защитить немецких солдат, сколько повысить их боеспособность. С этой целью врачи провели ряд опытов с узниками Заксенхаузена. В ноябре 1944 года один морской врач дал им дозы стимуляторов, в том числе кокаина. Целью была разработка препаратов, позволявших сутками держать на боевом посту экипажи подводных лодок. Лагерные власти предоставили в распоряжение этого врача бригады узников, занятых на особо тяжелых работах. Например, некоторые с мешками на плечах ходили по кругу целый день, покрывая расстояние более 40 километров. Так проверялась износостойкость и удобство новой обуви. В числе отобранных для этих опытов был и 20-летний узник Гюнтер Леман. В течение четырех суток, пока продолжался эксперимент с кокаином, он спал не более нескольких часов. С тяжелым рюкзаком за плечами он, спотыкаясь, брел по экспериментальной тропе. В отличие от многих других жертв нацистских опытов над людьми Леман выжил[2421].

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 309; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!