Расширение концлагерной системы
Генрих Гиммлер всегда считал, что его система лагерей не должна стоять на месте. В ноябре 1938 года в откровенном выступлении перед верхушкой СС он заявил, что во время войны «мы не сможем обойтись» существующими концлагерями. Без сомнения, его тревожил еще один так называемый удар ножом в спину, и указание главы СС было ясным: арестовывать все больше людей и готовить больше места[1172]. Предвидение Гиммлера вскоре сбылось, но даже он не мог представить, в какой трущобный лабиринт из сотни лагерей разрастется его аппарат террора.
Однако до этого последнего апокалиптического этапа оставалось еще несколько лет. Тем не менее широкомасштабные аресты после начала войны быстро привели к переполненности концлагерей; к концу 1939 года их контингент возрос почти до 30 тысяч заключенных, а руководители СС бросились искать места для новых лагерей[1173]. Примерно в это же время Генрих Гиммлер приказал проверить лагеря временного содержания, созданные с начала войны. В первую очередь он хотел прекратить практику создания региональными нацистскими чиновниками собственных частных лагерей, как в 1933 году, – «концентрационные лагеря могут организовываться только с моего разрешения», утверждал он в декабре 1939 года. Но Гиммлер думал и о добавлении одной из этих временных зон в число своих официальных концлагерей[1174].
Некоторые из его заместителей, в частности инспектор концентрационных лагерей Глюкс, отстаивали идею нового «концлагеря для Востока», призванного держать в повиновении польское население[1175]. После долгих размышлений руководство СС остановилось на участке близ приграничного польского городка Освенцим, лежащего к юго-востоку от Катовице. Освенцим, до 1918 года входивший в Габсбургскую империю, был захвачен в первые дни Второй мировой войны и в конце октября 1939 года вместе с остальной частью Восточной Верхней Силезии включен в Германский рейх. Но еще до этого оккупанты символически переименовали город, вернув ему старое немецкое название – Аушвиц[1176].
|
|
|
Лагерь Освенцим появился на месте возникшего еще во времена Первой мировой войны рядом с городом временного поселка сезонных рабочих, ехавших на заработки в Германию. Впоследствии большая часть его кирпичных и деревянных бараков перешла к польской армии, прежде чем в сентябре 1939 года вермахт устроил там лагерь для военнопленных. Однако его быстро закрыли, и к концу года все здесь практически опустело, однако совсем ненадолго[1177]. В первые месяцы 1940 года эсэсовские эксперты неоднократно осматривали участок, взвешивая все плюсы и минусы его превращения в концлагерь. В их глазах у него было много недостатков: ветхие здания и скверные грунтовые воды. Две протекающих рядом реки Сола и Висла периодически затопляли эту нездоровую болотистую местность. Одновременно эсэсовцы видели здесь и целый ряд преимуществ. Бараки уже стояли, поблизости располагался железнодорожный узел, а место было защищено от посторонних глаз. В конце концов эти аргументы взяли верх, и в апреле 1940 года начались работы по строительству лагеря[1178]. Столкнувшись с новыми требованиями военного времени, лагерные администраторы СС были готовы импровизировать вопреки своей недавней политике строительства лагерей с нуля и вернулись к старой практике переделки существующих объектов.
|
|
|
Освенцим начал официально действовать с 14 июня 1940 года, когда прибыл первый массовый транспорт польских заключенных: 728 человек из расположенной в генерал-губернаторстве тюрьмы города Тарнува близ Кракова. Большинство из них были молодыми людьми, в том числе студентами и солдатами, обвиняемыми в антигерманской деятельности[1179]. Их сразу же избили эсэсовцы и около 30 немецких капо, более трех недель назад прибывшие из Заксенхаузена. Вскоре рубашки и куртки польских узников пропитались потом и кровью. Одним из них был 21-летний Веслав Килар, получивший номер 290. После того как он и его сокамерники выстроились на поверку, к ним обратился новый начальник зоны, гауптштурмфюрер Карл Фрич, вместе с еще примерно 120 эсэсовцами прибывший в Освенцима из Дахау, заявивший им, что это не санаторий, а немецкий концентрационный лагерь. «И мы вскоре убедились, – писал позже Килар, – что такое концлагерь!»[1180]
|
|
|
Комендантом Освенцима стал еще один ветеран лагерной охраны СС. Рудольф Хёсс был официально назначен (Гиммлером) 4 мая 1940 года и только что вернулся с осмотра объекта. Как комендант, неутомимый Хёсс стремился применить то, чему научился в Дахау и Заксенхаузене. Для более миллиона узников Освенцим означал смерть. Для Хёсса он олицетворял саму жизнь. Когда он пришел, ему виделся новый образцовый лагерь, и он сам у его руля. Но развалины, которые он принял, были далеки от его мечты. На первом этапе строительства недоставало дерева или кирпича, и Хёсс не мог даже поставить вокруг лагеря забор: «Так что необходимую колючую проволоку мне пришлось украсть»[1181].
Даже по признанию СС, Освенцим оставался пустырем, но это не помешало его быстрому разрастанию в один из крупнейших концлагерей[1182]. В конце 1940 года, всего через полгода после того, как он был открыт, в Освенцим привезли почти 7900 заключенных, содержавшихся в одноэтажных и двухэтажных кирпичных бараках на участке бывших армейских казарм[1183]. В следующем году, когда лагерь расширили, узников привезли гораздо больше. К началу 1942 года Освенцим с почти 12-тысячным контингентом узников стал крупнейшим (за исключением Маутхаузена) концлагерем. Более 75 % этих заключенных составляли поляки, и главной целью лагеря оставался террор против населения завоеванной страны[1184]. Сегодня Освенцим является синонимом холокоста, но построен он был для утверждения немецкого господства в Польше[1185].
|
|
|
Помимо Освенцима, в период с весны 1940 до конца лета 1941 года СС учредили еще четыре мужских концлагеря[1186]. Первым был Нойенгамме недалеко от Гамбурга. Ранее филиал Заксенхаузена, теперь он превратился в главный лагерь. Через несколько месяцев после состоявшейся в январе 1940 года инспекционной поездки Гиммлера СС направили туда из Заксенхаузена множество заключенных, которые, работая по 16 часов в день на морозе и под дождем, должны были построить там новый главный лагерь. Один из узников вспоминал, что в самом начале земля была промерзшей насквозь: «Мы рыли фундаменты под бараки. Кирки были тяжелее нас самих». 4 июня 1940 года выжившие новоприбывшие наконец переехали в новую зону, которая была далека от завершения; около 800 заключенных набили в три полуготовых барака. Тем не менее лагерь быстро рос; в конце 1941 года в Нойенгамме содержалось от 4500 до 4800 заключенных[1187].
Еще один новый главный лагерь, Гросс-Розен, тоже начинался как филиал. Расположенный в Нижней Силезии на холме близ города Штригау (ныне польский Стшегом. – Пер. ), он с начала августа 1940 года, момента доставки первых заключенных, которых разместили во временных бараках, был форпостом Заксенхаузена. В конце октября 1940 года его посетил сам Гиммлер, и следующей весной, 1 мая 1941 года, Гросс-Розен сделали главным лагерем. Однако первоначально он оставался сравнительно невелик, поскольку средств на его расширение не было, и к 1 октября 1941 года в нем содержалось не более 1185 заключенных[1188]. Его время как лагеря массового задержания и истребления еще не наступило.
Одновременно с Гросс-Розеном учредили еще один главный лагерь – Нацвейлер-Штрутгоф, расположенный на идиллических склонах Вогезов в Эльзасе. Он также начинался как небольшой лагерь с тремя сотнями заключенных, привезенных в конце мая 1941 года. Как и в других новых лагерях, на этапе строительства эсэсовцам приходилось импровизировать. В самом начале заключенных поместили во временную зону, а эсэсовская администрация поселилась в гостинице в соседней деревне Штрутгоф[1189]. И точно так же, как и Гросс-Розен, лагерь рос медленнее, чем планировали в СС; первоначальной контрольной цифры 2500 заключенных достигли лишь в конце 1943 года[1190].
Последний из новых концлагерей СС, располагавшийся близ Падерборна в Вестфалии, был личной прихотью Гиммлера. Одержимый мистицизмом, он хотел создать духовный центр СС. Для этого он выбрал ренессансный замок Вевельсбург в Нидерхагене и с 1934 года превратил его в огромный храм СС. В мае 1939 года, в период острой нехватки в Германии рабочих рук, Гиммлер мобилизовал заключенных концлагерей для работы над своим любимом проектом. Первоначально узников поместили в небольшой трудовой лагерь на холме напротив замка, филиал Заксенхаузена, а к 1 сентября 1941 года Гиммлер превратил его в главный лагерь, названный Нидерхаген. На бумаге это был обычный концлагерь СС. Однако с учетом его особой задачи он оставался самым небольшим из всех главных лагерей, в котором в начале 1942 года содержалось не более 600 заключенных. Тем не менее смертность в нем не уступала другим концлагерям. Некоторые из заключенных умерли в карьерах, другие во время строительства «подземной часовни» (предположительно предназначенной для поклонения высших руководителей СС) под северной башней замка. В итоге жуткий план Гиммлера никогда не был полностью реализован. В начале 1943 года, когда в Германии все больше и больше ресурсов направляли на тотальную войну, даже он не мог далее оправдывать проект. Выживших заключенных перевели в другое место, а главный лагерь закрыли 30 апреля 1943 года; просуществовал Нидерхаген в общей сложности менее двух лет[1191].
Несмотря на стремительное расширение в первые годы войны, концлагерная система не дезинтегрировалась. Вскоре в новых лагерях установился тот же режим, что и в старых. Объяснялось это структурными причинами: все лагеря получили приказы и директивы из ИКЛ и РСХА. Кроме того, существовали и личные связи. Первые капо всех пяти новых лагерей прибыли из Заксенхаузена, ставшего трамплином расширения концлагерной системы, и они быстро установили на новых местах знакомые порядки[1192]. Многие из новых эсэсовских хозяев тоже долгие годы дышали воздухом лагерей. Среди новых комендантов были амбициозные молодые офицеры вроде Хёсса. Также руководство СС дало второй шанс проштрафившимся в других местах ветеранам, как в случае Карла Коха. Еще одним бенефициаром был первый комендант Гросс-Розена Артур Рёдль, ранее занимавший руководящие должности в Лихтенбурге, Заксенбурге и Бухенвальде. Где бы Рёдль ни служил, он вызывал раздражение начальства своей некомпетентностью и малограмотностью. Даже Теодор Эйке считал его обузой, но не мог от него избавиться; отмеченный многими наградами нацист, участник путча 1923 года, Рёдль пользовался покровительством Гиммлера. Назначение в 1941 году комендантом Гросс-Розена стало для него последней возможностью показать себя в лагерях СС[1193].
Новые лагеря содействовали распространению военного террора. Как мы уже видели, Освенцим был создан для борьбы с инакомыслием и оппозицией среди поляков. У трех других новых концлагерей – Нойенгамме, Гросс-Розене и Нацвейлере – тоже была политическая функция. Все три располагались близ немецкой границы и способствовали порабощению народов оккупированных стран. Нойенгамме находился недалеко от Дании и Голландии и стал важнейшим лагерем на северо-западе Германии; Нацвейлер-Штрутгоф был развернут на территории, недавно аннексированной у Франции; Гросс-Розен – на востоке Германии, между Польшей и Протекторатом Богемия (Чехия) и Моравия, и с самого начала около 40 % его узников составляли поляки и чехи[1194]. И все же стремительное расширение концлагерной системы военного времени было связано не с одним лишь террором. Немаловажной его составляющей являлся принудительный труд, поскольку экономические амбиции СС росли столь же стремительно, как и мощь вермахта.
Кирпич и камень
После разгрома Франции Адольф Гитлер осуществил давнюю мечту: он отправился в краткую поездку по стране, против которой более 20 лет назад воевал, а теперь вернулся мстителем за позорное поражение Германии в 1918 году. Кульминацией его поездки стало утро 28 июня 1940 года, когда кортеж «мерседесов» въехал в Париж. Французская столица купалась в лучах летнего утреннего солнца, когда Гитлер осматривал свои новые владения, отмечая достопримечательности. Он разыгрывал гида, производя впечатление на свою свиту подробными рассказами об истории, искусстве и архитектуре, почерпнутыми из книг. Одним из его льстивых приспешников был Альберт Шпеер, приглашенный принять участие в триумфе своего ментора.
Вечером, по возвращении в свою временную штаб-квартиру, охваченный эйфорией Гитлер приказал Шпееру ускорить работы над претворением в жизнь монументальных планов реконструкции Берлина и других так называемых «городов фюрера» (Гамбург, Линц, Мюнхен и Нюрнберг), которые с началом войны были заморожены. Гитлер назвал их «важнейшим строительным проектом рейха», реализация которого рассчитана на целое десятилетие. Но зачем ограничиваться несколькими городами? Гитлер полагал, что господство Германия в Европе утвердится на века и ей следует показать себя миру во всем блеске. К началу 1941 года он, грезя о новых улицах и площадях, театрах и высотных домах, определил более 20 немецких городов, подлежавших полной реконструкции[1195].
В СС не менее страстно, чем Шпеер, стремились воплотить мечты Гитлера, и их сотрудничество с созданным еще до войны ведомством Шпеера стало тесным как никогда. Шпееру требовались строительные материалы, и СС обязались их поставлять через свое предприятие DESt (Deutsche Erd– und Steinwerke) «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни». Шпеер с огромной радостью начал его финансирование и к середине 1941 года вложил в него не менее 12 миллионов рейхсмарок, в результате предприятие выросло до компании среднего размера[1196]. Тяжелые работы выполняли узники концлагерей. В сентябре 1940 года в своем выступлении перед офицерами СС Гиммлер подчеркнул, что заключенные должны «ломать камень и обжигать кирпич» для больших зданий фюрера[1197].
Расширялась не только компания «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни», но и вся экономика СС, в первые годы войны переживавшая период наиболее стремительного роста[1198]. Во главе ее по-прежнему стоял Освальд Поль, выдвинувший на руководящие посты несколько квалифицированных и самых решительных управленцев, поставивших ведение дел с дилетантского на вполне профессиональный уровень[1199]. Не все предприятия использовали принудительный труд, по крайней мере на первых порах. Тем не менее эксплуатация узников была основой экономики СС, не в последнюю очередь потому, что никакого реального интереса частный сектор к ней пока не проявлял и в СС распоряжались своими узниками более или менее свободно[1200].
Принудительный труд заключенных способствовал росту предприятия СС «Немецкие заводы вооружений» (Deutsche Ausrustungswerke – DAW), многие цеха и мастерские которого располагались в лагерях и выпускался там широкий ассортимент товаров, от хлеба до мебели. Учрежденная в мае 1939 года компания «Немецкие заводы вооружений» встала на ноги во время войны. К лету 1940 года ее мастерские в Дахау, Заксенхаузене и Бухенвальде начали быстро расширяться, а к началу 1941 года около 1220 заключенных этих трех лагерей работали на «Немецкие заводы вооружений»; в ближайшие годы количество работающих там заключенных резко возросло, а «Немецкие заводы вооружений» превратились в крупнейшую компанию СС[1201]. Еще одним крупным предприятием СС была фирма, носившая помпезное название Немецкий экспериментальный институт питания и продовольственного снабжения (Deutsche Versuchsanstalt für Erneurung und Verpflegung – DVA). Основанная в январе 1939 года, она также стремительно росла во время войны и, начав с разведения садовых и огородных культур и выращивания зелени на сельскохозяйственных угодьях Дахау, сделалась одним из крупнейших трудовых подразделений внутри лагеря; в мае 1940 года на нее ежедневно работало около тысячи узников этого лагеря[1202]. У руководства СС существовали еще более масштабные планы развития сельскохозяйственного производства в Освенциме (в основном не связанные с DVA), за которыми пристально следил Генрих Гиммлер, ожидавший крупного прорыва немецких поселений на Восток[1203].
Однако вскоре внимание Гиммлера привлек еще более масштабный, относящийся к Освенциму проект, заключавшийся в новаторском сотрудничестве между СС и частным сектором промышленности. В начале 1941 года химический гигант «ИГ Фарбен» (IG Farben) решил построить огромный завод близ польского селения Дворы, в нескольких километрах от города Освенцим. Компанию в первую очередь привлекла доступность природных ресурсов и хорошее транспортное сообщение, хотя учитывалось и наличие подневольных рабочих из местного концлагеря (которому платили от 3 до 4 рейхсмарок за заключенного в день). Гиммлер ухватился за возможность сотрудничества с промышленностью, надеясь вывести экономическую ситуацию и опыт СС на качественно новый уровень. 1 марта 1941 года, после своего первого визита в Освенцим в сопровождении Рихарда Глюкса, он издал приказ о расширении главного лагеря, отчасти для обеспечения большего количества рабочих для «ИГ Фарбен». Вскоре после этого, в середине апреля 1941 года, первая команда заключенных начала работу на новой строительной площадке «ИГ Фарбен», помогая возводить фундамент для огромного заводского комплекса по производству синтетического топлива и резины. К началу августа 1941 года там в ужасающих условиях работало более 800 узников Освенцима, и осенью эта цифра продолжала расти[1204].
В первые годы войны Гиммлер с не меньшим вниманием, чем за многообещающим химическим заводом в Освенциме, следил за производством кирпича и камня. В 1940 году ежедневно от 6 до 7 тысяч заключенных концлагерей работали на шести различных карьерах компании «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни»; в 1940–1941 годах Гиммлер, демонстрируя свои приоритеты, лично осмотрел все шесть участков[1205]. При планировании размещения новых концентрационных лагерей Гиммлер и руководители СС всегда имели в виду стройматериалы. Нойенгамме с самого начала связывался с производством кирпича. В декабре 1938 года он был создан в качестве филиала лагеря на базе заброшенного кирпичного завода, незадолго до этого приобретенного «Немецкими песчаными карьерами и каменоломнями», хотя до начала войны работа фактически не сдвинулась с мертвой точки. Производство начало развиваться только после того, как Нойенгамме стал главным лагерем, а дополнительный импульс получило после победы Германии над Францией; кирпич срочно потребовался, особенно для зданий в соседнем Гамбурге[1206].
В Гросс-Розене и Нацвейлере руководство СС привлек не кирпич, а гранит. В Гросс-Розене это был черно-белый гранит; «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни» купили карьеры в мае 1940 года, а позднее было принято решение сделать Гросс-Розен главным лагерем отчасти в надежде на рост производства.
В Нацвейлере-Штрутгофе эксплуатация заключенных на разработке карьеров тоже была частью первоначального эсэсовского плана. Деятельность «Немецких песчаных карьеров и каменоломен» началась здесь после того, как 6 сентября 1940 года Гиммлер осмотрел местный карьер; по-видимому, Альберт Шпеер заметил там некий редкий красный гранит, идеально подходивший для нового немецкого стадиона в Нюрнберге[1207].
Эсэсовский строительный бум также затронул существующие концентрационные лагеря. «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни», форсируя производство, открывали дополнительные мастерские, закупали машины и привлекали к работе заключенных. По инициативе Шпеера в Ораниенбурге с конца лета 1940 года велись каменотесные работы. Неподалеку другие узники Заксенхаузена возрождали недоброй памяти кирпичные заводы Ораниенбурга. Гиммлер продолжал внимательно следить за продвижением дел. Он пообещал Шпееру массовые поставки кирпича и дважды (в 1940 и 1941 годах) проинспектировал проб лемный завод в Ораниенбурге. А тем временем во Флоссенбюрге с апреля 1941 года СС разрабатывали дополнительный карьер, следуя примеру Маутхаузена. Там разработка карьеров расширилась, особенно после создания нового филиала лагеря в Гузене, в 4 километрах к западу от Маутхаузена (официально действовал с 25 мая 1940 года). В результате Маутхаузен оставался самым крупным из всех предприятий СС по добыче гранита, на чьих трех основных карьерах в июле 1940 года трудилось в среднем почти 3600 заключенных[1208].
В СС озаботились повышением производительности труда заключенных, и управленцы «Немецких песчаных карьеров и каменоломен» даже лоббировали обучение заключенных концлагерей на каменотесов. После встречи с комендантами в Ораниенбурге 6 сентября 1940 года было объявлено о том, что заключенные, согласившиеся пройти обучение, получат привилегии в виде денег, фруктов и отдельных помещений. Кроме того, узников должна была соблазнить перспектива освобождения; теперь, хорошо работая, они получали «лучшие перспективы» оказаться на свободе, чем прежде[1209]. Но это были пустые обещания. На практике большинство бонусов ограничивалось сигаретами и добавкой к пайку. Кроме того, заключенные практически ими не воспользовались; в начале 1941 года менее 600 узников в различных концлагерях обучились на каменщиков[1210]. Тем не менее инициатива СС была знаковой. Правда, это был не первый случай, когда в лагерях СС предлагались поощрения. Но в прошлом подобные привилегии распространялись почти исключительно на капо, отвечавших за поддержание порядка и дисциплины. Во время войны, признавая растущую значимость принудительного труда, СС были готовы распространить льготы и на некоторых производительно работавших заключенных.
Общий баланс экономики СС в первые годы войны был неоднозначен. Всегда были доступны государственные субсидии и денежные вливания Шпеера, получали в СС навар и от корпоративных махинаций[1211]. Если же обратиться непосредственно к флагману хозяйственной деятельности СС, компании «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни» и ее карьерам, в значительной мере основывавшимся на ручном труде, то они оказались прибыльными. Прежде всего, «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни» извлекали выгоду из чрезвычайно дешевой рабочей силы, так как предприятия СС платили государству не более 0,30 рейхсмарки за одного заключенного в день. Принудительный труд, продаваемый по заниженной цене, сделал каменоломни СС высокодоходными[1212]. Несмотря на это конкурентное преимущество, другие предприятия «Немецких песчаных карьеров и каменоломен» несли убытки. В частности, у СС продолжались проблемы с более сложными технологиями, и убытки на злополучных кирпичных заводах Ораниенбурга небывало возросли[1213].
А в масштабах Германии в целом доля продукции предприятий СС первых военных лет оставалась незначительной. Разумеется, они производили определенные стройматериалы для мегаломанических строительных планов Гитлера. Однако и «Немецкие песчаные карьеры и каменоломни», как и экономика СС в целом, никогда не дали обещанного: производство отставало от планов, производительность труда заключенных была ниже, чем у свободных рабочих, а качество строительного камня оставалось низким[1214]. К лету 1941 года СС не стали ближе к крупным экономическим игрокам по сравнению с началом войны. В то время как экономический спад СС мало повлиял на немецкую экономику, его воздействие на жизнь за колючей проволокой было огромным и принесло на конц лагерные строительные площадки и карьеры больше смертей и разрушений, чем когда бы то ни было.
Путь к погибели
«[Если] бы я мог воплотить все зло нашего времени в одном образе, – писал в своих мемуарах об Освенциме Примо Леви, – я выбрал бы то, что мне более всего знакомо: истощенный человек с понурой головой и поникшими плечами, в чьем лице и глазах не осталось ни следа мысли. Такие заключенные еще двигались, но уже были мертвы, – добавлял Леви, – в них погибла божественная искра. Вскоре от них ничего не останется, кроме горстки пепла на соседнем поле». Леви называл этих обреченных узников, умиравших, не оставляя о себе воспоминаний, «утопленниками»[1215]. В концлагерях военного времени таких мужчин и женщин звали «калеками», «изгоями», «доходягами» или, саркастически, «драгоценностями». Однако в Освенциме и ряде других лагерей за ними закрепилось прозвище «мусульмане» (иногда в отношении женщин – «мусульманки»)[1216].
«Мусульмане» были живыми мертвецами. Измученные, апатичные и голодные, они утрачивали все человеческое. Их тела представляли собой лишь покрытую язвами и струпьями кожу и кости. Они едва могли ходить, думать или говорить и смотрели на все бессмысленным пустым взглядом. Другие заключенные боялись их как предвестников своей участи, ибо требовалось совсем немного – холод, побои, стертые ноги, – и заключенный уже стоял на пути к погибели. Страстное желание утолить голод, поддерживавшее их существование, было последним признаком угасающей жизни. Некоторые умирали во время еды, вцепившись пальцами в кусок хлеба[1217]. Жизнь для «мусульманина» теряла смысл, как и стратегия выживания в лагере. Физические упражнения, стирка, ремонт одежды, бартер и стремление держаться как можно незаметнее – все это прекращалось. Как можно выполнять приказы, если их больше не слышишь? Как можно соблюдать правила, если их больше не понимаешь? Как можно идти, если больше не держат ноги?
В годы после освобождения весь ужас нацистских концлагерей воплотила душераздирающая фигура «мусульманина», тесно связанная с холокостом и финальным этапом концлагерной системы[1218]. Однако на самом деле обреченные узники появились гораздо раньше. С осени 1939 года условия в лагерях настолько ухудшились, что ряды умирающих пополнили тысячи заключенных. Именно первый период войны и породил «мусульман».
Голод и болезни
После жестокого приема СС новые заключенные меньше всего ожидали увидеть в концлагерях цветники. Но на протяжении весны и лета все бараки заключенных, казармы и прочие здания СС, а также важнейшие дороги окружали цветущие клумбы и ухоженные газоны. В первые годы войны концлагеря СС продолжали оставаться образцами внешнего благочиния и порядка, скрывая под тонкой пленкой нормальности как от себя, так и от посторонних свою сущность. «Иногда, когда я думал о той любовной заботе, которую гестаповские приспешники расточали на эти цветники, – вспоминал заключенный, попавший в Заксенхаузен осенью 1939 года, – мне казалось, что я схожу с ума»[1219].
Контраст между цветками вокруг бараков и страданиями внутри их вряд ли мог быть разительнее. Едва заключенные входили в бараки, как в нос ударяла вонь немытых и больных тел людей, ютившихся в страшной тесноте[1220]. Хотя эсэсовцы, оскорбительно муштруя заключенных, продолжали поучать их, как убирать бараки, это мало меняло нередко ужасающие условия.
В начале войны огромной проблемой была скученность. Быстрее всех рос Бухенвальд. Всего за четыре недели численность содержавшихся в нем заключенных практически удвоилась – с 5397 (1 сентября 1939 года) до 10 046 (2 октября 1939 года)[1221]. До конца года контингент Заксенхаузена тоже вырос почти в два раза[1222]. Затронуло это все аспекты жизни. Не хватало униформы, мыла, постельного белья и многого другого. Казармы были переполнены, их максимальная вместимость была превышена в два-три раза. Лишь к концу 1940 года условия в Бухенвальде и Заксенхаузене после сокращения контингента их заключенных стали легче; в Бухенвальде пик в 12 775 заключенных (31 октября 1939 года) снова был достигнут весной 1943 года[1223]. Теперь общий рост численности заключенных взяли на себя другие концлагеря: возобновивший работу лагерь в Дахау, расширившийся лагерь в Маутхаузене, а также новые лагеря, такие как Освенцим. Эти лагеря тоже вскоре оказались переполнены, заставляя все большее и большее количество заключенных бороться за место для сна, умывания и за одежду.
Узников также ждал голод, поскольку баланда стала жиже, а хлебные пайки меньше. Дефицит был вызван возросшим во время войны недостатком ресурсов, но СС ситуацию намеренно ухудшали еще больше. 1 сентября 1939 года эсэсовцы Заксенхаузена, возможно по приказу свыше, ознаменовали начало войны сокращением пайков заключенных; война означала жертву, и узники должны были стать первыми, кто пострадал от тягот войны. Исходя из той же логики, в январе 1940 года нацистский режим сократил официальные рационы, централизованно установленные для узников концлагерей (и заключенных тюрем), которые теперь получали гораздо меньше мяса, жира и сахара, чем население, хотя работали часто гораздо напряженнее[1224]. Однако самым худшим было то, что заключенным доставалось даже меньше положенного, поскольку львиную долю продолжали забирать себе эсэсовцы и капо. Нередко до оловянных тарелок обычных заключенных доходила лишь самая отвратительная еда. Позднее бывший узник Заксенхаузена свидетельствовал, что «комнату наполнил запах гнилых овощей»; некоторые заключенные поперхнулись, и их вырвало[1225].
Голод преследовал обитателей бараков. Многие узники думали только о еде, а некоторые даже мечтали забить и приготовить эсэсовских сторожевых псов. Часто заключенные беседовали об обильных трапезах, приправляя и жаря воображаемые стейки; узники записывали рецепты этих неуловимых блюд, собирая из них целые книги. Голод омрачал даже их ночи. В одну из ночей конца 1939 года, лежа в своем бараке во Флоссенбюрге, Альфред Хюбш (заключенный, временно переведенный из Дахау) грезил о мясном магазине своего родного города; в нем было полно сосисок, и мясник сказал ему: «Хорошенько осмотритесь; я дам вам все, что вы хотите»[1226].
Заключенные держались, как могли. Процветал черный рынок, хотя торговля ограничивалась очистками гнилых овощей и кухонными отходами, покупатель которых рисковал получить пищевое отравление и наказание от эсэсовцев. Заключенные, бравшие из продовольственных запасов лагеря, подвергались еще большей опасности; в 1941 году в Заксенхаузене блокфюрер СС забил до смерти молодого французского заключенного за то, что тот взял из загона для овец две морковки[1227]. Все чаще заключенные, в том числе и известные как хорошие товарищи, воровали друг у друга. Кражи хлеба распространились настолько, что старосты бараков запирали или проверяли шкафчики узников и угрожали жестокими наказаниями. Но голод подчас был сильнее, чем страх оказаться пойманным[1228].
Голодание часто было началом конца. Истощенные заключенные быстро отставали на работе, а эсэсовцы, в свою очередь, наказывали их как тунеядцев, еще ближе подталкивая их к могиле. В Флоссенбюрге все «ленивые» заключенные должны были держаться подальше от больших кастрюль супа, пока другие заключенные не поели досыта. Только тогда, когда все поели, подпускали голодающих. Альфред Хюбш в ужасе наблюдал, как люди отчаянно дрались за объедки, казалось не чувствуя, как капо бьют их руками и ногами: «Ложками и пальцами они выскребали горшки, очищая их от последних остатков пищи»[1229].
Кроме того, истощенные заключенные были восприимчивее к болезням, быстро распространявшимся в первые годы войны. Многих заключенных из исправительных учреждений, тюрем и трудовых лагерей доставляли уже еле живыми, поскольку полиция без зазрения совести бросала ослабевших узников у ворот лагерей; в транспорте, прибывшем в Заксенхаузен, находился 80-летний слепой серб, которого, несмотря на то, что он едва держался на ногах, причислили к опасным рецидивистам[1230]. Даже если заключенных привозили здоровыми, в лагере заболевали почти все непривилегированные узники. Крайне скудное питание, в частности, негативно сказывалось на состоянии кожи, тканей и внутренних органов заключенных; от систематического недоедания быстро начинались отеки, появлялись крупные язвы[1231]. Привычными были обморожения и простуды, нередко переходившие в воспаление легких. Условия стали крайне тяжелыми уже в суровую зиму 1939/40 года, в течение которой Германию на несколько месяцев сковали мороз и лед. В некоторых бараках не было вообще никакого отопления.
Там, где печи были, заключенные пытались украсть – или, как это называлось на концлагерном жаргоне, «организовать» – побольше дров. Кто-то засовывал под форму одеяла или бумажные пакеты. Однако, несмотря на все усилия, от холода ничего не спасало, и каждый новый день пугал. Лагерные эсэсовцы не только не помогали, но усугубляли ситуацию, отбирая теплую одежду[1232].
Также по сравнению с довоенным периодом участились эпидемии. Широкое распространение получило такое опасное инфекционное заболевание, как чесотка; в январе 1941 года от нее страдал как минимум каждый восьмой заключенный Заксенхаузена[1233]. Грязь и плохие санитарно-гигиенические условия привели к массовым вспышкам дизентерии с жестокой диареей и крайней степенью обезвоживания. Многие заключенные, уже страдавшие голодным поносом, были грязны и без того. Михай Циолковский, один из первых заключенных Освенцима, вспоминал, что в ночное время больные заключенные испражнились прямо на спящих на полу[1234]. Еще одной постоянной угрозой был тиф, типичная болезнь массового содержания под стражей; ее переносчиками были неистребимые в концлагерях вши[1235].
Основной реакцией эсэсовцев на резко ухудшающиеся условия в концлагерях были разговоры. Вместо того чтобы настаивать на улучшениях и класть больше больных узников в существующие лазареты, в 1939–1940 годах лагерные эсэсовцы организовывали для изоляции больных и умирающих дополнительные зоны[1236]. Отдельные бараки зарезервировали для заключенных, больных туберкулезом, страдающих от открытых ран, чесотки и других заболеваний. Узники дали этим местам свои названия: дизентерийный барак в Дахау назывался «дерьмовым», а блок для инвалидов – «клубом кретинов»[1237]. Многие здоровые заключенные боялись инфекций и приветствовали эту изоляцию. Некоторые из них фактически уже приняли аналогичные меры по собственной инициативе, изгнав больных товарищей из бараков в промерзшие уборные[1238].
Условия содержания в зонах для больных шокировали видавших виды ветеранов концлагерей, избегавших даже проходить рядом с ними. Пустые бараки с одними лишь кроватями или мешками с соломой были переполнены живыми скелетами, в долгие дни и ночи которых иногда врывались вспышки ярости капо. Хуже всего были муки голода. Не случайно учрежденные в конце 1939 года в Заксенхаузене бараки для заключенных-инвалидов прозвали «голодными». Здесь, как и в других зонах для больных, лагерные эсэсовцы до минимума сокращали и без того скудные пайки в надежде ускорить среди больных процесс «естественного отбора»[1239].
Труд и гибель
Вдоволь насмотревшись на дьявола, Данте в его «Божественной комедии» наконец покидает Ад, отправляясь в насыщенное событиями восхождение к вершинам Рая. Однако перед этим ему предстоит миновать Чистилище, где его проводник и душеприказчик Вергилий обращает внимание странника на леденящую кровь процессию придавленных к земле тяжелыми каменьями грешников. Даже «…с виду терпеливейший и тот как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»[1240] Навеянные средневековой поэмой Данте Алигьери аллюзии нередко преследовали заключенных концентрационных лагерей (да и эсэсовцев тоже). По-видимому, не существовало лучшего образа для сравнения у выживших в кошмаре Бухенвальда узников, когда они пытались передать всю невообразимость перенесенных ими страданий своим освободителям – американским солдатам и офицерам. «Даже простое перечисление специфики работ в каменоломнях, – как вспоминал один из оставшихся в живых узников, – вселяло ужас даже в самых бесстрашных»[1241].
Повсюду заключенные лагерей боялись каменоломен[1242]. После войны заключенный-поляк Антон Гладыш во всех деталях помнил день 1941 года, когда его впервые по шатким лестницам заставили спуститься в каменоломню Гросс-Розена. С тремя другими заключенными в уродливых деревянных башмаках они перетаскивали с места на место тяжеленные каменные глыбы. «Это был страшный день, – вспоминал Гладыш. – Мы изранили руки. Колени подгибались от изнеможения. Работали словно в трансе, казалось, этому дню конца не будет»[1243]. Когда заключенные наконец отправились назад в лагерь, все они были изнурены физически, покрытые царапинами и ссадинами.
Лагерная охрана всегда рассматривала работы в каменоломнях как пытку, с ней соглашалось и Главное управление имперской безопасности (РСХА). В 1940 году, с благословения Гиммлера, концентрационные лагеря (для мужчин) были поделены на три группы (согласно уже сформировавшемуся в период первых лагерей принципу, разработанному Эйке). Каждая группа лагерей предназначалась для своей категории заключенных, устанавливаемой на основе «особенностей личности» и «угрозы государству». Те, кто считался «пригодными для перевоспитания», направлялись в лагеря «1-й ступени» – Дахау и Заксенхаузен (где каменоломен не предусматривалось). Лагеря «2-й ступени» – Бухенвальд, Флоссенбюрг и Нойенгамме – были зарезервированы для «в большей степени морально ущербных» людей, которые, однако, оставались все еще «пригодными для перевоспитания». Самая последняя разновидность лагерей – «3-я ступень» предназначалась для «большей степени морально ущербных» людей, в частности «асоциальных и преступников-рецидивистов», «едва ли пригодных для перевоспитания». Первоначально существовал лишь один подобный лагерь – Маутхаузен, располагавший огромной каменоломней с ужасающими условиями труда. Один из бывших охранников Маутхаузена впоследствии вспоминал, что на практике лагерь «3-й ступени» означал, что не «предполагалось, что заключенные выйдут из такого лагеря живыми». Маутхаузен заключенные прозвали Мордхаузеном (Mordhausen)[1244].
На бумаге СС относились к новой системе классификации весьма серьезно[1245]. Но на деле упомянутая попытка классифицировать лагеря по ступеням оказалась не всегда точной и в большинстве случаев нежизнеспособной. Изначально по ступени лагеря невозможно было определить условия содержания. В 1940 году, например, в таком лагере, как в Заксенхаузен («1-я ступень»), погибло больше заключенных, чем в Бухенвальде («2-я ступень»)[1246]. Впоследствии данная категоризация утратила актуальность: хотя Освенцим и считался официально «лагерем 1-й и 2-й ступеней», в нем наблюдался, безусловно, самый высокий уровень смертности из всех остальных концентрационных лагерей[1247]. В конечном итоге другие факторы – такие, например, как цвета маркировочных треугольников – играли куда более значимую роль в судьбе заключенных, чем пресловутые официально присвоенные лагерям «ступени».
Однако попытка создать некую иерархию лагерей позволяет сделать довольно любопытные выводы о представителях верхушки СС и полиции в первые годы войны. Прежде всего, они, очевидно, пытались каким-то образом справиться с разраставшейся системой концлагерей, стремясь провести более четкие линии разграничения между отдельными лагерями. Возможно, еще более удивительно то, что они уже довольно долго настаивали на пересмотре категорий заключенных. Это не было пропагандистским трюком, ибо все, что было связано с классификацией лагерей, разглашению не подлежало. Скорее всего, эсэсовские чинуши просто обманывали себя: им все еще хотелось верить, что лагеря, будучи инструментом насаждения террора, обладали и другой функцией – воспитательной. В действительности же роль лагерей как воспитательных учреждений выглядела в первые годы войны даже еще более гротескно, чем до войны. Все, чему можно было научиться в лагере, – так это элементарному выживанию – как не ошибиться при подсчете ударов плетей охранника или капо, как растянуть краюху хлеба на несколько дней, как сохранить энергию, создавая видимость энергичной и добросовестной работы.
Изнурительный физический труд характеризовал все до единого концлагеря первых военных лет независимо от наличия при них каменоломен. На первом месте по трудоемкости стояли строительные работы, их без труда можно было превратить в пытку заключенных, что повсеместно внедрялось и нередко сводило их в могилу. В новых лагерях, таких как Освенцим, почти всех заключенных бросали на строительство – возводить для себя лагерь. Именно они выклады вали камнями дорожки, по которым предстояло передвигаться, плацы для перекличек, где их заставляли часами изнемогать на жаре или холоде, бараки, где в страшной скученности они спали, ограждения, отделявшие их от внешнего мира[1248]. Строительные работы ни в одном лагере не ограничивались. В старых лагерях покоя не было из-за постоянного прибытия новых и новых узников – лагерные территорию и инфраструктуру приходилось постоянно расширять. Администрация лагерей вечно затевала стройки – одну за другой, а отдуваться приходилось заключенным. Многие примерно из 1800 заключенных, умерших в Маутхаузене с декабря 1939 по апрель 1940 года, например, стали жертвами очередной «новостройки» – работ по возведению нового «малого лагеря» Гузен. Как отмечал один заключенный Гузена в своем тайном дневнике 9 марта 1940 года: «Ничего из ряда вон выходящего. Мертвецы здесь дело обычное, ежедневно кто-то умирает»[1249].
Главным средоточием ужасов Заксенхаузена было строительство кирпичного завода, на котором в 1940 году в среднем в день было постоянно занято до 2 тысяч заключенных. Многих из них впоследствии заставили сносить возведенные с нарушениями производственные корпуса, и эта непосильная по объемам работ задача унесла сотни жизней. Другие заключенные возводили новый малый лагерь в Ораниенбурге, что в перспективе избавляло узников от мучительных переходов от главной лагерной зоны к месту работ. Этот малый лагерь был открыт в конце апреля 1941 года. Довольно большое число узников работало на нескольких печах, производивших кирпич. Наконец, неподалеку располагались и глиняные карьеры, прозванные «адом внутри ада», – заключенные, стоя по колено в воде и глиняной жиже, лопатами грузили ее на вагонетки. «В древние времена, – заключил один политический заключенный-немец по имени Арнольд Вайс-Рютель, – рабы фараонов, сооружавшие пирамиды, работали в куда лучших условиях, чем рабы Адольфа Гитлера строили кирпичный завод в Ораниенбурге»[1250].
Если экономические устремления СС и формировали общие направления принудительного труда, но сделать его более производительным были не в состоянии. Большинство эсэсовцев из лагерной администрации мало интересовались конечным результатом. По их мнению, лагерь был и оставался прежде всего полем сражений с врагами нацистского государства. Это было видно невооруженным глазом по всем мелочам, разработанным и предназначавшимся для измывательств над заключенными во время их работы. В Гузене, например, заключенные обязаны были зимой 1939/40 года работать без перчаток и теплой одежды, несмотря на сильный мороз, а подходить к разожженным эсэсовскими охранниками и капо кострам строго воспрещалось[1251].
Предпочтения эсэсовской охраны просматриваются еще отчетливее, если взглянуть на заключенных, которые не работали по причине физической слабости, нехватки работы или неблагоприятной погоды. Поскольку никакому из обычных заключенных (кроме умирающих) не дозволялось «бездельничать», лагерные охранники искали способы занять их. Как и до войны, кое-кто из эсэсовских церберов использовали успевшие стать традицией бессмысленные и оскорбительные по характеру «тренировки». Но изобретались и новые формы издевательств. Так, в Заксенхаузене в ненастную осень 1939 года эсэсовцы стали формировать из оставшихся по тем или иным причинам не у дел заключенных так называемые стоячие команды. В результате сотни узников днями напролет стояли навытяжку в битком набитых бараках лишь с кратким перерывом на обед.
«Мы стояли притиснувшись друг к другу, как сардины в банке, – писал позже один бывший заключенный Заксенхаузена. – В течение 8–9 часов нам шевельнуться не позволяли, ни говорить, ни сидеть, даже прислоняться к стенам и то воспрещалось. Скоро все тело начинало нестерпимо болеть. Но двигаться строго-настрого запрещалось: реальные или предполагаемые нарушители быстро наказывались капо или эсэсовскими охранниками»[1252].
Подобные проявления жестокости являлись частью повсеместного усиления террора лагерных охранников в первые годы войны, когда лагерное бытие постепенно, но неуклонно сползало в пучину человеконенавистничества. Отныне лагерный лазарет прочно ассоциировался со смертью и убийствами, но в первую очередь с ними связывались так называемые бункеры, испокон веку считавшиеся в лагерях абсолютным воплощением насилия. В те годы охранники убивали направо и налево, и, что самое страшное, они убивали куда чаще, чем до войны. До войны редко доходило до убийств. Почему с внезапным началом Второй мировой войны отпали все сдерживающие факторы?
Исполнение наказаний
Незадолго до полуночи 7 сентября 1939 года на территорию Заксенхаузена въехал полицейский автомобиль. В машине между офицерами полиции в кан далах сидел мускулистый человек с густыми вьющимися волосами. Его звали Йоганн Хайнен, и жить ему оставалось всего час. Хайнен, выглядевший моложе своих 30 лет, был человеком, что называется, невезучим всю свою недолгую жизнь.
В бурные веймарские годы квалифицированный рабочий-металлист оказался на улице, а в первые годы нацизма загремел за решетку по причине своих прокоммунистических убеждений. Выйдя на свободу, Хайнен работал на заводах «Юнкерс» в Дессау, но незадолго до начала Второй мировой войны был повторно арестован, на сей раз за отказ рыть траншеи для противовоздушной обороны. Его нежелание возымело фатальные последствия, поскольку нацистские фюреры решили примерно наказать молодого человека. Получив карт-бланш от самого Гитлера, Генрих Гиммлер послал телекс Гейдриху вечером 7 сентября 1939 года, распорядившись немедленно направить «коммуниста Хайнена» в Заксенхаузен и там с ним покончить. Комендант лагеря проинформировал шефа Инспекции концентрационных лагерей Теодора Эйке, находившегося все еще в Ораниенбурге, и перешел к делу. Сам Хайнен узнал о грозящей ему участи сразу по прибытии в лагерь. Он провел последние часы и минуты, нервно куря и лихорадочно набрасывая прощальное письмо жене: «Прошу тебя, будь храброй и думай о нашем мальчике; ты обязана жить ради него. Как я понимаю, мне конец. Пожалуйста, прости за это бессвязное письмо. Я уже покойник». Рудольф Хёсс, в тот период адъютант коменданта Заксенхаузен, отвез заключенного в песчаный карьер промзоны и там скомандовал двум эсэсовским унтерам открыть огонь. Хайнен тут же свалился, но Хёсс, подойдя вплотную к лежавшему заключенному, добил его несколькими выстрелами в упор из пистолета. Когда все было кончено, эсэсовцы побрели в офицерское собрание. «Все командиры, которые присутствовали на экзекуции, после этого некоторое время посидели в офицерском собрании. Но, как ни странно, настоящей беседы не получилось, каждый предавался собственным мыслям»[1253], – вспоминал Хёсс.
Убийство Йоганна Хайнена ознаменовало начало новой главы в кровавой книге нацистского террора. Несколькими днями ранее, 3 сентября 1939 года, в день объявления Францией и Великобританией войны нацистской Германии, Гитлер публично заявил, что любой, кто осмелится разлагать тыл, будет «уничтожен как враг нации»[1254]. Наверняка он повторил это и в конфиденциальной беседе с Гиммлером в тот же день, потребовав от того принятия самых жестких мер для обеспечения безопасности рейха[1255]. Гиммлер не замедлил перевести носившее общий характер высказывание Гитлера в конкретные внутриполитические шаги. Иными словами, приступил к выполнению программы использования концентрационных лагерей как неофициальных мест приведения в исполнение смертных приговоров мужчинам (а позже и женщинам), вынесенных во внесудебном порядке[1256].
Административное обоснование новой политики излагалось в директиве Рейнхарда Гейдриха, составленной в тот же роковой день, 3 сентября 1939 года. Сотрудники региональных управлений гестапо получили от Гейдриха следующее указание: после ареста опасных подозреваемых «ликвидировать их самыми суровыми методами»; подразумевалось, что жертвы должны быть убиты в ближайшем из концентрационных лагерей[1257]. Но новая мера не была осуществлена, как рассчитывали лидеры СС. Уже четыре дня спустя Гейдрих послал срочный телекс региональным чиновникам гестапо, требуя, чтобы они доложили о большем числе преступных элементов, подлежавших казни. Всего 12 часов спустя в Заксенхаузене был расстрелян Йоганн Хайнен. Но и этого Гейдриху показалось мало – две недели спустя он телеграфировал снова, настояв, чтобы все до единого виновные в опасных антигосударственных деяниях – таких как саботаж или коммунистическая деятельность – должны быть «ликвидированы самыми суровыми методами (то есть казнены)». Вновь Гейдрих отдал приказание своим подчиненным, причем в явно недвусмысленной форме. Лишь позже, по мере роста тяжких преступлений нацистов, в обиход чиновников был введен эзопов язык с целью замести следы преступлений во внутренней документации[1258].
Расправа эсэсовцев с Йоганном Хайненом и еще двумя арестованными в сентябре 1939 года встревожила чиновничий аппарат имперского министерства юстиции. Там об этом стало известно из заголовков газет: «Саботажник расстрелян: в народном сообществе таким людям не место»[1259]. Подобное пренебрежение законом бросало вызов юристам – до сих пор они, и только они пользовались прерогативой вынесения смертных приговоров, и имперский министр Гюртнер умолял Гитлера изменить курс, утверждая, что система судопроизводства вполне способна выносить суровые наказания и без вмешательства СС (так и было – число вынесенных в судебном порядке смертных приговоров во время войны резко увеличилось, достигнув 1292 в 1941 году)[1260]. Но его вмешательство возымело неприятные последствия. Когда 13 октября 1939 года глава имперской канцелярии Ганс Генрих Ламмерс вновь поднял вопрос об этом, Гитлер не только взял на себя ответственность за все прежние убийства, совершенные в концентрационных лагерях, но и приказал казнить двух грабителей банка, вполне законно приговоренных к 10 годам тюремного заключения. Упомянутый судебный процесс наделал много шума в Третьем рейхе[1261]. Эсэсовцы продолжали казнить, а по мере ожесточения и разрастания войны Гитлер обрекал на смерть огромное количество немцев, осужденных за половые преступления, воровство, мошенничество и поджоги[1262].
Официально числившиеся в концлагерях заключенные также подпадали под новую политику приведения в исполнение смертных приговоров. И снова Заксенхаузен стал пилотным учреждением. Первой жертвой пал Август Дикман, 29-летний свидетель Иеговы и лагерный ветеран, воспротивившийся давлению эсэсовских охранников, заявив им, что, дескать, из идейных побуждений не желает служить в армии. Когда об этом узнали нацистские руководители высшего ранга, Гиммлер с согласия Гитлера приказал казнить Дикмана. Вечером 15 сентября 1939 года всех заключенных Заксенхаузена согнали на плац для переклички, где комендант зачитал смертный приговор, а затем выкрикнул Дикману: «Повернись, свинья!» Расстрельный взвод СС дал залп в спину заключенному, а Рудольф Хёсс добил его. Как и рассчитывали лагерные эсэсовцы, это произвело нужное впечатление на всех остальных заключенных. В том числе и на брата расстрелянного Дикмана, которому велели положить тело в гроб. Но Гиммлер желал большего – он жаждал огласки, чтобы всему Третьему рейху неповадно было, – и в очередной раз санкционировал репортажи в германской печати и по радио[1263].
И в ходе инспекционных поездок по лагерям Гиммлер приговаривал заключенных к смертной казни, как это имело место в Заксенхаузене 22 ноября 1939 года. После осмотра бункера утром того дня он отдал распоряжение лагерным охранникам расстрелять одного из заключенных, молодого человека из Австрии Генриха Пеца, с которым рейхсфюрер СС обменялся парой слов. Пец обвинялся в серии нашумевших тяжких убийств, совершенных им в связи с угонами автомобилей, – 14-летнего Генриха Пеца не имели права осудить по причине возраста, – и было решено отправить его в Заксенхаузен. Лагерные охран ники не медлили. Во дворе бункера Пецу велели отойти к забору, а потом расстреляли. Поскольку это деяние было, по сути, противозаконным, эсэсовцы швырнули безжизненное тело Пеца на провода ограждения, инсценировав таким образом «неудавшуюся попытку побега», как позже предположил один из содержавшихся в лагере преступников[1264].
Вначале некоторые из охранников-эсэсовцев брюзжали, что, мол, подобные казни заключенных им не к лицу. Но в последующие годы и месяцы убийства заключенных по приказу Гиммлера и РСХА стали обычным явлением, хотя Рудольф Хёсс явно преувеличивал, утверждая, что «…возглавлял исполнительную команду почти ежедневно»[1265]. Но приведение смертных приговоров в исполнение стало в концентрационных лагерях настолько частым явлением, что даже было решено издать детальные наставления, в которых дотошно излагалась процедура[1266]. Обычно заключенных казнили подальше от любопытных взглядов, часто на стрельбищах, в бункерах или лазаретах. В исключительных случаях, когда эсэсовцы желали преподать урок остальным, акт казни был публичным[1267]. Обязанности палачей традиционно считались постыдными – часто поручались специально отобранным заключенным, которые получали за нее вознаграждение в виде сигарет, кофе, спиртного или еды[1268].
Определив концентрационные лагеря как места казней отдельных заключенных, нацистские фюреры вскоре приступили к расширению границ этой изуверской политики. С 1940 года лагерные охранники казнили и заключенных-немцев, и иностранцев, иногда расправляясь сразу с десятками жертв[1269]. Время от времени казни, если они должны были происходить в разных лагерях, согласовывались. Первая такая массовая расправа произошла в ноябре 1940 года, когда по приказу Гиммлера и Гейдриха в Заксенхаузене, Маутхаузене и Освенциме было убито свыше 200 поляков. Часть приговоренных были обычными лагерными заключенными, других доставили только для расстрела. Достоверную причину этой кровавой бани выяснить не удалось, хотя нет сомнений в том, что она напрямую связана с оккупационной политикой нацистов в Польше. Речь шла о том, что эсэсовцы от открытых расправ перешли к тайным[1270]. Среди жертв был известный в Польше доктор Йозеф Марчиньский, заместитель директора варшавских муниципальных больниц. После немецкого вторжения он присоединился к движению Сопротивления и был арестован в ходе широкомасштабной операции гестапо по выявлению и уничтожению представителей польской интеллигенции. В мае 1940 года его перевели из варшавской тюрьмы Павяк в Заксенхаузен. Шесть месяцев спустя, утром от 9 ноября, его вывели из барака вместе с еще 32 другими поляками, также доставленными из Павяка. Очевидно, люди надеялись, что их освободят. Но вместо этого эсэсовцы написали у них на лбу номера заключенных, чтобы потом было легче опознать трупы, и повели их к расположенной вблизи промзоне. Им приказали раздеться догола, а после этого расстреляли. Вечером заключенные-поляки в Заксенхаузене тайно почтили память павших молитвами и тихими песнопениями, чтобы охрана не догадалась[1271].
Массовые казни поляков в концентрационных лагерях продолжались в течение следующих месяцев и лет[1272]. Некоторых заключенных казнили как «заложников» за преступления, якобы совершенные польскими гражданскими лицами[1273]. Другие обреченные были приговорены к смертной казни полицейскими судами в порядке суммарного производства. В оккупированной Польше суды эти действовали с 1939 года, но судами являлись лишь номинально – это были самые настоящие полицейские трибуналы, вершившие суд вне закона, направо и налево раздававшие смертные приговоры[1274]. Пресловутые суды суммарного производства функционировали в тесном сотрудничестве с эсэсовскими лагерными охранниками, особенно в Освенциме, куда в конце концов переместились и заседания упомянутых судов для того, чтобы эсэсовцы имели возможность приводить в исполнение вынесенные смертные приговоры сразу же по завершении судебных фарсов[1275].
Убийцы из лагерной охраны
Политика исполнения смертных приговоров весьма сильно повлияла на лагерных эсэсовских охранников. Поскольку число официально вынесенных смертных приговоров быстро росло, эсэсовцы осознавали свою правоту в деле борьбы за справедливость в их понимании. Система их моральных ориентиров обнаруживала глубокую порочность, и стоило нацистским руководителям создать прецедент незаконного исполнения вынесенных смертных приговоров, как местные церберы стали довольно потирать руки в предвкушении новых и новых расправ. Подобные несанкционированные убийства официально оставались вне рамок закона и были запрещены, ибо эсэсовские руководители стремились удержать власть в лагерях[1276]. Но разве возможно было провести четкую грань между «законными» и «незаконными» убийствами?
Некоторые коменданты лагерей старались бежать впереди паровоза, как, например, комендант Бухенвальда Карл Отто Кох, который лично проконтролировал проведение первой несанкционированной массовой акции по приведению в исполнение смертных приговоров осенью 1939 года. Поводом послужила неудавшаяся попытка покушения на Гитлера 8 ноября, когда взрывное устройство, заложенное одиночкой, взорвалось в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Погибло семь человек, но Гитлер остался цел и невредим, лишь укрепив всеобщую веру в его божественную миссию (покушавшийся на фюрера Третьего рейха Георг Эльзер был казнен в Дахау в 1945 году)[1277]. Гитлер пережил тогда пик популярности, и многие немцы были потрясены попыткой покушения на его жизнь[1278]. Лагерные эсэсовцы, как никто другой возжаждавшие мести, перешли в наступление на заключенных-евреев. Версия о том, что за спиной заговорщика стоят евреи – явно фантастическая даже для нацистской пропаганды, – была с энтузиазмом подхвачена одержимыми антисемитизмом, углядевшими в ней новую возможность оправдать любое насилие и беззаконие, ровно год спустя после погрома 1938 года. В Заксенхаузене эсэсовцы в ночь с 9 на 10 ноября подвергали пыткам евреев-мужчин, а всех евреек в Равенсбрюке заперли в барак на целый месяц, приставив к ним особенно злобную и бессовестную охранницу. «Наши сердца заколотились, как только она появилась», позже свидетельствовал один заключенный[1279].
Все это затмевали события в Бухенвальде, где столько евреев пострадало еще до войны. Утром 9 ноября 1939 года все заключенные, как обычно, направлялись на перекличку. Но скоро стало ясно, что этот день явно не похож на обычный, поскольку эсэсовцы снова стали загонять людей в бараки. Потом приказали возвратиться евреям. Из них охранники выбрали группу немецких и австрийских евреев, преимущественно 20–30-летних. Остальные вернулись в бараки, где на протяжении многих дней оставались в изоляции – в полной темноте, без еды и питья. Группа отобранных заключенных вышла к лагерным воротам, где с тревогой дожидалась, пока еще не протрезвевшие со вчерашнего дня эсэсовцы выстроятся для парада в честь годовщины нацистского путча 1923 года. Промаршировав, охранники времени не теряли. По распоряжению коменданта Коха эта группа из 21 еврея под охраной проследовала от ворот к карьеру. Выведя заключенных из лагеря, эсэсовцы расстреляли узников в спину; любого, кто попытался бежать, настигли пули изуверов[1280].
Эта бойня стала беспрецедентной. До этого лагерные охранники средь бела дня никогда не убивали стольких заключенных, причем без каких-либо инструкций сверху, исключительно по собственной инициативе. Возможно, фанатик Кох вдруг почувствовал, что наделен правом действовать, поскольку его лагерфюрер Рёдль был ранен во время взрыва в «Бюргербройкеллере». Но каковы бы ни были побуждения Коха, у него не было проблем с отысканием добровольцев среди охранников Бухенвальда[1281]. И хотя его начальству изобретенная им версия о том, что, дескать, заключенные-евреи надумали бежать и были застрелены при попытке к бегству, показалась подозрительной, внутреннее расследование окончилось ничем. Коху все сошло с рук[1282].
Уже опьяненный безграничной властью, комендант Кох вскоре вообще утратил связь с реальностью, выбирая себе все новые и новые жертвы для расправ. Среди них были десятки только что прибывших узников, которые неизвестно почему привлекли его внимание. Один такой заключенный погиб только потому, что Кох когда-то видел его в другом концлагере. «Теперь эта птица не будет преследовать меня», – шутил Кох. Другие были убиты за допущенные ими дисциплинарные нарушения или же потому, что знали слишком много о коррупции в рядах СС. Приговоренных тащили в бункер Бухенвальда, над которым властвовал обершарфюрер Мартин Зоммер. Нетрудно понять, почему Зоммера сделали неофициальным палачом лагеря. Старый нацистский активист (он вступил в НСДАП еще в 1931 году в возрасте 16 лет), Зоммер был человеком исключительной жестокости. Он был исполнителем официально объявленных наказаний, таких как порки узников, и в других актах, заставлял заключенных голодать, лишал их воды, разбивая им головы или подвергая их сексуальному насилию. В общей сложности Зоммер, как он сам не без гордости признавался, в своем бункере расправился с более чем 2 тысячи заключенных. Хотя Зоммер не был единственным из эсэсовских охранников, кто спокойно переходил от пыток к убийствам, его бесчувственность поражала даже видавших виды эсэсовских палачей – вдоволь поиздевавшись, замучив до смерти узника, он спокойно ложился вздремнуть в своей каморке, нередко даже с телом несчастного под койкой[1283].
Среди жертв Зоммера были и некоторые известные заключенные. Возможно, самым заметным из них был Эрнст Хайльман, бывший функционер СДПГ в Пруссии. Как он и предвидел, его страданиям пришел трагический конец вскоре после начала войны. 31 марта 1940 года, после почти семилетнего пребывания в лагерях, Хайльман был вызван в бункер Бухенвальда, где и был убит несколько дней спустя. Некоторые товарищи Хайльмана подозревали, что его предал кто-то из его же товарищей, возможно считавший его в сговоре с нацистами, решив наказать Хайльмана руками самих нацистов и таким образом избавиться от предполагаемого предателя. Климат лагеря становился все более суровым для заключенных[1284].
Атмосфера постоянно витавшей в воздухе смерти, что было связано с лагерными расстрелами, действовала на эсэсовских охранников подобно бациллам. С 1940 года все больше и больше их становились убийцами. Пример тому – Рудольф Хёсс. Участвуя в санкционированном приведении в исполнение смертного приговора в Заксенхаузене, он вскоре, начиная с сентября 1939 года, перешел к расправам по собственной инициативе. В морозный зимний день 18 января 1940 года Хёсс приказал заключенным из «стоячей команды» собраться на плацу. Их было свыше 800 человек. Дул ледяной ветер, и после нескольких часов стояния на морозе старший лагеря Генрих Науйокс попросил у Хёсса милосердия. В автобиографии Науйокс описывает, как он воспользовался официальным обра щением: «Лагерфюрер, люди не выдержат, прошу вас позволить заключенным разойтись». Хёсс в ответ не произнес ни слова. Науйокс повторил просьбу: «Лагерфюрер, люди вот-вот погибнут». На что Хёсс ответил: «Это не люди, а заключенные». Когда он все же позволил узникам разойтись, те бросились в бараки, где весь день отогревались, сгрудившись у печек. Кое-кого пришлось отправить в лазарет. На заснеженном плацу для перекличек темнели трупы умерших. Часть ослабленных заключенных скончались в течение следующих нескольких дней[1285]. Лагерная охрана всегда считала инвалидов обузой, но Хёсс решил перейти к самым радикальным мерам, на что в довоенные годы он никогда не решился бы. И он был далеко не одинок в своем начинании. Повсеместно эсэсовцы переходили к систематическим умерщвлениям отобранных больных заключенных с помощью смертельных инъекций и других способов, и все это осуществлялось в рамках тенденции к увеличению числа убитых в концлагерях заключенных[1286].
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 383; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!