Акция «Не работающий на рейх»
С какой стати нищего Вильгельма Мюллера стали подвергать преследованиям как врага Германского государства? Разведенный и безработный, 46-летний Мюллер едва сводил концы с концами в Дуйсбурге – в Руре, сердце промышленности Германии. Социальная служба вынудила работать четыре дня в неделю за сущие гроши – 10,4 рейхсмарки, которых с трудом хватало на скромное пропитание. Иногда он попрошайничал на улицах, и днем 13 июня 1938 года офицер полиции застал его на месте «преступления». Ранее Вильгельма Мюллера уже штрафовали дважды за попрошайничество. На сей раз полиция действовала куда решительнее, подвергнув Вильгельма Мюллера профилактическому заключению как «асоциального элемента». На Мюллера был навешен ярлык отлынивавшего от работы попрошайки, преступника, который «не в состоянии привыкнуть к требуемой государством дисциплине», и 22 июня 1938 года его отправили в Заксенхаузен[853].
Вильгельм Мюллер оказался в числе приблизительно 9500 «асоциальных элементов», арестованных в ходе полицейских облав в июне 1938 года и направленных в концентрационные лагеря[854]. Эта общенациональная акция криминальной полиции, в частности, самое широкомасштабное мероприятие против асоциальных элементов, началась ранним утром 13 июня и продлилась несколько дней. Полицейские обходили вокзалы, железнодорожные станции, закусочные и ночлежки[855]. Акция эта последовала за уже проводившейся ранее: тогда за 10 дней апреля 1938 года гестапо арестовало около 2 тысяч «отлынивавших от работы». Все они вскоре оказались в Бухенвальде[856]. Силы местной полиции в 1938–1939 годах выполнили свои собственные задачи по борьбе с так называемыми асоциальными элементами, обеспечив еще более значительный приток заключенных в лагеря за счет подозреваемых, включая несколько сотен женщин, обвиненных в «нарушениях морали»[857].
|
|
|
Многие из арестованных в ходе рейдов 1938 года были потрясены и изумлены внезапным задержанием[858]. У чиновников региональной полиции были, по сути, развязаны руки, ибо определять, кто является «асоциальным элементом», а кто нет, было оставлено на их усмотрение в силу сознательно размытого до универсальной применимости термина, охватывавшего практически все виды ненормативного поведения. Согласно Рейнхарду Гейдриху, шефу тайной полиции (объединявшей криминальную и политическую полицию), сюда были включены и «бродяги», и «проститутки», и «алкоголики», и масса других, «отказывавшихся принадлежать народному сообществу»[859]. На практике массовым арестам и задержаниям подвергались лица без определенного местожительства, нищие, состоявшие на учете в социальной службе и временно занятые. Кроме того, полиция арестовала множество подозреваемых в сутенерстве, часть которых были виновны лишь в том, что посещали злачные места сомнительной репутации[860].
|
|
|
Руководители германской полиции расширили рамки арестов, распространив их и на лиц, расцениваемых сомнительными в расовом отношении. В распоряжениях июня 1938 года Рейнхард Гейдрих особое внимание уделял «преступникам» еврейской национальности. Кроме того, полиция нацелилась и на тех, кто внешне походил на цыган, кто состоял на учете в полиции или кто «не проявлял желания найти постоянную работу»[861]. По причине нередко выходящего за рамки общепринятых норм образа жизни малочисленное национальное меньшинство так называемых цыган (сегодня их часто называют «синти» или «рома») на протяжении длительного времени сталкивалось с официальным преследованием в Германии. Спонсируемая государством дискриминация существенно ужесточилась в Третьем рейхе, в особенности с конца 1930-х годов. После рейдов в июне 1938 года сотни цыган мужского пола были брошены в концентрационные лагеря; в одном только Заксенхаузене содержалось к 1 августа 1938 года 442 цыгана (почти 5 % от численности заключенных). Многие были арестованы как работающие не по официальному найму музыканты, художники или бродячие торговцы[862]. Одним из них был 38-летний Август Лаубингер, отец четверых детей, живший в бедности с семьей в Кведлинбурге в 50 километрах юго-западнее Магдебурга. Хотя он не имел никакого преступного досье, в течение многих лет торговал текстилем, пытаясь найти постоянную работу, криминальная полиция все же арестовала его 13 июня 1938 года как «отлынивавшего от работы», обвинив Лаубингера в том, что он, дескать, «болтается по стране» без определенных занятий. Несколько дней спустя Лаубингер оказался в Заксенхаузене, где провел больше года[863].
|
|
|
Все эти рейды 1938 года не служили единой четко определенной цели. Нацистские лидеры были в восторге, видя полицию как санитара, очищавшего рейх от всех нежелательных элементов, причем нежелательных не только в социальном, но и в расовом отношении[864]. Между тем и региональные полицейские чиновники, и чиновники других ведомств, вовлеченные в рейды – например, социальных служб и бирж труда, – воспользовались ими как возможностью под благовидным предлогом устранить тех, кого они длительное время рассматривали как нерадивых и доставлявших массу хлопот лиц, включая всякого рода мошенников, тех, кто намеренно старался увильнуть от работы, пытаясь получить пособие, – короче говоря, всех, кого никак нельзя было привлечь к уголовной ответственности, ибо содеянное ими под статьи уголовного кодекса не подпадало. Региональные полицейские чиновники так увлеклись искоренением асоциальных элементов, что намного превысили минимальное число арестованных в рамках запланированной Гейдрихом акции в июне 1938 года[865].
|
|
|
Определенную роль играли и экономические факторы, причем даже более важную, чем прежде[866]. Обвинение в «уклонении от работы» уже заметно проявлялось и в первых кампаниях против асоциальных элементов Третьего рейха. Мало того что «отлынивавшие» расценивались как «биологически неполноценные» (что поспешили подтвердить и научно обосновать многие ученые того периода), упомянутые лица не соответствовали одному из основных требований, предъявляемых членам «народного сообщества», – занятие производительным трудом[867]. Стремление нацистских лидеров заставить всех «отлынивавших от работы» мужчин трудиться обрело особый смысл в условиях создания в Германии экономической базы для подготовки к войне. Как выразился Рейнхард Гейдрих, режим «не терпит асоциальных элементов, уклоняющихся от работы и таким образом саботирующих «Четырехлетний план» [1936]»[868]. Адольф Гитлер разделял и поддерживал эти взгляды – и, возможно, даже инициировал массовые задержания и аресты «профессиональных безработных», или «пены», как он называл их[869]. В то же время лидеры СС начинали проводить куда более амбициозную экономическую политику в концлагерях, стремясь заполучить рабочих для принудительного труда. Ненасытность Гиммлера, жаждавшего очередного притока заключенных, существенно повлияла на организацию рейдов 1938 года, выявлявших всех трудоспособных, но не желавших работать «асоциальных элементов»[870].
В 1938 году концентрационные лагеря существенно расширились, и социальные аутсайдеры вскоре были в них самой многочисленной категорией заключенных. Согласно одной из оценок, к октябрю 1938 года так называемые асоциальные элементы составили 70 % от численности всех заключенных[871]. Эта цифра уменьшилась в последующие месяцы, но по-прежнему оставалась высокой, поскольку много «нерадивых» тщетно дожидались освобождения[872]. Накануне Второй мировой войны свыше половины всех заключенных в Бухенвальде и Заксенхаузене все еще составляли «асоциальные элементы», распознаваемые по черному треугольнику на лагерной форме (некоторые цыгане носили коричневые маркировки)[873]. Первоначально Бухенвальд определялся как концентрационный лагерь для всех, задержанных в ходе рейдов 1938 года[874]. Но полиция арестовала в июне настолько много, что и Дахау, и Заксенхаузен также распахнули ворота для приема заключенных; фактически Заксенхаузен принял большинство задержанных как «уклонявшихся от работы», достигших к 25 июня 1938 года общей численности 6224 человек[875].
Лагерные эсэсовские охранники называли этих заключенных «асоциальными паразитами» и не скрывали презрения к ним как к «грязным, нечестным и развратным»[876]. Эсэсовцы с первых минут подвергали их издевательствам, желая сломить их волю. По прибытии в Заксенхаузен в июне 1938 года заключенных «приветствовали» оскорблениями, побоями и издевательствами. Позже комендант Барановски, только что переведенный на новую должность из Дахау, приказал своим охранникам выбрать жертв для наказания в назидание другим вновь прибывшим. И в точности так же, как он угрожал «профессиональным преступникам» в Дахау, Барановски бросил краткую фразу, адресованную всем «асоциальным элементам» Заксенхаузена, в особенности тем, кто подумывал о побеге: «Один выстрел – и этого дерьма как не бывало!»[877]
На долю заключенных с черным треугольником пришлись наиболее трудные условия пребывания. Массовые аресты лета 1938 года застали лагеря СС врасплох, приведя к хаосу и переполнению. В Заксенхаузене эсэсовцы были вынуждены заменить каркасы кроватей соломенными тюфяками в целях размещения приблизительно 400 «асоциальных элементов» на площадях, предназначавшихся для 146 заключенных; в качестве чрезвычайной меры лагерная администрация спешно возвела 18 новых бараков северо-восточнее плаца для переклички, где они образовали так называемый малый лагерь. Форма не всегда подходила новым заключенным по размеру, кроме того, выглядела неопрятно, не хватало и обуви, и головных уборов – в результате натертые до крови ноги и обожженные солнцем головы[878]. В Бухенвальде все было еще хуже. Кроме того, что лагерь все еще находился в процессе строительства, местные эсэсовцы еще не отошли от убийства роттенфюрера Альберта Кальвайта, произошедшего всего несколькими неделями ранее[879].
И – что еще хуже – asos (как их прозвали в лагерях) находились на самом низу иерархии заключенных. Как и их собратья с зелеными треугольниками, они сталкивались с всеобщим презрением заключенных. В отличие от них у заключенных с черным треугольником практически не было шансов добиться статуса лагерных капо, невзирая даже на большую численность. И хотя им был присущ некий дух товарищества – взаимопомощь, стремление поддержать друг друга морально, романтичные байки из прошлой вольной жизни, – стержень их самоидентичности был слаб, во всяком случае гораздо слабее, чем у так называемых преступников[880]. А больше всех презирали физически ущербных или умственно отсталых, эти оказывались в полнейшей изоляции. В Бухенвальде эсэсовцы собрали таких в особую «роту идиотов», заставив носить белые нарукавные повязки со словом «тупица»[881].
Некоторые заключенные из числа «асоциальных» пали жертвой нацистской евгеники. Новые правители Германии поспешили уже в 1933 году разработать закон об обязательной стерилизации «наследственно порочных». К 1939 году как минимум 300 тысяч женщин и мужчин (многие из них узники психиатрических лечебниц) были искалечены по причине предубеждений врачей, а также судей вновь учрежденных «судов наследственного здоровья»[882]. Профессор Вернер Хайде контролировал программу стерилизации в концентрационных лагерях. В 1936 году после встречи с инспектором Эйке, с которым он в свое время имел дело как с пациентом клиники в Вюрцбурге, Хайде был назначен ответственным за «наследственный контроль». Намечалась поголовная проверка всех заключенных на предмет необходимости стерилизации. Основной упор делался, естественно, на «асоциальных элементов», поскольку Хайде считал, что среди них высок процент «слабоумных». Первоначально работая в одиночку, Хайде вскоре натаскал эсэсовских лагерных лекарей заполнять бланки для подачи в «суд наследственного здоровья». В конце 1930-х годов у некоторых, прежде не интересовавшихся проблемой стерилизации врачей из СС, пробудился повышенный интерес к стерилизации заключенных. Соответствующие операции делались, как правило, в местных больницах[883].
Нечеловеческие условия и жестокое обращение наряду с общим ухудшением условий в конце 1930-х годов повлекли за собой невиданную прежде смертность заключенных концлагерей. Первый всплеск смертности произошел летом 1938 года после прибытия жертвы июньских рейдов. В течение первых пяти месяцев 1938 года (с января по май) во всех концентрационных лагерях рейха умерло 90 человек. За следующие пять месяцев (с июня по октябрь) жутких условий не выдержали по крайней мере 493 человека, причем около 80 % из них относились к так называемым асоциальным элементам[884]. Только в июле 1938 года в Заксенхаузене погибло как минимум 33 «асоциала», в то время как годом ранее (в июле 1937 года) эсэсовцы Заксенхаузена зарегистрировали лишь один случай смерти среди заключенных[885].
Но худшие времена были еще впереди; если лето и осень 1938 года уже достаточно настораживали, то следующие месяцы оказались на самом деле фатальным периодом. С конца 1938 года список смертных случаев среди «асоциальных элементов» взлетел к новым высотам. За месячный период с ноября 1938 года по апрель 1939 года в концентрационных лагерях погибло как минимум 744 «асоциала»[886]. В Заксенхаузене самым трагическим месяцем стал февраль 1939 года, когда умер 121 человек из так называемых асоциальных элементов. Эта цифра затмила 11 смертельных случаев среди заключенных всех остальных категорий за тот месяц. Всего в Заксенхаузене в течение года, с июня 1938-го по май 1939 года, погибло по крайней мере 495 «асоциальных элементов», что составляло около 80 % всех смертельных случаев среди заключенных. Главными причинами, как вспоминал один оставшийся в живых заключенный лагеря, были «голод, переохлаждение, различного рода меры физического воздействия»[887]. Смерть стала едва ли не частью рутины бытия в концентрационных лагерях конца 1930-х годов, и большинство случаев смерти заключенных пришлось на арестованных как «асоциалы»: в период с января 1938 по август 1939 года в концлагерях их умерло свыше 1200 человек[888]. Даже сегодня почти никому не известно, что именно эти люди, называемые маргиналами, составили самую многочисленную группу жертв концентрационных лагерей в последние предвоенные годы.
Пропаганда и предубеждения
Переход от запугивания политических противников к террору в отношении асоциальных элементов сформировал общественное представление о концентрационных лагерях. Безусловно, режим никогда не проводил четких границ между своими противниками, и чем дольше он находился у власти, тем сильнее в умах нацистских лидеров сливались воедино самые различные категории заключенных – уголовные преступники, расово неполноценные лица, политические противники; к концу войны Генрих Гиммлер утверждал, что национал-социализму в 1933 году противостояла «еврейско-коммунистическая асоциальная организация»[889]. Как мы уже имели возможность убедиться, первые лагеря сосредоточили усилия на уничтожении оппозиции левых сил, и эта же цель доминировала в тот период и в официальных отчетах, и в циркулировавших в рейхе слухах[890]. Но по мере изменения функции концентрационных лагерей менялось и их официальное представление в СМИ нацистской Германии. Уже в середине 1930-х годов во всех сообщениях акцент делался на арестах и задержаниях асоциальных элементов[891]. Больше всего впечатлял очерк на пяти страницах о Дахау, появившийся в конце 1936 года в одном из самых авторитетных нацистских изданий, снабженный 20 фотоиллюстрациями лагеря и его заключенных. С самого начала в статье подчеркивалось, насколько существенно изменился состав заключенных:
«Это уже не были политические заключенные, как в 1933 году, их остался лишь незначительный процент, ибо подавляющее большинство уже вышло на свободу. Теперь оставались в основном асоциальные элементы, рецидивисты, а если кого-то из них и можно было при желании отнести к политическим – то речь шла о совсем уж тронутых, а так – бродяги, лица, злостно уклонявшиеся от труда, алкоголики… эмигранты и паразитирующие за счет страны евреи, аморальные типы всех разновидностей, профессиональные преступники, подвергнутые профилактическим арестам и содержанию под стражей».
Упомянутых заключенных приучают в лагерях к повиновению, к строгой, на армейский манер, дисциплине, чистоплотности и аккуратности, к повседневной, не всегда легкой работе, «которой кое-кому из них удавалось избегать на протяжении всей своей жизни». И чтобы никто не волновался о каких-то там злоупотреблениях со стороны СС, статья заверяла читателей, что «все заключенные здоровы и хорошо питаются». Да ведь на самом деле были такие, кому только в лагере предоставилась возможность избежать «искривленных социальных обстоятельств». Таких ведь в любом обществе держат под замком – для их же блага и ради защиты народного сообщества[892]. Другие рупоры нацистской пропаганды подчеркивали эту же мысль, считая, что постоянное содержание под стражей асоциальных элементов приводит к снижению преступности[893].
Надо сказать, подобная точка зрения имела сторонников в Германии. Веймарское общество одурело от преступности, в особенности в течение последних лет существования республики, когда хором звучали требования применить более жесткие меры в отношении всех преступивших закон и мораль[894]. Третий рейх вполне мог теперь принять во внимание эти призывы, тем более что даже часть политических заключенных поддерживали задержание на неопределенный срок некоторых асоциальных элементов[895]. Нацистские средства массовой информации о концентрационных лагерях вовсю эксплуатировали расхожие предрассудки, подбрасывая читателям фотофальшивки: заключенные в угрожающих позах, татуировках и так далее. «Обходя лагерь, – заявлялось в опубликованной в одном из журналов 1936 года статье о Дахау, – мы то и дело сталкивались с типичными для преступников физиономиями». В этом случае явно просматривалась апелляция к широко распространенному мнению, почерпнутому из физиогномических теорий[896]. Подобные публикации оказывали определенное влияние на общество в Третьем рейхе, увековечивая имидж лагерей как мест изоляции социально опасных маргиналов и укрепляя всеобщее убеждение в том, что Гитлер снова обезопасил улицы – миф, надолго переживший нацистский режим в Германии[897].
И все-таки не лагеря доминировали в умах обычных немцев во второй половине 1930-х годов – все эмоции 1933 года: любопытство, шумные восторги, гнев, страх уступили место безразличию; даже среди бывших сторонников левых такое нововведение, как концентрационные лагеря, заметно потускнело. Кроме того, направляемые туда теперь лица в основном являлись маргиналами, нередко подвергавшимися арестам втихомолку. Даже массовые рейды против так называемых асоциальных элементов и преступников, невзирая на их пропагандистский потенциал, отнюдь не всегда удостаивались сообщений в германской прессе[898].
Исчезновение концлагерей из поля внимания являлось частью более широкой тенденции. Этому способствовало множество взаимосвязанных факторов. Одним из таких факторов было то, что на смену сотням стихийно возникших мелких первых лагерей пришли несколько пространственно отделенных крупных. В то же время рассказы очевидцев – жертв беззаконий, то есть главного источника информации о лагерях в 1933 году, – практически исчезли. Стало меньше заключенных, а те, кто вышел на свободу, были слишком запуганы и предпочитали молчать о пережитом[899]. Ну а те, кто отваживался говорить, как правило, имели мало шансов быть услышанными, ибо любой вид организованного сопротивления заведомо исключался. Но самым важным фактором было то, что аудитория, способная критически воспринимать рассказы о пребывании в концлагерях, становилась все малочисленнее по мере роста популярности нацистской диктатуры. Разумеется, население Германии знало и помнило о существовании концентрационных лагерей, тем более террор первых лет нацизма; в общественном мнении лагеря запечатлелись как нечто, связанное с насилием и беззаконием – к великому раздражению некоторых местных городских бонз, например в расположенном в непосредственной близости от Дахау Мюнхене, где дурная репутация лагеря отгоняла туристов от их города[900]. Но для подавляющего большинства немцев, даже не особо жаловавших режим, ужасы концентрационных лагерей превратились не более чем в абстракцию[901].
Что касается самой нацистской диктатуры, она предпочитала брезгливо отмалчиваться при напоминании о существовании концлагерей, лишь изредка позволяя себе упоминать о них как о необходимом средстве сдерживания. Кроме того, режим предпочитал не выдвигать концлагеря в центр внимания СМИ. Больше не было потребности в спасении их репутации, когда слухи о творимых там беззакониях стали куда менее зловредными[902]. Более того, власти были все еще не уверены в популярности концентрационных лагерей, даже несмотря на их якобы значительный вклад в борьбу нацистов с преступностью. Не прошло и недели после публикации многочисленных фотоснимков лагеря Дахау в 1936 году, как властные инстанции поспешили издать секретную директиву, в соответствии с которой число сообщений о лагерях минимизировалось, поскольку, как в конфиденциальном порядке заявил руководитель прессы рейха Отто Дитрих, подобная информация «может вызвать негативную реакцию, как внутри страны, так и за границей»[903].
Ссылка Дитриха на общественное мнение за рубежом говорила сама за себя. Если режим более или менее овладел мастерством управления общественным мнением Германии касательно лагерей, то манипулировать общественным мнением в других странах было куда сложнее. Нацисты, разумеется, пытались. Стремясь обелить концентрационные лагеря в глазах общественности других стран, эсэсовская лагерная администрация не чуралась ни давления, ни заведомой лжи[904]. Среди введенных в заблуждение оказались члены Британского легиона, которые после тура по Дахау в 1935 году были свято убеждены, что все эсэсовцы «были готовы помочь заключенным исправиться», как они расписали свои впечатления в меморандуме куда более скептически настроенному британскому МИДу[905]. И подобные, пронизанные пониманием мнения временами появлялись и в зарубежной печати[906]. Но их значительно перевешивали, по крайней мере в середине 1930-х годов, мнения совершенно иного характера – о терроре, злодеяниях и убийствах в концентрационных лагерях, продолжавшие появляться в изданиях немецкой эмиграции и других иностранных СМИ[907].
Критика концентрационных лагерей за рубежами рейха продолжала опираться на судьбы отдельных политических заключенных. В Великобритании, например, не утихала кампания в защиту Ганса Литтена, вынудившая германского посла прийти к заключению, что его освобождение значительно улучшит имидж Третьего рейха. Однако нацистский режим игнорировал все требования освободить Литтена; в речи на Нюрнбергском съезде НСДАП в сентябре 1935 года сам министр пропаганды Йозеф Геббельс осудил Литтена как одного из главных врагов, направляемого глобальным еврейско-коммунистическим заговором[908]. Однако в другом случае, куда более щекотливом, нацистские фюреры все же вынуждены были уступить давлению из-за рубежа.
Писатель-пацифист Карл фон Осецки был, вероятно, самым известным заключенным концентрационных лагерей в середине 1930-х годов, по крайней мере за рубежом, где набирала силу кампания по присуждению ему Нобелевской премии мира. Здоровье фон Осецки существенно ухудшилось, начиная с ареста в феврале 1933 года. Он все еще находился в Эстервегене и страдал тяжелой формой туберкулеза легких. Осецки едва мог говорить; посетивший его в лагере сотрудник Международного Красного Креста расценил условия его пребывания в лагере и состояние как «безнадежное». Теодор Эйке, понимая, что фон Осецки мог в любой момент умереть, продолжал советовать Гиммлеру игнорировать все требования освободить писателя, опасаясь, что узник такой значимости станет «главным свидетелем» в деле обличения преступлений СС, «главным свидетелем против нацистской Германии». Гейдрих был того же мнения на этот счет, а вот Герман Геринг рассматривал ситуацию по-другому. Он беспокоился о том, как бы заключение фон Осецки не омрачило предстоящие Олимпийские игры. В конце мая 1936 года фон Осецки перевели из Эстервегена в одну из берлинских клиник, где он оставался до конца жизни под строгой охраной. Именно там он узнал о присуждении ему Нобелевской премии мира. Несмотря на жесточайшее давление нацистов, он не отказался от награды, желая тем самым подчеркнуть, что им его сломать не удалось, однако власти Германии воспрепятствовали тому, чтобы он покинул страну для участия в церемонии награждения. Фон Осецки, так и не оправившись от последствий пребывания в концлагере, скончался 4 мая 1938 года в возрасте 48 лет[909].
Хотя кампания в защиту фон Осецки ненадолго обеспечила нацистским лагерям место в международных новостях, в целом интерес зарубежных СМИ к писателю падал отчасти по причине сложностей получения объективной информации, отчасти из-за того, что один историк охарактеризовал как «привычное сострадание», – годы злодеяний нацистов и поток публикаций на эту тему свое дело сделали[910]. Одним из громких случаев, пробив завесу молчания в конце 1930-х годов, стал арест протестантского пастора Мартина Нимёллера[911]. Правый националист и в свое время сочувствовавший нацистам, Нимёллер стал относиться к ним все более критически по причине оказываемого ими на протестантскую церковь давления и возглавил обретшую автономность Исповедующую церковь. В 1937 году Нимёллер был арестован; суд над ним в Берлине в марте 1938 года закончился провалом – судьи так и не сумели представить убедительных доказательств участия Нимёллера во враждебных нападках на государство. Нимёллера оправдали. Гитлер пришел в ярость, обвинив юридическую систему в еще одном вопиющем промахе, и отдал Гиммлеру распоряжение поместить пастора в Заксенхаузен. Полиция арестовала Нимёллера в здании суда и увезла, что вызвало волну возмущения во всем мире. Нацистские фюреры предвидели подобную реакцию, однако сочли ее ценой, которую стоит заплатить. В отличие от своих прежних лицемерных попыток умиротворить зарубежных критиков режима якобы проявленным к Карлу фон Осецки состраданием в случае с Нимёллером они напрочь игнорировали все доводы – даже когда случай с протестантским пастором обрел всемирную известность, даже когда в лагере серьезно ухудшилось его здоровье, Нимёллер провел следующие семь лет в Заксенхаузене и Дахау[912].
Подобная неуступчивость Третьего рейха в конце 1930-х годов отражала осознание им своей растущей мощи. Поскольку нацистские фюреры стали более агрессивными и избрали путь открытой конфронтации, роль общественного мнения на Западе, судя по всему, занимала их все меньше и меньше. Отныне международное положение Германии определяло ее стремление к войне, и это не могло не наложить отпечаток и на эсэсовские лагеря.
Военные устремления СС
Гиммлеру всегда было по душе считать лагерных эсэсовцев солдатами. Представляя их как воинов, сражавшихся «с пеной Германии», он рассчитывал повысить их авторитет, поднять выше заурядных тюремных охранников[913]. Надо сказать, использование Гиммлером связанных с армией образов было не просто риторикой. С самого начала он видел своих лагерных охранников членами военизированных формирований, сражавшихся не только на воображаемых полях битвы в лагерях, но готовых выполнять поставленные задачи и за пределами лагерей в случае возникновения в стране чрезвычайных ситуаций, как это сделали эсэсовцы Дахау во время путча Рёма в 1934 году. Закаленные схваткой с внутренними «врагами» в концентрационных лагерях, аргументировал рейхсфюрер СС, его частям особого назначения могут быть доверены и более сложные задачи, например обуздание врага внешнего[914].
Преобразование охранных отрядов (СС) в военизированные формирования началось давно, еще в середине 1930-х годов[915]. Охрана концентрационных лагерей была лишь одной из их функций. Как мы видели, эсэсовцы большую часть времени проводили на занятиях по боевой подготовке. Первоначально командирам частей охраны приходилось обходиться устаревшим вооружением; в Дахау не хватало даже боеприпасов для проведения занятий по огневой подготовке. Положение изменилось, когда Гитлер согласился финансировать эсэсовские отряды «Мертвая голова» из бюджета рейха. Отныне охранные части стали получать все необходимые вооружения, что позволило развернуть дополнительные формирования пулеметчиков. В Дахау на месте старых, обветшалых бараков поднялся обширный тренировочный лагерь, символизировавший военные амбиции СС. В Заксенхаузене также (силами заключенных) был возведен новый крупный обучающий комплекс неподалеку от лагеря. В то же время в Заксенбурге заключенные достраивали новое и современное стрельбище, оборудованное движущимися мишенями. Что еще показательнее, СС увеличили прием на службу, и в их ряды вступало куда больше новобранцев, чем это диктовалось необходимостью выполнения чисто охранных функций; личный состав СС увеличился с приблизительно 1700 человек в январе 1935 до 4300 в 1938 году, то есть всего за три года, хотя для лагерной охраны требовалось, по крайней мере, в два раза меньше людей. Хотя СС оставались немногочисленными, не составляло труда разгадать за этим устремления их лидеров[916].
Ползучая милитаризация лагерей СС представляла собой часть обширных планов Гиммлера: создание независимых формирований СС для развертывания их на фронте. Что касается вермахта, то начиная с его конфликтов с фюрером СА Эрнстом Рёмом он относился ко всем поползновениям нацистских фюреров с крайним недоверием, и следует подчеркнуть, что и в случае с Гиммлером генералитет имел все основания для треволнений. Несмотря на бесконечные попытки оправдать рост численности СС, Гиммлер грезил об СС и полиции как вооруженной силе в Германии. Он пытался узурпировать монопольное право армии на военную силу. На совещании со старшими чинами СС в 1938 году рейхсфюрер СС утверждал, что их священный долг с честью выступить на поле битвы: «Если мы собственной кровью не докажем нашего умения сражаться на фронте, то утратим моральное право отстреливать уклоняющихся от работы лентяев и трусов у себя дома». Используя всю свою изворотливость и прямые контакты с Гитлером, все свои таланты стратега сражений на бюрократическом поле боя, Гиммлер в сражении с вермахтом все же оказался в победителях. Первоначально его расчеты ограничивались созданием так называемых частей усиления СС, сформированных осенью 1934 года из различных мелких вооруженных формирований. Но рейхсфюрер СС рассматривал и использование частей охраны СС и за пределами рейха, стерев таким образом границу между внутренним и внешним фронтом[917].
Военная роль СС значительно возросла и укрепилась в конце 1930-х годов по мере приближения большой войны в Европе. Одним из несомненных признаков этого стал секретный указ Гитлера от 17 августа 1938 года, составленный Гиммлером, который подтверждал необходимость развертывания формирований СС на полях будущих сражений. Что касается частей «Мертвая голова», численность их подлежала значительному увеличению, ибо им предстояло выполнять роль вооруженных отрядов, «регулярных частей СС», предназначенных для «выполнения особых задач сферы полиции». Эта загадочная фраза все же могла быть истолкована как развертывание частей охраны эсэсовских лагерей. Однако несколькими месяцами ранее служащие частей охраны лагеря Дахау уже участвовали в первой операции на территории другого государства – в марте 1938 года в Австрии, где они действовали в составе германского вермахта. Вскоре представилась еще одна аналогичная возможность. Осенью 1938 года четыре батальона «Мертвая голова» приняли участие в оккупации Судетской области; их возглавлял Теодор Эйке, он же представил их Гитлеру в ходе осуществления первой военной операции на территории Чехии. В мае следующего года, вскоре после того, как подразделения СС «Мертвая голова» приняли участие в захвате остальной чешской территории, Гитлер издал еще один декрет, официально закреплявший за упомянутыми частями «Мертвая голова» СС исполнение чисто военных функций – на период войны части охраны СС подлежали боевому использованию на фронте[918].
Если в Германии новый боевой статус лагерных СС восторгал кого-то сильнее, чем Гиммлера, так это его верного сатрапа Теодора Эйке. Вдохновленный не так давно заполученным генеральским званием (бригаденфюрер СС), Эйке с удовлетворением отмечал, что, невзирая ни на что, смог реализовать свою давнюю мечту с помощью милитаризации лагерей СС. В конце 1930-х годов он всеми средствами пытался увеличить численность частей охраны – пусть даже за счет концентрационных лагерей, как отмечал явно задетый за живое Рудольф Хёсс. Эйке проявлял «невероятную щедрость», если дело касалось частей охраны, сетовал Хёсс, всегда требуя для них самые лучшие вооружения и жилищные условия[919]. Кроме того, Эйке никогда не прекращал борьбы за новые кадры. Критерии поступления на службу были смягчены, и Эйке даже приказал «охотникам за головами», как он любовно величал своих эсэсовских рекрутеров, незаконными методами привлекать на службу в CC уже подлежавших призыву в вермахт новобранцев: «Ищите их в закусочных, в парикмахерских, в спортивных клубах. Можете даже вытаскивать их из борделей. Из любых мест. Потому что я в них заинтересован»[920].
Каким бы ненадежным ни казался описанный выше подход, тем не менее Эйке сумел привлечь достаточно много новобранцев. За 1938 год численность «Мертвой головы» СС более чем удвоилась, достигнув цифры 10 441 человек к ноябрю. К лету 1939 года она еще выросла – примерно до 12–13 тысяч штатных военнослужащих[921]. Накапливались и полученные «Мертвая головой» СС вооружения. По данным Эйке, к середине 1939 года его части имели в распоряжении свыше 800 пулеметов, почти 1500 автоматов и без малого 20 тысяч карабинов[922]. Эйке и его политические солдаты были готовы к войне за пределами своих лагерей.
Принудительный труд
В одной почтенной немецкой энциклопедии 1937 года издания описываются концентрационные лагеря СС, и в одной из статей о них сказано следующее: из заключенных «формировались группы, и их заставляли выполнять полезную работу»[923]. Неудивительно, что в энциклопедии упомянут принудительный труд, поскольку он так или иначе присутствует во всех официальных нацистских материалах, касающихся концентрационных лагерей; не было в рейхе статьи о концлагерях и их заключенных, где бы не упоминался труд. И хотя все эти материалы без исключения служили пропагандистским целям, они тем не менее отражали истинное положение дел – ежедневная работа доминировала и в жизни концентрационных лагерей, и в мыслях узников, о чем и говорится в «Песне Заксенхаузена»:
За колючей проволокой наша работа,
Наши согбенные спины саднят,
Мы закаляемся, крепчаем,
Нашей работе нет конца[924].
Разумеется, принудительный труд для пленников изобретен не в Третьем рейхе. Испокон веков каторжная работа была главной составляющей в традиционных концепциях тюрем и исправительно-трудовых лагерей, суля власть имущим массу практической выгоды. На самом низовом уровне труд рассматривался и как полезный принцип обеспечения занятости заключенных. Кроме того, производительный труд, как уже говорилось, снижал расходы на их содержание. Труд преследовал и более широкие цели, одни расценивали его как способ реабилитации заключенных, один из путей поставить их на стезю добродетели, другие считали его инструментом для приведения в соответствие тяжести содеянного и суровости наказания, а также средством отбить у заключенных охоту совершать преступления после отбытия срока[925].
Именно этот последний аспект и доминирует в послевоенных воспоминаниях о концентрационных лагерях, иллюстрируемый исследованием Вольфганга Зофского, описывавшего первичную функцию принудительного труда как «насилие, террор и уничтожение»[926]. Именно он и раскрывает ключевую цель лагерей СС: использование труда как средства унижения заключенных, оказания на них давления. Но это не все. Свести принудительный труд в концлагерях к одной лишь демонстрации неограниченного могущества означало бы упростить политику СС, на которую оказывал воздействие ряд других факторов: идеологических, экономических и прагматических.
Работа и наказание
Хотя всеобщий принудительный труд и стал существенным элементом системы концлагерей, не он один был ее основополагающим принципом. В первых лагерях труд играл куда менее доминирующую роль. В стремлении создать как можно больше мест временного содержания под стражей некоторые чиновники просто игнорировали его. Те, кто действительно подчеркивал важность труда, нередко были вынуждены отказываться от этой идеи, поскольку в условиях массовой безработицы в стране было нелегко обеспечить работой, в том числе и заключенных. Кроме того, сыграло роль и отсутствие единого мнения (в особенности в отделениях для содержания заключенных государственных тюрем, подвергшихся превентивным арестам) относительно того, следует ли вообще принуждать заключенных работать или же последовать давней немецкой традиции содержать политических заключенных как своего рода «благородных преступников» (пример тому Адольф Гитлер, который использовал время заключения в крепости Ландсберг в 1924 году после неудавшегося путча для написания своего сочинения – книги «Майн кампф»). И в 1933 году в первых концлагерях такое явление, как неработающие заключенные, было явлением отнюдь не редким. Иногда охранники устраивали им занятия по строевой и физической подготовке. Но так было не везде. В других первых лагерях заключенные не работали, а просто находились в камерах или бараках[927].
Узники лагеря, которых принуждали работать в 1933 году, сталкивались с двумя главными типами труда. Во-первых, с работой вне пределов лагеря, что расширяло представление о терроре нацистов. Заключенные использовались на работах по осуществлению крупномасштабных проектов якобы во благо страны (например, дренаж торфяников в Эмсланде) или в целях совершенствования местной инфраструктуры – на строительстве дорог, укладке железнодорожных путей, прокладке каналов, в сборе урожая; в Бреслау заключенные даже очистили заросший тиной водоем с тем, чтобы местные жители использовали его как место для купания. Во-вторых, многие заключенные, в особенности крупных конц лагерей, использовались при производстве внутрилагерных работ – сносе старых или возведении новых зданий и построек, установке проволочных заграждений и т. д. Другим поручались и более ответственные задачи – уборка помещений, приготовление и раздача пищи[928]. В теории этот труд узников служил чисто практическим целям, но на самом деле на первый план опять же выдвигалось насилие, поскольку охранники не упускали случая лишний раз помучить самых неугодных заключенных. На долю таких заключенных чаще всего выпадала и бессмысленная работа; так, в лагере Хойберг, например, известные политические заключенные должны были заполнять корзины галькой, потом высыпать ее и наполнять корзины вновь, и так до бесконечности[929].
В период упорядочения функционирования концентрационных лагерей в середине 1930-х годов появилась установка на всеобщий принудительный труд. Дело в том, что лагерные СС никак не могли смириться с тем, что заключенные «бездельничают», поэтому обязательный труд был введен для всех. Директивы Теодора Эйке для Эстервегена гласили: «Любой отказывающийся работать, уклоняющийся от работы или симулирующий неработоспособность вследствие болезней, плохого самочувствия и так далее должен расцениваться как неисправимый и привлекаться к ответственности»[930]. Между тем СС положили конец большей части работ вне концентрационных лагерей. Пытаясь оградить лагеря от любопытных глаз, они даже прекратили гонять заключенных на торфяники в Эстервегене.
Эсэсовцы, рассматривая возможности рационального использования труда заключенных, в середине 1930-х годов пристальное внимание обратили на внутрилагерные работы. Все пять концентрационных лагерей, открытых с 1936 по 1939 год, начиная с Заксенхаузена, сооружались самими заключенными, и самыми трудными были первые недели и месяцы в новом лагере; позже оставшийся в живых узник Бухенвальда Ойген Когон писал: «Страдания сплачивали». Летом и осенью 1937 года первые заключенные Бухенвальда валили деревья, возводили бараки, рыли траншеи и таскали камни по 12 часов в день, а то и больше, поскольку лагерь рос медленно. Болезни и травмы были повседневным явлением, и тех заключенных, которые не выдерживали огромных нагрузок, как, например, физически слабый Ганс Литтен, охранники подгоняли дубинками и палками. Более того, заключенные должны были выносить примитивные условия быта, что было тоже типично для всех новых лагерей. Вначале в Бухенвальде не было ни коек, ни одеял, ни водопровода; грязь была везде, она прилипала к обуви заключенных, к одежде, грязь была на их лицах. Такие условия, в соединении с насилием эсэсовцев и страшными физическими нагрузками, имели гибельные последствия. Между августом и декабрем 1937 года в новом лагере Бухенвальд умерло 53 заключенных (за тот же самый период в уже достроенном Заксенхаузене умерло 14 заключенных). Конечно, тяжелые строительные работы не прекращались и после возведения бараков. Ни в одном из крупных лагерей строительные работы никогда не заканчивались, эсэсовцы продолжали эксплуатировать заключенных на ремонтных и других работах – лагеря постоянно расширялись; за предвоенные годы около 90 % всех заключенных Бухенвальда были заняты на внутрилагерных работах[931].
В середине 1930-х годов лагерные СС преследовали и другие, чисто экономические цели. Гиммлер и фюреры СС не располагали реальной долгосрочной стратегией и не проявляли желания заниматься крупномасштабным производством. Вместо этого СС обзавелись тьмой мелких и непонятных фирм вне концентрационных лагерей, в частности фабрикой фарфоровых изделий, производившей явный китч – статуэтки собачек, фигурки членов гитлерюгенда. Что касается самого ценного ресурса в руках СС, заключенных, за их использованием обычно следили коменданты лагерей[932].
Коменданты, в свою очередь, оставляли большую часть инициативы за охранниками, нередко рассматривавшими труд как благовидный предлог для насилия, – в конце концов, каким бы спешным ни был тот или иной проект, всегда оставались возможности поиздеваться зад заключенными. Много лет спустя Генрих Науйокс все еще помнил один из дней 1936 года, когда один из эсэсовцев вдруг заставил его и нескольких других заключенных Заксенхаузена прекратить разравнивать расчищенный участок леса и вырыть на нем глубокие ямы. «Мы просто превратились в роботов», – вспоминал Науйокс. Под ударами дубинок заключенные лихорадочно перепахивали участок, который только что разровняли, пока земля не стала напоминать лунный ландшафт. «Вся наша работа до этого пошла прахом, она не имела ровным счетом никакого смысла»[933].
В целом все экономические устремления эсэсовцев в рамках концентрационных лагерей оставались, по сути, в середине 1930-х годов ничем за одним лишь исключением: лагерные мастерские в Дахау. Они были не только самыми первыми экономическими предприятиями СС, но и одними из самых значительных в довоенные годы. Все началось в 1933 году, когда лагерные СС решили организовать мастерские, покрывавшие самые насущные ежедневные потребности нового лагеря. Несмотря на протесты местных компаний о конкуренции со стороны СС, комплекс быстро рос и уже вскоре снабжал войска СС по всей Германии; к 1939 году 370 заключенных в большом плотницком цехе делали каркасы коек, столы и стулья для общего использования СС[934]. Конечно, террор СС все еще перевешивал экономические соображения. Но успех предприятия Дахау – самого прибыльного коммерческого начинания СС в предвоенные годы – благодаря принудительному труду также продемонстрировал, что заключенные могли эксплуатироваться, не ставя под угрозу главное предназначение концентрационных лагерей. Эсэсовское командование поняло, что эффективное производство вполне совместимо с террором и насилием. Это проложило путь куда более бесчеловечной и агрессивной экономической политике в конце 1930-х годов, во главе которой стала одна из восходящих звезд СС – Освальд Поль[935].
Освальд Поль и экономика СС
Подыскивая управленца для расширяющихся СС в 1933 году, Генрих Гиммлер обратил внимание на Освальда Поля, на тот период выдававшего жалованье морякам. Они встретились впервые в мае того же года в Киле, и на Гиммлера произвел впечатление высокий импозантный Поль, который был старше Гиммлера на восемь лет. Поль был именно тем человеком, которого искал Гиммлер, – он объединял в себе организаторский талант с преданностью нацистской идеологии. Поль происходил из семьи среднего класса и поступил на службу в военно-морской флот на должность казначея-стажера в 1912 году и с того времени занимался бюджетными и организационными вопросами. В то же время он принадлежал к числу крайне правых и был ветераном нацистской партии. После поражения Германии в Первой мировой войне Поль служил во фрейкоре, а позже присоединился к набиравшему силы нацистскому движению. По его словам, он вступил в партию еще в 1923 году, «повинуясь зову крови», как он позже писал, а в 1926 году вступил в ряды СА, где к 1933 году дослужился до оберштурмфюрера. Гиммлер, убедившись, что нашел подходящую кандидатуру управленца для СС, судя по всему, пригласил Поля к себе. Тот, долго не раздумывая, согласился. Будучи человеком импульсивным и целеустремленным, он чувствовал себя на канцелярской должности словно в болоте. И отчаянно искал «выход» своей «жажде работать», которой был обуреваем, как он писал Гиммлеру спустя два дня после их знаменательной встречи, пообещав служить ему «до гробовой доски». Поль приступил к работе в должности начальника Административного управления СС и уже в конце февраля 1934 года получил повышение[936].
За последующие годы влияние Поля существенно возросло. Он централизовал важные административно-финансовые структуры СС, обсуждал вопросы бюджета с нацистской партией и министерством финансов, занимался финансовым аудитом отделов СС. Поль также сумел взять под контроль и производство строительных работ СС, и нарождавшиеся предприятия. Восхождение Поля в высшие эшелоны власти СС происходило стремительно, и в 1939 году, в рамках глобальной реструктуризации СС, Поль был назначен главой двух отдельных главных управлений – Главного административного и экономического управления, а также финансового и строительного управления[937]. Столь быстрое продвижение по карьерной лестнице объяснялось и присущими Полю безжалостностью и непреклонностью, приводившими в изумление и конкурентов, и подчиненных, и, разумеется, фанатичной преданностью Гиммлеру, безоговорочно поддерживавшему все начинания Поля[938].
Система концлагерей не осталась без внимания Поля. По мере роста своего влияния он все плотнее занимался ею. Поль был тесно связан с мастерскими Дахау с 1934 года – жил и работал буквально в двух шагах от них (строительная контора СС располагалась в 1933–1934 годах в Дахау) – и часто являлся осмотреть тот или иной объект, прежде чем включить его в сферу своей компетенции в конце 1930-х. Освальд Поль интересовался и другими вопросами. К 1938 году он управлял финансовыми и административными делами лагерей и частей «Мертвая голова» СС, кроме того, держал под контролем различные технические задания по внутрилагерному строительству[939].
Наезды Поля в концлагеря СС вызывали крайне негативную реакцию Теодора Эйке. Оба были равны по эсэсовскому званию – Теодор Эйке получил звание группенфюрера СС 11 июля 1934 года, а Поль – в конце января 1937 года. Оба испытывали определенное уважение друг к другу, правда выражаемое в весьма сдержанной форме, оба были на «ты» даже в служебной переписке. Оба имели особый статус в СС, обеспечивавший им непосредственный выход на Гиммлера, и оба были полны решимости в максимальной степени использовать свои полномочия. По словам Рудольфа Хёсса, Поль и Эйке были «брутальными типажами» и, вероятно, видели друг в друге родственные души[940]. Однако их отношения были куда менее приятельскими, чем склонны полагать некоторые историки[941]. У них было достаточно причин и поводов для стычек и по поводу бюджета, и по вопросам строительства, да и по другим вопросам тоже. Эйке наверняка завидовал Полю, в особенности когда тот являлся как лицо из свиты Гиммлера – в этом случае не он, Теодор Эйке, водил рейхсфюрера СС по территории лагеря, а Поль. Именно так и было в апреле 1939 года, когда Гиммлер с очередным инспекционным визитом в лагеря наведался в Дахау[942].
Положение Поля к концу 1930-х годов усилилось, когда Гиммлер распорядился значительно расширить экономическую сферу деятельности СС. После долгого пренебрежения экономическими вопросами Гиммлер вдруг проявил к ним нешуточный интерес и в 1938 году неотрывно следил за несколькими самыми крупными эсэсовскими предприятиями. Это был знаменательный год в развитии экономики СС, хотя историки до сих не могут прийти к согласию относительно намерений Гиммлера; наиболее вероятным представляется то, что он усмотрел еще одну возможность расширения СС и обретения ими еще большего могущества, на сей раз за счет частного производства[943]. Безотносительно побуждений Гиммлера суть его политики очерчивалась достаточно четко: работа заключенных концлагерей станет главным капиталом расцвета экономики СС, уж Освальд Поль сумеет с ними разобраться. Осенью 1938 года Поль хвастал, что, дескать, ему поставили задачу в кратчайшие сроки «обеспечить работой тучу бездельников в наших концентрационных лагерях», требование, подтвержденное Гиммлером[944]. На практике, однако, слово Поля пока что стоило не очень дорого, поскольку коменданты лагерей и Инспекция концентрационных лагерей также высказались по этому поводу[945]. Но никак нельзя отрицать, что влияние Поля росло и сосредоточенный в его руках контроль над всей экономической деятельностью СС позволил ему в полной мере взять на себя ответственность за систему концентрационных лагерей в целом в годы войны.
Безусловно, самой значимой экономической инициативой СС в 1938 году было учреждение ОО «Германские земляные и каменные работы» (Erd– und Steinwerke GmbH или сокращенно – DESt), которое стало первым крупным предприятием Поля. Катализатором создания фирмы стали монументальные планы Гитлера по перестройке немецких городов, которыми руководил молодой архитектор Альберт Шпеер, недавно назначенный главным инспектором строительства столицы рейха Берлина, самой большой довоенной стройплощадки Третьего рейха. Поскольку видение страдающего манией величия Гитлера требовало намного больше кирпича и камня, чем промышленность Германии могла поставлять Шпееру – потребность в этих стройматериалах оценивалась в 2 миллиарда кирпичей в год, – пришли на подмогу СС. В ходе встречи в конце 1937 или в начале 1938 года Гитлер, Гиммлер и Шпеер договорились о том, что заключенные концентрационных лагерей будут добывать и производить огромное количество строительных материалов. Гиммлера идея привлекала, это был первый шаг к развитию крупномасштабного производства внутри СС. Мало того что оно повышало статус СС, вдобавок Шпеер брал на себя львиную долю затрат, необходимых для начала деятельности, предложив DESt без всяких процентов по чти 10 миллионов рейхсмарок.
СС, которые приступили к поиску карьеров еще в 1937 году, значительно ускорили темпы с весны 1938 года, как раз совпавшие с общенациональными рейдами полиции, обеспечившими приток дармовой рабочей силы в лагеря. К лету 1938 года Освальд Поль уже вел несколько проектов DESt. Заключенные лихорадочно строили два новых кирпичных завода, небольшой мощности в Берльштедте, километрах в семи от Бухенвальда, и значительно превышавший первый вблизи Заксенхаузена. В других местах заключенные достраивали два совершенно новых концентрационных лагеря в непосредственной близости от карьеров по добыче гранита разных видов, необходимых для воплощения в жизнь зодческих планов Гитлера в Германии; этими двумя новыми лагерями были Флоссенбюрг и Маутхаузен[946].
Лагерные каменоломни
Где-то во второй половине марта 1938 года Освальд Поль и Теодор Эйке в сопровождении экспертов СС объезжали южные регионы Германского рейха. Их целью было отыскать местоположение для концентрационного лагеря в связи с запланированными экономическими мероприятиями[947]. Ориентировочно 24 марта группа проехала по суровой и безлюдной Восточной Баварии в районе чехословацкой границы, с густыми лесами и каменистой почвой. Что же привело их в этот богом забытый уголок Германии, иногда в шутку называемый «баварской Сибирью»? Каменоломни у деревни под названием Флоссенбюрг, существовавшие с XIX века. В связи со строительным бумом последних лет в Третьем рейхе потребность в стройматериалах выросла, и Поль с Эйке согласились, что и для СС открывались неплохие возможности. Позже поисковики из СС пересекли еще совсем недавно существовавшую германо-австрийскую границу, направляясь к Линцу, где предстояло осмотреть располагавшиеся неподалеку от Маутхаузена гранитные каменоломни. И здесь Поль с Эйке очень быстро нашли то, что искали. Считаные дни спустя после их визитов работы по сооружению двух новых лагерей уже шли полным ходом[948].
Сначала открылся Флоссенбюрг, приняв первых заключенных 3 мая 1938 года, и продолжал расти в течение ближайших месяцев. Командование СС расценивало его как важный проект. Сам Гиммлер посетил 16 мая Флоссенбюрг вместе с Освальдом Полем, а Теодор Эйке даже решил провести там летний отпуск, после чего послал Гиммлеру фотоснимки; на одном был изображен лагерный охранник, взиравший на огромный флаг СС с белым черепом на темном фоне, трепетавший на ветру над головами работавших заключенных[949]. В Маутхаузен между тем первые заключенные прибыли 8 августа 1938 года. СС первоначально размещали их во временных постройках в каменоломне Винер-Грабен (недавно арендованной DESt под Веной), а позже они были размещены уже на постоянной основе на прилегавшем к каменоломне холме[950].
Эсэсовцы незамедлительно наложили на оба новых концлагеря свою зловещую отметину. На первый взгляд эти лагеря вряд ли сильно разнились от любых других, как, впрочем, и по части охранников, прибывших из Дахау, Заксенхаузена и Бухенвальда и прихвативших с собой старые, уже испытанные методы террора[951]. И все же Флоссенбюрг и Маутхаузен имели определенные отличия: впервые выбор местоположения концентрационных лагерей диктовался экономическими соображениями[952]. Близость каменоломен наложила свой отпечаток и на внешний вид обоих лагерей: массивные гранитные основания сторожевых вышек; в Маутхаузене эти вышки соединялись с толстыми гранитными стенами, окружавшими почти всю лагерную зону, придав ей сходство со средневековым замком[953]. Первоначально Флоссенбюрг и Маутхаузен были намного меньше, чем обычные, уже существовавшие концентрационные лагеря в аспекте численности заключенных; к концу 1938 года во Флоссенбюрге содержалось 1475 человек, а в Маутхаузене – 994 человека, тогда как в Заксенхаузене, Бухенвальде и Дахау – по 8 тысяч человек в каждом[954]. Амбициозные планы СС увеличить оба новых лагеря осуществлялись довольно медленно[955]. Только во время Второй мировой войны они догнали по численности заключенных другие лагеря.
Было и еще одно поразительное различие – состав заключенных Флоссенбюрга и Маутхаузена. В 1938 году лагерные эсэсовцы приступили к осуществлению самого амбициозного из планов – сосредоточить одни и те же категории заключенных в одних и тех же лагерях, зарезервировав оба новых лагеря почти исключительно для асоциальных элементов, в особенности так называемых профессиональных преступников. Массовая транспортировка отобранных заключенных в «большую тройку» концлагерей началась сразу же по открытии новых лагерей[956]. В результате почти все заключенные Флоссенбюрга до самого начала войны носили зеленый треугольник. В Маутхаузене также «зеленые» составили самую многочисленную группу, к которой вплотную примыкали «асоциальные элементы», прибывшие из других концлагерей в 1939 году, в частности большое число цыган[957]. До начала войны во Флоссенбюрге и Маутхаузене умерло свыше 100 человек из числа так называемых преступников, это больше, чем в других трех концентрационных лагерях, вместе взятых[958].
По какой причине эсэсовцы решили сосредоточить «профессиональных преступников» именно в двух новых лагерях при каменоломнях? Принудительный труд в карьерах считался особым видом наказания, и многие из нацистских заправил считали, что самые отпетые заключенные заслуживали и наиболее тяжелого труда. Когда один из эсэсовских бонз предложил в конце 1938 года направить заключенных концентрационных лагерей в рудники по добыче радия, Гиммлер с энтузиазмом поддержал выдвинутую им идею и был готов предоставить в его распоряжение «большую часть серьезных преступников»[959]. Хотя этот особый план так и повис в воздухе, СС впоследствии следовали принципу – направлять «преступников-рецидивистов» и «асоциальные элементы» в концентрационные лагеря с наиболее суровым режимом содержания[960]. Генрих Гиммлер не делал тайны из своей ненависти к заключенным с зеленым треугольником. В одном из выступлений в 1937 году он описывал их как опасных и жестоких прирожденных преступников, которые провели большую часть жизни за решеткой. Гиммлер нарисовал ужасающую картину убийц, грабителей и сексуальных маньяков, как, например, один 72-летний заключенный, совершивший на воле 63 попыток изнасилования. «Назвать такого человека животным означало бы оскорбить животных, – негодовал Гиммлер, – потому что животные так себя не ведут»[961]. Когда весной и летом 1938 года вопрос стоял о заполнении лагерей при каменоломнях заключенными, Гиммлер и другие фюреры СС считали, что именно эти категории заключенных должны в первую очередь определить контингент этих лагерей[962].
Прибывавшие в оба новых лагеря заключенные мало походили на чудищ, заботливо выпестованных больным воображением Гиммлера. Они имели типичный для всех носивших зеленый треугольник вид и в основном представляли собой мелких воришек, мошенников, которых на преступления толкнули ухудшавшиеся социальные условия – голод, безработица, каждодневная борьба за выживание[963]. Одним из таких людей был Йозеф Колачек, живший в постоянной нужде вместе с родителями, которым он оказывал поддержку, в большом рабочем районе Вены. Страдавший туберкулезом Колачек был задержан криминальной полицией 14 июня 1938 года незадолго до своего 30-летия. В Дахау он прибыл в дешевеньком пиджачке и рубашке без воротника с оторванными пуговицами – одним словом, в той же одежде, в которой его за день до этого забрали; эсэсовцев явно заинтересовали его сплошь покрытые татуировками руки. Хотя полиция явно арестовала его в ходе общенационального рейда вместе с сотнями других «отлынивавших от работы», в концентрационном лагере он был классифицирован как «профессиональный преступник». Но Колачек не был опасным преступником. Хотя он восемь раз приговаривался судами, в первый раз еще подростком, все совершенные им преступления ограничивались заурядными мелкими кражами, за которые полагалось от нескольких дней до нескольких недель тюрьмы. Лишь его последняя судимость в 1937 году тоже за кражу потянула на целых восемь месяцев заключения. Тем не менее эсэсовцы посчитали его опасным преступником, и 1 июля 1938 года Колачек вместе с несколькими десятками других «профессиональных преступников» был переведен из Дахау во Флоссенбюрг, где столкнулся с тяжелым принудительным трудом и страшными унижениями. Как зловеще отметил один эсэсовский офицер несколько месяцев спустя, Колачек «ленив и его приходится постоянно подгонять»[964].
Первые месяцы в каменоломнях лагерей Флоссенбюрг и Маутхаузен были особенно тяжелы. Как и в других новых лагерях, заключенные должны были сами возводить необходимую инфраструктуру и выполнять опасные виды работ, и их и без того трудные условия пребывания усугублялись отвратительным размещением. Между тем сотни других заключенных уже трудились в карьерах. Первым лагерем, откуда заключенных погнали в каменоломни, был именно Флоссенбюрг. Там в распоряжении лагерной администрации уже в конце 1938 года находились три каменоломни. В Маутхаузене заключенные также работали в трех каменоломнях и тоже начиная с 1938 года, вскоре этот лагерь разросся до самого крупного комплекса в рамках DESt. Заключенные должны были выполнять самые тяжелые виды работ, долбить камень кирками и транспортировать огромные гранитные блоки[965]. Адольф Гуссак, австрийский цыган, прибывший в Маутхаузен 21 марта 1939 года в составе большой партии заключенных из Дахау, позже вспоминал первые дни в Винер-Грабене: «В каменоломне нас заставляли таскать тяжелые камни. С ними мы взбирались по 180 ступенькам в зону. Эсэсовцы избивали нас. И мы вынуждены были сами подгонять друг друга: никому не хотелось отведать дубинки. Если кто-то падал, его ждала пуля в затылок»[966].
Смерть была частой гостьей в Маутхаузене. В первый год существования в период с августа 1938 по июль 1939 года погиб как минимум 131 заключенный[967]. Принимая во внимание относительно небольшое число содержащихся там заключенных – всего 1431 человек на 1 июля 1939 года, – Маутхаузен, вероятно, можно причислить к лагерям с самой высокой смертностью среди остальных концентрационных лагерей за рассматриваемый период. Узников других лагерей страшила перспектива оказаться в Маутхаузене, после того как возвратившиеся оттуда заключенные описали огромные каменоломни как ад на земле[968]. У заключенных Флоссенбюрга была большая вероятность выжить: там погибли 55 заключенных до начала войны (почти 80 % из них – так называемые профессиональные преступники)[969]. Среди оставшихся в живых был Йозеф Колачек из Вены, которого в конце концов выпустили после более чем девять месяцев пребывания во Флоссенбюрге[970].
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 324; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!