ГЛАВА III. ТРАНСФОРМАЦИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В 1990-Е ГГ.
Специфика периода 1990-х гг.
Институт художественности в русской литературе. – Распад института художественности. – Литература и власть в русской традиции. – Кризис и идея конца литературы. Жанровая разновидность «романа о писателе». «Андеграунд, или Герой нашего времени». «Generation “П”». – Альманах «Личное дело»
Конец ХХ столетия как эпоха в тысячелетнем развитии русской словесности. Результат действия стратегии интерференции.
Схема: от XI до XX вв.
Маркированность поэзии среди других искусств в русской культуре начиная с XVIII века (Лотман). Поэт в России больше, чем поэт.
Тенденция, все более заметная в русской литературе ХХ столетия, особенно второй его половины. Это тенденция к постепенному размыванию повествовательных форм в пользу эссеистического письма; к доминированию в литературе «ментативного» типа текста (рассуждения) в противоположность нарративному (повествовательному)[93]. У истоков этой тенденции стоял Л. Толстой, соединивший в «Войне и мире» сюжетную интригу и философию истории. В начале ХХ века ярким показателем действия этой тенденции была проза В. Розанова, которая позиционировалась как художественная, однако была лишена повествовательного начала. В середине столетия она реализовалась в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго», в котором перипетии очень натянутого сюжета скрепляли целые периоды текста философского содержания: дневники Юрия Живаго, его разговоры с друзьями, напоминающие импровизированные лекции; аналогичные «лекции» философа Веденяпина и других героев-идеологов. Сюжет «Доктора Живаго» служит иллюстрации идейного замысла. Философское рассуждение было главенствующим во многих произведениях М. Пришвина. Показательно движение прозы А. Битова, которой чем дальше, тем больше свойствен интеллектуализм в противовес повествовательности. Уже сюжет «Пушкинского дома» открыт, неустойчив и представлен в нескольких версиях. В более поздних произведениях писателя – «Преподаватель симметрии», «Неизбежность ненаписанного» – рассуждение полностью подчиняет себе повествование. Прозаики и особенно поэты конца ХХ века работают в жанре эссе едва ли не успешнее, чем в художественном творчестве: Е. Рейн, С. Гандлевский, Л. Костюков, С. Самойленко. В «Трепанации черепа» С. Гандлевского и ряде других текстов происходит размывание сюжетного единства художественного произведения, кризис повествовательности.
|
|
|
Ощущение кризиса писательства и саморефлексия литературы 1990-х.
В литературе 1990-х годов проявилась одна общая тенденция, коснувшаяся творчества самых разных писателей: и «восьмидесятников», и тех, кто пришел в литературу в девяностые годы. Эта тенденция – саморефлексия литературы, выразившаяся в весьма различных формах. Наиболее, пожалуй, примечательная форма проявления этой тенденции – факты, содержащиеся в самих произведениях и свидетельствующие об озабоченности писателей вопросом: зачем нужна литература? Конкретнее: зачем она нужна сегодня? Начало девяностых, вообще, было очень сложным периодом для русской литературы. В это время она впервые, пожалуй, за несколько столетий оказалась лицом к лицу с читателем в полном смысле этого выражения. До сих пор прямоту их диалога нарушало постоянное присутствие в поле зрения – и над этим полем – еще одной инстанции: власти. Александр Генис, не без юмора, характеризует ситуацию августа 1991-го: «Русская литература, предпочитавшая конкуренции соборность, воевала с начальством с таким фанатичным упорством, что наконец осталась без него вовсе». И в результате две долгое время существовавшие стратегии писательского поведения перестали работать: «и хитроумные виртуозы выживания с психами, и счастливые “прогульщики социализма” остались не у дел. Как игра с властью, так и игра без власти перестали приносить успех»[94].
|
|
|
Поэтому литература, в целом не привыкшая оставаться наедине с собой ли, с читателем, испытала в новой ситуации своеобразный «кризис взросления». Писателю показалось, что ему (и вообще – художественному творчеству) нет места в изменившемся мире. Девяностые годы отмечены появлением ряда произведений, в которых самоценность писательского ремесла ставится под сомнение. А характерным приемом становится выведение фигуры писателя на позицию главного героя книги.
|
|
|
Одно из таких произведений – роман Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени». Главный персонаж романа, которого все называют по-свойски Петровичем – писатель-шестидесятник. Он, посвятивший всю свою жизнь творчеству, завалил редакции своими рукописями, но не опубликовал ни одной книги. Единственное его богатство – пишущая машинка, с которой он неразлучен; а на хлеб он зарабатывает тем, что сторожит чужие комнаты в общежитии: своего дома у Петровича нет. И вот наступает новая жизнь – девяностые годы. С героем происходит целый ряд событий, пересказывать которые мы не станем; в результате этих событий Петрович перестает писать, и даже теряет в житейском водовороте свою машинку. Замечательно, однако, что после этого люди начинают относиться к нему едва ли не с большим уважением, чем прежде, неизменно называя его – его, не опубликовавшего ни строчки, а теперь и вовсе не пишущего! – писателем. М. Абашева точно заметила по этому поводу: «Таковы особенности национальной литературы и арифметики: писатель минус писательство оставляет в остатке не человека и не пустоту, а – Писателя. Выходит, сакральный статус больше профессии»[95].
|
|
|
Другое произведение близкого содержания – роман Виктора Пелевина «“Generation “П”». Его герой Вавилен Татарский – бывший студент Литературного института. Преданность Татарского поэзии, разделяемая им с сокурсниками и товарищами, как оказалось после изменения жизненного уклада в бывшем СССР, тоже была обусловленной этим укладом составляющей мировоззрения. Бытие, как стало видно, все-таки определяет сознание. Пелевин образно передает то, что произошло со взглядами героя и близких ему людей: «Само пространство, куда были направлены эти прежние взгляды <…> стало сворачиваться и исчезать, пока от него не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума. Вокруг замелькали совсем другие ландшафты». И герой становится работником рекламного бизнеса. Литература в ее прежнем, самоценном понимании оказалась не востребованной новой жизнью, и место писателя теперь – в системе обслуживания рынка товаров и услуг.
Владимир Сорокин решал вопрос о новом месте писателя в свойственной ему шокирующей манере. Действие сорокинского романа «Голубое сало» происходит в инфернальных бункерах, где правят Гитлер и Сталин. В этих бункерах методом клонирования выращивают писателей (среди них – клоны Ахматовой, Чехова и других классиков). Ученые выяснили, что в процессе литературного творчества в теле человека образуется особый высокоэнергетичный продукт: «голубое сало». В нужный момент клоны отстреливаются, и этот продукт извлекается из их тел. Таким образом, литература у Сорокина вообще превращается в отход производства, в «последнее полезное ископаемое развалившейся империи»[96], как выразился по поводу романа А. Генис.
Как видим, в девяностые годы в русской литературе сформировался весьма пессимистичный взгляд на самое себя и собственные перспективы. Три названных произведения, каждое по-своему, выражают общую тенденцию. Впрочем, сегодня, пожалуй, можно говорить об этой тенденции как о факте литературного прошлого: она осталась локализованной именно в ушедшем десятилетии.
Другая форма литературной рефлексии – биографии, мемуары, дневники писателей и их близких. В прозе девяностых эта жанровая разновидность была представлена весьма широко. Среди достаточно удачных изданий назовем книги Марины Тарковской «Осколки зеркала» и Аллы Андреевой «Плавание к Небесному Кремлю». Подобная литература всегда интенсивно развивается в кризисные моменты исторического процесса: предыдущий всплеск ее имел место в 1920-е годы.
Non-fiction как мейнстрим 1990-х. Гандлевский, Галковский, Евгений Попов
/текст /
Виктор Пелевин
Пелевин – это писатель, сумевший захватить своим влиянием как минимум два смежных поколения[97]. Его проза, можно сказать, несет на себе печать мировоззрения конца ХХ века. Прозу Пелевина отличает игровой, иронический пафос; а также насыщенность метафизическими исканиями, направление которых определяется философией махаяны (дзен-буддизма), приобретшей немалую популярность в России в конце столетия. Одно из основных положений этой философии сводится к тому, что единственная реальность Вселенной – это универсальная пустота, в которой все существующее, все проявленные формы принципиально не обладают ценностью. С этим мировоззрением связан сквозной мотив пелевинского творчества: метаморфоза. Мотив этот проявляется у писателя по-разному. Так, в ряде его рассказов герои обнаруживают себя не тем, чем привыкли считать. В рассказе «День бульдозериста» люмпен, случайно вышедший из многолетнего запоя, вспоминает, что он на самом деле чрезмерно «натурализовавшийся» иностранный шпион. В рассказе «Проблема вервольфа в средней полосе» обычный студент становится волком-оборотнем. В повести «Жизнь насекомых» герои одновременно являются и людьми, и насекомыми: мухами, жуками, светлячками и проч. Писатель так строит сюжет, составленный из ряда тесно спаянных между собой новелл, чтобы сделать очевидной одну вещь: люди и насекомые – это, в сущности, одно и то же. Наиболее удачным и по широте обобщения, и по исполнению стал роман Пелевина «Чапаев и Пустота». Построенный по тому же принципу сюжетно объединных новелл, роман соединяет мировоззрение махаяны с архетипами советской и постсоветской эпох. Чапаев оказывается у Пелевина не просто красным командиром, но дзеновским мастером, в характерной парадоксальной манере наставляющим известного Петьку (в прошлом – поэта-модерниста Петра Пустоту) на путь познания истины. Встроенные новеллы, по сути дела, исполняют роль психологических зарисовок, остроумно характеризующих некоторые штампы современного общества – и их фоновым мотивом остается то же учение о пустоте.
Пелевин – писатель, состоявшийся и оставшийся в 1990-х гг. На фоне ставшей универсально употребительной деконструкции, Пелевин открыл эффективный в коммерческом отношении приём «реконструкции». Объясним, в чём его сущность.
Концептуализм изначально позиционировал себя как искусство элитарное, искусство «для немногих». Это и понятно. Деконструкция предполагает, что человек утрачивает знакомый ему образ действительности, который идентифицируется как несостоятельный. Тогда он оказывается лицом к лицу с хаосом, и должен предпринять собственное усилие, чтобы придать этому хаосу черты осмысленности, интеллигибельности. Такая процедура непроста и требует значительного духовного труда. Поэтому отнюдь не многих она привлекает, да и далеко не всякому по силам. Естественно, что аудитория концептуального искусства оставалась невелика.
Пелевин придумал способ, как демократизировать концептуалистский эксперимент. В его романе «Generation “П”» (1998), так же, как и в предшествующих произведениях, совершается деконструкция советской картины мира. Постсоветский студент Литературного института Вавилен Татарский бросает учёбу, поскольку чувствует себя оказавшимся в какой-то новой, неведомой действительности, где прежняя художественная литература оказывается принципиально не востребованной. «Само пространство, куда были направлены эти прежние взгляды… стало сворачиваться и исчезать, пока от него не осталось только микроскопическое пятнышко на ветровом стекле ума. Вокруг замелькали совсем другие ландшафты». Герой, воспользовавшись приглашением своего бывшего однокурсника, поступает в рекламный бизнес, где делает быструю и головокружительную карьеру. В ходе своего взлёта он открывает, что существующие формы общественного мировоззрения и организации – как советские, так и постсоветские – это лишь ширма, отвлекающая внимание непосвящённых. На самом же деле миром правит древняя секта жрецов, поклоняющихся богине Иштар, а деятельность этой секты уходит во времена Вавилонского царства и далее.
Таким образом, деконструкция советского мифа у Пелевина продолжается своеобразной реконструкцией: на место прежней мифологии, объявленной несостоятельной, целенаправленно продвигается другая, в данном случае псевдо-вавилонская. Декларация этой альтернативной мифологии составляет концептуальную задачу романа. Писатель вводит в текст философский трактат «Homo Zapiens», написанный от лица духа Че Гевары, и содержащий концепцию личности в информационном обществе. Этот трактат вступает в символическое соответствие с концепцией вавилонского культа богини Иштар: концепцией, поведанной герою в наркотической галлюцинации мифическим существом Сирруфом. В результате у читателя формируется убеждение, что современная цивилизация, включая постсоветское культурное пространство, управляется теми же законами, что и вавилонская. Происходит та самая реконструкция[98].
Каков же эффект использования приёма реконструкции? Этот эффект прежде всего имеет, так сказать, «количественный» характер. Происходит принципиальное расширение аудитории концептуалистской литературы, которая, как мы помним, первоначально ориентировалась на элитарную аудиторию. Действительно. Разрушить картину мира человека и оставить его лицом к лицу с хаосом – конечно, задача интеллектуально привлекательная. Но далеко не всякий читатель готов искать новые смыслы среди хаоса, к чему, собственно, концептуализм его и подталкивает. Это и морально трудно, и требует известной степени умственного развития. А когда писатель, разрушая картину мира (и тем производя массово притягательный эффект интриги, или «щекотания нервов»), тут же даёт новую картину, восстанавливая психологическую безопасность аудитории, – аудитория остаётся очень довольна. Она и потревожена, и успокоена. Так работает массовая беллетристика. Так, за счёт приёма реконструкции, концептуализм становится массовой литературой, наконец вполне удовлетворяя постмодернистскому принципу стирания границ между элитарным и эгалитарным, высоким и общедоступным.
Проза поколения девяностых.
Олег Павлов. Специфический стиль и непредвзятость оценок этого писателя заставляют упомянуть его в ряду наиболее ярких имен конца ХХ столетия. Пик его творческих удач приходится на середину девяностых. Мы имеем в виду прежде всего роман «Казенная сказка» и сборник рассказов «Степная книга». «Степная книга» – весьма неровная, в ней с превосходными произведениями соседствуют рассказы довольно слабые. Что касается «Казенной сказки», то это, на наш взгляд, лучшее произведение Павлова. Место действия романа (как и «Степной книги», и более позднего, довольно вторичного романа «Дело Матюшина») – расположение батальона внутренних войск, охраняющего лагерь заключённых в казахской степи. Армия изображается Павловым не только и не столько для того, чтобы посетовать на царящие там порядки, сколько в качестве призмы, позволяющей увидеть долговременную, вековую ретроспективу и перспективу российской жизни. Служба солдатская на Руси, по Павлову, есть архетипическое состояние. Мысль о перспективе возникает под влиянием самого писательского стиля. Вообще стиль, лаконичный, веский и самобытный, хотя иногда (в поздних произведениях) и производящий впечатление клишированности, является сильной стороной Олега Павлова. В этом стиле явственно чувствуется влияние двух традиций: первая – сказовое повествование, вторая – язык прозы Андрея Платонова. В лучших произведениях, таких, как рассказ «Облака», этот стиль, соединяясь с филигранной композицией и мотивной структурой, дает повод говорить о высоком повествовательном мастерстве писателя.
Яркой личностью в литературном процессе девяностых годов стал Дмитрий Быков. На протяжении многих лет он выступал как поэт, критик и журналист. Первый (и наиболее удачный) роман Быкова назывался «Оправдание» (2000). Традицию этой книги, по-видимому, правильнее всего возводить к «Серебряному голубю» Андрея Белого. Имеется в виду не способ организации повествования: стиль Быкова весьма прозрачен и далек от формальных экзерсисов орнаментальной прозы. Речь идет о самой сути замысла. Белый в своем «Голубе» попытался заглянуть в подсознание русского человека эпохи серебряного века. Быков делает то же самое, только он смотрит в подсознание современности. Двадцатый век многое изменил в строе русской души. Несколько войн и революций, смена парадигмы научного мировоззрения – все это не могло не наложить отпечатка и на «ночную», скрытую сторону народной психологии. Она-то, в ее нынешнем состоянии, и интересует писателя. Роман оставляет странное впечатление сна: когда находишься как будто в знакомых, известных местах, и люди вокруг – те же, что и обычно, однако все в целом производит ощущение какого-то двойного смысла, какой-то лично значимой тайны. Сюжет «Оправдания» отталкивается от фантастической идеи, будто люди, в конце 1930-х «пропавшие без вести», были не расстреляны, а отправлены в спецлагеря, где из них готовилась особая гвардия солдат, обеспечивших победу в Великой Отечественной войне. Это были люди, которые, несмотря ни на что, не признались на допросах, то есть самые стойкие и верные себе. В спецлагерях их якобы проводили через нечеловеческие мучения, заставляли поверить, что все близкие погибли, и формировали своеобразных «зомби», которые находились по ту сторону жизни и смерти. Понятно, что вернуться в мирную жизнь такие люди уже не могли. Поэтому они будто бы возвращались в свои лагеря и существовали там своеобразной коммуной. Догадки, или смутные слухи об этом посещают молодого человека конца девяностых, аспиранта-историка; и он решает отправиться на поиски своего деда, который, возможно еще живет в одном из таких бывших лагерей. Гибельное путешествие героя и положено автором в основу сюжета.
Возродилось такое понятие: «литератор». Это человек, который создаёт художественные произведения, пишет литературную критику и публицистические эссе, преподаёт словесность в высшей и средней школе. Леонид Костюков, Дмитрий Быков – в равной степени[99].
Поэзия поколения девяностых.
Сформировались несколько региональных школ, которые обладают несомненной самостоятельностью и в этом смысле включаются в паттерн понятия «русская поэзия рубежа тысячелетий». В сибирском регионе наиболее яркий и оригинальный поэт – Сергей Самойленко. В последние годы заявила о себе уральская поэтическая школа с центрами в Перми, Екатеринбурге, Нижнем Тагиле. Популяризации этой школы немало способствовала литературоведческая и критическая деятельность В. и М. Абашевых. Ведущий поэт – Виталий Кальпиди.
В поэзии есть линия традиционалистская. О. Чухонцев, Г. Русаков, И. Лиснянская, С. Гандлевский, А. Цветков, Л. Лосев; Б. Рыжий. Бродскость в интонации и, следовательно, в синтаксисе; монтажный способ художественного зрения (Мандельштам – клипы); расширение реальности (наследие метафоризма).
Традиционалистская линия в поэзии 1990-х.
Влияние Бродского – широта интонации.
Влияние Мандельштама – монтажное зрение Пример – Дм. Веденяпин
Вит. Пуханов: тема поэзии («Чем больше в степи высыхало колодцев…»)
С. Самойленко: гражданственность и метафизика
Борис Рыжий (1974 – 2001).
Для Рыжего авторитеты, о которых он говорил как о таковых – Владимир Луговской, Борис Слуцкий, Евгений Рейн. Определяющим здесь является личный выбор, личный резонанс с творчеством названных поэтов. Он для Рыжего значит больше, чем отвлеченный литературный авторитет.
Однако на уровне текстов обнаруживаются и другие авторитеты: Блок, Георгий Иванов, Ходасевич, которому специально посвящено одно из стихотворений. Блока Рыжий ценит подчеркнуто в противовес Маяковскому, противопоставляя их в стихотворении «Над головой облака Петербурга…»[100]Здесь противопоставлены не только Блок и Маяковский, но также – Питер и Москва. Культурный выбор делается в пользу первого.
Дух Серебряного века Рыжему определенно ближе, чем современность. При этом – декадентская нота; образ страшного мира, сквозной для поэзии первой эмиграции. См.: «В черной арке под музЫку инвалида…» С точки зрения формы: 5-стопный хорей (не единожды использованный Рыжим) здесь метрически подчеркнут неправильным ударением, требующим дополнительного вслушивания в размер. Заметны и интонации шансона. Почва современного языка сказалась на поэтической речи Б. Рыжего. Широкой популярностью Рыжий обязан именно этой составляющей своей поэзии. («На стихи Рыжего в России настроены уже сотни гитар» – И. Шайтанов).
ГЛАВА IV. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XXI ВЕКА
Проза 2000-х гг.
Историзм. – Религиозная проблематика. – Тема уклада. – Историзм, реальность, домысел.
Историзм. В этом смысле есть сходство с периодом 1920-30-х гг. Предположительно, за невозможностью с малой дистанции осмыслить настоящее, литература обращается в прошлое, к прото-событиям.
Им по-разному отмечены романы последних лет. В. Маканин, «Асан» (2008). – ср. у него кавказскую тему в «Кавказском пленном» (1995). А. Геласимов, «Степные боги» (2009). Е. Чижова, «Время женщин» (2009). / текст /
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 749; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!