Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 35 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 35 из 81Следующая ⇒

Поначалу, правда, реальная история восточной зоны обнаружила даже меньший элемент демократизма, чем это, видимо, мыслилось поначалу. Думается, руководящие советские инстанции были несколько введены в заблуждение докладами о неожиданной чрезвычайной «послушности» немецкого населения в первые месяцы оккупации. Если уж немцы не протестуют против таких радикальных мер местных «активистов», как вывешивание красных флагов и самоназначение «комиссаров», то уж тем более они примут режим, ориентированный на СССР, но сохраняющий все атрибуты нормального «буржуазного» общества — партийный плюрализм, выборы по партийным спискам, наконец, свобода рынка и частного предпринимательства, — эта логика, видимо, сыграла свою роль в переориентации советской политики по Германии на рубеже мая—июня 1945 г. Однако эта логика оказалась далеко не безупречной.

Первой неожиданностью был опережающий рост влияния СДПГ в ущерб КПГ. Заявив о своей «восточной ориентации», поддержав земельную реформу и взяв в вопросе о социальных преобразованиях линию гораздо более радикальную, чем КПГ, руководство этой партии вместе с тем заняло весьма критическую позицию в отношении новых восточных границ и необходимости возмещения немцами ущерба, причиненного гитлеровской агрессией ее жертвам. Это находило отклик среди немцев, тем более что коммунисты все более приобретали репутацию простых адвокатов и проводников советской политики. В этих условиях с осени 1945 г. советское руководство все более стало склоняться к мысли форсировать объединение социал-демократов и коммунистов, не дожидаясь того, пока последние «укрепятся». Результатом стало создание СЕПГ (апрель 1946 г.) при усилении конфронтации с большинством социал-демократов (особенно если учитывать СДПГ в западных зонах) и ухудшении отношений с западными союзниками (которые поддерживали «своих» социал-демократов и не признали СЕПГ).

Еще одной неожиданностью стало фактическое поражение СЕПГ на выборах в советской зоне осенью 1946 г. Собственно, в «глубинке», где контроль оккупационных властей был покрепче и отсутствовала конкуренция социал-демократов, результаты голосований, с точки зрения советских властей, были не столь уж плохи, однако в Берлине, где еще действовало четырехстороннее управление и имелись относительно равные условия для разных партий, подавляющее большинство высказалось против кандидатов, предпочитаемых СВАГ. Победу одержали социал-демократы — главные тогда противники немецких коммунистов и советских оккупационных властей.

Наконец, обнаружились проблемы и в сфере экономики, которая до поры до времени обнаруживала относительное благополучие и преимущество над западными зонами, где первоначально господствовал дух «плана Моргентау». Выяснилось, что относительно либеральная модель хозяйствования (кстати, даже более либеральная, чем в западных зонах), при всех ее плюсах, связана с немалыми издержками: товары, официально предназначенные в счет репараций, оказывались на «черном рынке», коррупция захватила не только немецкие органы управления, но и структуры СВАГ — вплоть до самых верхов.

Кумулятивный эффект всех этих феноменов выразился в демонтаже даже внешних проявлений плюрализма как в политике, так и в экономике (впрочем, подчеркнем вновь, в экономике речь шла и о плюрализме не только в тенденции, но и по существу). Развернулась кампания разоблачения «социал-демократизма» и «шумахеров-ских агентов», а затем и «западных агентов» вообще. В экономике был взят курс на вытеснение частного капитала «народными предприятиями», а против мафиозного сращивания коррумпированных деятелей СЕПГ и чиновников СВАГ был найден простой способ: запрещение контактов между немцами и советскими людьми, фактическая сегрегация последних²¹.

Повторим, однако, вновь — это развитие не представляло собой прямой линии, на его пути встречались ситуации своеобразных исторических развилок. Первая развилка пришлась на период кампании за создание СЕПГ. Советское руководство поначалу явно не было столь уж уверено в целесообразности движения в этом вопросе напролом. Так, согласно записи Ульбрихта от 22 декабря 1945 года, его в СВАГ предупредили: с объединением не торопиться, «через четыре месяца — слишком рано»; через месяц, в записи Пика от 23 января, появляется тезис «ускорить», с конкретным указанием на месяц май, и наконец, 6 февраля на личной аудиенции у Сталина речь идет уже об определении более близкой даты — 21—22 апреля²². Характерно, что во всех этих случаях выбор решения пояснялся ссылкой на возможную реакцию или, напротив, акции союзников.

Если в применении к ситуации зимы—весны 1946-го советский ответ принял в конечном счете форму «острие на острие», то после осенних выборов 1946 г., судя по всему, серьезно рассматривался вопрос об отступлении. Американский историк Дж. Бейкер сравнил имевшие тогда место неофициальные контакты между главой СВАТ В. Д. Соколовским и военным губернатором американской зоны Л. Клеем с небезызвестным эпизодом «лесных прогулок» руководителей делегаций СССР и США Ю. А. Квицинского и П. Нитце на женевских переговорах по евроракетам в 1983 г., которые почти привели к достижению компромисса²³. Хранящийся в российском архиве таинственный документ — добытый агентурным путем текст подготовленного политсоветником США в Германии Р. Мэрфи интервью журналу «Ньюсуик» — четко определяет контуры компромисса осени 1946 г.: СССР принимает политические условия Запада по объединению Германии, а Запад принимает позицию СССР по репарационному вопросу²⁴. О том, что советская сторона готова была удовлетворить, по крайней мере, некоторые требования Запада по демократизации восточной зоны, свидетельствует тот факт, что на новой встрече Сталина с лидерами СЕПГ 30 января 1947 г. он вместе с Молотовым предложил своим собеседникам обдумать вопрос о разрешении СДПГ возобновить свою деятельность на Востоке; фактически это грозило распадом СЕПГ, на что потрясенные гости не преминули указать; ответом была рекомендация... вести получше контрпропаганду²⁵.

Верно: все эти компромиссные заготовки остались невостребованными, — так же как и впоследствии результаты «лесных прогулок» Квицинского—Нитце. Клей внезапно выдвинул новые максималистские требования, которые никак не могли быть приняты Соколовским, «интервью» Мэрфи так и не появилось в печати, соответственно, и лидеров СЕПГ уже больше не пугали перспективой появления нежелательного соперника. Как бы то ни было, приведенные факты побуждают несколько ревизовать принятые у нас трактовки, которые связывают решающие вехи раскола Германии с более ранними событиями — приостановкой репарационных поставок Клеем в мае 1946 г., объявлением о создании Бизоний (июль того же года) или речью госсекретаря США Дж. Бирн-са в Штутгарте (сентябрь). Последнюю не кто иной, как председатель СЕПГ В. Пик поставил в один ряд с заявлениями советского министра иностранных дел Молотова как свидетельство того, что опасность войны уменьшилась, а не увеличилась²⁶. И в среде советских дипломатов штутгартская речь Бирнса не получила однозначно негативной оценки. Посол СССР в США Н. В. Новиков, высказав по ее поводу ряд критических замечаний, завершил свой анализ неожиданным выводом о наличии перспектив достижения взаимопонимания с США²⁷. Как оказалось, это была чрезмерно оптимистическая оценка.

Очередными разочарованиями для советских лидеров были события, связанные с ходом Московской сессии Совета министров иностранных дел в марте—апреле 1947 г., и с провозглашением «плана Маршалла» в июне—июле. В аспекте германских дел и позиции западных делегаций на Московской сессии СМИД, и «план Маршалла» означали, прежде всего, полное прекращение взимания репараций, на что СССР не мог тогда пойти ни при каких обстоятельствах: это означало бы, помимо прочего, отказ от эксплуатации урановых месторождений в Восточной Германии, имевшей огромную важность для развития советского атомного проекта.

В промежутке, однако, произошел еще один эпизод из серии «неиспользованных возможностей». Речь идет об идее общегерманского совещания министров-президентов всех германских земель, выдвинутой в начале мая 1947 г. баварским премьером Г. Эхардом. Как раз в тот день, когда Маршалл выступил со своей речью о экономическом восстановлении Европы — 5 июня 1947 года, — в Мюнхене разыгрался последний акт этой истории: прибывшие туда представители Восточной Германии выяснили, что они не смогут высказаться по политическим вопросам, и приняли решение покинуть конференцию еще до ее начала. Этому предшествовали весьма драматические события в руководящей верхушке СЕПГ и в ее отношениях с советскими «друзьями». Дело в том, что первоначальная позиция руководства СЕПГ во главе с В. Ульбрихтом, а также и СВАТ (ее представлял С. И. Тюльпанов, начальник главного ее органа, ведавшего политическими делами в советской зоне — Управления информации) заключалась в том, что представители восточных земель вообще не должны ехать в Мюнхен. Противоположное решение было принято в результате резких столкновений взглядов на заседаниях правления СЕПГ и уступок со стороны Ульбрихта и Тюльпанова сторонникам межнемецкого диалога. В результате оказалось так, что именно примирительная линия последних оказалась скомпрометированной. Подорванными оказались и позиции тех сил в СВАТ, которые выступили против жесткого противостояния с Западом (мы не знаем, кто представлял эти силы, но они, очевидно, были, ибо иначе трудно себе представить смелость выступлений оппонентов Ульбрихта). Более того, конфликт в руководстве СЕПГ в справке, которую Тюльпанов оперативно послал в ЦК ВКП(б) на имя М. С. Суслова, был изображен как заговор бывших социал-демократов против истинных коммунистов, а заодно было высказано сомнение и в лояльности коммунистов Западной Германии (они выступали за максимальные уступки западным министрам-президентам). Вывод был однозначен: следует избегать всяких совместных с западниками форумов, поскольку уже подготовка к ним чревата расколом в партии и создает почву для интриг «оппортунистов». Как знать, не повлияла ли эта справка-донос на решение Сталина прервать участие в дискуссии по «плану Маршалла» и запретить таковое восточноевропейским странам? В таком случае связь между развитием германского вопроса и холодной войны предстанет особенно отчетливо.

Рубеж 1947—1948 годов стал новым поворотным пунктом в развитии германских дел. Ранее дивергентное развитие на Востоке и Западе Германии, сопровождаясь, разумеется, соответствующими пропагандистскими (и контрпропагандистскими) нападками с обеих сторон, не выливалось еще в прямую конфронтацию. Даже акт закрытия границы между советской и западными зонами (30 июня 1946 г.) прошел по взаимному согласию, без каких-либо взаимных обвинений или полемики — на основании единогласного решения Контрольного совета, отразив тот факт, что обе стороны в принципе были готовы на «цивилизованный развод». Почему развитие германских дел приняло такой взрывоопасный характер, что это вылилось в ситуацию почти на фани третьей мировой войны? Достаточно вспомнить, что во время Берлинского кризиса (июнь 1948 — май 1949 гг.) обсуждались варианты возможного вторжения американской танковой колонны на территорию советской зоны, что американские стратегические бомбардировщики демонстративно были тогда перебазированы на авиабазы в Великобритании — поближе к советским границам, что в воздушном пространстве над Германией гибли советские, британские и американские пилоты.

Отчасти такое кризисное развитие германского вопроса можно интерпретировать как частный случай общего обострения международной обстановки после объявления «плана Маршалла» и жесткой советской реакции на него. Чем, однако, определялась особая острота событий в Германии? В конце концов, Запад довольно спокойно принял отказ от участия в «плане Маршалла» таких стран, как Чехословакия или Финляндия, а Советский Союз ограничился чисто вербальными протестами против «маршаллизации» стран Западной Европы (даже еще более мягкой была его реакция на «доктрину Трумэна» и явное военное вмешательство Запада в фажданскую войну в Греции). Конечно, в условиях Германии обеспечить неприкосновенность советской сферы контроля было несравненно труднее, чем, например, в Чехословакии или Польше (межзональная фаница, хотя и была закрыта, но далеко не герметично; в Берлине вообще оставалась свобода передвижения между секторами). К тому же на 1948 г. пришелся перелом в экономическом «соревновании» между двумя частями Германии: если ранее Восток опережал Запад, то отныне он все больше стал отставать. Все это стимулировало максимально жесткие акции по «отгораживанию» режима СЕПГ от Западной Германии. И все же эти факторы не полностью объясняют взрывной характер эскалации напряженности в Германии в 1948— 1949 годах.

Не очень проясняют дело и ставшие известными в последнее время высказывания Сталина. В них совершенно не ощущается обеспокоенности сепаратной валютной реформой в западных зонах и ее влиянием на экономику восточной зоны, хотя именно так аргументировалось установление «блокады» Западного Берлина в пропаганде и историофафии СССР и ГДР. Если ориентироваться на то, что Сталин говорил лидерам СЕПГ во время очередной встречи с ними 26 марта 1948 г., то можно прийти к выводу, что он поддерживал установку последних на то, чтобы «выгнать» западных союзников из Западного Берлина (именно это утверждали «ортодоксальные» историки Запада). Если же анализировать его (и Молотова) беседы с послами западных держав уже после начала кризиса, то можно усмотреть иное намерение: заставить союзников отказаться от планов создания западногерманского государства, подтолкнуть их к столу переговоров (эта точки зрения представлена в монографии автора этих строк, и ее разделяет исследователь, первым в России получивший доступ к материалам «кухни» принятия политических решений советским руководством во время берлинского кризиса²⁸). Ни одно из этих толкований не дает, однако, ответа на естественный вопрос о том, чем руководствовался Сталин, продолжая «блокаду», когда уже обозначился успех «воздушного моста» между западными зонами и западными секторами Берлина, когда исчезли всякие перспективы как на уход союзников оттуда, так и на смягчение западной позиции по германскому вопросу в целом, когда каждый день в этой ситуации приносил новые пропагандистские выгоды Западу и проигрыши Востоку — в том числе и экономические из-за западной «контрблокады» в виде разного рода торговых эмбарго и бойкотов. Очевидно, сохранение напряженности в центре Европы имело с точки зрения советского руководства некую самоценность, если только не сводить дело просто к упрямству и иррациональности позднего сталинизма. Думается, что у Сталина мог быть в данном случае и некий рациональный расчет, связанный с соображениями глобального силового противоборства.

Вернемся к фактору американской атомной уфозы и ее влияния на советское стратегическое мышление. В первые послевоенные годы эта уфоза и советские контрмеры носили в значительной мере виртуальный характер. Фактически развитие потенциала атомных бомб и средств их доставки шло в США довольно медленно; реальная мощь «авиационного меча» сильно отставала от амбициозных планов уничтожающего первого удара по СССР. Соответственно практически заморожено было и строительство советской ударной контрсилы, нацеленной на Западную Европу. Продолжалась (вплоть до 1948 г.) демобилизация Советской Армии, сокращалась и численность советской военной группировки в Восточной Германии²⁹, а на ее территории производились массированные демонтажи железнодорожных коммуникаций — нечто немыслимое с точки зрения наступательной стратегии. Именно в этой обстановке и могли появляться проекты и планы, направленные на снижение уровня конфликта, те «развилки», которые открывали возможность неконфронтационной альтернативы.

К 1948 г. ситуация изменилась. Стал скачкообразно увеличиваться атомный арсенал США, соответственно начался рост армии и обычных вооружений в СССР. Для советского руководства делом первостепенной важности стал вопрос о выяснении намерений противника. Последует ли нападение на СССР в ближайшее время или нет. На этот вопрос не могла дать ответа самая лучшая разведка, как показал опыт 1941 г. Оставалось произвести «разведку боем». Таковой и стала блокада Берлина. Если США и их союзники непосредственно готовятся к «большой войне», так скорее всего рассуждал Сталин, то они не станут цепляться за гарнизоны в Западном Берлине, не станут бросать всю свою авиацию и всех опытных пилотов на политическую, а не военную акцию «воздушного моста». Именно эта логика объясняет, почему с советской стороны не предпринимали никаких мер против фактической контрабанды продуктов из Восточного Берлина в Западный (никакой «воздушный мост» не справился бы со снабжением населения западных секторов, если бы этот канал был перекрыт, что технически было вполне возможно), почему не предпринималось мер по созданию помех в воздушном пространстве, где летали англо-американские пилоты, почему параллельно с ростом числа полетов все спокойнее становился тон советской пропаганды. Функционирование «воздушного моста» было залогом того, что войны в ближайшее время не будет, что выигрывается время для создания советского атомного потенциала. Когда выяснилось, что дальнейшего отвлечения военной авиации Запада на «прорыв блокады» ожидать уже не приходится, ее и решили прекратить. Воздействие на немцев и на создавшийся у них имидж советской политики было, конечно, катастрофическим, но как метод политической разведки идея себя в какой-то мере оправдала.

На наш взгляд, примерно такой же характер — своеобразного «теста» намерений стратегического противника — имела и начавшаяся в июне 1950 г. война в Корее. Действовала та же логика: пока и поскольку США цепляются за не имеющий никакого стратегического значения клочок земли в Азии, это означает, что они мыслят не о глобальной войне, а о политических выигрышах в условиях сохранения мира между сверхдержавами. Опять-таки с точки зрения советского руководства это было меньшее зло. К числу таких меньших зол было явно отнесено и перевооружение Западной Германии. В этом плане, сталинское согласие с планом Ким Ир Сена осуществить военное вторжение на юг Корейского полуострова было отнюдь не ошибкой, а просчитанным (хотя и циничным, конечно) политическим маневром.

Мотив борьбы против «угрозы возрождения германского милитаризма» носил для советской политики скорее ритуально-пропагандистский, нежели оперативный характер. Знакомство с материалами, отложившимися в архиве МИДа под рубрикой «Ремилитаризация Западной Германии», дает основание оценить их, как, по сути, простые отписки. Самый первый информационный материал о ФРГ от 23 января 1950 г., подготовленный аппаратом сменившей СВАГ Советской контрольной комиссии в Германии (СККГ), начинается декларативной формулой о «дальнейшей колонизации и ремилитаризации Западной Германии», причем если о зависимости политики ФРГ от западных властей действительно приводятся какие-то факты (хотя, конечно, они не оправдывают тезиса о «колонизации», да еще о ее «усилении»), то, что касается «ремилитаризации», присутствует лишь ссылка на выступление в бундестаге главы фракции КПГ М. Реймана, который «заклеймил (канцлера) Аденауэра как поджигателя новой войны»³⁰. Интересно, что в следующем аналогичном материале СККГ (от 25 февраля того же года) о «ремилитаризации» уже вообще не упоминается³¹.

Судя по справке начальника 3-го Европейского отдела МИДа (далее — 3 ЕО; он занимался Германией) М. Г. Грибанова от 25 января 1950 г., задание по обнаружению в ФРГ признаков «военных приготовлений» еще ранее получили органы военной разведки, однако мнение руководителя 3 ЕО о соответствующем документе, подписанном генералом армии М. В. Захаровым, оказалось весьма скептическим: «цифровые данные, приводимые в справке, настолько противоречивы, что ими невозможно пользоваться». Впрочем, и собственные материалы 3 ЕО были не лучше: «справка-тезисы» от 31 марта 1950 г., подготовленная сотрудником отдела О. В. Селяниновым (по-видимому, первая из такого рода документов), говорит, например, о развертывании в Баварии производства реактивных истребителей и даже о подготовке в ФРГ к бактериологической войне (!), однако в первом случае ссылка на источник вообще отсутствует («по некоторым неуточненным данным»), а во втором, оказывается, речь идет о заметке в газете голландских коммунистов. Дабы произвести должное впечатление, автор приводит колоссальные цифры численности «полицейских и полувоенных» формирований в одной только Бизоний (т. е. без французской зоны): 733 тысячи, из них 561 тысяча — только в зоне США. Эти цифры переправлены задним числом на другие — соответственно 426 500 и 249 043 с ремаркой на полях: «исправлено по сообщению ведомства информации ГДР от 30. IV. 1950. («Правда». 3. V. 1950)». Хороша «информация», выверяемая по «Правде»!³²

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 253; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!