Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 37 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 37 из 81Следующая ⇒

Критическое отношение к сталинским инициативам по германскому вопросу в этот самый острый период холодной войны, естественно, не означает какой-либо переоценки в позитивную сторону тогдашней западной дипломатии. Отказавшись от переговорного процесса (который мог бы лишь разоблачить блеф Сталина), они фактически подыграли ему, так же как нынешние протагонисты расширения НАТО на Восток подыгрывают самым ретроградным политическим силам в современной России.

И еще одно: даже будучи блефом, гамбит с мартовской нотой 1952 г. с сравнении с тем, что ему предшествовало (и что за ним последовало при Хрущеве, о чем позже) имел и определенные достоинства. Германский вопрос признавался открытым (1), признавалась ответственность великих держав за поиски его решения (2), наконец, выражалась готовность вести переговоры по всем его аспектам (3). Только по первому вопросу советская позиция во времена Сталина оставалась неизменной, по второму и третьему имели место зигзаги; после провала Парижской сессии СМИД (май-июнь 1949 г.) все больше подчеркивалась мысль, что германский вопрос — это дело, прежде всего, самих немцев, и возобновление четырехстороннего диалога относилось на будущее. Нота 1952 г. вносила здесь необходимые коррективы. Независимо от мотивов тогдашнего советского руководства, эти новации объективно открывали, по крайней мере, потенциальные возможности прорыва в германском вопросе.

Эти потенции могли проявиться после смерти Сталина, когда первостепенным мотивом нового руководства СССР стало достижение быстрых и зримых успехов на международной арене, необходимое ему для приобретения авторитета и укрепления собственных властных позиций. Неустойчивая ситуация в советском руководстве сыграла свою роль в том, что на протяжении 1953 г. имели место даже два поворота в советской политике по германскому вопросу: первый — к попытке его разблокирования путем выдвижения оригинальной конструкции общегерманского правительства при сохранении обоих существовавших тогда в Германии государств и определенной либерализации режима в ГДР, второй — после имевших там место взрывных событий 17 июня и ареста Берии 26 июня, к концепции «двух Германий», даже более четко выраженной, чем в период позднего сталинизма⁴⁶.

Имеет смысл несколько уточнить тезис о «втором повороте» 1953 г. Он не был столь уж крутым и однозначным. В дело вступили реалии ядерного века с характерным для него феноменом «взаимного гарантированного уничтожения» (ВГУ). Одной из характеристик этой новой системы международных отношений явилось осознание обеими сверхдержавами определенной общности их интересов, факта их принадлежности к эксклюзивному «ядерному клубу», что диктовало новые правила поведения. Абсолютность «образа врага», характерная для периода до «ядерного пата» (иное название для ВГУ), стала уступать место его релятивизации, признанию приоритетности сохранения жизни на земле над вопросом о победе или поражении в конфликте социальных систем. В мировой историографии сложилось мнение, что провозвестником этого нового мышления в советском руководстве был первый послесталинский премьер Г. М. Маленков. В качестве доказательства приводится фрагмент из его речи 12 марта 1954 года, где говорилось, что современная термоядерная война может означать конец современной цивилизации. Однако за десять дней до этого на Пленуме ЦК КПСС тогдашний министр иностранных дел СССР В. М. Молотов доложил уже о практических шагах, предпринятых им и его американским коллегой — госсекретарем Дж. Ф. Даллесом, — исходя из этой новой реальности. Конкретно речь шла о советско-американской догово-ренности, достигнутой в ходе частных бесед во время Берлинского совещания министров иностранных дел четырех держав в январе — феврале 1954 г., начать в Вашингтоне секретные двусторонние переговоры по «атомной проблеме». Даллес, по словам Молотова, выразил мнение, что к этим переговорам «на более поздней стадии» могли бы примкнуть представители Англии, Франции, Канады и Бельгии (две последние страны были тогда главными поставщиками урановой руды), на что с советской стороны последовало предложение привлечь в таком случае представителей КНР и Чехословакии; вопрос был «отложен» как не актуальный, ибо Даллес еще ранее заявил, что «период двусторонних переговоров (СССР — США. — А. Ф.) должен быть настолько длительным, насколько это возможно». Молотова, судя по всему, это вполне устроило⁴⁷.

На германском направлении никакого прогресса на Берлинской конференции достигнуто не было (хотя в ее повестке дня главным был именно германский вопрос). Однако, учитывая ту роль, которую ядерный фактор играл в его генезисе (вспомним формулу Фалина о расщепленном атоме, расколовшем Германию), приведенный обмен мнениями между Молотовым и Даллесом мог иметь далеко идущие последствия и для немцев.

На той же Берлинской конференции было нарушено еще одно табу советской дипломатии — тотальное неприятие НАТО и американского военного присутствия в Европе. До сих пор в литературе упоминалось лишь советское согласие на участие США в общеевропейской системе безопасности на правах «наблюдателя» — в том же статусе, который предусматривался для КНР. В общем, достаточно справедливо эта позиция советской делегации на Берлинской конференции расценивалась как не свидетельствовавшая о ее реальной заинтересованности в компромиссе. Архивный первоисточник — советские записи дискуссии на закрытых заседаниях конференции — свидетельствует о другом: Молотов выразил готовность исключить из представленного им проекта договора о европейской безопасности пункт об особом статусе США и даже не исключил участия в нем Канады (не скрыв, впрочем, некоторого удивления, что эта страна хочет участвовать в Европейском договоре о взаимопомощи в случае агрессии, отказываясь участвовать в соответствующем межамериканском пакте). Что касается НАТО, то он в принципе не исключил возможности его параллельного существования наряду с предлагавшейся им системой европейской безопасности. Несовместимость он усматривал лишь между этой системой и проектом ЕОС (тогда еще не провалившимся, а, наоборот, усиленно проталкиваемом):

«Североатлантический блок и Европейское оборонительное сообщество — это не одно и то же. Североатлантический блок уже существует, а Европейское оборонительное сообщество пока еще на бумаге. Это первое отличие одного от другого. Имеется и еще одна разница между ними. Североатлантический блок создан без восстановления германского милитаризма (подчеркнуто мною. — А. Ф.), а европейское оборонительное сообщество создается для возрождения германского милитаризма. Это тоже существенная разница.

Вывод простой: что касается отношения к Североатлантическому блоку, то у нас имеются существенные разногласия. Если будет образовано Европейское оборонительное сообщество, наши разногласия будут возведены в квадрат»⁴⁸.

Весь этот пассаж и особенно выделенные слова были без преувеличения радикальным разрывом с прежней антинатовской риторикой. Судя по английским документам, относящимся к Берлинской конференции (автор имел возможность ознакомиться с ними во время командировки в Великобританию летом 2000 г.), западные делегации ожидали как раз, что советская сторона основной удар сосредоточит именно на НАТО⁴⁹, и гибкий подход Молотова застал их врасплох. Английский министр иностранных дел Идеи, судя по его заметкам о заседании 18 февраля, даже считал целесообразным кое в чем пойти навстречу позиции СССР, однако это не встретило поддержки со стороны Даллеса и французского министра иностранных дел Ж. Бидо⁵⁰. Последний вообще взял на себя роль главного оппонента Молотова, потребовав от него, в частности, прямо и во всеуслышание дезавуировать прежние официальные заявления Советского правительства о НАТО. Требование было, конечно, весьма недипломатичным и не могло быть принято советской стороной без «потери лица». Весьма вероятно, Бидо был обижен фактом исключения Франции из двусторонних советско-американских переговоров по атомным делам (намек на этот мотив можно уловить в записи последнего заседания конференции).

Трудно сказать, пользовалась ли новая линия Молотова полной поддержкой «коллективного руководства» КПСС/СССР. Ее, весьма вероятно, разделял Маленков, но вот о позиции выдвигавшегося тогда на первый план Хрущева ничего определенного сказать нельзя. Во всяком случае, на том Пленуме ЦК, где Молотов выступил с докладом о Берлинском совещании и рассказал о своей договоренности с Даллесом, никакой дискуссии не последовало (кстати, о своей переоценке НАТО Молотов предпочел умолчать). Дело ограничилось краткой репликой Маленкова, предложившего одобрить деятельность советской делегации в Берлине. Разумеется, такое формальное одобрение не много значило.

Крах ЕОС (август 1954 г.) в принципе устранял значительную часть противоречий из отношений Восток — Запад и мог бы активизировать диалог по германскому вопросу. Прямое включение ФРГ в НАТО с определенными ограничениями на ее военный статус, предусматривавшееся Парижскими соглашениями, казалось бы, снимало главную советскую «головную боль» — перспективу создания сильного и неподконтрольного сверхдержавам интеграционного комплекса в Западной Европе. Однако ответ был явно конфронтационный: создание Организации Варшавского Договора (ОВД). Молотов был против того, чтобы его членом стала ГДР: это, по сути, «закрывало» германский вопрос. Однако Хрущев настоял на своем⁵¹. В советской политике по германскому вопросу назревал новый поворот.

Каковы были факторы, обусловившие этот поворот, приведший в конце концов ко второму Берлинскому кризису (1958—1963 гг.), построению Берлинской стены и окончательной компрометации «первого на территории Германии рабоче-крестьянского государства», как именовалась ГДР? Немалую роль сыграло сосредоточение всех функций по принятию политических решений в СССР в руках одного человека, не имевшего ни опыта, ни потенций, необходимых для успешной дипломатической деятельности, особенно в такой деликатной и сложной сфере, как германский вопрос. Уже в 1955 г., во время остановки в Берлине на пути с Женевской встречи (17— 23 июля), новый советский лидер обнародовал новую доктрину: германское единство — дело исключительно самих немцев, великие державы не имеют к этому никакого отношения; притом единство это не может быть достигнуто «механическим» путем, должны быть в любом случае сохранены «социальные завоевания трудящихся ГДР». Это было не просто возвращение к ситуации до начала кампании по поводу общегерманских выборов и мирного договора; тогда германский вопрос все-таки признавался открытым, отныне он «закрывался», снимался с повестки дня международной политики, место ему оставалось только в сфере внутригерманских контактов, позитивных результатов от которых было трудно ожидать. Советский Союз сам себя лишил, таким образом, мощного рычага влияния в Германии (как и во всей Европе), рычага, которым не без успеха оперировал Сталин.

Взамен был взят курс на «публичную дипломатию», которая сводилась, во-первых, к выдвижению малореальных, рассчитанных на пропагандистское воздействие схем и прожектов, во-вторых, к усилению разоблачительной риторики в отношении «империализма», и в-третьих, к попыткам внести раскол в стан «противника» заигрываниями то с оппозицией, то с правительственными кругами отдельных стран Запада. Нельзя сказать, чтобы эти методы были чем-то новым. По крайней мере, за исключением последнего, они широко применялись и на фазе позднего сталинизма. Достаточно вспомнить, например, кампанию вокруг лозунга заключения Пакта мира между великими державами; кстати, одна из первых директив послесталин-ского МИДа заключалась в том, чтобы прекратить ее.

Не лучше обстояло дело и с «разоблачениями». В последние годы Сталина они все больше принимали форму «огня по площадям»: в рубрике «поджигателей войны» фигурировали и Эйзенхауэр, и Черчилль, и Аденауэр, и де Голль — все без разбору политики, за исключением коммунистов (в среде которых тоже усиленно разыскивались — и находились — уклонисты, предатели и «агенты»). Хрущев взял на вооружение ту же методику, разве только помягче в отношении «друзей», да с колебаниями уровня ругани в отношении «врагов».

Эти колебания порой доходили до того, что «враги» вдруг переводились в категорию если не друзей, то, во всяком случае, желательных партнеров. Если говорить о Германии, то примерно с 1954 г.

был взят курс на «обхаживание» социал-демократов (при Сталине — враг № 1), спустя год от них уже отмахнулись, и ставка была сделана на Аденауэра, после его визита в СССР, когда выяснилось, что он вовсе не склонен ради «восточной политики» жертвовать лояльностью НАТО, он снова стал главным объектом критики, вновь в более благожелательном духе заговорили о социал-демократах и т. д. Разумеется, такой курс не мог принести дивидендов: советская политика стала все больше восприниматься в мире как непредсказуемая и нестабильная, а это еще больше подрывало к ней доверие. Порой негативные явления в тогдашней советской политике связываются с «догматизмом» Молотова, который до 1956 г. сохранял пост министра иностранных дел. Эта версия впервые прозвучала на июньском (1957 г.) Пленуме ЦК КПСС, где была осуществлена расправа с членами так называемой «антипартийной группы». По германскому вопросу претензии к отставному министру были сформулированы (в выступлении нового министра иностранных дел А. А. Громыко на вечернем заседании 25 июня) следующим образом:

«Вопрос нормализации отношений с Западной Германией. Мы получили громадный рычаг воздействия на внутреннюю обстановку в Западной Германии. Не будь этого, возможно, бундесвер был бы вооружен атомным оружием. Планы были сорваны в развертывании западногерманской армии в значительной степени потому, что дали богатую аргументацию социал-демократической оппозиции Западной Германии. Нормализация обстановки в отношениях с Западной Германией во многом способствовала этому.

Принято это было по настоянию, не только по предложению, а по настоянию товарища Хрущева, при возражении товарища Молотова».

Далее в стенограмме следует:

«Молотов. Я не возражал, а, наоборот, поддерживал.

Громыко. Когда, Вячеслав Михайлович?

Молотов. Об установлении отношений с Германией» (явная оговорка, нужно было сказать — «с Западной Германией», — осталась никем не замеченной. — А. Ф.)

Опальный министр пояснил, что он был за конфиденциальное обращение к правительству ФРГ, против той декларативной формы, в которой оно было послано Аденауэру. Громыко не согласился, что разногласия касались только этого пункта, заявив:

«Речь шла о том, чтобы сделать лучше прямое предложение о нормализации или тянуть прежнюю политику по разоружению. Не буду повторять, это сложная проблема. Но все главные решения принимались по рекомендации Первого секретаря ЦК»⁵².

Скажем прямо: Громыко не очень убедителен ни в критике своего предшественника, ни в апологии «достижений» хрущевской дипломатии. Само по себе предпочтение «тайной дипломатии» с догматизмом не имеет ничего общего (иначе догматиком можно назвать, например, и Киссинджера). Возможно, доверительный, менее сенсационный характер советской инициативы по установлению дипот-ношений с ФРГ (причем без разрыва контактов с оппозицией, что фактически случилось) дал бы больший эффект в плане воздействия на политику Запада. Нельзя при этом не заметить, что Громыко безмерно преувеличил масштабы реально достигнутого эффекта. Каким образом приглашение Аденауэру могло помочь оппозиции? Как обмен послами мог обогатить социал-демократов аргументацией против атомного вооружения? И на чем основано утверждение, будто этот акт предупредил или замедлил продвижение бундесвера к ядерной кнопке? Ноты протеста можно было направлять и в отсутствии дипотношений, а результат их был все равно нулевой. Кстати, если следовать стандартному тезису (разделявшемуся и автором этих строк) о том, что главным мотивом Хрущева при развязывании Берлинского кризиса начиная с октября 1958 г. была озабоченность атомным вооружением ФРГ, то это косвенно дезавуирует победные дифирамбы Громыко на Пленуме 1957 г.

До сих спор не прекращается спор о мотивах решения Хрущева пойти на серьезное обострение напряженности в Германии и во всем мире путем выдвижения действительно почти ультимативных требований о «превращении Западного Берлина в демилитаризованный вольный город» и «заключении мирного договора с обоими немецкими государствами». Менее всего вероятно предположение, что он всерьез рассчитывал на то, что советские успехи в ядерно-космической области заставят Запад уступить и принять условия «ультиматума». Успехи эти были значительны, но СССР все еще далеко отставал от США по числу ядерных средств и их носителей, особенно если считать стратегические силы. Более вероятен расчет «обменять» отказ СССР от максималистской программы, сформулированной в конце 1958 — начале 1959 г., на принятие Западом таких мер, как нераспространение ядерного оружия (1), признание де-факто (и в какой-то мере де-юре) суверенитета ГДР (2), твердое отмежевание от реваншистской программы восстановления довоенных германских границ (3). Эта триада, в общем, выражала государственные интересы Советского государства как такового и как лидера «социалистического содружества». Однако твердых доказательств такого расчета нет. Сдержанная, а то и просто негативная реакция советской стороны на западные зондажи насчет того, что он получит, если пойдет на уступки по элементам этой триады, скорее говорит о том, что у хрущевского руководства были какие-то еще, тщательно скрываемые цели и мотивы.

Источниковая база, которой располагает исследователь для ответа на вопрос об этих мотивах, все еще очень узка. По-разному можно истолковать и имеющиеся свидетельства, тем более что они весьма разноречивы. Если говорить о самом Хрущеве, то его мемуары и, к примеру, текст его речи на совещании лидеров стран содружества 4 августа 1961 г., накануне возведения Берлинской стены, сильно разнятся между собой. Во всяком случае, упомянутый текст (в принципе, более достоверно демонстрирующий «настоящего Хрущева», особенно это относится к неправленому варианту стенограммы), на наш взгляд, подводит к выводу, что определяющим императивом для советского руководства и при развязывании кризиса, и при доведении его до кульминации в виде закрытия границы в Берлине был тот, что должна быть обеспечена непререкаемая гегемония СССР/КПСС в отношении других стран «реального социализма». Борьба за утверждение этого императива приняла тем более ожесточенный и жесткий характер, что у советского руководства к тому времени появился сильный соперник в лице маоистского Китая. Отношения Восток—Запад отступали на задний план в сравнении с этим императивом⁵³.

Таким образом, хрущевская политика в германском вопросе оказалась в той же системе координат, что и сталинская периода подготовки и реализации «нотного наступления» 1952 г. Разница заключалась в том, что тогда удалось добиться «послушания» партнеров-клиентов, правда, дорогой ценой, а в начале 1960-х эта задача оказалась невыполнимой, хотя цена попытки ее решения также оказалась непомерно высока. Дело в том, что единственным выходом для Хрущева из созданного им самим кризиса (он, кстати, косвенно признал это в самых первых фразах своей речи 4 августа) была полная герметизация ГДР (Берлинская стена), что явилось признанием неспособности представляемой им системы экономически соревноваться с капитализмом — ни в национальных, ни в интернациональных рамках. Более того, если говорить о влиянии стены на международную, в том числе на внутригерманскую ситуацию, то последствия тоже были почти катастрофическими. Правительство и оппозиция в ФРГ сплотились на платформе лояльности НАТО и противостояния «советской угрозе», получение Западной Германией доступа к ядерному потенциалу стало почти реальностью, наконец, на территорию ФРГ были доставлены и размещены американские стратегические ракеты, способные поражать цели на территории СССР (чему ранее «реваншист и милитарист» Аденауэр решительно противился). Пожалуй, единственным светлым пятном было то, что в ГДР не произошло народного взрыва, подобного 17 июня 1953 г., и даже наметилась определенная стабилизация. Однако в отдаленной перспективе такая стабилизация оказалась непрочной (что и показали события 1989—1990 гг.), а в краткосрочной — усилило самомнение лидеров ГДР/СЕПГ и сознание своей особой роли в содружестве. Они не стали соперниками советских лидеров в борьбе за гегемонию (в отличие от КНР возможности их были ограничены), однако если во времена Сталина ГДР была объектом манипуляций и даже шантажа со стороны «старшего брата», то отныне роли изменились: В. Ульбрихт, а затем Э. Хонеккер стали заниматься самым настоящим вымогательством по отношению к советскому союзнику — в сфере как экономики, так и политики. Только когда при Горбачеве советская политика избавилась от императива (или комплекса) «руководящей и направляющей силы» в отношении «братских стран», стала возможной и конструктивная политика в германском вопросе. Но было поздно. Впрочем, это уже другая тема.

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 278; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 32 33 34 35 363738 39 40 41 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!