Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 8 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 81Следующая ⇒

В целом итоги встречи в Кремле рассматривали не только как успех в решении ряда конкретных проблем, но и чуть ли не возврат к союзному сотрудничеству времен войны. «Нам удалось, — подытоживал Молотов в циркуляре по Наркомату, — достигнуть решений по ряду важных европейских и дальневосточных вопросов и поддержать развитие сотрудничества трех стран, сложившегося во время войны»¹⁴⁴. В сходных выражениях было выдержано и послание Сталина Трумэну от 23 декабря¹⁴⁵.

Однако добиться большего взаимопонимания и ясности в отношении намерений друг друга участникам встречи не удалось. Несмотря на рекомендации отдельных советников обеих сторон «раскрыть карты», с тем чтобы обозначить и попытаться согласовать сферы своих геополитических интересов, и несмотря на то, что обоюдные призывы в том же духе прозвучали и за столом переговоров¹⁴⁶, обе стороны в основном продолжали действовать втемную, предпочитая сохранять свободу рук и ставить друт друга перед свершившимися фактами, что, естественно, не укрепляло взаимного доверия. «США, — признавал А. Гарриман в служебном меморандуме, написанном во время московской встречи, — планируют и осуществляют определенные меры по обеспечению своей безопасности, которые они не раскрывают Советскому правительству, кроме отдельных случаев, когда имеются обращения к третьим странам (как, например, Исландии) или сообщения в печати... Советское правительство, со своей стороны, также не информирует Соединенные Штаты о своих планах в области безопасности, кроме как в самом общем виде или в связи с конкретными шагами, которые оно предпринимает или собирается предпринять»¹⁴⁷.

На встрече- Сталин, правда, попытался завести разговор с Бевиным о «справедливом» разделе сфер влияния между тремя великими державами, вновь возвращаясь к вопросу об итальянских колониях. Советская делегация в Лондоне, сказал Сталин (согласно английской записи беседы от 24 декабря), «была несколько обижена отношением английского и американского правительств, которые как будто боятся согласиться на советскую опеку над Триполитанией. Но если бы об этом договорились, то Великобритания ничего не потеряла бы, поскольку она владеет множеством баз по всему свету, которых у нее даже больше, чем у США. Почему же нельзя учесть и интересы Советского правительства?... У Великобритании есть Индия, владения в Индийском океане и целая сфера интересов; у США есть Япония и Китай, а у Советского Союза ничего нет». «Советская сфера, — возразил Бевин, — протянулась от Любека до Порт-Артура»¹⁴⁸. На том Разговор о сферах влияния и закончился, хотя в параллельных контактах с американцами Бевин подробно обсуждал ситуацию во всех стратегически важных районах (Турции, Греции, Иране и т. д.), где CCCР, по его словам, «терся о британскую империю»¹⁴⁹.

Тем не менее советское руководство, судя по всему, действительно сочло, что московское совещание расчистило путь к приемлемым решениям основных проблем межсоюзных отношений. На прощальной беседе с А. Гарриманом 23 января 1946 г. Сталин выразил уверенность в том, что «по Японии, видимо, дела пойдут на лад» (ибо «советское и американское правительства нашли общий язык в японских делах»), отметил урегулированность румынской и болгарской проблем, заинтересованно расспрашивал Гарримана о видах на предоставление кредитов Советскому Союзу¹⁵⁰.

В Кремле еще, видимо, не знали о том холодном приеме, который был оказан в Вашингтоне вернувшемуся из Москвы Бирнсу: его уступки (особенно по японским и атомным делам) были сочтены чрезмерными и отдающими «умиротворением», а Трумэн в письменном выговоре госсекретарю заявил, что ему «надоело нянчиться с Советами»¹³¹. Хотя трумэновская «выволочка» Бирнсу по форме выгодно отличалась от унизительного «избиения» Молотова Сталиным месяц назад, по сути, оба жеста означали примерно одно и то же — лидеры настраивали свое окружение на более жесткий курс в отношении вчерашнего союзника. Но если теперь в Кремле были несколько успокоены результатами успешного (как казалось) «осаживания» «зазнавшиxcя американцев, то в Белом доме, напротив, жаждали реванша. (Масла в огонь подлила известная речь Сталина от 9 февраля, в которой тот, развивая линию, намеченную им еще по осени прошлого года в переписке с соратниками, призвал к новой мобилизации сил для очередного экономического рывка и воскресил ортодоксальную идеологическую установку о капитализме как источнике войн. В кругах администрации эта речь была с пристрастием воспринята как отказ от союза с Западом и призыв вернуться к идеологической вражде и революционной экспансии предшествовавшего периода¹⁵²Знаменитая «длинная телеграмма» Дж. Кеннана (написанная пo гo-рячим следам сталинской речи) подвела развернутую аналитическую базу под новый (а точнее — подновленный) взгляд на «источники советского поведения». Неотразимая привлекательность кеннанов-ского анализа для «вашингтонского сообщества» заключалась не только в том, что он давал авторитетное обоснование и ориентиры уже пробивавшему себе дорогу курсу в отношении СССР, но и в том, что он снимал с США всякую моральную ответственность за прогрессирующий развал союза и обострение всей международной обстановки, целиком перекладывая ее на СССР. В концептуальном плане выводы Кеннана довершали формулирование антитезы рузвельтовскому подходу к СССР: имманентная агрессивность советской системы (вместо рационального поведения великой державы), «неисправимость» советского поведения (вместо эластичности мотивов СССР) и как следствие — ставка на «слом» или «размягчение» этой системы под действием превосходящей силы (вместо ее постепенной интеграции в мировое сообщество). В этом смысле «длинная телеграмма» означала не менее явно выраженную реидеологизацию политики США в отношении СССР, чем сталинская речь в Большом театре — в отношении советской политики. Обе стороны двигались в одном и том же направлении отрицания легитимности друг друга и признания непримиримой враждебности двух систем.

Среди хора одобрений в адрес творения Кеннана (разосланного сотни адресов в столице и зарубежных миссиях США) еще звучали и отдельные голоса несогласных. Так, глава военной администрации США в Германии генерал Л. Клей воспринял «длинную телеграмму» (по сообщению в госдепартамент политического советника США в этой стране Р. Мэрфи) как «крайний алармизм» и результат происков англичан, пытающихся, в частности, переложить вину за осложнение работы союзного механизма в Германии с себя на советскую сторону, тогда как советские представители в Германии, по словам Клея, «скрупулезно соблюдают основные принципы Потсдамских соглашений» и сохраняют дружественное отношение к своим американским коллегам¹⁵³.

Но в целом постулаты «длинной телеграммы» стремительно становились новой ортодоксией в официальном Вашингтоне¹⁵⁴. Ужесточалась и публичная риторика госсекретаря Бирнса, исправлявшего свои московские «ошибки». Но, пожалуй, самым важным следующим рубежом в отношениях внутри «большой тройки» стали фултонская речь Черчилля и «иранский кризис». В сложной пропа-гандистско-дипломатической игре трех лидеров вокруг фултонской речи основная задача Трумэна сводилась к тому, чтобы, не солидаризируясь полностью с призывами Черчилля, но и не противореча ему, послать Сталину сигнал-предупреждение о возможных последствиях дальнейшего советского продвижения в Иране и других стратегически важных районах, а заодно — прощупать общественную реакцию в США на ужесточение политики в отношении СССР¹⁵⁵.

Для Сталина же фултонский демарш представил не только угрозу, но и новую возможность. Тревожные симптомы ужесточения политики англосаксов накапливались уже с конца февраля: «длинная телеграмма» Кеннана (перехваченная, по свидетельству советских разведчиков, в Вашингтоне сразу по нескольким каналам)¹⁵⁶, жесткая речь Бирнса от 28 февраля, первое использование Совета Безопасности ООН англо-американцами для изоляции СССР по иранскому вопросу. На этом фоне фултонская речь с ее призывом к сплочению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы всерьез возрождала кошмарный призрак англо-американской коалиции против СССР, которая еще недавно казалась в Москве маловероятной. Соединение же американской военно-экономической мощи c глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи не сулило для СССР ничего хорошего (недаром и Сталин, и Молотов при чтении перевода речи Черчилля особо подчеркнули именно эти ее пассажи).

В то же время Фултон дал Сталину возможность использовать знаковую фигуру старого антисоветчика Черчилля для напоминания советскому народу об империалистической угрозе и необходимости бдительности и нового напряжения сил для отпора ей. Отсюда —

срежиссированная Сталиным широкая пропагандистская кампания вoкруг Фултонской речи, перебросившая своего рода мостик от ее «камерной» репетиции внутри Политбюро в ноябре 1945 г. к полномaсштабной «ждановщине» августа 1946 г. Прологом последней стало апрельское совещание в ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам, на котором Жданов высказал указание вождя заняться «лечением недостатков на идеологическом фронте» (прежде всего — в работе «толстых» журналов) и бороться против вредного тезиса о том, «что людям после войны надо дать отдохнуть и т. д.»¹⁵⁷ Но, несмотря на реидеологизацию своей пропаганды, Сталин не оставлял попыток предотвратить дальнейшее англо-американское сближение на антисоветской основе, пытаясь убедить американцев по дипломатическим каналам не таскать антисоветские каштаны из огня для англичан¹⁵⁸. Однако его собственные шаги по продолжению грубого нажима на Иран и Турцию лишь подталкивали союзников к совместным ответным действиям. 13 марта ОКНШ в ответ на запрос госдепартамента о последствиях удовлетворения советских требований по Турции делал однозначный и нарочито алармистский вывод: «Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал США и их возможных союзников по общей идеологии может оказаться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского Союза»¹⁵⁹. Последовавшее в конце марта советское решение о выводе войск из Ирана не меняло этой принципиальной позиции союзников, ибо советское отступление целиком приписывалось «твердости Запада», которую следовало проявлять и впредь.

В апреле того же года госдепартамент предпринял последнюю робкую попытку нащупать компромиссное решение по советским запросам относительно Проливов и Средиземноморья. Советник госдепартамента Б. Коэн по поручению Бирнса прозондировал в Пентагоне возможность предоставления Советскому Союзу права опеки над Триполитанией в обмен на двадцатилетний мораторий на следующие запросы СССР в этом регионе. Посетовав между собой на «наивность» дипломатов, военные ответили категорическим отказом: такой шаг, утверждал ОКНШ, не только создает угрозу коммуникациям Британской империи и «окружения» Италии и Греции, но и в случае войны с СССР воспрепятствует действиям союзников в воздухе и на море¹⁶⁰. Кроме того, вскоре Белый дом распорядился в кратчайшие сроки усилить разведработу на советском направлении по всем линиям¹⁶¹. И хотя деятели администрации в контактах с советской стороной еще говорили о сохраняющемся для СССР выборе между сотрудничеством и «разграничением Запада и Востока», между собой они уже не видели реальной альтернативы углубляющемуся расколу. Посол У. Смит в майской депеше Бирнсу из Москвы предсказывал: «...мы постепенно оказываемся (если уже не оказались) в положении, когда реальность обстановки заставит нас рассматривать Европу как не единое целое, а нечто разделенное на две части: восточную, где мы можем надеяться только смягчить советскую политику, и западную, которая еще не подпала под пяту Советов и где еще есть возможность для нас с англичанами взрастить и защитить здоровые общества, обладающие иммунитетом от тоталитарного вируса»¹⁶².

То же ощущение раскола Европы и мира в целом на две враждебные системы крепло и в Москве, сменяя былые надежды на сохранение сотрудничества великих держав. К лету 1946 г. там уже были приняты ключевые решения, определившие национальные приоритеты на годы вперед — пятилетка восстановления народного хозяйства, огромные военно-технические программы в области ПВО и ракетной техники наряду с форсированным продолжением атомного проекта. Причем все это предстояло осуществить, опираясь только на собственные силы и ресурсы: союзники продолжали блокировать расширение репараций с Германии, и хотя переговоры с США о кредите еще продолжались, американцы выдвигали на них все более неприемлемые политические условия. После напряженной внутрибюрократической борьбы Советское правительство отказалось от участия в Бреттон-Вудской системе, опасаясь зависимости от Запада и увеличения прозрачности своей экономики¹⁶³. В результате экономические стимулы к сотрудничеству с Западом резко ослабевали, давая больший простор накапливавшейся политико-идеологической враждебности.

Во внутренних советских оценках США быстро сменяли Великобританию (а до того — Германию) в роли главного противника СССР, взявшегося за возрождение старых врагов России — Германии и Японии, окружающего СССР военными базами и угрожающего атомным оружием. Стандартным объяснением этого поворота в американской политике стал тезис об «изменении соотношения сил» в США, где «рузвельтовская тенденция» уступила место «тенденции усиления реакционного курса», которая наметилась в США «особенно после прошлогоднего совещания трех министров» (из отчета Молотова о работе Парижской мирной конференции)¹⁶⁴.

Новые документы из российских архивов дают много других свидетельств подобных настроений, во многом перекликавшихся с американскими представлениями об СССР — те же убежденность в имманентной враждебности и агрессивности другой стороны, склонность к «худшим вариантам» в оценке намерений противника и возможных последствий его действий, твердое стремление укрепиться на завоеванных позициях, готовясь к следующему витку конфронтации. Основное отличие советского восприятия состояло, пожалуй, в подспудном ощущении собственной слабости, особенно по части экономического и пропагандистского соперничества с Западом¹⁶⁵.

Публично, несмотря на явное усиление антизападной пропаганды после Фултона, советское руководство еще говорило о «борьбе Двух тенденций» в мировой политике, об «англо-американской реакции», не связывач ее напрямую с деятельностью правительств CШA и Великобритании. Сталин лично следил за сохранением этой линии, вычеркивая из проектов речей своих соратников все упоминания об «англо-американском блоке» как о свершившемся факте¹⁶⁶. Однако за кулисами, во внутренних оценках и переписке уже прочно утвердилась психология холодной войны с ее центральной посылкой о непримиримой враждебности между «западным блоком» и просоветской группой, «доказавшей морально-политическое превосходство СССР перед его противниками», как сообщал Молотов с Парижской мирной конференции¹⁶⁷.

При еще продолжающемся соблюдении внешних приличий подлинный настрой в недавно союзных столицах не был секретом для другой стороны, что лишь усиливало взаимные подозрения. Советская разведка, несмотря на начавшиеся в 1946 г. провалы, еще регулярно снабжала Кремль совершенно секретными материалами о военно-политическом планировании США. Англосаксы получали подобные сведения об СССР от своей разведки и обширной сети информаторов в Восточной Европе. Так, например, во время Парижской мирной конференции Э. Бевин поделился с Дж. Бирнсом сообщением «надежного источника» о беседе Молотова с делегацией польских коммунистов в мае 1946 г., в которой советский министр говорил о невозможности мира, «пока существуют две диаметрально противоположные социально-экономические системы», о том, что хотя «в настоящее время англосаксы обладают военным, техническим и экономическим преимуществом, время работает на Россию» и она «не примет мира ценой предлагаемой ей капитуляции»¹⁶⁸.

Самое же авторитетное подтверждение возобладавшего в Москве настроя пришло в Вашингтон в конце июня прямо из «логова» врага. То было известное впоследствии интервью М. Литвинова корреспонденту Си-би-эс Р. Хоттелету, содержание которого было срочно передано шифротелеграммой в Вашингтон (а оттуда — в Париж Бирнсу), где держалось в глубоком секрете до самой смерти Литвинова как сообщение «чрезвычайной государственной важности». Полуопальный старейшина советской дипломатии дал волю своему глубочайшему разочарованию в связи с развалом союза великих держав. «В конце войны и сразу после нее, — сказал Литвинов, — у меня была надежда на международное сотрудничество, но в результате неверных решений из двух возможных путей был выбран наихудший». «Корень беды, — подытожил он, — возобладавшая здесь идеологическая концепция о неизбежности конфликта между коммунистическим и капиталистическим миром»¹⁶⁹.

Хотя тяжкий упрек Литвинова был адресован прежде всего Москве, развал союза «большой тройки» был общим делом всех его основных участников. Союз государств, принадлежавших к противоположным социальным системам, был вызван к жизни чрезвычайными обстоятельствами войны с общим смертельным врагом и сохранял внутреннюю непрочность. С устранением этой сплачивавшей угрозы подспудные противоречия и системные различия стали выходить на передний план, тем более что стратегические запросы к концу войны заметно выросли у обеих сторон, особенно в США, где произошла подлинная революция глобализации американских интересов безопасности. Этот обоюдный рост аппетитов подстегивался как уроками самой войны, так и новыми возможностями, созданными образовавшимся в ее итоге вакуумом силы. Согласование этих сталкивавшихся интересов в виде, скажем, полюбовного раздела сфер влияния, само по себе было крайне непростым делом, требовавшим определенного взаимного доверия и сопоставимости подходов обеих сторон. При отсутствии того и другого реальные разногласия усиливались столкновением советской и американской идеологий миропорядка, взаимными страхами и подозрениями. В итоге уже к весне—лету 1946 г. обе стороны фактически пришли к выбору в пользу своих главных стратегических приоритетов, пожертвовав второстепенным — сохранением сотрудничества, которое стало несовместимым с реальным развитием событий.

¹ Цит. по: Stoler M. The Soviet Union in US World War II Strategic Planning, 1941—1945. A Paper for the 6^th International Simposium on Allied Relations during World War II, Middleburg, the Netherlands, June 12-14, 1995. P. 2.

² Schubert P. How Did the Russians Do it? // Look Magazine. 1944. March 21. P. 36.

³ «Ленин и Сталин, — говорилось, например, в «Брошюре о России» (наставлении для личного состава вооруженных сил США, выпущенном военным министерством в разгар войны), — спасли молодое советское государство и постепенно создали условия для политического, экономического и военного развития сегодняшней России...Важнейшим результатом и лучшим оправданием пятилетних планов промышленного развития стало то, что СССР в итоге заполучил средства самообороны, обеспечившие поражение гитлеризма» («Russia Booklet». — National Archive (далее — NA), Record Group (далее — RG), 334, Box 26).

⁴ Propaganda for Russia. Joint Psychological Warfare Committee. — NA, RG 218, General File 1942-1945, CCS 385, USSR (3-20-42).

⁵ Policy Committee Minutes, March 10, June 19, 1944. — NA, RG 59, Records of H. Notter, 1939—1945. Records relating to Miscellaneous Policy Committees, 1940—1945, Box 138. (Этот том был опубликован лишь в 1946 г. — через три года после предыдущего.)

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 294; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!