Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 7 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 81Следующая ⇒

В любом случае заход Бирнса по Германии только подтверждал худшие опасения Сталина насчет новой постхиросимской линии союзников. Отплачивая им той же монетой, Сталин предпочел срыв Лондонской конференции любым уступкам, способным, как ему представлялось, лишь разжечь аппетиты англосаксов. Первая послевоенная атака Запада была отбита и в этом в Кремле видели главный итог лондонской встречи, которая (как сообщал Молотов в НКИД) «окончилась провалом попытки определенных англо-американских кругов развернуть первое после войны дипломатическое наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза, достигнутые в ходе войны»¹¹².

Примерно такой же смысл вкладывали в происшедшее и англосаксы: Советскому Союзу преподан первый настоящий урок жесткости, после которого ему придется умерить свои аппетиты¹¹³.

Окончание войны с Японией устранило последнюю серьезную зависимость США от советского союзника, что не замедлило сказаться на ходе мысли и поведении Пентагона. Военное командование, панически напуганное перспективой «саморазрушения» вооруженных сил после разгрома Японии (прежде всего — ВВС и сухопутных сил)¹¹⁴, видело в сохранении глобальных позиций и военной мощи США единственный способ избежать повторения стратегических провалов Первой и Второй мировых войн. СССР с его огромными военными ресурсами и чуждой идеологией представлялся идеальным функциональным эквивалентом фашистской угрозы, дающим как нельзя более подходящее и единственно возможное оправдание дальнейшего наращивания американской военной мощи¹¹⁵. Hе минуло и двух недель после капитуляции Японии, как планировщики КНШ принялись за разработку новой «Стратегической концепции и плана использования вооруженных сил США», исходившей из того, что «единственной ведущей державой, с которой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН, является СССР»¹¹⁶. Выдвинутая в этом документе «Стратегическая концепция разгрома России» стала быстро обретать очертания конкретных военных планов: уже в сентябре 1945 г. был разработан первый из таких планов, предусматривавший стратегические бомбардировки 20 крупнейших советских городов с использованием атомного оружия¹¹⁷. К тому времени последние сторонники договоренности с СССР типа генерала Эмбика присоединились к антисоветскому консенсусу ¹¹⁸.

Быстро менялось к худшему и отношение американского общественного мнения к СССР. Окончание войны в сочетании с жесткой советской политикой в Восточной Европе, массовыми реквизициями и эксцессами поведения военнослужащих Красной Армии в Германии и других оккупированных территориях быстро стирали в массовом сознании образ «славного союзника», воскрешая западный стереотип «варварского нашествия с Востока». Активную роль в этом играла печать союзников, освободившаяся с концом войны от сдерживающего влияния цензуры в освещении советской политики¹¹⁹ и не замечавшая аналогичных явлений на своей стороне. Слухи о жестокости и грабительстве русских, отмечал в своем потсдамском дневнике Дж. Дэвис, «старательно распространяются и отравляют всю атмосферу. Французы тащат все подряд из своей зоны, включая кухонные печи. Наши солдаты и даже некоторые члены делегации (США на Потсдамской конференции. — В. П.) «освобождают» ценные вещи в этом районе. Но критика направлена только на русских...»¹²⁰ Советская сторона, в свою очередь, не проводя различия между частными СМИ и государственной пропагандой, усматривала в этой критике целенаправленную «кампанию союзников по дискредитации Красной Армии» и приступила к «отпору» путем сбора и распространения «компромата» на поведение союзников¹²¹.

К концу 1945 г. и официальная пропаганда США на СССР стала смещаться в сторону более наступательно-критического «разоблачения» политики Кремля и открытой апологетики американского образа жизни. Призывая к развертыванию русскоязычного радиовещания на территорию СССР (в ответ на «антиамериканское» радиовещание на США), посольство США в Москве заверяло госдепартамент в том, что «наш народ будет менее восприимчив к клевете, чем русские — к правде»¹²². Предложения посольства легли в основу подготовки «русского канала» на «Голосе Америки». Так пропагандистское сотрудничество времен войны сменялось растущим соперничеством. Спецслужбы США, освободившись от ограничений рузвельтовских времен, резко активизировали работу против советской агентуры. С осени в Белый дом начала поступать регулярная информация от ФБР, свидетельствовавшая о серьезности советского проникновения в атомные и другие секреты США¹²³.

Дипломатия США перестраивалась в духе соперничества несколько медленнее, чем военное командование. Еще в конце сентября при опросе руководителей государственных ведомств относительно целесообразности сохранения полной секретности производства атомного оружия заместитель госсекретаря Д. Ачесон присоединился к ученым-атомщикам (Э. Ферми, Л. Сцилларду, В. Бушу), предлагавшим сотрудничество с СССР в этом вопросе. «Никакое прочное взаимопонимание, основанное на твердости, откровенности и признании коренных интересов друг друга, — писал он президенту, — на мой взгляд, будет невозможно при англо-американской политике исключения России из атомных разработок»¹²⁴. Разброс мнений по советской политике сохранялся на «Фогги боттом» вплоть до конца 1945 г. Срыв лондонской встречи стимулировал поиск альтернативных идей среди аналитиков госдепартамента, озабоченных дрейфом союзнических отношений к новой враждебности. В стремлении развязать восточноевропейский узел заведующий отделом Южной Европы К. Хьюстон в своем меморандуме от 24 октября предложил публично признать советскую сферу влияния в Восточной Европе, отказавшись от поддержки любых групп в этом регионе «направленных против Советского Союза»¹²⁵. Более сдержанный вариант, предложенный Бирнсу Боленом, предусматривал те же действия США в обмен на советские гарантии сохранить эту сферу влияния открытой. (Болен также прозорливо предупреждал об опасности создания в умах советских лидеров представления о тщательно «продуманном дипломатическом наступлении на советские интересы, отражающем коренной поворот в американской политике»)¹²⁶. Признавая, что для «советского ума» трудно провести различие «между дружественным и марионеточным правительством», Болен все же еще не терял надежды на «перевоспитание» советского руководства в этом вопросе под воздействием «последовательной, твердой и терпеливой» политики США¹²⁷. Отголосок этих рекомендаций был слышен в выступлении Бирнса 31 октября перед журналистами в Нью-Йорке, с помощью которого госсекретарь пытался подтолкнуть СССР к политике в духе «добрососедства» в Восточной Европе за счет признания законных интересов СССР в этом регионе¹²⁸.

Последней и наиболее концептуальной попыткой найти альтернативу жесткому антисоветизму в недрах госдепартамента можно считать меморандум Болена — Робинсона от 10 декабря 1945 г. «Возможности и намерения Советского Союза в зависимости от американской политики». Этот документ достаточно подробно изучен в американской и отечественной историографии¹²⁹, поэтому подчеркнем лишь ключевые моменты, относящиеся к нашему изложению.

Авторы документа исходили из посылки о достигнутом «решающем военном превосходстве» США над СССР (прежде всего в атомном оружии и средствах его доставки), которое должно было продлиться еще «несколько лет» («период № 1»), в течение которых США могут не слишком беспокоиться о советских намерениях и имеют повышенную свободу маневра. Однако вслед за этим неминуемо должен был последовать «период № 2», когда СССР достигнет «сравнимого потенциала», а его намерения станут «критически важными для США». Поэтому главная проблема, поставленная авторами, заключалась в том, как разумнее распорядиться этим преходящим периодом превосходства, чтобы минимизировать опасности последующего периода — сочетание «сравнимого потенциала» СССР с враждебными намерениями. Исходя из того, что политика США в течение «периода №1» окажет большое воздействие на обе эти переменные (особенно — на дальнейшие советские намерения), Болен и Робинсон предлагали избрать в отношении СССР «умеренный, рассчитанно-успокоительный курс вместо максимального сосредоточения мощи против Советского Союза». Такой «курс А» («долгосрочная стабилизация американо-советских отношений») предусматривал предоставление советской стороне данных, необходимых для производства атомного оружия (или, по крайней мере, — для мирного использования атомной энергии), признание советской сферы влияния в Восточной Европе, «совместные усилия по созданию в Германии, Японии и Китае стабильных буферных режимов, приемлемых для обеих сторон», а также активную поддержку Соединенными Штатами «экономических и политических реформ» в Европе и Азии в целях предотвращения там «революционных ситуаций».

Подобная политика, считали авторы, не будет представлять чрезмерного риска для США с учетом их явного превосходства и возможности ее обратимости в случае, если Кремль однозначно станет на путь «экспансии, облегчаемой революциями». И напротив, «курс Б» (ставка на приумножение силового превосходства) грозит стать «самосбывающимся пророчеством», способным «затвердить советские намерения в этой (агрессивной) форме», что в сочетании с достижением СССР силового паритета со временем создаст для США «чрезвычайно опасную ситуацию»¹³⁰.

Нетрудно заметить перекличку основных презумпций этого документа (об эластичности советских намерений, о влиянии США на политику Москвы, законности советских интересов безопасности) с рузвельтовским подходом, проекция которого на послевоенный период порождала серьезную альтернативу надвигавшейся холодной войне. Однако подобные идеи уже не делали погоды в госдепартаменте. Меморандум Болена — Робинсона остался невостребованным¹³¹, хотя некоторые шаги в духе «умеренности» еще будут сделаны Бирнсом в Москве.

В Советском Союзе между тем тоже продолжался пересмотр политики в отношении западных союзников, имевший, правда, дополнительные причины и протекавший в несколько иных формах. Пожалуй, главным отличием советского разворота к холодной войне была повышенная роль внутренних факторов. Хотя победоносная народная война и укрепила легитимность сталинской системы, окончание войны ставило перед ней ряд новых проблем. Помимо уже отмеченных сдвигов в общественных настроениях и государственной политике за годы войны заметно укрепилась самостоятельность нового поколения руководящих военных и хозяйственных кадров, резко расширился состав ВКП(б), превратившейся в многомиллионную организацию, возросли роль и авторитет научно-технической и творческой интеллигенции, были созданы конституционные предпосылки большей самостоятельности союзных республик. Продолжить движение к дальнейшей нормализации и плюрализации советской системы, идя навстречу народной тяге к спокойной мирной жизни после долгих лет огромных лишений и крайнего напряжения сил, или вернуться к привычной системе тотального контроля и принудительной мобилизации — таков был, видимо, главный стратегический выбор Сталина и его окружения.

Впрочем, для Сталина ответ на этот вопрос был фактически предрешен. Дальнейшие эксперименты с уже отработанным режимом личной власти вряд ли входили в его планы, тем более что окончание войны породило и ряд более непосредственных угроз стабильности этого режима. Брожение в армии, где «декабристские» настроения части боевого офицерства, его фронда в отношении «представителей органов» сочетались с буйным разгулом солдатской массы на оккупированных территориях и внутри страны; послевоенная волна преступности, охватившая крупные города СССР; наконец, признаки десубординации в среде «возомнившего о себе» за годы войны ближайшего сталинского окружения¹³² — все это на фоне серьезнейших экономических трудностей послевоенного периода не могло не создавать в уме Сталина тревожной картины «разболтан-. ной страны», которую было необходимо «подморозить» (используя одно из любимых выражений В. Леонтьева). Тем более что предстояло мобилизовать народ на новые гигантские усилия и лишения, связанные с послевоенным восстановлением и наращиванием военно-промышленного потенциала страны. «Враждебное окружение» с его императивами сплочения, жертв и дисциплины было правдоподобным (учитывая все более жесткое поведение Запада), привычным и универсальным решением целого комплекса проблем.

Туже летом — осенью 1945 г. происходит постепенное изменение тона советской пропаганды, руководители которой на служебных совещаниях призывают пропагандистский актив вновь «обострить идеологическую борьбу»¹³³: советским людям опять начинают напоминать о «капиталистическом окружении», «реакционных тенденциях» в политике Запада и необходимости борьбы с ними. Более идеологизированной и напористой становится и внешняя пропаганда, особенно после принятия сентябрьского постановления ЦК «Об усилении советской пропаганды за рубежом». Эти сдвиги быстро фиксировались американскими дипломатами в СССР, сообщавшими о «возвращении к довоенному стилю пропаганды»¹³⁴. В ноябре Сталин, находясь в отпуске на юге, делает резкий выговор Молотову за ослабление цензуры материалов иностранных корреспондентов в Москве и публикацию речи Черчилля с дифирамбами в адрес советского народа и «великого Сталина». Он использует последний эпизод для того, чтобы вскрыть «лицемерие Черчилля» и предупредить соратников по Политбюро о необходимости «вести борьбу против угодничества и низкопоклонства перед иностранными фигурами». В начале декабря для вящей назидательности Сталин организует унизительную процедуру обвинения и покаяния Молотова перед «тройкой» Политбюро в «либерализме» и «уступчивости» по отношению к «англо-американцам»¹³⁵. В «ошибках» Молотова со времени лондонской сессии СМИД действительно просматривалась если не «уступчивость», то инерция привычного союзного сотрудничества, тогда как Сталин уже начинал настраивать соратников и страну на более жесткое соперничество с Западом. «Попутно» решалась и задача укрепления его личной власти над ближайшим окружением, которое теперь прекрасно понимало, что отныне лучше «переборщить» в сторону жесткости и ксенофобии, чем пиетета в отношении «союзников».

Вместе с тем в конкретных внешнеполитических шагах Кремля еще не было линейной одномерности. Сталин не оставлял попыток шире внедриться в японские дела, жестко пресекая линию «четверки» Политбюро на признание главенствующей роли там США. Однако он проявлял большую осторожность в Китае, опасаясь конфликта с наращивавшими свое военное присутствие американцами. В ноябре Сталин приказывает отозвать «наших людей» из Янаня, «поддерживать хорошие отношения» с гоминьдановцами в Маньчжурии и «отгонять» «так называемые коммунистические отряды» от городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в конфликт с США, чего нельзя допускать»¹³⁶. Весной за этим последовал, как известно, вывод советских войск из Маньчжурии вопреки всем прогнозам американских военных. По договоренности с США советские войска к началу декабря были выведены и из Чехословакии. В конце октября Сталин даже прерывает свой отдых для приема посла Гарримана, рассчитывая, что тот привезет новые уступки по Японии и другим проблемам. Уступок Гарриман не привез, но торг по этим вопросам был продолжен.

Одним из рефренов той встречи, в ответ на жесткий тон Белого дома, стало сталинское предупреждение о том, что «СССР не подходит для этой роли» (сателлита Америки. — В. П.)¹³⁷. Акцентировка Сталиным проблемы равенства в советско-американских отношениях была не просто тактическим ходом. Судя по всему, Сталин и его соратники действительно воспринимали весь постхиросимский курс США как результат «головокружения от успехов» со стороны самонадеянных янки, взявших командный тон в отношении главного союзника. В начале декабря Сталин получил примечательную запись беседы И. М. Майского с Гарриманом (которая так понравилась Молотову, что тот дослал ее вождю и «тройке» Политбюро). В ней Майский, парируя сетования американца на «ухудшение атмосферы» и «нехватку доверия» в отношениях между союзниками, возразил: «...советским людям кажется, что как раз американцы в последнее время несколько зазнались и не дают себе труда даже сознавать этого. Здесь кроется одна из трудностей нынешнего положения. Здесь кроется и одна из причин лондонской неудачи. Если американцы поймут и почувствуют, что все мы живем на одной и той же маленькой планете, что эта планета с каждым годом становится все меньше, а соприкасаемость народов все больше, что поэтому США в Целях поддержания мирового порядка следует в отношениях с другими странами больше признавать принципы равноправия со всеми вытекающими отсюда последствиями, то мне думается, что с психологическим фактором на предстоящей конференции все будет в порядке». Гарриман, согласно записи беседы, согласился с тем, что «элементы зазнайства» у американцев в последнее время действительно имелись, но пробовал доказать, что в данном случае речь может идти лишь об отдельных лицах или группах в США. Он, однако, признал, что с настроениями «зазнайства» необходимо вести борьбу и что такие настроения не должны быть допущены за столом конференции»¹³⁸.

Сталин и Молотов подчеркнули пассажи о «зазнайстве» и «равноправии», а особенно о «чистосердечном признании» Гарримана¹³⁹. Оно, с одной стороны, авторитетно подтверждало опасения Москвы, а с другой — давало некоторую надежду на «отрезвление» зарвавшихся заокеанских партнеров при условии твердого и спокойного их «осаживания». Именно к такой политике «выдержки и стойкости» и призвал Сталин своих коллег по Политбюро накануне московского совещания трех министров иностранных дел¹⁴⁰.

К тому времени появился ряд признаков эффективности линии Сталина на блокирование политико-дипломатического наступления союзников после Потсдама. Бирнс, несмотря на рекомендации Фо-рин Оффис и своих дипломатов «дать русским повариться в собственном соку»¹⁴¹, пошел на возврат к ялтинско-потсдамскому формату «большой тройки», предложив созвать конференцию трех министров в Москве (причем без предварительного согласования этой инициативы с англичанами, что вдвойне порадовало Москву). Кроме того, после успешных выборов укрепились позиции просоветских режимов в Болгарии и Югославии, что усиливало надежды Кремля на решение «балканской проблемы». Все это расценивалось Сталиным, как победа «советской линии», создавшая предпосылки для успеха московского совещания.

Оно действительно ознаменовалось серией компромиссных решений. Советской дипломатии удалось добиться согласия союзников признать правительства Румынии и Болгарии в обмен на включение в их состав минимального числа представителей «лояльной» оппозиции. «Решения по Болгарии и Румынии, — информировал Молотов руководство НКИД, — укрепляют положение дружественных Советскому Союзу демократических правительств, а вместе с тем, благодаря небольшим уступкам, дают возможность Англии и США в скором времени признать румынское и болгарское правительства»¹⁴². В Кремле хорошо понимали, что московские решения если и не прекратят, то резко сузят возможность западного вмешательства в Юго-Восточной Европе. «Конечно, за кулисами англичане и американцы будут продолжать свою поддержку оппозиции, — говорил чуть позже Молотов в беседе с болгарскими коммунистами, — но они не смогут больше это делать открыто»¹⁴³.

Гораздо более скромными были советские успехи по Японии, но и там американцы вместо прежнего лобового сопротивления согласились на создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета с участием СССР, что давало советской стороне небольшое влияние на оккупационную политику и надежду на его расширение в будущем. Взаимные уступки привели к соглашениям о составе участников будущей мирной конференции и создании Комиссии ООН по атомной энергии.

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 279; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!