Ким просит, Сталин отказывает. Март—сентябрь 1949 г. 5 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 81Следующая ⇒

Но тот же циничный прагматизм подталкивал Сталина и его окружение к сохранению заинтересованности в продолжении сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ближайшую послевоенную перспективу. Во-первых, союз представлялся реальным способом предотвращения новой германской и японской угрозы. Несмотря на сомнения Кремля в способности англосаксов к совместному контролю над Германией и Японией (на которые Вашингтон и Лондон «отвечали взаимностью»), антифашистский потенциал антигитлеровской коалиции еще не представлялся исчерпанным и проецировался на послевоенный период.

Во-вторых, союз предоставлял институциональные рамки для легитимации новых советских границ и обширной зоны влияния за их пределами. Большая часть новых границ была де-факто или де-юре признана еще в годы войны, признание остальных представлялось советской дипломатии делом предрешенным (считалось, что Рузвельт «примирится с неизбежным и признает границы, соответствующие нашим стремлениям»)⁵¹. Но еще предстояло заключать мирные договоры с сателлитами Германии, добиваться весомой роли в оккупации Японии, отстаивать «дружественные правительства» в соседних государствах и, хотя в Москве знали, что здесь грядет упорный торг, особенно по Польше, согласованный «дележ» сфер влияния был гораздо предпочтительней конфронтационно-силового⁵². Тем более что в СССР с учетом уроков войны разрабатывались и более далеко идущие геополитические заявки на европейском и черноморско-среди-земноморском направлениях. «Максимальная зона безопасности» СССР, по проектам комиссии Литвинова, должна была включать в себя не только всех западных соседей СССР, но и Швецию с Норвегией, а также Турцию. Кроме того, намечалось сохранение советского присутствия на севере Ирана, интернационализация Кильского канала и получение под индивидуальную опеку бывших итальянских колоний (прежде всего — Додеканезских островов и Триполитании)⁵³.

Большая часть этих притязаний шла за счет английских интересов и питалась расчетами на ослабление Британской империи и поддержку США: чтобы «сбить Англию с ее позиций, — писал Литвинов Сталину и Молотову, — нам несомненно потребуется сильная поддержка со стороны США»⁵⁴. Отсюда — еще одна инструментальная полезность союза для СССР: только оставаясь в рамках «большой тройки», можно было рассчитывать продолжить игру на англоамериканских противоречиях, выдерживая при этом «генеральную линию нашей внешней политики» (по словам Лозовского) — «не Дать сложиться блоку Великобритании и США против Советского Союза»⁵⁵.

Кроме того, сотрудничество США было необходимо для получения экономической и финансовой помощи, в которой так остро нуждалось разрушенное войной хозяйство страны. Еще на встрече с главой Управления военного производства Д. Нельсоном в октябре 1943 г. Сталин обозначил масштабные потребности СССР в закупках американского промышленного оборудования после войны за счет долгосрочного кредита⁵⁶. В Москве крайне внимательно, с привлечением всех разведресурсов, отслеживали развитие американских планов о большом послевоенном кредите Советскому Союзу, а уже в конце 1944 г. ГКО принял специальное постановление «О кредитном соглашении с США», на основе которого американской стороне в январе 1945 г. было сделано официальное предложение⁵⁷.

Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и психологический фактор — признание Советского Союза в качестве новой великой державы, а самого Сталина — полноправным членом «большой тройки», вершащей судьбы послевоенного мира. Этот ставший привычным для Сталина формат соответствовал и его великодержавному самовосприятию, и накопленному умению в обращении с Рузвельтом и Черчиллем.

Короче говоря, у советского руководства были основания надеяться на то, что ему удастся совместить консолидацию геополитических «трофеев» войны с сохранением сотрудничества с Западом, по крайней мере, на ключевой период послевоенного урегулирования, до новых крупных сдвигов в соотношении сил в пользу СССР, которые могли принести дальнейшее усиление советской мощи — с одной стороны, и ослабление капитализма под влиянием новых кризисных потрясений — с другой. При этом дуализме советских стратегических установок приоритетность первой задачи (прежде всего — в Восточной Европе) над второй была очевидной даже для американских аналитиков. «Для советского руководства, — подчеркивали эксперты УСС весной 1945 г., — просоветская ориентация внешней политики соседних государств важнее, чем успех или провал общего международного сотрудничества после войны... Ради взаимной вежливости с Америкой и Великобританией Москва готова изменить форму своих требований в Восточной Европе, но не их суть»⁵⁸. Это писалось по следам Ялты, где уступки Сталина по Польше и демократической программе для Европы как раз и обозначили ту максимальную цену, которую он был готов заплатить ради сохранения «взаимной вежливости» с союзниками.

И все же это не означает, что Кремль с самого начала сделал тайную ставку на полную советизацию региона, используя соглашения с союзниками в качестве дымовой завесы. Степень политического контроля и принуждения, необходимая для обеспечения просоветской ориентации восточноевропейских стран, была еще неясной и ее предстояло установить опытным путем. Двусторонние договоры СССР 1943—1945 гг. с рядом европейских стран и документы планировщиков НКИД предполагали скорее традиционную сферу влияния, а не создание монолитного советского блока, что позволяло Литвинову и его коллегам надеяться, что такое доминирование СССР окажется для Запада приемлемым⁵⁹.

Подведем итоги. Слабеющая Англия (с которой можно будет сговориться о разделе сфер влияния), мощная, но удаленная от Европы и СССР Америка, глубокий антагонизм англо-американских интересов, сохранение «рузвельтовской тенденции» в политике США, благодарно-податливая Восточная Европа — таковы были основные презумпции (и необходимые условия реализации) советского подхода к отношениям с Западом к концу войны. В Кремле были готовы добиваться своих главных целей совместно с союзниками, если возможно, и вопреки им, в одиночку — если необходимо. Но окончательный выбор зависел не только от Кремля.

Расходящиеся пути

Неожиданная смерть Ф. Рузвельта 12 апреля 1945 г. спутала карты как в Вашингтоне, так и в Москве. В доверительной беседе с Дж. Дэвисом 23 апреля Молотов назвал ее «непоправимой потерей», подчеркнув, что, проживи Рузвельт дольше, «многие мировые проблемы были бы урегулированы...»⁶⁰ Для Сталина, при всем его недоверии к президенту, ФДР был самым удобным и надежным западным партнером, гарантом сохранения «рузвельтовской тенденции» в политике США. Будучи хорошо информированным о нарастании внутренней оппозиции политике Рузвельта, Сталин теперь имел все основания опасаться усиления антисоветизма в Вашингтоне. Не слишком обнадеживала и личность преемника ФДР, известного советскому руководству в основном по памятному призыву не мешать взаимному истреблению русских и немцев. Однако в Москве не спешили с выводами. Первые внутренние оценки нового президента экспертами НКИД были выдержаны в духе осторожного оптимизма, характеризуя Трумэна как способного в основном продолжать внешнеполитическую линию Рузвельта⁶¹.

В Вашингтоне же смена политических ветров ощутилась в пер-вые же дни. ('Уход Рузвельта открыл шлюзы копившегося давления в пользу ужесточения советской политики. Малоопытный и прямолинейный Трумэн, чуждый виртуозной рузвельтовской стратегии «приручения», быстро дал понять, что предпочитает более откровенный и жесткий тон в отношении СССР и будет больше полагаться на мнение своих военных и дипломатических советников. Сторонники ужесточения незамедлительно воспользовались новой обстановкой. Уже 17—23 апреля КНШ пересмотрел свое решение двухнедельной давности, согласившись с рекомендациями генерала Дж. Дина о выходе из совместных проектов и зарезервировав за собой право на ответные меры в случае советской неуступчивости⁶².

В те же дни руководство УСС повторной и более широкой рассылкой распространило среди военно-дипломатической верхушки страны проигнорированный Рузвельтом доклад «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», подводивший развернутую концептуальную базу под новую жесткую стратегию. В ее основе лежало представление об СССР как о новом, по завершении разгрома Германии и Японии, «евразийском гегемоне», способном в силу сохраняющихся у него «экспансионистских устремлений» «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор». И хотя авторы еще оставляли небольшой знак вопроса над советскими намерениями, США, утверждали они, «никак не могут ждать, пока русская политика полностью себя обнаружит» с принятием мер по предотвращению этой пусть даже пока еще потенциальной угрозы, ибо «подавляющим императивом ситуации является будущий (курсив мой. — В. П.) военный потенциал России и та огромная угроза, которую она будет представлять Соединенным Штатам, если преуспеет в объединении ресурсов Европы и Азии под своим контролем». В качестве основных средств этого «профилактического сдерживания» предлагалось создание американо-западноевропейского блока в Европе, исключение советского влияния в Японии и недопущение его распространения на всю Германию и Китай⁶³.Примерно в том же духе был выдержан и меморандум «О послевоенной безопасности», подготовленный в марте группой государственных консультантов под руководством принстонского профессора Э. Эрла⁶⁴. Ключевые посылки этих документов вскоре лягут в основу всего военно-стратегического планирования США.

Наконец, 22 апреля состоялось известное совещание в Белом доме, на котором поспешивший в Вашингтон Гарриман с Форрес-толом и Леги использовали ту же аргументацию для подготовки президента к предстоящей беседе с Молотовым. И хотя участники совещания не проявили полного единодушия, преобладающее мнение (по дневниковой записи Леги) свелось к тому, что «настало время занять сильную позицию в отношении Советов и что не будет большого вреда для наших военных планов, даже если Россия замедлит или вовсе прекратит свои военные усилия в Европе и Азии»⁶⁵.

Обещание президента «проявить твердость» на следующий день полностью подтвердилось. Пусть знаменитый «прямой в челюсть» советскому министру и был несколько преувеличен самим Трумэном, Молотов действительно подвергся холодному душу, прежде всего — по польскому вопросу. Советской стороне недвусмысленно дали понять, что времена изменились. Американская пропаганда получила указание, подчеркивая преемственность политики Рузвельта и Трумэна, «не замалчивать трудностей в отношениях между союзниками»⁶⁶. В напряженной обстановке началась и учредительная конференция ООН в Сан-Франциско: открытая перепалка по процедурным вопросам сопровождалась враждебными брифингами американской делегации и разрастанием кулуарных слухов о грядущем конфликте (и даже войне) между союзниками.

Окончание войны в Европе дало новый импульс демонстрации жесткости. Откровеннее всего возможности новой ситуации оценил британский разведывательный комитет в своем докладе совместному штабному комитету США и Великобритании. «С окончанием войны в Европе отпала необходимость предоставления России военной помощи... наше положение в торге с русскими сразу же улучшилось, и нам нет больше нужды любой ценой сохранять примирительный тон». Отныне, делался вывод, СССР больше зависит от Запада (прежде всего — финансово-экономически), чем Запад от него, что открывает новые возможности для более жесткого торга⁶⁷.

Уже 9 мая на встрече у госсекретаря в Сан-Франциско было решено: 1) усилить давление на Кремль по польскому вопросу; 2) отдать приоритет экономической помощи Западной Европе за счет сокращения поставок по ленд-лизу в СССР⁶⁸. На следующий день состоялось ключевое межведомственное совещание в госдепартаменте по вопросу дальнейшей судьбы советского ленд-лиза. Как докладывал своему начальнику его участник от штаба армии генерал Линкольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители госдепартамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза как политического оружия в связи с нашими трудностями с русскими по Центральной Европе»⁶⁹. Параллельно в госдепартаменте стали обсуждаться варианты увязки с восточноевропейскими проблемами и другого важного для СССР вопроса — о предоставлении послевоенного кредита⁷⁰ . По итогам совещания от 10 мая президенту Трумэну был направлен проект директивы о «немедленном прекращении» запланированных поставок Советскому Союзу (кроме предназначенных для войны с Японией) и перенацеливании освобождающихся ресурсов тоннажа и товаров на нужды Западной Европы⁷¹. В тот же день Трумэн одобрил директивой уже на следующее утро не только была прекращена погрузка стоявших в портах судов, но и повернуты вспять два американских судна, находившихся далеко в открытом море. 12 мая советскому послу была вручена сухая нота, в которой в общих словах говорилось о «немедленном видоизменении отгрузок поставок».

Вскоре госдепартамент открестился от злополучной фразы «о немедленном прекращении» (списав ее на ошибку неведомого чиновника), а суда продолжили свой путь, но было уже поздно. Хотя посольство в Вашингтоне детально информировало Москву о неразберихе вокруг этого решения⁷², в Кремле однозначно интерпретировали его как продуманный акт политического давления и демонстративный разрыв с рузвельтовским запретом на политизацию ленд-лиза. Официальным ответом американцам стала предельно лаконичная нота от 16 мая, а внутренним наказом советским дипломатам — суровое мо-лотовское указание больше «не клянчить» и «не высовываться вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них»⁷³.

Эта смесь бравады с искренним возмущением как нельзя лучше передает подлинное настроение кремлевских вождей, оскорбленных в час своего победного триумфа не столько сутью в общем-то ожидавшегося американского решения, сколько его бесцеремонной стилистикой. Три недели спустя, уже после компромиссного урегулирования вопроса о дальнейших поставках, Сталин в разговоре с Гопкинсом опять вернется к этому эпизоду, многозначительно предупредив о тщетности попыток разговаривать с СССР языком ультиматумов.

Выговорами американцам дело не ограничилось. Прекращение ленд-лиза было доведено до всего советского руководства в специальной ориентировке, которая, как свидетельствуют ветераны советской разведки, квалифицировала этот акт Вашингтона как серьезный симптом нового жесткого курса в отношении СССР⁷⁴.

В те же майские дни госдепартамент под влиянием Дж. Грю и Гарримана затеял подготовку ревизии ялтинских соглашений по Дальнему Востоку. Растущее убеждение, что советский вклад в разгром Японии не так уж необходим, подогревало усилившееся со смертью Рузвельта и окончанием войны в Европе стремление переиграть ялтинские договоренности в пользу США. Ставился даже вопрос о том, стоит ли президенту Трумэну брать на себя обязательства, данные по этому вопросу Рузвельтом. Конкретно речь шла о сокращении согласованных советских приобретений (в т. ч. по аренде Порт-Артура) и требовании дополнительных политических уступок от СССР по Маньчжурии, Северному Китаю и использованию Курильских островов военной авиацией США⁷⁵. Однако реакция военных на этот запрос госдепартамента от 12 мая была в целом прохладной: Стимсон подчеркнул, что вступление СССР в войну с Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а США все равно не в силах воспрепятствовать занятию данных территорий Красной Армией] (за исключением Курильских островов, где это повлекло бы за собoй удлинение сроков войны с Японией и неприемлемые «потери американских жизней»). Военный министр также подтвердил, что советское участие в оккупации Японии было бы оправданным с военной точки зрения, но является предметом политического решения⁷⁶. В результате «задний ход» по Ялте не удался, хотя его рецидивы еще дадут себя знать в будущем.

Вообще май—июнь 1945 г. стали периодом, пожалуй, самых напряженных дебатов по советской политике в общественно-политических кругах США. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два противоположных подхода. Сторонники рузвельтовской линии (Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк и др.), встревоженные первыми серьезными признаками похолодания, били тревогу, призывая к срочным мерам для пресечения дрейфа советско-американских отношений в сторону враждебности. Продолжая разделять ключевые посылки рузвельтовского подхода (советско-американское сотрудничество как основа послевоенного мира, легитимность интересов безопасности СССР, эластичность советских мотивов), они предупреждали об опасности ужесточения американской политики, которое грозит привести к «ощетинившейся России» и расколу Европы на два враждебных блока. Вместо этого предлагалось снять советские опасения за счет заключения военно-политических договоров о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации Рура, учета советских запросов по черноморским проливам, безотлагательного предоставления крупных кредитов на восстановление экономики СССР⁷⁷.

«Ястребы», со своей стороны, исходили из противоположных презумпций и ратовали за сдерживание «советской экспансии» путем создания противовесов ей в Европе и Азии как единственного способа избежать новой большой войны, а в случае необходимости — победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией — предрешенное дело», — писал, например, первый заместитель госсекретаря Дж. Грю в записке от 19 мая, распространить которую в кругах госдепартамента ему с трудом отсоветовали Гарриман и Болен (опасаясь, что более чем вероятная утечка этой информации будет расценена как «планирование войны с Советским Союзом»)⁷⁸. Масло в огонь подобных настроений подливала тенденциозная информация от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов, командования Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших американцев к «неизбежному столкновению» с «советской тиранией»⁷⁹.

Антагонистов в этих внутренних дебатах объединяло ощущение критичности переходной ситуации и необходимости резкой смены курса. Однако время однозначных решений еще не пришло. Сохранялась зависимость от советского фактора в разгроме Японии, в общественном мнении и влиятельных СМИ еще были сильны настроения в пользу сотрудничества с СССР⁸⁰, оставалась неясность как в стратегических аппетитах самих США, так и в отношении советской политики.

Поэтому за первым похолоданием последовала серия примирительных шагов со стороны США. Последняя миссия Гопкинса в Москву проложила дорогу к признанию Западом Временного польского правительства (что было расценено в Москве и просоветских кругах Польши как «победа по всей линии»)⁸¹. В ходе июньской переписки А. Громыко со Стеттиниусом США согласились поддержать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших итальянских колоний⁸². В июне после колебаний Белый дом все-таки не последовал призывам Черчилля оставить американские войска в отведенной для СССР оккупационной зоне в Германии в качестве «козырной карты» на предстоявших переговорах. Хотя у сэра Уин-стона нашлись сторонники в администрации⁸³, энергичное вмешательство Гопкинса и отрицательное мнение госдепартамента предотвратили взрывоопасную ситуацию⁸⁴. Весьма положительной была и предварительная американская реакция на советские предложения по десятимиллиардному уровню репараций с Германии в пользу СССР и интернационализации Рурской области. «Намерения у них неплохие», — подытожил для руководства И. Майский впечатления от первой встречи с представителями США в межсоюзной репарационной комиссии⁸⁵.

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 269; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!