Язык гражданственности и проблема психологического неравенства
Идеология Просвещения может существовать только в условиях существования объекта просвещения, т.е. дикарей, варваров, чье «суеверие и незнание законов природы и общества, общественных условностей и порядков, которые это общество скрепляют и являются предпосылками его существования», могут поставить под угрозу существование просветительской «надстройки» – дикарь должен быть просвещен, он должен стать равноправным членом общества (несмотря на то, что он уже может являться частью некоего «общества»), однако сразу, без долгой, почти магической подготовки этого сделать нельзя. Просветитель покровительствует дикарю. Дикарь будет ему обязан своим «преображением». Это система патрон-клиентских отношений, которая не имеет конца, так как изначально, имея материально-интеллектуальную фору, патрон будет стоять выше своего клиента, несмотря ни на какое прогрессивное движение вперед со стороны последнего: данный тезис может быть неплохо проиллюстрирован критикой Просвещения Л.Н. Толстым в статье 80-х гг. под заглавием «Так что же нам делать?». Всегда найдется «абстрактное искусство», которое будет не понятно тому, кто «не дорос».
Идеология Просвещения не может себе позволить остаться без того, на кого оно направлено. Если просвещение потеряет объект, на который направлена его деятельность, то оно окажется ненужным. Речь идет не о горизонтальном просвещении,которое определяет направления популяризации знаний среди всех членов общества на равных условиях. Речь идёт о Просвещении, которое служит оправданием привилегированного положения замкнутой касты его творцов, и одновременно с этим выполняет роль «поводка», удерживающего дистанцию между «просвещенным» и «непросвещенным». Став ненужным, Просвещение, исчезая с идеологического пьедестала, обрекает на ненужность и своих бывших агентов.
|
|
|
Мотивы, идеологемы, механизмы и язык Эпохи Просвещения были заимствованырусским дворянством из трудов французских и английских мыслителей, которые работали на фоне развертывания проектов межконтинентальных колониальных империй и становления европейской антропологии. Эти два процесса поставили ряд вопросов, один из которых касался вопроса о причинах столь значительного разрыва в цивилизационном развитии между европейцами и всеми прочими народами, будь то африканские берберы или австралийские аборигены. Ответом стало самопозиционирование просвещенной Европы в качестве знаменосца цивилизации, призванного донести европейские ценности до тех, кому не посчастливилось застрять в своём цивилизационно-эволюционном развитии. Эти люди представлялись европейцам чужими, как в романе Джозефа Конрада «Сердце Тьмы» были пугающе чужими для главного героя и его команды конголезцы, бывшие скорее частью хтонической архаичной Природы, нежели людьми в прямом смысле этого слова. Для русской просвещенной элиты, воспитанной в европейских традициях, при иностранных гувернантках и гувернерах, с немками-экономками и учителями-иностранцами, благодаря которым они изъяснялись на французском, английском и немецкомязыкахсвободней, чем на своём родном, русское крестьянство, составлявшее абсолютное большинство населения Империи, также было «чужим». Это были два мира, редко соприкасавшиеся друг с другом.
|
|
|
Это размежевание переросло в феномен, который в западной исторической науке называется «расиализацией» – восприятию крестьянства образованным классом как чужой «бородатой расы».[50]Крестьянство стало обитателем домашнего цивилизационного зоопарка, «крепостной расой», которая, как и любая раса– является культурным конструктом, а не эссенциалистской категорией. Это отчуждение и породило во много колониально-эксплуататорскую политику правящих классов по отношению к собственному населению. Тем не менее, полностью перенимать дискурс Просвещения оказалось не очень удобным: ведь не пристало, входя в сообщество великих европейских держав, править империей, населенной порабощенными дикарями. Русское издание Просвещения создавало картину почти что коммунистического благоденствия:
|
|
|
«…Самодержавная власть почла за самое полезное, безопасное и успешное наделить дворянство поместьями в идее награды за службу, препоручив попечению его благоустройство и благоденствие подвластных ему крестьян, и тем полагала воскресить древнее и мудрое патриархальное правление. Сим благообдуманным соображением правительства помещик поставлен в виде отца обширного семейства, домочадцев своих; тесная и неразрывная связь соединяет его с детьми своими, – все нужды и недостатки их должны равномерно тяготить его, всякая неудача и потеря их убыточны и для него, благосостояние их существенно соделывает богатства его»[51].
Подобный риторический поворот был совершен не во имя, а вопреки:
«…На страницах издаваемого Карамзиным «Вестника Европы» (1802–1803 гг.) можно было встретить такие размышления о крепостном праве: «чужестранные писатели, которые беспрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы они могли видеть их возрастающую промышленность и богатство многих; видеть так называемых рабов, входящих в самые торговые предприятия, имеющих доверенность купечества и свято исполняющих свои коммерческие обязательства!». Очевидно, критика крепостничества со стороны Европы, бывшей для образованных дворян примером для подражания, вызывала моральный дискомфорт и раздражала не только Карамзина.«Не успев низложить Россию оружием, иноземцы предприняли обесславить ее в сочинениях своих пред лицом вселенной и потомства», — возмущался Глинка. «Давно с негодованием читал я повторяемые бредни иностранных насчет рабства в России и описания оного пером презрения, — соглашался с ним Ф.В. Ростопчин и со злорадством продолжал, — касательно же жестокости помещиков <…> я спрошу: почему желтый индеец или черный араб <…> не имеют права на человеколюбие названного просвещенным европейца? Пусть отвезут самого жестокого русского дворянина в колонии и дадут ему невольников: они сочтут его благодетелем и станут прославлять его нежность»»[52].
|
|
|
«Раздражение» и «моральный дискомфорт» превратили воду в вино, дав возможность правящему классу Империи в некотором смысле превознестись над своими оппонентами по ту сторону границы: пока в странах Западной Европы, откуда доносится перешептывания и даже прямые обвинения в рабовладении и работорговле, идёт разложение капитализмом, где человек человеку – волк, в России строится общество на правильных и всецело здоровых семейных началах. Эта «семейность», если угодно – патриархальная соборность – стала плацдармом для успешных контрнаступлений, которое вполне могли ободрить и удовлетворить патриотически настроенное послевоенное (1812) общественное мнение. Эта же идея стала камнем преткновения, полем боя между консервативной крепостнической элитой и противниками крепостного рабства.
Помимо дискурса Просвещения, в рамках которого разворачивались защита и критика крепостных отношений и устоев в русском обществе и государстве XVIII–XIXвв., в этих идеологических баталиях важное место занимала античная традиция республиканизма и понятие гражданственности. Известно, что в России традиции античного мира и его наследие заняли особое место не только в умах образованных людей, но и во внешнем, архитектурном облике Империи[53]. Апеллирую я к античному наследию в архитектуре неспроста: ведь именно внешний облик, создаваемый вокруг себя людьми, получавшими классическое образования, читавшими древние тексты на языках оригинала, писавших оды и живших в Империи, будучи подданными благочестивого Императора, обуславливал их самовосприятие. Реальность, создаваемая ими не только на бумаге, но также в камне и мраморе, определяла ту разумность порядка вещей, которую сполна можно было подчерпнуть из текстов античных автором Греции и Рима. В том числе это касалось и крепостного права. Но для объяснения этого тезиса необходимо пойти от обратного.
В античной традиции двух упомянутых культур существует вполне понятное общественное деление людей на две категории: граждане и не-граждане. Гражданами люди являются по праву своего рождения, их предки доказывали своими деяниями, что они достойны называться гражданами Политии или ResPublica. Гражданин последней, например, имел право военной и гражданской службы, право собственности и заключения частных сделок, право на обращение в суд, подачу судебных исков, обжалование судебных решений, самозащиту, а также он имел иммунитет, то есть был освобожден от пыток и телесных наказаний. Римский гражданин в присутственных местах был обязан носить тогу, являющуюся внешним отличительным атрибутом гражданина. В городской черте гражданину было запрещено носить штаны, как атрибут «варварской одежды», не достойный положения гражданина. Не-гражданами являлись, помимо прочих, женщины и рабы. Граждан от не-граждан на идеологическом и онтологическом уровне отличала невозможность последних к стремлению к «общему благу». Для римского гражданина всецелая самоотдача себя этому стремлению есть смысл и единственная цель жизни для него и прочих граждан, в едином порыве которых и созидается ResPublica – Общее дело. Осознание этого стремления и его конечной направленности, собственно, и составляло суть их «гражданственности».
Смысл существования раба в греческом, как и в римском обществе – крайне утилитарен. Обращаемся к Аристотелю, который пишет, что люди не были рождены равными, так как и в природе наблюдается подобная естественная несхожесть. Одним по праву рождения полезно господствовать, другим – подчинятся. Первые образуют лучшую часть общества, его «душу», и они призваны господством усмирять страсти. Вторые есть тело общества, «неразумное начало», которое сеет раздор. Раб не есть самостоятельный субъект, но лишь часть своего господина, служащая ему «говорящим орудием» – частной собственностью[54].
Марк Порций Катон Старший – римский политик и писатель III–II вв. до н.э., известный своими «рекомендациями» по сельскому хозяйству – определял рабство следующим образом:
«Рабом является существо, которое не должно знать ничего, кроме своей работы, еды, сна и обязанностей трудиться вплоть до самой смерти»[55].
Категория «гражданственности» дворянством Российской империи осмыслялась схожим образом, так как наследовала традициям античной политической философии. Тем не менее, важно понимать, что это осмысление происходило в контексте совершенно иного времени и места, иной событийности, под которую многие из положений античной политического дискурса пришлось адаптировать, что, в прочем, не сильно их исказило.
Язык гражданственности[56], к которому прибегала правящая элита на всём пути своего становления на протяжении XVIII–XIXвв., позволял описывать социальное бытие России в категориях противопоставления людей «свободных», добровольно и добросовестно действующих во имя «общего блага», и «рабов», которых к этому приходится принуждать в силу их низкой сознательности. Иными словами – язык обоснования неравенства и принуждения. Дворянство как бы прошло путь сословного становления через принудительную службу и телесные наказания (рванные ноздри) к обретению свободы «вольности» от принуждения и гражданской сознательности через службу царствующему дому и империи. Гражданственность – основная доблесть и достоинство по-настоящему свободного человека, который находит реализацию своей политической свободы в стремлению к общему благу, которое отождествлялась с «ревностной» государственной службой, оценку которой выносил суперарбитр – Император, наделенный властью от Бога. Таким образом, гражданственность может рассматриваться и как христианская добродетель, наградой за которую Богом вручается «свобода». Проиллюстрируем рассуждение следующим отрывком из «Похвального исторического слова Екатерине II» 1802 года, принадлежащего перу Н.М. Карамзина:
«Мысленно развертывая перед вами сию государственную хартию, на которой сияют все великие права Дворянства, вопрошаю: чего не достает к совершенству нашего гражданского благоденствия(выделено мной – К.П.)? Каких выгод можем еще желать? Кому завидовать? Мы свободны! Судимы только равными себе! Боимся одних законов! Имеем голос в Империи, и Монарх внимает ему!»[57].
Гражданское благоденствие, о котором говорит Карамзин, это своеобразная «кульминация», достигнув которой, осознавая свою свободу, свою значимость и правовую защищенность, дворянство, уже не ожидая каких-то особых «выгод», продолжает работать на «общее благо», на Империю. Другими словами, «гражданское благоденствие» – это социальная зрелость (сознательность) – способность автономно, добровольно действовать ради «общего блага». Таким образом, «расширение дворянских привилегий в XVIIIвеке можно считать результатом того, что дворянству удалось убедить суперарбитра в исключительном соответствии дворянской социальной группы критерию «социальной зрелости», следствием чего и стала «вольность» (можно, впрочем, сказать, что состоявшая из дворян имперская элита убедила в этом саму себя)»[58]. Созданный ими язык гражданственности позволил создать и самоидентификацию через самонаречение «хорошими гражданами»; такая же схема, но в зеркальной противоположности, действует в отношении крепостных крестьян как «невежественных», «несознательных» и не готовых к свободе объектов общественных отношений. Собственно говоря, это и есть основа, которая легла в основу «тёмного просвещения» Российской империи XVIII–XIXвв., ставшего пространством развёртывания дискуссии между сторонниками и противниками крепостного права.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 267; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!