Осмысление старого и нового времени
«Крестьяне часто останавливались на воспоминаниях из времён крепостного права, ужасы которого еще далеко не изгладились из их памяти. Это, однако, не мешало им всегда отмечать и те хорошие стороны народной жизни, которые были сильнее при крепостном праве: тогда народ не так голодал, земли было вдоволь, а главное, было больше солидарности, проявления взаимопомощи. Отмечая эти хорошие стороны, крестьяне, впрочем, не приписывали их (!!! – К.П.) крепостному режиму и тем меньше выражали сожаления об этом режиме»[267].
« – Мы считаем так: когда у тебя и поле, и луг, и лес, и скотина – тогда и воля. А как нет ничего, тогда и воли нет. Тогда уж не воля, а каторга. Когда нарезывали наделы, тогда хозяину досталось примерно 3 или, много-много, 5 десятин. Тогда ему довольно было. А за эти годы у него подросли, скажем, 4 сына и у каждого тоже по 4 сына. А на всех один надел. Как тут прожить? И приходится идти в неволю, наниматься… Вот увидите, – закончил он со спокойной уверенностью, – через 50 лет половина мужиков рабочими поделаются и волю потеряют.
Вместе с этим слушатели довольно категорически высказывали своё отношение к крепостничеству.
– Если б хотели теперь вернуть крепостное право и, не дай бог, не пошли бы! Бунтом бы поднялись. Вся страна бунтом поднялась бы!
Рассуждали о хороших сторонах дореформенного быта и в деревенской аудитории г-жи Алчевской. Но рассуждения эти и там нисколько не имели характера панегирика крепостному праву. Слушатели просто констатировали, что тогда было больше земли, больше солидарности, но в тоже время заявляли довольно определенно: «Хорошо, что теперь вольные, хоть голодные, хоть голые, а всё же лучше»[268].
|
|
|
Точно так же и отношение рабочих к крепостному праву было совершенно другое, чем у крестьян. В казарме, где девять десятых рабочих сами не помнили крепостного времени, редко когда приходилось слышать воспоминания о нём. Если об этом и заходила речь, то рабочие относились к таким рассказам как к чему-то чужому и мало возмущались ужасами, которые тогда творились.
Зато они по ассоциации идей припоминали такие «картинки настоящего», которые не особенно многим уступали былому:
При чтении «Свечки» кто-то из шахтерских воскликнул:
– Этот приказчик такой же, как урядник, что был у нас в прошлом году.
– Вот с… с… был! – подхватил другой. – Хоть бы его кто убил. По морде, и по морде – другого разговора у него и не было»[269].
«24 апреля дворовый Павлыч, лежавший в злой чахотке, скончался. Перед смертью он указал мне, какие вещи кому отдать. Сюртук он просил отдать Костину с тем, чтобы он дал денег на похороны. После его похорон барыня приказала отдать сюртук покойного вольнонаемному лакею Ивану. Узнав об этом, я доложил, что Костин дает за сюртук 8 рублей и что, если она желает, можно отдать Ивану эти 8 рублей, так как и он давал деньги на похороны. Барыня вспылила и сказала: «Я хочу отдать сюртук, а не деньги». На мое замечание, что сюртук собственность покойного и что он распорядился отдать его Костину, барыня стала кричать: «Да, вы теперь вольные, имеете права. Смеете рассуждать... не слушаться, грубить», — и стала плакать. Через несколько времени ко мне в комнату вошли Артемьев и Демидов, стали говорить, что я не смел грубить барыне, и наступать на меня. Я указал на толстую палку и сказал: «Не заставьте меня взяться за это грубое орудие».
|
|
|
«Вы грубо оскорбили Марью Александровну», — сказал Демидов, уходя с Артемьевым из комнаты. «Вы не слышали моих слов и, следовательно, врете, г[осподин] Демидов», — ответил я и захлопнул за ними дверь. Может быть, я не прав, но я желал исполнить волю покойного»[270].
«В июне же барыня Марья Петровна переехала на новую квартиру. Прощаясь, она велела заходить к ней, сказала, что не берет меня с собой потому, что я необходим Александру Петровичу при постройке дома, и дала 25 рублей. Поблагодарив ее со слезами на глазах, я поцеловал у нее руку и после ее ухода написал стихи, в которых вылилось мое настроение.
|
|
|
Я вижу грустно, что теперь
Мне отворилася уж дверь
Из дома, сердцу дорогого,
Куда из края я родного
И от родных был привезен
И там в лакеи возведен,
Где прожил столько лучших лет,
Где погубил свой жизни цвет.
Душой и телом я изношен,
Как кость обглоданная брошен[271].
«12 октября студенты громадною толпою двинулись к дому губернатора и запрудили всю площадь. Несмотря на множество полицейских и жандармов, они кричали и безобразничали, ругали полицейских и раскидывали лотки у разносчиков. Вышедший по приказанию губернатора адъютант объявил, что губернатор просит выбрать депутатов, но из толпы никто не вышел. Кричали все сразу. Некоторые требовали разрешения открыть ссудную кассу, другие добивались перемены ректора. Стали слышаться крики: «Конституцию»... Когда на просьбу губернатора разойтись толпа не обратила внимания и, стоя на одном месте, продолжала кричать, жандармы стали надвигаться на нее и теснить. Со стороны студентов в жандармов полетели палки. Тотчас же произошла свалка, и студенты стали разбегаться. Бегущих стал ловить народ и колотить. Арестованных было так много, что части Тверская, Пречистенская и Арбатская были переполнены бунтовщиками»[272].
|
|
|
«Сегодня, 19 февраля 1862 года, ровно год, как нам предоставлена свобода устраивать жизнь по собственному желанию. Нас не продают уже больше наравне с коровами и овцами, не бреют голов, не режут у девок кос, даже не бьют по щекам. Я пользуюсь свободой и, однако, остаюсь тем же самым лакеем. Все мои товарищи и знакомые тоже продолжают жить на прежних местах. Только те, которым было отказано от места, или вследствие сокращения штата прислуги, или за дурное поведение, изменили свой образ жизни, но далеко не к лучшему. На каждом шагу только и слышишь, что ищут места. Поэтому я стал обдумывать, что не мешало бы устроить контору для нуждающихся в приискании места»[273].
«1 января 1863 года вечером я отправился на прогулку. Подойдя к Никольским воротам, я увидел около кабаков целую толпу. Это праздновалась отмена откупа. По случаю удешевления водки, набросились на кабаки и переполнили их. На Трубной площади опять толпа около кабаков. Из любопытства зашел в один. Оказалось, что все заготовленное заранее вино уже выпили и толпа ждет нового подвоза. Вот она, народная трезвость»[274].
«5 января у барыни родилась дочь Мария. Было несколько докторов. Большая суета. Невольно я вспомнил о деревне. Там роженицы уходят из общей комнаты в холодный, темный чулан, откуда после родов тащат их по 25-градусному морозу в угарную баню, где лежат они дня три и затем являются в избу и принимаются, как ни в чем не бывало, за работу. С кормилицами происходит возня неимоверная. Одна больна, другая без молока, от третьей несет как из винной бочки. Вообще теперь весь народ, после отмены откупа, с утра каждый день пьянствует, и все улицы переполнены пьяными...»[275].
«19 февраля ходил на публичную лекцию профессора Богданова, который читал о значении зоологических садов и зверинцев. Слушая лекцию, я думал, что в день освобождения крестьян из неволи говорят о том, чтобы сажать зверей в клетки и держать их в неволе»[276].
«Появилось много просветителей всякого рода. Открываются школы, воскресные классы, читальни, лекции. Однако учат не так, как следует, и не тому, чему следовало бы. После азбуки сразу география и чуть не философия. Нравственно-религиозная сторона забыта, и над религией насмехаются. По моему мнению, в школах должны обучаться не одной только грамоте, но и ремеслам и земледелию. Дети очень скоро поняли бы все, что им необходимо знать, и приохотились бы к работе. Обратимся к жизни. В деревне ведь ребятишки, как завидят мельницу, сейчас начинают мастерить свою мельницу из щепок на ручье; делают лодку из коры и т.п. О взрослых я уже и не говорю. Не успеют открыть в какой местности ткацкую, как они начинают расти и после первой через пять лет их в той местности уже 10. Нет, все идет не так, как следовало бы»[277].
«В конце года я стал раздумывать о своей жизни, о своем положении и о положении вообще всех бывших дворовых и крестьян. Прошло уже четыре года, как освободили нас от крепостной зависимости. Нас сделали гражданами земли русской. Каждый из нас имеет право теперь заняться тем, к чему он чувствует призвание, имеет право заняться каким угодно ремеслом. Как же воспользовался этою свободою я и все мои знакомые, бывшие дворовые люди. И я и все, кого только я знаю, по-прежнему живут лакеями у своих господ. Почему? Я думаю, что по привычке. Как господа привыкли к нашим услугам, без которых не могут обойтись, так и мы привыкли быть рабами и сидеть на их шее, не заботясь о будущем. Когда мы собираемся вместе, о чем мы рассуждаем? Только о том, как бы устроить общество или контору опять- таки исключительно только для найма прислуги. Только прислуживать, быть лакеями, только, по-видимому, к этому мы и способны. Другими словами, мы хотя и наемными и по собственному желанию, но остаемся все-таки рабами. Возьмем вот хоть меня. Я и грамотный, и постоянно много читающий и рассуждающий, вот, несмотря на мои 30 лет, не могу отстать от этой беспечной жизни, не могу решиться поступить куда-нибудь письмоводителем или конторщиком. На словах мы способны на все, а на деле. Нет у нас ни предприимчивости, ни энергии.
19 февраля (1865) у меня собрались гости, и мы весело отпраздновали этот великий день. Рассуждали только об учреждении общества домашней прислуги. Я написал уже проект. Набралось уже 60 человек. Когда будет 300, тогда предполагаем открыть контору»[278].
«Москва с каждым годом украшается. Одно меня очень поразило: это обилие красных вывесок. Все кабаки и кабаки. Также появилось много банкирских контор»[279].
«Я избрал последнее и поехал в Козлов. Там я сошелся с молодежью. По вечерам много говорили, спорили и под конец решили издавать еженедельный журнал «Идея». Издание, однако, не состоялось, хотя я и написал для первого номера следующие стихи:
Я из крестьян попал в лакеи,
Скинув лапти и кафтан,
Ездил в шляпе и ливрее
За каретой, как болван.
В белом галстуке, жилете,
Куда я не попадал?!
Много шлялся я на свете
И чего я не видал!
На балах был, на банкетах,
На семейных вечерах,
У ученых в кабинетах,
На больших похоронах.
Много чудного там слова
Приходилось слышать мне,
Слова вольного, живого,
О родной все стороне.
Много думал я в свой век,
Всякой всячины слыхал;
Но что я — тож человек
Только ныне я узнал,
Прочитавши чудный, славный,
Знаменитый манифест,
Коим царь наш православный
С нас свалил тяжелый крест[280].
двойственность времени:
«Стихи по поводу манифеста 19 февраля и по поводу процесса Нечаева. Манифест о всеобщей воинской повинности (1871 г.) вызвал много неудовольствия среди купечества и дворянства. Мне захотелось высказать царю благодарность за все его реформы, и я написал стихи, которые отпечатал в типографии Мамонтова 3 марта в Москве и послал их министру двора. Вот они:
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!