Проблема идеологических установок в восприятии и репрезентации крепостного права
Введение Актуальность и научная новизна данной работы заключается в том, что ранее вопрос межпоколенческого взаимодействия внутри крестьянской культуры не становился объектом специального исследования. Более того, проблема опыта «крепостного рабства», носителями которого на момент первой переписи населения Российской Империи было 28,5 млн. человек, по некой причине не рассматривается именно как проблема рабства. Люди, которые оставили воспоминания об этом страшном опыте, остаются незамеченными учеными, занимающимися социальной историей России. Их судьбы теряются на фоне схожих с фарисейством терминологических споров, человеческой нерешительности некоторых исследователей и их рассуждений об уникальном пути крепостной России и её «особой ситуации»[1]. Автор данного труда выступает решительно против подобной схоластики и, помимо научной актуальности и новизны, желает подчеркнуть важность исследования в том, что касается расстановки всех точек над i: здесь будет поставлен серьёзный вопрос о рабстве, каковым являлось крепостное право, опыт людей, переживших крепостное право, будет рассмотрен именно как опыт рабства. Подобная оптика необходима не только для адекватного изучения истории России XIX века – она также важна для понимания нашего современного общества, его проблем, особенностей и перспектив развития. Объектом исследования являются воспоминания, написанные крестьянами разных поколений: заставших и не заставших крепостное право. В работе также будут рассмотрены источники иностранного происхождения, а именно путевые дневники Льюиса Кэрролла, написанные после посещения России в 1860-х годах[2], и книга оРоссии британского писателя и журналистаДональда Маккензи Уоллеса[3]. Это поможет расширить диапазон научного рассмотрения исследуемого предмета. Предмет исследования – сосуществование крепостного и пост-крепостного сознания в рамках пореформенного крестьянского сообщества, коллективная и культурная память русского крестьянства и проблема крепостного права как пережитого рабства. Целью работы является анализ основного корпуса источников – воспоминаний русских крестьян второй половины XIX – начала ХХ вв. – на наличие доказательств: 1) существованию феномена поколенческого синтеза и двух моделей (типов) сознания внутри крестьянского сообщества, 2) правомерности использования подхода “slavery studies”[4] в изучении опыта закрепощения и раскрепощения, который является неотъемлемой частью этих моделей сознания. Для достижения указанных целей необходимо поставить и решить ряд конкретных задач: 1) Ввести и обосновать витальность феномена, который был назван автором данной работы «принцип поколенческого синтеза». 2) Рассмотреть источники личного происхождения, авторы которых происходят из двух разных поколенческих групп и сосуществуют друг с другом на основе введенного «принципа». Показать их сосуществование в рамках концептуально единого поля культурной и коммуникативной памяти. 3) Основываясь на материалах, полученных в ходе разработки источниковой базы, вступить в дискуссию касательно сущностного единства крепостного права и рабства. Хронологическими рамками исследования являются XIX – начало XX вв. Для проведения сравнительно-исторического анализа может использоваться и более широкий исторический контекст.
|
|
|
|
|
|
Корпус источников
База основных источников в данной работе состоит из источников личного происхождения из крестьянской среды. Наличествующие источники данной категории автор решил разделить на две группы: источники крепостного происхождения и источники пост-крепостного происхождения. Критерий, по которому источники можно отнести к той или иной группе – год рождения автора и его поколенческая принадлежность.
|
|
|
Соответственно, к первой группе источников относятся материалы, авторы которых родились до отмены крепостного права. Ниже представлен список из представленных в работе документов:
1) Пурлевский Савва Дмитриевич (1800-1868)–Воспоминания крепостного. 1800-1868[5].
Родился в 1800 году в семье оброчного крестьянина в Ярославской губернии. В виду сложившихся обстоятельств был вынужден бежать в Бессарабию. Оттуда вернулся в центральные губернии после обнародования Манифеста 19 февраля 1861 года. Стал купцом 2-й гильдии. Автобиография была опубликована в журнале «Русский Вестник» в 1877 году публицистом Щербанем Николаем Васильевичем. Рукопись он получил от друга покойного автора – некоего И.Д. Гвоздева, которому были переданы права на рукопись. Оригинал утерян.
2) Шипов Николай Николаевич (1800-1882)– История моей жизни и моих странствий. 1802-1862[6].
Родился в 1802 году в слободе Выездной Арзамасского уезда Нижегородской губернии в семье крепостных крестьян. Дважды был в бегах. Два года провел в горском плену на Кавказе. Получил вольную по освобождении из плена 16 октября 1846 года. Занимался предпринимательством и торговлей. Дважды путешествовал в Иерусалим. В 1863 году представил рукопись «Истории» в Императорское русское географическое общество. Труд был оценен достаточно высоко – автор был удостоен серебряной медали и высоких похвал.
|
|
|
Автобиография была передана автором редакции «Русской старины» в 1877 году, опубликована же она была в 1881. К сожалению, редакция, хоть и с согласия на то автора, существенно сократила текст мемуаров, мотивируя это тем, что «в громадной рукописи… содержится довольно много подробностей, не имеющих значения ни в историческом, ни в народно-бытовом отношении или по их общеизвестности, или по сомнительной достоверности, или же потому, что касаются фактов частной обыденной жизни автора; при этом изложение событий страдает растянутостью, излишними подробностями…»[7]. Возможно, сведения, которые по мнению редакции оказались «излишними», могли бы оказаться важными в современном контексте изучения истории крестьянской повседневности, однако нам этого уже не узнать. Воспоминания были переизданы в 1933 году.
3) Николаев Матвей Егорович (1820 - после 1913 (?))– Мои воспоминания. 1820-1880-е гг[8].
Родился в 1820 году в селе Фоминки Гороховецкого уезда Владимирской губернии в семье крепостных крестьян. М.Е. Николаев (фамилия была придумана им наобум за неимением собственной) прошел тяжелый путь от погонщика лошадей и бурлака до крупного судовладельца с налаженной сетью поставок по реке Клязьма. Работал вместе с братьями Морозовыми.
Впервые, по утверждению родственников автора, рукопись увидела свет в 1890, затем была переиздана в 1900, 1910 (отдельной брошюрой, М.) и 1914 годах. В переиздании 1914 года упоминается, что воспоминания записаны со слов автора.
4) Бобков Фёдор Дмитриевич(1831 – 1898)– Из записок бывшего крепостного человека. 1843-1882[9].
Родился в 1831 году в деревне Крапивново Юрьевецкого уезда Костромской губернии в семье крепостных крестьян штабс-капитана Глушкова. В 15 лет был вывезен в Москву исделан мальчиком в доме семьи Глушковых. На службе лакеем у вдовы помещика встретил начало Великих реформ. В 1865 году служил помощником начальника железнодорожной станции. Закончил свой жизненный путь купцом 1-й гильдии.
5) Никитенко Александр Васильевич (1804-1877)– Моя повесть о самом себе. 1804–1824.[10]Дневник – Том 2. 1855-1864[11].
Родился в 1804 году в слободе Алексеевка Бирючинского уезда Воронежской губернии в семье крепостных крестьян, принадлежавших графу Н.П. Шереметеву. В 1824 году, благодаря своей деятельности в «Библейском обществе», секретарем которого он был, получил вольную. Получил профессорское звание в области русской словесности в 1836. В 1853 году избран членом Академии наук. Служил цензором. Карьеру окончил в чине тайного советника. С 1825 по 1877 гг. вёл дневник, который, по согласию его дочерей, был напечатан в 1889-1892 гг., а в дополнительном издании 1893 года, которое будет использоваться в данном исследовании, были опубликованы воспоминания о жизни автора с рождения до 1824 год – «Моя повесть о самом себе».
Для полноценного воссоздания реалий, в которых жили авторы указанных источников, а также их односельцы и другие крестьяне по всей империи, в данной работе будут использованы «Извлечения из секретных отчетов министерства внутренних дел за 1836-1856 гг.»[12], которые содержат в себе материалы о неповиновении казенных и помещичьих крестьян, бегствах крестьян с работ, разбоях, убийствах помещиков, об арестах помещиков за особо тяжкие преступления против своих крестьян и других элементах «общественной жизни». Всё это позволит читателю понять, в каких условиях жили люди и с чем им приходилось сталкиваться до отмены крепостного права.
Ко второй группе источников, авторы которых родились после 1861 года, относятся следующие документы:
1) Заборский Николай Иванович (1887-1953)– Летопись села Зачачье. 1801-1945[13].
Родился в 1887 году в селе Зачачье Холмогорского уезда Архангельской губернии в крестьянской семье. Составил самую настоящую летопись своего родного села, опираясь на записи об урожайности и значимых событиях как в деревне, так и в империи в целом, оставленные его предками. Записки эти заканчиваются на 1876 году, однако автор продолжает вести их самостоятельно, основываясь уже на материалах из собственных выписок. В период с 1876 по 1891 повествование отсутствует. Летопись впервые напечатана по архивным материалам Института Мировой Литературы в сборнике «Воспоминания русских крестьян XVIII - первой половины XIX века».
2) Семёнов Сергей Терентьевич (1868-1922)– Двадцать пять лет в деревне. 1886-1911[14].
Родился в 1867 году в селе Андреевское Волоколамского уезда Московской губернии. С одиннадцатилетнего возраста трудился отходником в Москве и Петербурге. К восемнадцати годам приобщился к литературному творчеству, познакомился с Л.Н. Толстым, который позволил ему печататься в издательстве «Посредник», специализировавшемся на печати произведений «для народа». На протяжении всей своей жизни занимался народным образованием, литературой, вел собственное хозяйство. За свою политическую деятельность подвергался гонениям со стороны местных властей. В 1915 году в издательстве В.Д. Бонч-Бруевича «Жизнь и знание» были опубликованы мемуары С.Т. Семёнова «Двадцать пять лет в деревне», повествование которых заканчивается в 1911 году. С тех пор воспоминания ни разу не переиздавались.
3) Новиков Михаил Петрович (1870–1937) –Из пережитого. 1870-1917[15].
Родился в бедной крестьянской семье в 1870 году. Всю жизнь прожил в деревне. За свои толстовские воззрения подвергался гонениям. Прошел первую мировую войну, участвовал в революции. В 1922 году написал собственные воспоминания, на что, как утверждает сам М.П. Новиков, его сподвигли Л.Н. Толстой и М. Горький.
4) Иван Яковлевич Юров (1887–1956) – История моей жизни. 1887–1935[16].
Родился в небогатой крестьянской семье села Норово Вологодского уезда. Попеременно занимался сельским хозяйством в родной деревне и ездил на заработки в Санкт-Петербург, Тверь и Архангельск. Бродяжничал. Освоил мастерство портного. В деревне слыл «безбожником» и «революционером» за свои взгляды, во многом подчерпнутые из книг. Побывал на фронтах Первой мировой войны и в немецком плену.
Воспоминания С.Д. Пурлевского, Н.Н. Шипова, М.Е. Николаева, Ф.Д. Бобкова и летопись Н.И. Заборского были опубликованы в 2006 году издательством «Новое литературное обозрение» в книге «Воспоминания русских крестьян XVIII – первой половины XIX века»[17] в серии «Россия в мемуарах». Этот сборник станет главной источниковой основой данного исследования.
Особенность первой группы источников заключается в возможности проследить контуры довольно сложной психомемориальной конструкции, состоящей из: 1) воспоминаний о рабстве, 2) вестиоб освобождении, 3) освобождения, 4) жизни в свободе.
Важно понимать, что работа ведется с воспоминаниями, которые были оформлены в слово уже после описываемых событий. Это значит, что, прежде чем нанести на бумагу свой жизненный опыт, человек отбирает из своего прошлого то, что считает необходимым для обнародования. Более того, сам процесс написания мемуаров подразумевает повторную рефлексию над мемориальным материалом.
В случае со второй группой источников мы имеем дело с опытом, который люди не переживали непосредственно, однако он принадлежит им по праву коммуникативной и культурной (посмотреть что-нибудь на тему народных праздников в честь освобождения в 1890-1900-х гг.) памяти.
Историографический Анализ
Проблема идеологических установок в восприятии и репрезентации крепостного права
Одной из самых главных проблем для адекватного осмысления тяжелого опыта крепостного права является многовековая традиция идеологизированного мифотворчества в изучении этого опыта. Традиция оправдания крепостного права берет своё начало со второй половины XVIIIвека и существует по сей день.
«Не далее как в 1852 г. издана была инструкция для женских учебных заведений, в которой предписывалось внушать воспитанницам на основании св. писания, что крепостное право следует беречь как учреждение божественное, как одну из заповедей божиих»[18]. Основываясь на примере нескольких дореволюционных учебников и пособий по истории России, следует выделить несколько тенденций:
1) Игнорирование существования крепостного права ради сохранения общей благоприятности эпохи, изображаемой автором: например, в книге «Начертание русской истории для средних учебных заведений» 1842 года историк Устрялов Н.Г. обходится в своём повествовании и вовсе без упоминаний о существовании крепостных порядков. Более того, он не упомянул даже о Емельяне Пугачеве и крестьянской войне, о котором в свою очередь С.М. Соловьев в учебнике 1860 года пишет следующее, ссылаясь на А.И. Бибикова: «Пугачев не иное что как чучело, которым играют воры казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование»[19]. Отмечая, что «холопы» по городским площадям распускали «весть о вольности, об истреблении господ» и что «чернь, пьянствуя и шатаясь по улицам, с явным нетерпением ждала Пугачева»[20], он, однако, не раскрывает причин упомянутого «общего негодования». Так же см.: Кирияк Т.П. «Краткая российская история для народных училищ» (1799) и Кайданов И.К. «Краткое начертание всеобщей истории» (1834).
2) Отсутствие внимание к сути крепостного права, к его правовым аспектам как на теоретическом, так и на практическом уровне. В силу этого крепостное право рассматривается в качестве некой абстракции: «Помещики могли уже продавать крепостных людей поодиночке, могли ссылать их в Сибирь на поселение и на каторжную работу; а крепостным людям запрещено подавать жалобы на своих господ»[21]. Подобные скудность и обезличенность, отвлеченность повествования ничего не могут дать читателю, кроме ощущения маловажности и условности от описываемого феномена. Учитывая тот простой факт, что автора учебника окружали крепостные, которые могли рассказать ему о своих судьбах, предоставив таким образом материал для конкретного описания ситуации, всё это выглядит довольно бедно и нелепо. Возможно, автора не волновали те, о ком он пишет, но это проблема уже из несколько иной плоскости.
3) «Авторы избегают негативных подробностей в характеристике крепостного быта, в то же время из учебника в учебник переходят описания распоряжений правительства об облегчении положения крестьян: указы о «трёхдневной барщине», «вольных хлебопашцах», «обязанных крестьянах» и т.д., без указания на то, что в действительности они очень слабо способствовали улучшению условий жизни подневольных людей. Но общий тон повествования создает у читателя впечатление постоянной и неустанной заботы государственной власти о крепостном населении»[22]. Эта особенность перекочевала и в современные учебные пособия.
Как это ни парадоксально, советская риторика во много наследует риторике дореволюционной. Это во многом связано со специфическими историческим условиями 1930–1950-х гг., однако и во второй половине ХХ в. ситуация не меняется. Историки-марксисты писали о крепостном праве как о политической необходимости, без которой Россия не могла бы существовать, приводили доводы в пользу доходности крепостного хозяйства, рассказывали учащимся средних и высших заведений о патриархальных отношениях крестьян и помещиков, утверждая их в некоторой степени естественность.
Чаще всего, конечно, проблема освещалась исключительно с экономической точки зрения, что хорошо видно на примере учебных пособий Б.А. Рыбакова[23] и Н.И. Павленко[24].
В советской историографии и учебной литературе появляется тенденция концентрации особого внимания на проблеме экономического расслоения деревни, следствием которого стал внутренний антагонизм в среде крепостных крестьян, между сельской беднотой и «кулаками». В учебном пособии П.П. Епифанова и В.В. Мавродина образ «кулака» затмевает образ «помещика»[25].
В учебных пособиях советской эпохи также присутствует идея о безостановочном и позитивном развитии российской государственности на протяжении XVIII–XIX вв., вследствие чего исторические контексты эпох рассматривались с позиций избирательности и одномерности суждений. Факты подбираются таким образом, чтобы не нарушить образ внешнего и внутреннего «благоденствия» эпохи. Данная традиция подачи материала перешла из советской России в Россию современную. Нередко можно встретить подобные исчерпывающие формулировки: «Правление Екатерины – это время величайших побед России, значительных государственных преобразований, расцвета русской культуры»[26]. Очевидно, автор, будучи носителем дворянской культуры, подавляющее большинство населения из культурного процесса исключает.
Показательны во всех отношениях следующие отрывки:
«Любой человек в России, если у него имелись средства, мог свободно открыть предприятие в любой отрасли промышленности.
…Осторожные, но постоянно улучшающие жизнь разных сословий России меры стали себя оправдывать»[27]
«Господа и слуги годами находились бок о бок, соприкасались с истоками одной и той же народной культуры, традициями, обычаями, пили те же настои и парились в бане теми же березовыми вениками»[28].
После обрисовывания столь идиллической картины, историк А.Н. Сахаров – лауреат премии Правительства Российской Федерации в области образования от 2012 года – критикует посягнувших на постоянно улучшающуюся жизнь (речь идет о Пугачевском бунте):
«Возмущение народных масс продемонстрировало, сколь опасны в то время для России были либеральные помыслы просвещенной императрицы относительно смягчения крепостного права <…>. Стремление «низов» общества путем насилия решить свои насущные проблемы затормозило осторожное <…>цивилизационное развитие движение России, которое предпринимали «верхи» общества<…>. Восстание принесло России неисчислимый материальный урон <…>были сожжены и разрушены многие дворянские усадьбы»[29], не беря, очевидно, во внимание то, что писала по этому поводу сама императрица: «Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки», и в таком случае крепостным крестьянам «нельзя разбить свои цепи без преступления»[30].
Абсолютно возмутительным и недостойным для историка видится риторика авторов. Это относится не только к учебным пособиям, но и к монографиям, которые считаются вполне серьезными научными трудами. Совершенно вопиющ в данном контексте пример «историка» О.И. Елисеевой и её монографии «Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины», где она позволяет себе следующие высказывания:
«Жертвы помещичьей жестокости вовсе не всегда были непорочными агнцами, какими их привычно изображала историография XIX века с её комплексом дворянской вины. Конечно, воровство, пьянство, поджоги, лень, покушения на жизнь хозяев, сознательная порча инвентаря и продуктов могут рассматриваться как формы классовой борьбы, а могут – как пороки и преступления. Отчеты управляющих показывают, что крестьяне способны были довести до исступления и человека, весьма далекого по психотипу от Салтычихи»[31].
«Под стать киясовским мужикам были крестьяне из имения Н. Е. Струйского — Рузаевка недалеко от Саранска. Вороватые и склонные к агрессии, они жили у сурового барина, которому пиитические вдохновения не помешали устроить доходное хозяйство. Дважды рузаевские холопы едва не разоряли своего господина, и по совести трудно сказать, которая из сторон больше провоцировала другую на крутые меры»[32].
Совершенно непонятно, на каком основании автор считает возможным называть людей «мужиками» и «холопами», попутно обвиняя их в «лени» и «пьянстве» так, будто ей самой пришлось с этим столкнуться, выдерживая при этом такой тон, словно она сама дворянских кровей, а на дворе не XXIвек. Откуда столько априорной неприязни и брезгливости по отношению к русскому крестьянину тоже остается вопросом, относящемуся скорее к области психических расстройств.
Другой автор – К.А. Соловьев – в своей книге ««Во вкусе умной старины»: Усадебный быт российского дворянства II половиныXVIII – Iполовины XIXвв.» сетует на дворовых крестьян:
«…близкие отношения постоянно омрачали сами слуги – своей ленью и пьянством…»[33].
В итоге мы имеем ситуацию, в которой одно из самых важных (если не самое важное) событий Российской истории не имеет объективного, адекватного освещения. Более того, идет сознательное конструирование целого комплекса мифологем ради поддержания идеологической повестки «государственного патриотизма» и пресловутой «исторической преемственности», ради которой из истории выбрасываются судьбы миллионов людей. У людей вырабатываются заведомо ложные представления о себе, своей истории, притупляется чувство человеческого.
Методология
Как уже было сказано раньше, в данной работе автор собирается рассматривать источники личного происхождения из крестьянской среды.
Важная деталь – перед непосредственным рассмотрением источники личного происхождения будут разбиты на две основные группы: источники крепостного происхождения и источники пост-крепостного происхождения, то есть под авторством людей, родившихся раньше, чем за пять лет до реформы 1861 года, и рожденных уже в пореформенную эпоху. Разбивка на группы в данной ситуации необходима ради более высокой точности проведения исследования: вопросник для источника формируется и определяется за счет принадлежности его автора к той или иной категории.
Рассмотрение источников будет проведено при помощи сравнительно-исторического метода, путём синхронно-диахронного анализа, поскольку сопоставляться будут объекты как из одного, так и из разных пространственно-временных континуумов.
Для изучения обыденного сознания крестьянства и представителей других сословий Российской империи на рубеже XIX-XXвв., их символических систем и ценностей, психологических установок, стереотипов восприятия и моделей поведения будут использованы наработки таких направлений, как микроистория, историческое краеведение и новая культурная география, культурная антропология, социокультурная история и история ментальностей.
Микроисторический подход интересует автора с точки зрения возможности выявления господствующих представлений и тенденций в русском крестьянском сообществе и вне его путём изучения частных явлений, происходивших в жизни отдельных людей. Не менее актуальным является вопрос о сопряжении стремлений и действий индивида с социокультурным макроисторическим контекстом.
Методы новой культурной географии важны для выявления определенных моделей понимания крестьянским сообществом окружающего его пространства. При помощи данной методики автор собирается рассмотреть пространствокак когнитивный конструкт, воспроизводящийся и сохраняющийся повседневностью (социокультурными практиками, языковой коммуникации) с учётом сохранения физического мира. Также новая культурная география касается вопросов о взаимосвязи географической (материальной) данности и социокультурных феноменов (воображаемое, духовное, символическое) и значении местакак продукта сложившихся соглашений и традиций, семантического приписывания и позиционирования в обществе[34].
Методы культурной и социальной антропологии необходимы для разработки и смыслового наполнения введенных в данной работе категорий крепостного и пост-крепостного сознания. Элементы социокультурного исторического анализа введены с целью изучения социального как культурного – процесса формирования социального в деятельности культурных субъектов (индивид, общество, практики).
Поскольку категория ментальности представляет особую важность в данном исследовании в связи с изучением мировоззрения и совокупности представлений и образов представителей крестьянского сообщества Российской империи XIX-XX вв., стоит более подробно рассмотреть этот термин.
Существует несколько определений того, что такое менталитет:
1) Совокупность символов, необходимо формирующихся в рамках каждой данной культурно-исторической эпохи, и закрепляющихся в сознании людей в процессе общения с себе подобными.
2) Структура, определяющая строй мыслей, чувств, поведения, формирующая систему ценностей и норм индивида или социальной группы.
3) Мировосприятие и самосознание человека[35].
Также существуют три подхода к определению смыслового содержания термина:
1) Менталитет как совокупность повседневных осознанных представлений, символических образов и ценностей.
2) Менталитет как сфера бессознательного со всеми коллективно-бессознательными и архетипическими компонентами.
3) Менталитет как совокупность сознательного и бессознательного, иными словами –сфера повседневного, включающая в себя структуры сознательного и бессознательного, где осознанные структуры лежат в основе социальной дифференциации внутри сообщества, а неосознанные выполняют идентификационную[36].
В нашем исследовании категория ментальности будет использоваться через определение её как единства сознательного и бессознательного, которое реализует сферу повседневного на основе групповых представлений, символических образов и ценностей, и индивидуальных структур образа мысли, поведения, мировосприятия и самосознания.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 269; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!