После стольких лет –- по-прежнему Р.Д. Лэнг 12 страница
Инт.: Мне представляется, на таких условиях сын придет к вам раз – если вообще придет, – но дальше откажется. А приходит кто-то из родителей?
З.: Более чем вероятно, сын никогда не позвонит, но кто-то из родителей иногда звонит и приходит. Тогда мы, т. е. отец или мать "идентифицированного пациента" и я, иногда начинаем очень продуктивно работать, пытаясь разрешить испытываемую отцом или матерью двойственность чувств по отношению к сыну или дочери, разобраться в трудностях родительского положения. Опять же я буду апеллировать к моральному началу – к свободе и ответственности, которыми облечен человек, сидящий передо мной.
Позвольте, я проиллюстрирую свою мысль. Я могу спросить отца (если у нас случай a la Хинкли): почему он не выскажет сыну все, что о нем думает? Почему поддерживает его? Почему не откажет ему в материальной и личной поддержке?
С другой стороны, я предложу обсудить моральный и практический смысл отцовской поддержки. На что отец тратится? В случае Хинкли, как я понял, его отец "сидел" примерно на полумиллионе долларов, принадлежавших сыну, – распоряжался деньгами как доверительной собственностью сына.
Иными словами, я бы обсудил с отцом возможности помимо "умалишения" сына, т. е. попытки добиться признания сына недееспособным и упрятать его в психиатрическую больницу. Я бы сказал мистеру Хинкли-старшему: почему бы не отдать сыну деньги и не послать его... в Канн или Гонолулу покутить на славу? Почему бы не объявить сыну: делай, что хочешь, но в родной дом вернешься, когда семья, которую ты позоришь, сможет гордиться тобой?
|
|
|
Инт.: Практикующему семейному терапевту оказаться в такой ситуации очень невыгодно. Не побоитесь, что ваша работа с отцом пойдет насмарку – ведь решения принимаются, не учитывая мнения матери?
З.: Вы не разобрались. Я ничего не пытаюсь добиться. Я лишь открываю человеку, с которым говорю (отцу в семье и мужу), о чем ему можно поразмыслить, какой у него выбор. Я смотрю на дело как на обмен информацией. Он мне сообщает о чем-то, я – ему. Это как в ресторане, где вы скажете человеку: здесь вам не нужно выбирать между гамбургером и жареной курицей (в нашем случае: между психушкой для "пациента" и привычным бизнесом) – здесь столько всего в меню!
Инт.: Поэтому вы, наверное, и считаете, что терапия – "один разговор"?
З.: Да, при условии, что "разговором" терапия и ограничивается. Не следует смешивать разные программы: "один разговор" и, например, "перевоспитание блудного сына", вроде Джона Хинкли-младшего; или же "один разговор" и продажу журналов. Мы – вы и я – тоже ведем разговор. Но ведя разговор с вами, я не ставлю цель способствовать распространению вашего журнала. Вы – можете исходить из этой цели. По мне – все о'кей. Это ваше дело. Мое дело – сказать вам, что я думаю о тех вещах, о которых вы меня спрашиваете. Для меня – это способ донести до публики мои идеи. У меня нет никакой другой программы. Если вашей жене не понравится интервью, когда она прочтет его опубликованным, – что ж, ваши трудности, как говорят. Я – всерьез.
|
|
|
Именно поэтому я считаю, что, делая свое дело, я не вмешиваюсь в чужие дела. Возьмем предполагаемый разговор с мистером Хинкли-старшим. Наговорились – и мистер Хинкли отправился домой. А дома у него все пошло по-старому, он ни на шаг не отступил от заведенного порядка, ничего не переменил. Зачем? Он, возможно, предпочитает гамбургер всем деликатесам, упомянутым в меню. Я говорил ему такие слова: "Вам не нравится, как живет ваш сын. Вы любите делать деньги. Вы преданы самодисциплине. Не можете без душа по утрам. Я тоже. Но вот вашему сыну это все явно не нравится. Он – любит плевать в лицо вам. Если он не способен ни в чем преуспеть, ей-Богу, он хоть тут преуспеет".
А мой собеседник отвечал: "Но он болен".
И я соглашался, саркастически замечая: "Разумеется. "Настоящие" психиатры говорят в таких случаях о "шизофрении". И Хинкли-старший нашел бы "настоящего" психиатра, который обнаружил бы "настоящую душевную болезнь" в голове у его сына. Настоящие психиатры всегда рады отыскать псевдоболезнь – на то они и настоящие!
|
|
|
Я убежден, что многие предпочтут, со всеми полагающимися формальностями, "лишить ума" своих странных родственников, чем сделать что-то другое. Это их выбор. В нашем обществе у них есть на это право. А потом им жить с последствиями своего выбора. C'est la vie[8].
Инт.: Значит, ваша задача как психотерапевта – не напрямую менять положение вещей, но прояснить у клиента его (или ее) намерение. Как вы достигаете этого?
З.: Говорю клиенту о его возможностях и всячески избегаю "отеческого" тона. Верный способ вывести процедуру за рамки медицины. Я считаю, что проблема клиента сводится к тому, как действовать в сложной ситуации, возможно, в ситуации хронического кризиса. Нет, проблема – совсем не "болезнь", про которую "доктор" знает больше "пациента" и от которой предложит "лекарство". Моя терапия начинается с того, что я утяжеляю, а не облегчаю клиенту бремя напряженности его жизненной ситуации. А потом (насколько это в моих силах) просто помогаю сделать тот или иной выбор – сочувствуя, проявляя такт и здравый смысл, информируя.
|
|
|
Инт.: Все, конечно же, не так просто. Вы даете человеку больше, чем информацию. У вас сила, у вас дар убеждать. Наверное, вы всегда достигаете большего, чем сознательно намечаете?
З.: Да, разумеется. Но тогда я должен "изъять" ненужное.
Инт.: Каким образом?
З.: Например, на днях ко мне пришел мужчина и отпустил такое замечание: "Возможно, я появился тут только затем, чтобы потом всем говорить: мой терапевт – сам Томас Зац!"
Я сказал: "А к этому еще 50 центов – и вам хватит на чашечку кофе".
Инт.: Вы на самом деле считаете, что ваша фраза что-то переменила?
З.: Да, конечно.
Инт.: И какие у вас доказательства?
З.: Доказательства? (Смеется). Какие могут быть доказательства в нашем деле? Доказательство – понятие из аппарата науки, связанное с доступностью для публичного наблюдения, с доступными данными. Индивидуальная психотерапия – нечто приватное по своей сущности. Чтобы выяснить, что я за психотерапевт, насколько полезен своим клиентам, способен ли им помочь, – вам надо расспросить моих бывших клиентов, допуская, что вы можете узнать, кто они. Видите ли, конфиденциальность для меня – вещь серьезная, не так, как для Фрейда, не так, как для работающих на два фронта "обучающих аналитиков".
Инт.: Однако вы умеете убеждать. Читаете лекции, пишите. Разве у вас не появились последователи?
З.: Нет. И я считаю, что это – одно из моих величайших достижений.
Люди, подобные Эриксону, Хейли, Минухину, – все обзавелись последователями. Они "подхватили знамя", когда смолкли Фрейд, Адлер и Юнг. Я всегда говорил: психиатрия, весь этот бизнес с "душевным здоровьем", – просто собрание сект. Вожди, последователи, тайный язык, загадочные теории, расколы, отлучения, работы... труды. Различные варианты семейной терапии – не исключение.
Инт.: Если психотерапия представляет собой собрание сект – где ваше место? Не эта ли самая ситуация позволила существовать вам?
З.: Совершенно верно. Тут диалектика: кто-то распространяет психиатрические религии – я проповедую агностицизм, что согласуется с фактом отсутствия у меня особого метода психотерапии. Я могу представить критику методов психотерапии. Разговор человека со мной у меня в кабинете не многим отличается от помощи, которую он получит где-нибудь в ином месте. Одни, конечно, пойдут ко мне. Причина? Мои личные качества. По этой же причине другие ко мне не пойдут.
А еще не следует забывать об общественной ситуации сегодня. Мы живем в то время, когда люди не могут доверить свои личные проблемы друзьям, священнику, кому-то в собственной семье. Все нервничают из-за "проблем". И поэтому идут к психиатрам, психологам, работникам сферы социальных услуг.
Инт.: Как вы оцениваете эффективность того, что делаете?
З.: Кого беспокоит моя "эффективность"?
Инт.: Мне кажется, ваша профессиональная этика предполагает это – заботиться, чтобы действительно исполнять принятые на себя обязательства.
З.: Пять минут – и вы поймете. Со всем уважением к вам должен сказать: вы задали нелепый вопрос. Вы же не спрашиваете заведующего библиотекой: "Как вы оцениваете эффективность вашей библиотеки?" Поскольку мы говорим о моей "эффективности в роли психотерапевта", заданный вами вопрос можно перефразировать так: "Вы людям помогаете, ваша "психотерапия" полезна им?" Ну, поинтересуйтесь у заведующего библиотекой: "Вы помогаете людям, которые приходят к вам в библиотеку? Читая книги из вашего фонда, они делаются умнее? Становятся лучше – как мужья, отцы, трудящиеся, граждане?"
В свободном обществе, вроде нашего, мы признаем, что от библиотекаря нельзя требовать подобных результатов, как бы желательны они ни были. Я думаю, это ясно... Поэтому и привел аналогию между тем, что я пытаюсь сделать для моих клиентов, и тем, что делают библиотеки.
Нет сомнения, об "эффективности" библиотеки уместно вести речь, если рассматривать книги, наличествующие в фонде, их доступность и т. д. Но допуская, что человек пойдет в библиотеку, что он умеет читать, что найдет в библиотеке нужные ему книги, – получим вывод: библиотека не может не быть "эффективной". Как иначе? Люди берут книги, читают, возвращают, приходят за другими книгами. Библиотекарь не отвечает... не его это дело, что люди узнали. Один найдет лекарство от рака. Другой может выяснить, как сделать бомбу. То, что люди получили, есть информация. Я стремлюсь походить на библиотеку. Я "эффективен" на все 100%.
Шутка? И да, и нет. От меня людям – беседа, идеи, возможности на выбор, новые противоречия взамен старых противоречий, новые решения взамен старых решений и т. д. Люди же поступят, как захотят. Вопрос не в том, "помогаю" ли я, а в том, что я делаю. Я информирую, я удивляю, я отвлекаю, я прогоняю тоску. И, конечно, я искренен, я порядочен, я надежен. В психотерапии всегда важна поддержка.
Инт.: Но как вы разбираетесь, принесли пользу человеку или нет, пользуясь вашей системой отсчета?
З.: Я не говорю о пользе, о помощи. Это вы говорите. Вы задаете неверный вопрос. Моя терапия – тот же рынок. Спросить меня, как я разбираюсь, полезен или нет, все равно что спросить заведующего библиотекой, полезен он или нет. А если возьмем аналогию самую что ни на есть "рыночную" – все равно, что спросить торговца мехами, много от него пользы или нет. Он вам скажет: "Ну, люди приходят в мой магазин. Кажется, им нравятся шубы, которые я продаю. Платят деньги. Иногда посылают ко мне своих друзей. Никогда не жалуются на мой товар, никогда не беспокоят меня... никаких рекламаций... Ценят меня, ценят мой товар. Вот все, что я могу сказать". Вот вам моя копия.
Инт.: Иными словами, вам безразлично, будет ваша клиентка носить шубу или спрячет ее в чулан.
З.: Правильная мысль. Женщина купила шубу, но не обязана ее носить. Обязана лишь заплатить за нее. Точно так же мои клиенты не обязаны меняться. Должны только заплатить мне. А еще я немного похож на преподавателя, который не тревожится о том, учатся его студенты чему-нибудь или нет. В каком-то смысле, конечно, я предпочел бы, чтобы учились, но если не учатся или плохо успевают, что ж. И тут одна из причин, по которой я много лет назад сознательно решил отвести психотерапевтической практике очень скромное место в своей жизни – я имею в виду и цель, и материальную сторону жизни. Мне неважно, сколько я зарабатываю, практикуя. Моя жизнь не зависит от того, что сделают мои пациенты, много ли их у меня. Я продаю предмет роскоши, и некоторые покупают. И делают с ним, что хотят.
Мне кажется, все это далеко от пути, которым шел, например, Милтон Эриксон. Он был чрезвычайно вовлечен, помогая людям "жить лучше". Он был миссионером. И замечательно. Не скажу ничего против. Этим держится мир. Я не считаю, что каждому следует брать пример с меня.
Инт.: Ваша озабоченность возможным разрушительным воздействием психотерапии заставляет вспомнить Грегори Бейтсона, который разочаровался в семейной терапии отчасти из-за собственных исследований. Нет ли, на ваш взгляд, сходства между вашей позицией и позицией Бейтсона?
З.: Весьма мало. Я знал Бейтсона. Сомневаюсь, что он видел – или старался увидеть – в психиатрии "поигрывание мускулами". Он действовал так, будто разбирался в пресловутой "двойной связи", и мог лечить шизофрению, как лечат пневмонию.
Инт.: У меня сложилось иное представление. Люди, хорошо его знавшие, говорили мне, что он занимал позицию, близкую к вашей. Он не интересовался лечением шизофрении.
З.: Очень может быть. Но в конце концов "шизофрения" – просто слово. Как сказал Чарлз Сандерз Пирс (а Бейтсон отлично понимал это), значение слова – в его употреблении и в последствиях его употребления. Каково употребление слова "шизофрения"? Принудительное помещение в психиатрическую больницу и юридическая защита невменяемых.
Именно поэтому я всегда упирал на факт, что психиатры используют термины, обозначающие душевные болезни (а шизофрения тот самый случай), чтобы обвинить невинных людей и оправдать виновных. Бейтсон когда-нибудь выступал против подобной практики? Если да – я об этом не знаю. Нет, Бейтсон для меня – в ряду с Салливаном, Скиннером, Роджерсом; они все "работали" с упрятанными в клинику "шизофрениками" вместо того, чтобы помочь им выбраться на свободу. Насколько мне известно, Бейтсон никогда не возражал против психиатрической практики принуждения и оправдания.
Инт.: По-вашему – он поймался?
З.: Ну, это мягко выражаясь. Он признавал законной психиатрию, Национальный институт медицинских исследований, всю бюрократию от психиатрии, которая поддерживала его. Он не кусал руку, его кормившую. Был "своим критиком", великим "теоретиком систем", стремившимся придать психиатрии пристойный вид... научный. Как можно находиться в психиатрической больнице и никогда не завести речь о практике принудительного лечения? Все равно что обследовать евреев в Освенциме, не заводя речь о том, как они попали туда!
Инт.: Не движется ли теперь психиатрия в ином направлении, если сравнивать с тем временем, когда вы впервые выступили ее критиком?
З.: Можно отметить ряд важных перемен. Как они соотносятся с моими стараниями, не мне, наверное, судить. В настоящий момент психиатры спешно отступают на прежние, дофрейдовские биологизаторские позиции. Конечно же, они вновь искажают смысл происходящего, изображая маневр как новый научный прорыв. Всякому причастному к психиатрии известно, что до 1900 г. и даже в первой половине нашего века психиатры считали душевные болезни болезнями мозга. По этой-то причине психоанализ и явился своего рода антипсихиатрией. В настоящий момент психиатрия опять возвращается в рамки медицины.
Но психиатры обманываются. Они думают, что потрясают коллег-медиков, витийствуя о психофармакологии. На деле, подобно тому как общество клеймит душевнобольных, психиатры заклеймены у медиков. Большинство врачей считают психиатров болванами или шарлатанами, которые назначают лекарства, не разбираясь в их эффекте, не обследуя пациентов. Врачи также отдают себе отчет, что психиатры – я имею в виду психиатров социальных служб, психиатров в больницах – берут на свои плечи заботу о бедных, бездомных, никому не нужных людях. Врачи понимают, что отказ от содержания таких в больнице – опять надувательство.
Инт.: Как по-вашему, психиатрия "выходит из употребления"... "выйдет"?
З.: Нет, не думаю. То, что делают психиатры, очень полезно. Не пациентам. В этом польза для семьи "сумасшедшего", для суда, для общества.
Инт.: Что из происходящего в психиатрии вас радует – если, на ваш взгляд, есть, чему радоваться?
З.: Да, есть. Это так называемые "движения" за освобождение помещенных в психиатрические больницы. Движения свидетельствуют о гласности, об осознании обществом антагонистических отношений, в которых находятся пациенты психиатрических больниц и персонал этих заведений. Когда я впервые указал на этот факт, меня подвергли жестоким нападкам за ересь. Увидели ересь в том, что я настаивал: психиатр из государственного медицинского учреждения (психиатрической больницы) – никак не доверенное лицо помещенного в больницу пациента. Сегодня это истина для всех.
Сегодня у помещенного в психиатрическую клинику пациента есть право иметь собственного адвоката! Немыслимая вещь по тем временам, когда я в молодости начинал как психиатр. Тогда психиатры сказали бы: "Зачем пациенту адвокат? Человек просто болен". Подать жалобу, желая выбраться из больницы, – ну, такое признали бы типичным симптомом паранойи. Двадцать пять лет назад ни один юрист не подумал бы взяться за дело "шизофреника", который хочет выбраться из больницы. Можете не сомневаться. Я пробовал заинтересовать многих.
Примерно в 1960 г. я пытался привлечь Американский союз борьбы за гражданские свободы к аспекту гражданских прав в случае принудительного помещения в психиатрическую больницу. Знаете, что мне сказали? Случай не имеет отношения к гражданским свободам, болезнь – дело медиков. "Врач не будет держать в больнице пациента, которому незачем оставаться в больнице", – вот что сказали мне. Психиатры прибрали к рукам Американский союз борьбы за гражданские свободы. Некоторые местные отделения союза с тех пор подвинулись к моей точке зрения, но национальный Американский союз по-прежнему одобряет принудительное психиатрическое лечение.
Наконец – хотя тут трудно говорить с уверенностью – в психиатрических больницах учащаются случаи насилия, жертвами которого бывают психиатры. Что тоже знаменательно.
Инт.: В каком смысле?
З.: В том же, в каком знаменательными были восстания рабов. Эти акты насилия срывают "терапевтические" покровы с отношений между психиатром и так называемым "психически больным человеком", обнажают антагонизм, взаимную угрозу и давление.
Коснусь еще одного воодушевляющего меня явления. За последние примерно двадцать лет не было известного литератора, который сказал бы доброе слово о психиатрии как таковой. Достойные писатели, если хотите, все "зацианцы". Они показывают, что психиатры либо способствуют бегству от жизни, подсовывая людям свои псевдомедицинские компромиссы, либо "разрешают" ситуацию экзистенциального кризиса, убирая неугодного со сцены. Роман Кена Кизи "Полет над гнездом кукушки" – прекрасная тому иллюстрация.
Инт.: Ваша критика психиатрии, мне кажется, выходит за рамки критики способа врачевать душу. Недавно я прочитал, что американское общество есть, по вашим словам, "терапевтическое государство". Что вы имеете в виду?
З.: Попробую объяснить. Первой поправкой к конституции государству у нас запрещено присваивать религии "статус" государственной. Каждый знает. Но люди не способны оценить величие этой идеи и практическую трудность ее осуществления. До американской, до французской революций у всех наций были свои религии. Во многих странах и сегодня существует государственная религия – например, в Израиле, Ирландии, Иране.
Я утверждаю, что государственная религия, запрещенная Первой поправкой, прокралась на свое место. Ничего удивительного. Людям нужна религия: люди хотят знать, зачем они тут, на земле, что такое "хорошо" и что такое "плохо", ну, и т. д. Внеся в Конституцию упомянутую поправку, американское государство не могло и не может официально соединиться с какой бы то ни было религией. Судьи не могут обращаться за поддержкой к католическому священнику или к еврейскому раввину, вынося решения по опеке над ребенком, разводу, разбирая дела, связанные с расовыми предрассудками, наказывая преступников.
Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 207; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!