После стольких лет –- по-прежнему Р.Д. Лэнг 6 страница
Один из друзей Лэнга как-то доверил бумаге такое мнение: "Лэнг – человек переменчивый до уникальности. "Репертуар" его настроений настолько богат, что он опрокинет любые ваши ожидания. Более того, в каком бы настроении он ни пребывал, обязательно удивит полным самообладанием. Однажды вечером я видел, как он пережил целую гамму эмоций, примерив на себя характер за характером, даже "сменив" пол, и в каждом обличье оставался самим собой. Это настоящий спектакль".
Такая особенность Лэнга, понятно, делает непростой задачу усадить его, чтобы взять интервью. После двух моих неудачных попыток за два дня работы семинара я получил – данное без охоты – согласие Лэнга на – мне было ясно сказано – часовую беседу... завтра. Назавтра, за пять минут до конца выделенного часа, время великодушно продлили с условием, что через полчаса я непременно уйду. Дальше опять и опять оговаривался предел, и опять и опять мы о нем забывали. В результате часовое интервью обернулось пятичасовым разговором, выдержки из которого помещены ниже.
В тот день Лэнг, человек настроения, был исключительно открытым. Никакой стены, которой обычно отгораживается важная персона. Вместо этого – совершенно обезоруживающее подтверждение истины, что он, как все, небезгрешен, и лишь изредка – неожиданное высокомерие интеллектуала. В продолжение разговора он, казалось, поощрял любые темы, даже самого личного свойства, и я, к собственному изумлению, задавал вопросы, которые никогда не думал задавать.
|
|
|
Лэнг говорит о своих работах, посвященных семье, высказывает мнение о нынешнем этапе в развитии семейной терапии, комментирует ту особую роль властителя дум, которую он играл в последние двадцать лет.
Инт.: В 60-е годы вы писали: "Семья – инструмент так называемой "социализации", т. е. приобщения каждого пополнившего человечество новичка к правилам поведения и опыту, которые в основном известны уже "принятым". Вы завоевали многих сторонников, выступив в "бунтарские" 60-е годы с неподражаемой дерзостью против традиционного авторитета семьи. Семья у вас вызывала ассоциации с рэкетом, где членов преступной шайки связывает и удерживает вместе "взаимная угроза". Поколению, настроенному отрицать ценности и образ жизни своих родителей, вы помогли переосмыслить охватившее его стремление вырваться из привычного круга и преобразовать его в нечто вроде священного поиска подлинности. Ваш взгляд на семью, на то, что стоит за ней, по-прежнему столь же мрачен?
Л.: Тогда я писал преимущественно о несчастных семьях. Я пытался изобразить семейный "давильный пресс" и боль, которую он причиняет членам семьи. Вы, вероятно, скажете, что в моих выступлениях заметна склонность сосредоточиваться на семейных страданиях и бедах, но я никогда не считал, что этим дело и ограничивается. Многие со мной согласятся: я убежден, что семья – вообще устройство, претерпевающее сильные встряски и перегрузки. Верхушка средних слоев современного европейского общества семьи как таковой часто уже не знает, там семья "испарилась". Но вникая в то, что случается в семьях, и описывая, мне думается, я содействую появлению счастливых семей... Хотя, может, это звучит слишком наивно.
|
|
|
Инт.: Вы вот говорите, а мне кажется, что в книгах "Политика опыта" и "Политика семьи" вас не слишком занимала разница между больной семьей и нормальной. В ваших книгах все семьи изображены серьезно страдающими. Впрочем, как я понял, одно время вы проводили обширное сравнительное изучение нормальных семей и семей, где есть шизофреник.
Л.: В 60-е годы в течение шести лет я действительно проводил социально-феноменологическое обследование семей шизофреников. Результаты работы я опубликовал в книге "Душевное здоровье, безумие и семья", которую сделал с Эроном Эстерсоном. Мы также изучали несколько так называемых "нормальных" семей, но наши заключения никогда не публиковались. У меня до сих пор где-то хранятся сотни пленок и кипы папок с анализом.
|
|
|
Должен сказать, что, хотя нас интересовало выявление различия двух типов семей, мы были очень щепетильны и старались не ставить вопрос так: является ли семья причиной возникновения шизофрении? Нет, исследовательский проект предполагал такую схему: если у людей Х диагностирована шизофрения в семье, а у людей У – нет, можно ли обнаружить различие в переменных их семей?" Чтобы ответить на этот вопрос, мы фиксировали "двойную связь", парадоксы, хаотичность при передаче мысли в записанных на пленку интервью. Очень нелегко было выбрать надежную меру оценки, но в конце концов мы убедились, что примеров подобной коммуникации намного больше в случае с диагностированной шизофренией в семье.
Инт.: Но вы никогда не публиковали часть работы, где представлено исследование нормальных семей. Почему?
Л.: Я обнаружил, что беседовать с нормальными семьями, в общем, изнурительнее, чем опрашивать семьи шизофреников. Нормальные были такими унылыми, так подавляли, хотя совсем не просто сказать, чем подавляли. Поэтому и на различие между этими двумя типами семей указать непросто, если только не забывать, что в "нормальных" никто не помешался.
|
|
|
Я приведу вам пример. Вот нормальная семья, с которой мы беседовали. Живет на окраине Лондона. Глава семьи, помощник владельца мясной лавки, перебрался в Лондон из Ливерпуля после войны. Я спросил его, почему он переехал в Лондон. И он ответил: "Хотел быть ближе к центру действительности". "А что это – центр действительности?" – поинтересовался я. И он, не задумываясь, сказал: "Центр действительности – это смена караула у Букингемского дворца". Тогда я спросил: "Как часто вы выбираетесь к центру действительности?" (Он живет в районе Лондона, который называется "Массл Хилл", оттуда 45 минут до "центра действительности"). "Да, по правде, никогда ..." – сказал он. И добавил: "Так и не видел смены караула у Букингемского дворца, но меня греет чувство, что могу увидеть любым воскресным утром".
Инт.: Кажется, такой образ мыслей отличает и людей, которые держатся за города вроде Нью-Йорка.
Л.: Именно. Этим образом мыслей в основном определяются и ценности в Лондоне. Как в каком-нибудь примитивном племени... Людям приятно думать, что от них до земной оси рукой подать.
Инт.: Но какая же все-таки связь между тем, что сказал вам тот человек, и вашим решением не публиковать результаты обследования нормальных семей?
Л.: Я уже говорил: я обнаружил, что нормальные семьи угнетают даже больше, чем семьи с шизофрениками. В последних вы, по крайней мере, можете посмеяться с шизофреником, а в "нормальных" – не до смеха. Но попробуйте заявить об этом! Все причастные к сфере социальных проблем только и пекутся о "нормальной" семье. Заявите – как я однажды, – что, содействуй мы распространению шизофрении вместо нормальности, нам всем дышалось бы чуть легче... Вас поймут неправильно. Если уж говорить такие вещи, единственное спасение – ирония. Поступайте по примеру Кьеркегора. Впрочем, чтобы люди распознали иронию, они сами должны обладать ею. В противном случае нет смысла брать ироничный тон. Это как если бы лучший друг говорил танцору-чечеточнику, выходящему на сцену: "Чтоб ты ног под собой не чуял!" – а тот не знал бы, что ему желают удачного выступления.
Инт.: Люди, разумеется, не считают вас исследователем в общепринятом смысле слова, для них вы – создатель тайной и сокровенной поэзии о вещах вроде шизофрении и помешательства, обнаруженных в современной семье. Что вы думаете о времени, когда, взявшись за перо, смогли бы сказать людям о пропасти отчуждения, разделяющей их, выразить всеобщую тягу к целостности?
Л.: Я думаю, конец 50-х и 60-е были неким рубежом. До первой мировой войны и даже после нее развод все еще был под запретом в так называемом "приличном обществе". В связи с этим упомяну любопытный исторический факт, которому большинство не придает значения. В викторианской Англии, точнее, в последней трети прошлого века для обоих супругов вероятность прожить более двадцати лет была ничтожной. Почти в ста случаях из ста кто-то из двоих умирал за этот срок. Клятва "Пока смерть не разлучит нас..." – совершенно иначе воспринималась в те времена. Но когда люди перестали умирать в столь раннем возрасте, им пришлось прибегать к разводу, чтобы расстаться. Один историк семьи однажды назвал развод – жалкой заменой смерти.
Брак по выбору, который для нас привычен, в действительности – недавнее явление. Такой брак распространился лишь в эпоху позднего викторианства, т. е. его знали лишь три-четыре предшествующих поколения. И даже сегодня брак по выбору почти неизвестен в странах вроде Индии. Там браки обычно устраиваются с учетом гороскопов партнеров, там смотрят на звезды, устраивая земные дела. Я обсуждал эту проблему с несколькими ученейшими индийскими женщинами из университета в Бенаресе, и они говорили мне, что не понимают своих сестер на Западе, которые гоняются за мужчинами. Намного проще, говорили они, имея дружеские отношения с родителями, доверить им устройство вашего брака. Вы высказываете свои пожелания, а родители находят нужного человека.
Разумеется, важнейшая веха, отмечающая 60-е годы, – это раскрепощение в сфере секса. Противозачаточная пилюля появилась примерно к 1961 г. и абсолютно переменила половую нравственность. Когда я рос, считалось, что если парень встречается с девушкой, и она забеременела, он должен быть джентльменом, должен жениться на ней. Сегодня я не знаю двадцатипятилетней женщины, которая не делала бы аборта. Но когда мне было двадцать пять, я не знал, пожалуй, ни одной моложе двадцати пяти, которая бы делала... Следовательно, природа связей между людьми, прежде всего вступающими в брак, а также – между родителями и детьми коренным образом изменилась с конца 50-х по 70-е, отсюда и нынешнее положение вещей. Я хочу сказать, что живу в мире, где все, чему меня учили, оказывается, по сути, неправильно.
Инт.: Вы больше сосредоточиваетесь на сдвигах социального характера, отразившихся на семье в последние двадцать лет. Но специальная область, которую вы закрепили за собой, – это странная логика внутреннего мира людей. Что вы скажете об идущих параллельно этому сдвигу переменах во внутреннем опыте семьи?
Л.: Очевидно, что, отвечая вам, я не смогу избежать некоторых общих мест, и одно совершенно ясно: авторитет Бога и Его заповедей – а это был фундамент патриархальной семьи – рухнул. Сегодня люди видят свои отношения более мирскими, если сравнивать с прошлым. Но даже сегодня слово "брак" для многих означает клятву, обещание. Мне кажется – с точки зрения психолога – очень многое стоит за тем, что человек дает клятву, а потом нарушает ее. И, конечно же, на вас очень подействует, если данная вам клятва будет нарушена. Я имею в виду клятву на Библии перед Богом – "Я беру этого человека в супруги..." Нарушить ее – скверное дело.
Думается, сегодня мы в основном обходимся без этого. Почувствовать Бога в семье... ну, вам тогда надо к матери Терезе. Несколько лет назад я слышал ее в церкви Святого Иакова на Пикадилли, и она говорила, что сегодня главный вопрос – это аборты. Пока женщины, говорила она, убивают свою кровь и плоть – пусть в теле своем, – не будет мира в их душе, не будет мира на земле. Пока свет таков, богохульство – даже молиться о мире.
Инт.: Если не учитывать призыв к laissez-faire[2] в отношении к шизофреникам, в ваших работах практически не ведется речь о лечении. Вы превосходно описываете картину страданий семьи, но я нигде не обнаружил, чтобы вы предлагали какие-то способы изменить ситуацию.
Л.: На самом деле я уже лет десять-двенадцать не пишу о семье – после того, как закончил книгу "Политика семьи". Причина? Больше не хотел давать информацию тем, кто занялся семейной терапией. В Великобритании, в Европе такие специалисты по преимуществу – государственные служащие. В этом социальном контексте эффективность психотерапевтического вмешательства служит усилению власти государства.
Здесь я должен указать на различие между Соединенными Штатами и большинством стран Европы. В вашей стране семейной терапией занимаются в основном как частной практикой, это дело людей свободной профессии.
Инт.: Да, мы – предприимчивые одиночки.
Л.: Я считаю, это замечательно, так и должно быть. Но семейная терапия в коммунистическом или социалистическом государстве – вещь крайне опасная. Похоже на нарушение клятвы, на клятвопреступление. В странах вроде Италии, Швеции или Швейцарии, там, где занимающиеся семейной терапией наделены властью от власть имущих, психотерапевтам не удержаться от того, чтобы не экспериментировать на людях. А люди не в силах помешать вам. У них нет выбора. "Помогая" семье, вы можете даже высадить входную дверь, вытащить человека из квартиры, и люди не остановят вас.
Инт.: Значит, работай вы в Соединенных Штатах, вы, возможно, написали бы больше о том, как, каким образом лечить семью?
Л.: Возможно. Но я обнаружил бы узость мышления, поступил бы неверно, ведь то, что пишу, распространяется повсюду в мире. Иногда книга выходит на двенадцати языках, прежде чем ее издают здесь.
Писать о терапии, вообще говоря, пустое занятие. Слова на бумаге лишены интонации, которая доступна только голосу, поэтому написанные слова люди прочтут с присущей им интонацией и истолкуют по-своему. А ведь написанным словом я должен менять людей! Нет, это невозможно. Люди способны истолковать написанное мною в прямо противоположном смысле.
Инт.: Если так, у вас есть возможность поправить мое впечатление от ваших книг. У нас в стране практика семейной терапии подразумевает такой подход, когда психотерапевт объединяет усилия с родителями. Но в ваших книгах столько сочувствия к детям в нездоровых семьях – как к жертвам психического насилия со стороны старших, – что иногда кажется, будто вы не слишком симпатизируете родителям.
Л.: Хочу сделать комментарий... Возможно, мне не удалось передать силу душевных страданий, которые, как я знаю, испытывают родители по вине детей. Трехмесячный младенец способен скорее свести мать с ума, чем, наоборот, мать доведет его до помешательства. Я вот о чем: если кто-то живет со мной, он должен со мной считаться. Я не намерен оставаться рядом с кем-то, кто совершенно невыносим, и неважно, трехмесячный младенец или же тридцатилетнее чадо – оба способны довести свою мать до белого каления.
Инт.: Ваша излюбленная тема – мистификация, обман, царящие в семье, поскольку люди стремятся навязать друг другу свой взгляд на происходящее в семье. Но вот в семейной терапии в последние двадцать лет чрезвычайную популярность обрели методы, в основе которых именно искажение фактов, контроль за информацией, по меньшей мере – в целях достижения эффективности лечения. Вы не одобряете подобную тактику?
Л.: Я думаю, все зависит от общей направленности работы, использующей эти методы. Так, Грегори Бейтсон крайне неодобрительно отзывался о семейной терапии. Он совершенно разочаровался в ней, приводил как пример того, что случается, если информация слишком доступна людям – люди начинают применять ее для нажима.
В этой связи интересно мнение Бейтсона о Милтоне Эриксоне. Бейтсон был увлечен им, в каком-то смысле считал своим наставником, однако, кажется, видел в Эриксоне нечто от шамана. Вы знаете, всякий шаман – отчасти обманщик и обманом может привести вас в совершенную растерянность, так что вы невольно попытаетесь вернуть утраченное равновесие. А значит, человек или утратит сознание, или очнется, или еще глубже погрузится в сон, или будет лучше соображать.
Я никогда не встречался с Эриксоном, но мне кажется, делать то, что делал он, невозможно без живительного чувства юмора. Он всегда был готов ответить улыбкой каждому, кто мог разглядеть, что стал участником розыгрыша. А психотерапевта вообще нет, если он не понимает шутку. У меня вызывают тревогу психотерапевты, которые теряют чувство юмора и становятся убийственно, "смертельно" серьезны. И неважно, к какому методу они прибегают. Это обычно значит, что они ушли в ситуацию с головой и уже не способны подняться над ней... подняться на метауровень.
Инт.: Есть в психиатрии те, с кем вы в духовном родстве?
Л.: Мне очень близки Росс и Джоан Спек, Вирджиния Сатир, Сальвадор Минухин, чета Хейли. Нет, пожалуй, выдающейся личности в области семейной терапии, которая не была бы чем-то близка.
Инт.: Ни одной?..
Л.: Ну, разумеется, некоторые смотрят на психотерапию совсем не так, как я. А мои расхождения с представителями традиционного психоанализа письменно засвидетельствованы. Добавлю, что однажды имел возможность побеседовать с Карлом Роджерсом и во время разговора спросил у него: "Что вы знаете про зло?" Он сказал: "За всю свою жизнь не испытал зла. Ни одна злая мысль в голову не являлась... ни одна злая фантазия. Не сделал зла за всю свою жизнь". Тогда я спросил: "Как же вы находите общий язык с теми, кто обращается к вам за помощью?" Он ответил: "Сижу, слушаю их – вот и узнал про зло от них".
Он рассказал мне, что встречался с Мартином Бубером в конце 40-х годов, что говорил Буберу о шизофрениках – это самые злые люди. Бубер его поддержал и выразился по-своему: шизофреники не способны к отношению "я – ты".
Какое-то время спустя Роджерс как врач столкнулся со страдавшей шизофренией женщиной, которая вывела его из равновесия. Он как бы сам утратил рассудок, но его спасло социальное благоразумие. Однажды он сел в машину и, оставив семью, врачебную практику, скрылся в Канаде. Только через три месяца он обрел душевное равновесие. Вернувшись, он решил больше никогда не говорить с шизофрениками, не слушать их – ни в коем случае.
Инт.: Если оставить в стороне полные риска случаи терапии шизофреников, что бы вы сказали о своих методах работы по сравнению с теми, которые применяют упомянутые вами психотерапевты? Например, на семинаре вы описывали нам случай с истощенной молодой девушкой, утверждавшей, что она не страдает анорексией, просто устроила голодную забастовку родителям. Вы ей объявили, что не имеете ничего против, не заставите ее есть, не заставляете приходить к вам. У Сальвадора Минухина такой сеанс терапии едва ли был бы возможен.
Л.: Есть книга, написанная в XVI в. воином по имени Мусаши, которую рассматривают как классическое руководство для самураев, а в наше время ее читают все японские бизнесмены. В этой книге Мусаши говорит, что путь воина – это путь смерти. Посреди битвы, когда опускается туман и вы ничего не видите, не знаете, обращены вы лицом к северу, востоку, югу или западу, не представляете, откуда к вам приблизились люди, вы или поднимаете меч на любого: на собрата, на врага – кто бы ни подошел к вам, – или опускаете меч и бездействуете. В этих обстоятельствах выбор только такой.
Нередко такой же выбор и у того, кто занимается семейной терапией. Когда я говорю с Сальвадором Минухиным или с Джеем Хейли, или с Вирджинией Сатир, мы часто признаемся друг другу, что не знаем, что предпринять. И это можно попробовать, и то, и что-то сделать, и ничего не делать. Совет, обозначенный где-нибудь в учебнике, может быть хорош для одних, а для других абсолютно непригоден, и поведет в прямо противоположную сторону, но что касается нас – мною названных – мы убеждены, что исходим из общих для нас принципов. Просто к людям разного темперамента требуется разный подход.
Инт.: Значит, все вы верите в одно и то же, пусть словами и не выразить общность принципов и даже несмотря на то, что ваши методы совсем не похожи на используемые ими?
Л.: Да, точно. Я приведу еще пример – с Джоном Роузеном. Однажды я присутствовал у него на сеансе, когда Роузен "сломил" шизофреника и покончил с некоторыми бредовыми идеями больного – чего я бы никогда не сделал. Тот бедняга воображал себя папой римским. И вот Джон позвал двоих ассистентов, и они силой поставили шизофреника на колени перед возвышавшимся Джоном, который заявил больному: "Я – папа римский. Целуй мне ноги, я – папа римский". Нет, я бы никогда не стал действовать подобным способом. Возможно, каким-то иным...
Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 277; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!