После стольких лет –- по-прежнему Р.Д. Лэнг 4 страница
Я вернулся в Калифорнию, а потом услышал, что Минухин перебирается в Филадельфию. Однажды он позвонил и сказал, что хотел бы повидать меня. Конечно, сказал я, я встречу вас в аэропорту. Встретил и отвез к себе домой, на что навещающие меня коллеги обычно не рассчитывают. Свою личную жизнь и профессиональную деятельность я не смешиваю. Я не догадывался, что Сал появился, чтобы предложить мне работу.
У нас зашел разговор о том, что он принял руководство Детской консультативной клиникой в Филадельфии. Они с Браулио приехали туда и превратили обычнейшую детскую консультацию в центр семейной терапии – потеряв 95% сотрудников. Начинают заново и ищут себе подходящую компанию. Я поставил Салу условия: если мне не придется хлопотать о субсидии – а мне чертовски надоело хлопотать о субсидиях, – если мне будут платить жалованье и разрешат делать, что хочу, то я с удовольствием еду. Он дал слово.
Первые года два я и занимался исследованиями, какими хотел, но потом он стал говорить: "Взялся бы за что-нибудь ближе к практике". Минухин надумал сделать из прошедших с успехом терапию людей – из матери или отца малоимущей семьи – психотерапевтов для другой какой-то семьи. Вместо того чтобы разъяснять представителям средних слоев, что такое быть бедным, научить бедных, чтобы работали терапевтами! В то время никто о таком и не помышлял; хотя меня занимала мысль готовить терапевтов из непрофессионалов, мой угол зрения был иным. Я хотел, чтобы матери, отцы из семей шизофреников – те, которым помогла терапия, – сами проводили терапию семей шизофреников. Мы вдвоем обсудили наши идеи, увидели в них общее, и Минухин объявил: "Думаю, субсидии мы добьемся и сможем обучить кого-то из этих людей". Дальше, обсуждая идею, мы перестали говорить о родителях из семей, прошедших терапию, решили, что это будут люди без специализации, получившие высшее образование. Проект назывался "Институт семейной консультации". Предполагалось, что будут участвовать психотерапевты, никогда не работавшие с семьей, и мы должны подстраховать семьи, которые появятся у нас. Поэтому мы остановились на методике включенного супервидения: связь с терапевтами по внутреннему телефону, руководящие указания им, вызов их из комнаты, если необходимо. Они прекрасно справлялись. Мы работали с ними по методике непосредственного обучения 40 часов в неделю в течение двух лет. Подготовка еще никогда не осуществлялась в таком интенсивном режиме.
|
|
|
Инт.: Этап, который у вас приходится на Филадельфию, был очень важным в развитии семейной терапии. В своей книге "Семьи и семейная терапия" Минухин говорит, что его чрезвычайно стимулировало ежедневное общение в сложившейся группе, которую составляли вы, он и Браулио Монтальво. Расскажите подробнее об этом.
|
|
|
Х.: В консультации мы все были очень загружены и днем встречались только в официальной обстановке. Но все трое жили по соседству. Поэтому по очереди подвозили друг друга на машине. Монтальво, Минухин и я забирались в машину – и 45 минут до работы была "говорильня". Вечером, возвращаясь по домам, опять 45 минут обсуждали случаи или делились впечатлениями о людях, с которыми познакомились, о местах, где побывали. Все равно что каждый день сидеть и по два часа говорить о делах. Вот так каждый узнал уйму вещей.
Инт.: Стоит ли удивляться, что люди бьются, но не поймут разницы между структурной и стратегической терапией.
Х.: Для меня загадка, как можно смешивать одно с другим. "Структурная" – это когда описывают семью. Термин "стратегическая" указывает на способ терапии, когда вы планируете то, что делаете, – в противоположность терапевтам, которые просто отвечают на происходящее. Непонятно, как можно смешивать одно с другим, – речь о разных подходах.
Инт.: Но ведь с каждым конкретным подходом связывается своя тактика. Наблюдать, как проводит терапию семьи обученный у Минухина, – совсем не то, что наблюдать за "стратегическим" терапевтом, который прошел подготовку у вас.
|
|
|
Х.: Думаю, что и Сал, и я – мы представляем семью похоже – ее организацию, структуру. Мы вместе сидели на этом десять лет. Я убежден: в 50-е в центре внимания была индивидуальная единица, в 60-е – двоичная коммуникативная единица, в 70-е включилась структурная, иерархическая. Сал, Браулио и я оказались вместе, когда сменился акцент.
По-моему, все отличие между тем, что делает Минухин, и тем, что делаю я, сводится к факту: стратегическая терапия полностью фокусируется на симптоме. Терапия строится вокруг симптома. Если терапевт заговорил с пришедшей парой об их сексе, я считаю, он должен обосновать, как высказанный им интерес связан с вопросом, который привел пару в его кабинет, или незачем говорить об этом. Симптом, я думаю, и есть рычаг, переворачивающий семью. В таком духе Сал работает со случаями, когда речь идет о симптоме, ставящем под угрозу жизнь, – вроде анорексии. Тогда он полностью фокусируется на симптоме, вынуждает родителей заставить ребенка есть и так далее. И вот уже никакого отличия между его подходом и моим.
|
|
|
Инт.: Примерно с 1976 г. вы стали отдаляться от консультации, взялись за организацию своего института. Что к этому подвело?
Х.: Консультация перестала удовлетворять меня – слишком разрослась. Когда я начинал, сотрудников было 12 человек, когда уходил – 300. Чем заниматься в таком гигантском муравейнике? Кроме того, я не одобрял лечение стационарных больных. И я решил, что попробую делать все иначе. Как раз в то время мы с Клу (Маданес. – Р.С.) собрались пожениться. Она преподавала на кафедре психиатрии в университете штата Мэриленд и вела программу включенного супервидения в больнице Хаурдского университета. Я тоже вел включенное супервидение. И мы надумали организовать собственный институт в Вашингтоне, округ Колумбия. День-два в неделю занятий. Но потом дела пошли так хорошо, что мы расширились.
Инт.: Почти тридцать лет вы изучали работу психотерапевтов. Что за обстановка сложилась у вас в институте, где вы готовите терапевтов?
Х.: Среди главных вещей вот какая: включенное супервидение сосредоточивается на разработке специальной стратегии для каждой семьи. Наши стажеры, кроме того, практикуются в терапии всех возможных случаев, работают с людьми всех возрастов.
Инт.: Прекрасно понимаю, что одно дело критиковать чей-то метод терапии, отсидев по часу в день пять лет с пациентом госпиталя для ветеранов в Пало-Альто, и совсем другое – если такого опыта не было. Ваших практикантов – впрочем, как и практикантов из других институтов – критикуют, я слышал, за ортодоксальность подхода, что может стать помехой в работе ничуть не меньше, чем слепая вера в психоанализ, которую вы с таким успехом атаковали. Вас никогда не тревожила мысль, что стратегическая терапия способна обернуться новой ортодоксией?
Х.: О, конечно! Мы как раз и пытаемся разъяснить нашим стажерам, что в психотерапии нельзя делать одно и то же в разных ситуациях. Мы пытаемся учить стратегии динамичной, меняющейся в зависимости от того, что за семья пришла. Стажерам не всегда нравится... Но покажите мне, кто принял бы это с восторгом! Им проще взять метод, которому можно быстренько обучиться, а тогда подгонять всех и каждого под этот метод. Поэтому и неизменный конфликт между нами – мы хотим, чтобы каждый случай лечился особо. А студенты хотят узнать "метод", и тогда успокоиться: правильно лечат. Со временем они будут, я думаю, гибче, изобретательнее, не станут повторяться, работая с разными семьями.
Да, мы обучаем некоему стандартному набору приемов, которые пригодны для многих семей и дают результат, – например, терапевт возлагает на родителей заботу об отпущенном из больницы. Но если этот прием не действует или руководитель может предложить лучшую... оптимальную стратегию, такая новая и вводится. В качестве примера приведу разработанную Клу Маданес стратегию: забота о родителях возлагается на детей. В противоположность почти всем известным методам терапии мы стараемся, чтобы наш ряд приемов оставался открытым. Если каждый раз делать одно и то же, вы не справитесь – из-за возникающих сложнейших отличий. Вам необходимо приспосабливаться в том, что делаете, к людям перед вами.
Инт.: Я бы хотел ненадолго вернуться к Эриксону. Вы в своей работе столь очевиднейшим образом отталкиваетесь от него, что мне интересно: как он отзывался о вашей терапии, когда вы, в прошлом его ученик, стали совсем самостоятельным?
Х.: Я никогда не говорил с ним о своей терапии. Ему пришлось по душе то, что я мог сказать о его работе, – он покупал книги, которые я писал о нем.
Инт.: Он видел значение вашего самостоятельного вклада?
Х.: Не знаю. Никогда не задумывался об этом. Он был так погружен в свое дело, а я – в свое, что какие тут разговоры о вкладе. Может, он обсуждал с кем-то мою работу, но не припомню, чтобы со мной...
Инт.: Вы много говорили о воздействии, которое оказал на вас Эриксон. А он, как вы полагаете, испытал ваше влияние?
Х.: Оглядываясь назад, я теперь вижу, что Джон Уикленд и я – мы были полезны ему даже больше, чем я тогда считал. Мы скорее, чем кто-то другой, открыли ему целый мир новых идей, ведь мы увлекались столькими школами терапии в то время. Тогда, разумеется, я обо всем этом не думал. Но если мы задавали вопрос ему, то обычно говорили: "Тот и тот сделали бы вот так..." Однажды я прокрутил ему пленку Джона Роузена, и Эриксон сказал: "Парень работает почти как я". А не будь нас, где бы он раздобыл пленку Роузена? Мне кажется, от нас он узнал о многих переменах, происходивших в психотерапии.
Но настоящая трагедия Эриксона в том, что он столько лет потратил, обучая гипнозу, когда мог бы выступить как основатель целой новой школы терапии. Люди не понимали важности его дела, пока он не состарился, и у него уже не было сил учить своей терапии наглядно.
Инт.: Вы регулярно проводите по всей стране семинары, демонстрируя подход, который дискредитирует многие традиционные идеи психиатрии. По крайней мере, люди считали этот подход нетрадиционным. Как принимают вас сегодня?
Х.: С большим вниманием. Я думаю, психиатрия стала другой. Мы, я и Клу, убедились, что люди сейчас интересуются директивной, короткой терапией. Было время, когда публика проявляла враждебность, особенно те, кто усматривал в терапии нечто от тайны, которую не следует разглашать. Эти люди, кажется, находили стратегический подход в терапии поверхностным и банальным. Сегодня я иногда слышу возражения от людей, занятых частной практикой, но тут взгляд чисто утилитарный. Люди сомневаются, прокормит ли их занятие, если они будут применять подход, дающий быстрый эффект. Как правило, "за" короткую терапию те, кто представляет общественные учреждения: там наплыв такой, что без "быстрой" не справитесь.
Инт.: Не знаю, задают ли вам на семинарах вопрос, но я слышал, ваш метод критикуют как авторитарный... откровенно обращенный к контролю и власти. Что вы скажете?
Х.: Я думаю, когда имеется в виду психопатология, то речь однозначно идет о власти, и симптом можно рассматривать как проявление борьбы за власть. Однако я не хочу сказать, что терапевт обязан подчинять себе и раздавать приказания. Иногда самая полезная вещь для терапевта – держаться беспомощным. Разумеется, ваша беспомощность не значит, что вы отказываетесь помочь пришедшему к вам человеку. Авторитетность и авторитарность не одно и то же. Если ваша линия – авторитарность и только, вы понапрасну теряете время. Но мне все-таки кажется, раз вы принимаете мысль об иерархии в социальном организме, вы обязательно поймете, что борьба за положение, вопрос о том, кто руководит, – основа в отношениях между людьми.
Инт.: Именно это суждение у многих вызывает в последнее время желание спорить, особенно у тех авторов, которые пишут о гносеологических посылках семейной терапии. В частности, утверждение, что психотерапевт есть своего рода посредник власти, оспаривается как поверхностное, не проработанное с точки зрения теории систем.
Х.: Теория систем имеет тенденцию оставаться теорией о данном положении вещей и уходит от вопроса об изменениях. Вы поймете, почему муж пьет, разобравшись, что его бесит жена, и разберетесь, что она нападает на него, потому что он пьет. Но эта картина не объяснит вам, как добиться эффективной терапии. Углубитесь в теорию систем и вы придете к выводу: личной ответственности не существует, никто не виноват. Как можно обвинять преступника за содеянное, если все, что он совершил, – результат "входной информации" от других, повлекших его к совершению противоправных действий? Возможно, для теоретика систем это подходящий взгляд, но для вас – а вы живете в обществе – это гибель. По улице ходят те, кого следовало бы упрятать за решетку, потому что они – неважно, толкают их другие или нет, – убьют вас при первой возможности.
Быть терапевтом – не значит только разобраться, почему положение вещей такое, каким оно оказалось, вы должны взять на себя ответственность за тот или иной ход событий. Если вы способны оставаться за "односторонним зеркалом", видя, как родители набрасываются на ребенка каждые пять минут или ребенок набрасывается на родителей каждые пять минут, если вы не вмешиваетесь, ну, тогда вы настоящий теоретик систем. Но если вы взялись отвечать за то, чтобы в семье не кидались друг на друга, вы не отступите на задний план – наблюдать. Вы будете обязаны придумать, как вам вмешаться и положить этому конец. А здесь, я считаю, необходима иная теория – не просто объясняющая, почему они кидаются друг на друга. Я думаю, необходима теория, оперирующая такими понятиями, как "власть" и "иерархия".
Инт.: Хорошо, и как же вы откликнетесь на факт особого внимания сегодня к гносеологической стороне терапии?
Х.: Когда люди не знают, что делать в терапии, они становятся философами. Проблема, я думаю, в том, что дискуссии, как правило, бесполезны для терапевтической практики. Чтобы принести пользу терапевту, теория должна быть ясна и проста, только тогда терапевт, опираясь на нее, сообразит, как осуществить то, что требуется в данном случае. От философствований по поводу гносеологии терапевту никакого проку. И однако, я думаю, внимание к выступлениям, касающимся гносеологии, симптоматично: многие сегодня ищут нового глобального теоретика – мыслителя тщательного и надежного, – который сумел бы повести в каком-то неизведанном направлении. Скажем так: ждут Мессию.
Инт.: Что, по-вашему, это будет за направление? Иными словами, отправляясь от каких важных, пока не разрешенных вопросов оформится семейная терапия будущего?
Х.: Не берусь предсказывать, но, возможно, кто-нибудь объединит идеи иерархии, систем и личной ответственности в рамках единой теории.
Инт.: Прежде чем двинуться дальше, я озадачу вас, задержавшись еще на одном пункте, который выдвигают критики вашего подхода. Психотерапевты под влиянием, например, Вирджинии Сатир (которая подчеркивает в работе психотерапевта необходимость помощи семье в налаживании действительно близких, проникнутых любовью отношений) считают ваш подход холодным и формальным: они убеждены, что он проигрывает из-за отстранения от главной эмоциональной связи, на которой держится семья.
Х.: Вирджиния и я всегда отдавали предпочтение разным школам психотерапии. Она отталкивалась от традиции, утверждавшей, что нельзя сосредоточиваться на симптоме, необходимо сконцентрироваться на отношениях в семье. Я думаю, сосредоточиваясь на симптоме, рассматривая проблему с учетом власти и контроля, психотерапевт выводит семью к более близким межличностным отношениям.
Инт.: У меня складывается впечатление, что вы, вероятно, расцениваете критику стратегической терапии как следствие часто неправильного истолкования того, что вы делаете. Каковы, по-вашему, типичнейшие заблуждения в отношении стратегической терапии?
Х.: Сегодня мне редко приходится поправлять заблуждающихся. Большинство, кажется, знает, что это за терапия, и хочет глубже освоить метод. Одно время я слышал возражения по поводу уловок и манипуляции. Не думаю, что терапию можно проводить без манипуляции – в зависимости, разумеется, от того, что понимать под манипуляцией. Вы, например, сидите и ничего не предпринимаете, позволяете процессу терапии развиваться спонтанно. Но тут тоже манипуляция. Раз уж вы принимаете идею, использование определенных приемов в работе психотерапевта (которому клиенты платят), чтобы помочь кому-то с чем-то справиться, представляет собой манипуляцию. Уловки, впрочем, совсем не обязательны. Например, многие считают, что "парадокс" достигается исключительно путем обмана, но я так не думаю. Когда я практиковал, ко мне обращались коллеги, говорили, что работают с определенным симптомом, и просили провести парадокс. И я мог предложить психологу-экспериментатору что-то парадоксальное в рамках выработки негативной реакции на раздражитель, что он найдет приемлемым для себя. Между прочим, решение было не за мной – за ним. Кто-то, слушая, как я предлагал логическое обоснование "парадокса" в таком случае, считал, вероятно, что я совершаю обманный маневр, но на самом деле я просто пытался присоединиться к человеку. Я не полагаюсь на ложь, на трюкачество. Я предлагаю логическое обоснование, действительно веря, что облегчаю людям путь к взаимодействию со мной.
Инт.: Что вы отвечаете критикам, когда ваш подход называют "терапией поваренной книги" – сводом рецептов на все случаи жизни?
Х.: Хотел бы я обзавестись такой "поваренной книгой"! Чем больше узнаете приемов, дающих эффект, тем скорее поможете людям в беде. Но иногда вы нашли что-то для конкретного случая, а все думают, это ваш "дежурный" прием. Проблема в том, что разных людей не излечить по шаблону. Задача стратегической терапии – разработать отдельный план для каждого отдельного случая.
Инт.: При необыкновенном успехе, которым пользуются ваши книги, выступления в журналах, вам никогда не приходилось винить себя за сказанное – по той причине, что вашу мысль искажали? Никогда не сокрушались: "Господи, разве о том я вел речь?"
Х.: Ну, есть такие, которые, прочитав "Уйти из дома", говорили семьям, что детям нужно уйти из дома, родители должны даже вытолкнуть своих детей – вот и вся проблема. Тот факт, что я десять раз – не меньше – повторяю в книге: терапевту не следует говорить подобных вещей, – кажется, ничего не меняет. Бывает так, что написанное для людей своей профессии получает самую прискорбную огласку за пределами профессионального круга, и вы не можете не пожалеть, что написали это.
Инт.: Из написанного вами меня больше всего взволновали заключительные страницы "Необычной терапии". Вы приводите случай, когда Эриксон очень долго пытался помочь престарелому паралитику, невероятные вещи делал, но в конце концов сказал жене того человека, что помочь нельзя. Единственный раз, но Эриксон в вашей книге говорит такие слова.
Х.: Возможно, завершение у книги печальное потому, что Эриксон всегда всем своим обликом выражал надежду. И если он вдруг признал свое бессилие, то как же нам не печалиться.
Инт.: Заключение вашей книги заставило меня много размышлять о вашей терапии, о вашей идее концентрироваться на симптоме. Скажите, для вас тут смысл профессиональной этики терапевта, чья цель – перемена в поведении человека, или же вы считаете, что терапия – несовершенный инструмент и ее возможности исчерпываются в этом подходе?
Х.: Справедливо и то, и другое. Психотерапия нередко грешит тем, что слишком много обещает. И люди стали думать, что, если пройти интенсивную терапию к двадцати годам или сразу после двадцати, у них не будет никаких проблем до конца жизни. Считали, что все приведут в порядок – на то и терапия – штука долгая и дорогая. Но проблема в том, что очень часто терапевты не помогали людям разделаться даже с симптомами. По моему убеждению, если терапевт разделался с симптомами, он отлично потрудился, однако – хотя и это задача непростая – остается много чего еще. По-моему, надо идти навстречу человеку и тогда добьетесь лучших результатов. Если кто-то обратится ко мне с симптомом, а я человеку скажу: "Нет, я хочу разобраться, что там у вас в семье происходит", – человек "отодвинется" от меня. Мне же труднее будет работать.
Дата добавления: 2018-04-15; просмотров: 199; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!