ИСТОРИОГРАФИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ ВО ФРАНЦИИ. Вольтер, Руссо, Монтескьё

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ШКОЛА (МАКИАВЕЛЛИ

И ГВИЧЧАРДИНИ)

Уже при рассмотрении риторической школы нам пришлось отмечать у ее представителей известные политические тенденции. С начала XVI в. в историографии выделяется школа, которую можно назвать школой политиков по преимуществу. К ней принадлежали наиболее крупные представители историографии Возрождения, политики по профессии, которые историю рассматривали прежде всего с политической точки зрения и не только в том смысле, что видели в ней средство для достижения определенных политических целей, но и потому, что изучение истории было для них своего рода политической школой. Они стремились извлечь из истории определенные политические уроки. Нередко это сводилось к тому, что историк проводил в истории определенную, заранее данную политическую схему. Стремление рассматривать историю как школу политического опыта не было новостью в историографии. Такой подход к истории характерен для Фукидида, Аристотеля, Полибия и многих других античных историков. Новым было то, что такой подход переносится теперь на историю средневековья. Античные историки тщательно изучались историками-гуманистами политической школы, уроки античной истории переносились ими в изучение средневековья. К школе историков-политиков принадлежали оба крупнейших историка эпохи итальянского Возрождения — Макиавелли и Гвиччардини, оказавшие наибольшее влияние на последующую историографию.

Необходимо кратко остановиться на той исторической обстановке, в которой пришлось писать этим историкам, а также на их политических взглядах. Расцвет творчества Макиавелли относится к 1513—1525 гг.— к периоду, последовавшему за падением Флорентийской республики и реставрацией Медичи. Это был период уже определенно обозначившегося упадка Италии, что, конечно, не могло не наложить отпечатка на политические взгляды Макиавелли. На экономическом развитии Италии уже сказывалось начавшееся с конца XV в., в связи с великими географическими открытиями, перемещение торговых путей. Войны, с конца XV в. непрерывно происходившие на территории Италии, также подрывали экономику страны. Торговля и промышленность постепенно замирали, но зато все больше развивалось ростовщичество, капиталы все чаще вкладывались в покупку земли. Происходила своеобразная феодализация верхушки итальянской буржуазии. Все это должно было оказать определенное влияние на политическую и историческую мысль итальянского Возрождения, для которой наиболее подходящим полем была Флоренция. Если мы всмотримся в историю Флоренции начиная с XIII в., то увидим, что нигде в Италии не сменилось большего числа конституций, нигде не было столь ожесточенной социальной и политической борьбы и нигде не выдвигалось столько бесполезных рецептов для спасения родины, как во Флоренции. Можно сказать, что Флоренция была своего рода огромной лабораторией политического опыта, наподобие той, которую мы видим в демократических городах-государствах Древней Греции.

Во Флоренции вопрос о форме правления являлся не столько теоретическим, сколько практическим. Здесь наиболее настойчиво и ярко предъявлялись к истории требования дать политический урок. Представители политической мысли Флоренции часто являются, с нашей точки зрения, плохими историками, в том смысле, что они недостаточно критически воспринимали материал источников, недостаточно его проверяли, проявляя иногда чрезмерную доверчивость, но в то же время у них есть одно великое достоинство, которое резко отличает их от большинства историков риторической школы,— это здоровое политическое чутье, чувство реального, которое у них очень обострено, потому что они сами принимали непосредственное участие в политической жизни своей республики и всей Италии.

Важно отметить, что в XVI в. история из чисто местной, посвященной восхвалениям отдельных городов-государств начинает перерастать в национальную, общеитальянскую.

Следует также подчеркнуть, что на этом более позднем этапе гуманистической историографии в Италии латинский язык применяется реже. Работы Макиавелли и Гвиччардини написаны на итальянском языке, позволявшем им пользоваться более точной исторической терминологией, которой так недоставало писателям риторической школы. Было бы ошибкой сказать, что представителям политической школы были совершенно чужды риторика, подражание древним в манере изложения. В сочинениях Макиавелли, например, мы также находим множество речей, в которых он высказывает свои собственные взгляды на политику той или иной партии, вкладывая их в уста вождей этих партий, но здесь они не играют столь большой роли, как в произведениях риторической школы.

Остановимся на крупнейшем представителе этой школы — Никколо Макиавелли. Макиавелли — один из таких писателей, которых чрезвычайно трудно подвести под определенную классификацию. Он не принадлежит к разряду таких писателей, которые всю свою жизнь проповедуют одни и те же идеи, последовательно развивая их в одну политическую систему. Возможно, как иногда предполагают, в этом сыграла роль личная политическая неустойчивость Макиавелли, но, может быть, причины этого коренились и в том, что в тот период сама буржуазия Флоренции, выразителем идеологии которой был Макиавелли, переживала кризис и часто была вынуждена идти на всякого рода компромиссы с феодализмом. Поэтому я считаю, что следует отличать политические идеалы Макиавелли от тех рецептов, которые он дает для разрешения практических задач флорентийской и итальянской политики того времени.

Необходимо заметить также, что неправильно судить о политических взглядах Макиавелли только по его знаменитому произведению «Государь». Для этой цели нужно, кроме того, привлечь «Рассуждения по поводу первых десяти книг Тита Ливия», где также изложены его политические взгляды, хотя гораздо менее систематично, чем в «Государе», но зато гораздо более полно. Наконец, сама «История Флоренции»— основной исторический труд Макиавелли — дает богатый материал для суждения об его общих политических взглядах.

Коротко остановимся на биографии Макиавелли (1469—1527). Такие люди, как Макиавелли, оставляют на своих произведениях определенный отпечаток не только своего класса и своей эпохи, но и своей личности, которая, хотя и является всегда отражением жизни этого же класса и этой же эпохи, имеет много своеобразного и индивидуального. Сын ученого юриста, он принадлежал к кругу той интеллигенции, которая в эпоху Возрождения создается во Флоренции и других городах Италии и которая в первую очередь служит буржуазии. В 1498—1512 гг. Макиавелли был секретарем Совета десяти во Флоренции, выполнял дипломатические поручения Флорентийской республики при иностранных дворах, принимал непосредственное участие в руководстве войной Флоренции против Пизы[1].

Главные сочинения Макиавелли: «Рассуждения по поводу первых десяти книг Тита Ливия» (1519), политический трактат «Государь» (1513), «Жизнь Каструччо Кастраканн из Лукки» (1520), «История Флоренции в восьми книгах» (написана между 1520 и 1525 гг.).

Об образовании Макиавелли нам известно довольно мало. До сих пор спорят о том, знал ли Макиавелли греческий язык или он изучал греческих писателей только в латинских переводах. Крупным гуманистом в том смысле, как это понимается в применении к Италии этой эпохи, Макиавелли никогда не был. Его нельзя назвать сторонником чистоты латинского языка, филологом, стилистом. Прекрасно зная латинский язык, он предпочитал писать по-итальянски, что в значительной мере освободило его от столь характерного для большинства историков-гуманистов рабского подражания стилю древних авторов.

Макиавелли был широко знаком с античной литературой, особенно исторической, однако мы не находим у него непосредственного подражания идеям древних. Отдельные античные писатели оказывали на Макиавелли чрезвычайно сильное влияние лишь в том отношении, что будили его собственную мысль. Его знаменитые «Рассуждения по поводу первых десяти книг Тита Ливия» показывают, как те или иные факты, те или иные мысли античного писателя толкают его на собственные политические размышления. Иногда кажется, что эта реакция является беспорядочной, поспешной, и это, может быть, действительно характерно для Макиавелли. В его личности и в его трудах мы видим своеобразный избыток живости. Это был, как назвал его один из его друзей, «ум, жадный к отступлениям и к экскурсам».

Другой особенностью манеры изложения Макиавелли была страсть к обобщениям. Каждый факт интересует его лишь постольку, поскольку он может быть материалом для обобщения или вывода. Это видно из его «Истории Флоренции» — те факты, из которых нельзя сделать политических выводов, изложены неинтересно, бледно; там же, где есть возможность сделать политические выводы, изложение носит яркий, живой характер и поспешно делаются выводы. Макиавелли часто упрекали в недобросовестности и подтасовке фактов. Но было ли это сознательной подтасовкой фактов? Не являлось ли это следствием чрезмерной впечатлительности, связанной с темпераментом Макиавелли? Критика источников у него действительно очень слаба, его доверчивость к античным писателям настолько велика, что он принимает на веру явные выдумки, явные басни. Например, Эней является для него историческим лицом. Доверчивость, страстное увлечение материалом, не дающее ему задуматься над критикой, стремление к обобщениям, к выводам — все это характерно для Макиавелли.

Будучи страстным теоретиком, который не останавливался перед крайними выводами из своих положений, Макиавелли в то же время был чрезвычайно слабым практиком в политике. Нельзя сказать, чтобы у него не было широты ума, способности к наблюдению. Его донесения по различным дипломатическим поручениям исполнены здравого политического смысла, наблюдательности, но своих верных наблюдений и верных планов он никогда не умел применять в жизни. Тут был какой-то своеобразный дефект характера, воли. У него не было настойчивости, не было умения импонировать людям в роли вождя: Не жестокий по характеру и не лицемер, Макиавелли был теоретиком жестокости и притворства. У него во всем можно наблюдать полное расхождение между теорией и практикой.

В своем политическом трактате «Государь» он посвятил седьмую главу Чезаре Борджиа, одному из самых беззастенчивых политиков эпохи Возрождения, но когда он встречался с этим своим идеалом, то терялся — им не о чем было говорить, это были две противоположные натуры — чистый теоретик и чистый практик. Не было у Макиавелли и твердости в отстаивании своих убеждений, не было способности жертвовать ради них жизнью. Будучи секретарем Флорентийской республики, он вел борьбу против реставрации Медичи, а когда Медичи вернулись к власти, он был обвинен в заговоре против них, посажен в тюрьму, подвергнут пытке. После этого в письме к своему другу он пишет, что сам удивляется, с каким мужеством он перенес эту пытку. Однако это мужество скоро испарилось. Свой трактат «Государь» он посвятил внуку Лоренцо Медичи — тоже Лоренцо, совершенно ничтожному человеку, и всячески старался обеспечить себе место на службе у Медичи.

В чем же заключается политическая теория Макиавелли и в каком отношении к этой политической теории стоит то, что часто обозначается как «макиавеллизм»,— политико-этическое учение, изложенное в его «Государе»?

Не так легко дать общую характеристику политических взглядов Макиавелли, и не столько в силу их неустойчивости и переменчивости, сколько в силу их несистематичности, несогласованности. В вопросах, о которых он пишет почти одновременно, его взгляды не всегда приведены в стройную систему. Это не всегда связано с личными особенностями Макиавелли, с его складом как писателя и мыслителя. Эти особенности его политических воззрений можно объяснить, скорее, тем сложным положением, в котором в то время находилась Италия и в частности флорентийская буржуазия. В период, когда Флоренция, как и вся Италия, переживала состояние упадка, Макиавелли, как идеолог флорентийской буржуазии, вынужден был идти на всякого рода политические компромиссы, которые, может быть, вовсе не соответствовали его личным политическим стремлениям, но представлялись ему политически необходимыми в данный момент.

За Макиавелли очень прочно установилась репутация сторонника монархии, причем монархии, руководствующейся аксиомой «политическая цель оправдывает всякие средства». Но если мы обратимся к его «Рассуждениям по поводу первых десяти книг Тита Ливия», то встретим здесь сплошь и рядом восхваления свободы как определенного политического принципа. Подобные мысли можно найти и в его «Истории Флоренции». В этой книге, которую Макиавелли посвятил папе Клименту VII, представителю рода Медичи, нередко встречается восхваление свободы, иногда противопоставляемой той тирании, которую ввели Медичи во Флоренции в XV в., в частности Козимо Медичи. Например, описывая восстание Генуи против господства Милана, Макиавелли говорит, что прекрасно было видеть граждан, народ, который объединился при слове «свобода». Макиавелли пишет, что богатство и мудрость Медичи сделали народ глухим и при них свобода была уже неизвестна Флоренции. Это говорит о том, что Макиавелли не относился отрицательно к принципу свободы. В некоторых высказываниях Макиавелли, особенно в его «Рассуждениях по поводу первых десяти книг Тита Ливия», сквозят демократические взгляды. Интересны, например, самые названия глав этой работы: «Толпа умнее и постояннее государя» (кн. I, гл. 58). Макиавелли приводит здесь ряд примеров, доказывающих, что народ всегда разумнее и устойчивее, чем монарх, что народ лучше сохраняет существующие учреждения. По мнению Макиавелли, народу должны принадлежать определенные неотчуждаемые права — право контроля над управлением, право суда, право выделения людей на определенные должности.

Макиавелли, конечно, хорошо знал, что такое тирания и что такое тиран. В «Истории Флоренции» он постоянно говорит о низости князей, о темных поступках Висконти. Однако худший из князей — Чезаре Борджиа им восхваляется, возводится в образец правителя.

Вот те противоречия, в которых как бы бьется мысль Макиавелли. Необходимо выяснить, в чем же заключается его теория и какой политический смысл имеет возвеличение им хитрого, жестокого и коварного монарха.

Если мы всмотримся в политическую теорию Макиавелли, то увидим, что он повторяет то, что было общим местом у античных писателей, у Аристотеля и Полибия. Это учение о трех формах правления: монархии, аристократии и демократии. Макиавелли прибавляет к этому, что лучшие и наиболее проницательные авторы рисуют не три, а шесть форм правления, т. е. что кроме монархии существует еще деспотия, кроме аристократии — олигархия и кроме демократии — анархия как своего рода отрицательные антитезы. Вслед за Полибием он рисует смену этих форм правления таким образом: монархия постепенно вырождается в тиранию, затем она свергается и устанавливается господство аристократии; аристократия вырождается в олигархию; затем олигархию сбрасывает народ, и устанавливается демократия, в свою очередь вырождающаяся в анархию; после этого государство должно погибнуть, если не будет его обновления. Обновление представляется ему в виде спасения государства какой-то сильной личностью, крупным законодателем, вроде Моисея, Ликурга, Солона, который устанавливает порядок в этом пошатнувшемся обществе и возрождает его. Какая же из всех названных форм правления кажется Макиавелли наилучшей?

Идеалом Макиавелли является смешанное правление, в котором народу должны принадлежать известные права — право избрания на должности, право контроля над управлением и право суда. Аристократии он тоже отводит определенное место в управлении. Надо сказать, что к аристократии, особенно феодальной, Макиавелли питает явное отвращение. Он говорит о феодалах, живущих земельной рентой, как о людях, заслуживающих глубокого презрения. Это враги государства, порядка и свободы. Знать есть опора всякой тирании. Но он признает городской патрициат — наиболее богатую и в то же время наиболее образованную и просвещенную часть городского населения. Именно представители патрициата, по мнению Макиавелли, должны занимать высшие должности и служить целям государства, направляя жизнь государства по правильному руслу, а народ должен контролировать их. Идеал такого правления он видит в Римской республике. Что же касается главы государства, то таковым, как полагает Макиавелли, должен быть представитель государства в целом, гонфалоньер, как он назывался во Флоренции.

При анализе политических взглядов Макиавелли возникает один вопрос — что он понимает под термином «народ». В применении к истории Флоренции XIII—XIV вв., где Макиавелли оперирует более конкретным материалом, он обычно говорит о знати — nobile и о народе — popolo. Но во Флоренции этой эпохи была еще одна группа населения - плебс (plebe) - чернь, т. е. собственно народ в широком смысле слова, о котором Макиавелли вовсе не упоминает. Поэтому, когда он говорит о народе (popolo), он, очевидно, имеет в виду зажиточные слои горожан, бюргерство, как мы бы выразились, используя термин, применяемый Энгельсом, а не народ в широком смысле этого слова, трудящиеся массы, к которым во Флоренции того времени применялся обычно термин «plebe». Эту оговорку необходимо сделать, когда мы говорим о демократизме Макиавелли.[2]

Итак, Макиавелли предпочитает смешанную форму правления, в виде республики, во главе которой стоят представители городского патрициата, контролируемые зажиточными горожанами.

Идеал такого государства он видел в Римской республике. Интересно, как это представление о смешанной форме правления связано у Макиавелли с его общей концепцией политического развития общества. Он вовсе не стремится к созданию какого-то устойчивого общественного строя. Напротив, в борьбе партий он видит основной принцип политической жизни. Борьба патрициев и плебеев в Древнем Риме представляется ему нормальным политическим существованием, причем за борьбой определенных партий стоят, по его мнению, известные материальные интересы. Правда, в анализ этих интересов он не углубляется. Нельзя, однако, на этом основании думать, что Макиавелли понимает истинные причины борьбы партий. Он говорит, что аристократия стремится к чрезмерной власти, а народ стремятся к охране своих свобод. Но в этой борьбе между народом и аристократией, по его мнению, должно создаваться определенное равновесие. Чем же оно должно создаваться? — Принципом государственности, который лежит в основе политической идеологии Макиавелли. Государство — выше всего, выше всех личных интересов, выше партийных интересов. Понимание всеми членами общества интересов государства как целого, способность жертвовать собой, своими личными интересами или интересами партии ради государства — вот что должно придавать силу, жизнь и устойчивость обществу.

Таким образом, для Макиавелли идеалом является не окончательная победа какой-нибудь одной партии или группы над другой, а известное равновесие, хотя бы это равновесие поддерживалось борьбой. Такая борьба, по его мнению, дает возможность выдвинуться тем или другим новым элементам, дает жизнь и развитие самой конституции и в конце концов оказывается благотворной для государства. Этот свой идеал Макиавелли рисует на примере истории Рима и истории Флоренции. Однако в истории Флоренции, по мнению Макиавелли, борьба партий протекает не так, как следовало бы. Дух государственности здесь заменяется партийным духом. Каждая партия, захватив власть, стремится к уничтожению других партий, не считаясь с интересами государства. Поэтому, по мнению Макиавелли, вся история Флоренции представляет собой историю захватов власти той или иной партией, стремящейся уничтожить своих противников.                         

Макиавелли отмечает и другой момент - в результате захвата власти во Флоренции той или иной партией обычно начинается раскол в среде самой господствующей партии, так как отдельные группы людей, входящие в нее, и отдельные лица преследуют свои частные интересы и этим осложняют борьбу, совершенно затемняя общегосударственный принцип. В итоге вместо установления идеального порядка, характерного вообще для «смешанной формы правления», во Флоренции эта борьба приводит к усилению вражды между партиями. Идеалом, по мнению Макиавелли, было бы единство (unita) не только для Флоренции, но и для всей Италии. Но достижению такого единства мешают некоторые особенности истории Италии, и прежде всего ее политическая разорванность, в которой он особенно винит папство. По поводу роли папства в «Истории Флоренции» Макиавелли имеются весьма горькие страницы.

Раздробленность Италии, зависимость ее от вторжений испанцев и французов приводят, по мнению Макиавелли, к тому, что первой настоятельной задачей для Италии его времени является политическое единство страны, единство итальянской нации.

У Макиавелли имеется уже само понятие нация, хотя, может быть, недостаточно ясно выраженное. Он говорит, что единство территории и единство языка ведут в ряде случаев к политическому единству. Но в Италии в силу ряда причин, и в частности в силу враждебной объединению политике папства, не произошло такого объединения, которое имело место в Испании и во Франции. Чтобы дать отпор иностранным вторжениям, в Италии необходимо создать прочное политическое единство и иметь свои вооруженные силы.

Военной истории Макиавелли отводит очень большое место в своих сочинениях. Резко осуждает он систему кондотьерства, при которой военное дело поручалось чужеземцам, думавшим только о своих личных выгодах, а не о военной мощи страны. Это приводило к тому, что враждебные стороны часто заранее сговаривались, «разыгрывали» битвы, и обычно та или другая сторона, в соответствии с предварительным соглашением, признавала себя побежденной.

По мнению Макиавелли, этот принцип организации вооруженных сил явился одной из причин военной слабости Италии, оказавшейся неспособной дать отпор более сильным, централизованным государствам: Испании и Франции. Единственный выход из того отчаянного положения, в котором находилась Италия его времени, Макиавелли видел в насильственном объединении страны любыми средствами и в создании сильной военной власти. Эти политические идеалы Макиавелли развивает и в «Государе», где он формулирует задачу, которая, по его мнению, в тот момент стояла перед Италией.

Итак, на примере Макиавелли мы видим готовность итальянской буржуазии того времени идти на любой компромисс с феодальной тиранией, даже ценой отказа от идеала смешанной формы правления, лишь бы осуществить главную политическую задачу — отстоять самостоятельность Италии. Если для объединения Италии необходимы насилия, злодейства, убийства, то можно пойти и на это. Не нужно бояться совершить меньшее зло, говорит Макиавелли, чтобы избегнуть большего зла для государства. Он полагает, что только умный, жестокий и коварный политик может справиться с этой основной политической задачей. Поэтому в данный момент Италии более всего нужен такой человек. Является ли он, с точки зрения Макиавелли, идеальным правителем,— это другой вопрос.

Говоря о монархической власти, Макиавелли показывает разные типы монархов, из которых далеко не все являются для него идеальными. Например, в 8-й главе «Государя» он рисует монарха только отрицательными чертами — это типичный тиран, угнетатель народа, деятельность которого не приносит никакой пользы государству. Рядом с ним он создает другой образ тирана — государя-организатора, каким он представляет себе Чезаре Борджиа. Он отмечает, что Борджиа достигает своих целей хитростью, коварством, любыми способами. Но это не смущает Макиавелли, так как Борджиа ведет борьбу с мелкими тиранами в Романье, уничтожает феодальную раздробленность в первую очередь в Папской области, ставя себе более широкие цели — ликвидацию раздробленности во всей Италии. Эта важнейшая цель, с точки зрения Макиавелли, позволяет оправдывать даже недостойные средства его политики.

Макиавелли был идеологом тех групп итальянской буржуазии, которые считали, что спасти Италию может только тирания. Он отмечает, что такой тиран, как Чезаре Борджиа, утверждает в завоеванных им областях политический порядок, устанавливает правосудие, которого не было при господстве мелких тиранов. Но это вовсе не значит, что сам Борджиа — идеал правителя для Макиавелли. Идеал правителя он видит в некоторых императорах Рима: в Траяне, Марке Аврелии и в таких древних законодателях, как Солон и Ликург. Но Макиавелли отчетливо понимает, что для таких правителей нет почвы в Италии его времени и что этот идеал неосуществим в итальянской политической практике.

Конечно, по мнению Макиавелли, было бы гораздо лучше, если бы правитель-устроитель типа Чезаре Борджиа, утвердив порядок и освободив страну, передал власть «народу» (конечно, в понимании Макиавелли) и установил бы смешанную форму правления, но он считает этот вариант почти невозможным. И хотя, с точки зрения Макиавелли, выдвижение такого тирана не есть идеальное разрешение вопроса, однако, помимо этого тирана, он не мыслит себе иного  способа спасения Италии в данной ситуации.

Таков примерно круг политических идей Макиавелли и корни тех противоречий в его политических воззрениях, о которых мы говорили выше.

Теперь обратимся к рассмотрению собственно исторических работ Макиавелли. Что касается его «Рассуждений по поводу первых десяти книг Тита Ливия», то это не столько историческое сочинение, сколько политический трактат. «Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки» тоже нельзя назвать историческим сочинением в точном смысле слова. Это биография героя, основавшего государство при помощи личной доблести. (Кстати, заметим, что термин «доблесть» — virtu — играет крупную роль во всех политических построениях Макиавелли). Фигура Каструччо Кастракани - малоизвестного тирана в Лукке в начале XIV в.— принимает под пером Макиавелли облик идеального основателя государства. Он приписывает этому тирану факты из биографий политических деятелей, написанных Плутархом, сочиняет ряд сражений, которые будто бы были выиграны Каструччо Кастракани по всем правилам военного искусства, хотя сам же Макиавелли в «Истории Флоренции» говорит об этих сражениях совершенно иначе. Таким образом, в «Жизни Каструччо Кастракани» можно видеть, скорее, исторический роман, чем описание подлинных исторических событий.

Историческим трудом в полном смысле этого слова являются 8 книг «Истории Флоренции» Макиавелли. Это — не только история Флоренции, как можно думать, судя по названию. Первая книга этой работы касается истории всей Италии, начиная с нашествия варваров. Три следующие посвящены внутренней истории Флоренции до 1434 г., т. е. до момента установления власти Медичи. В последних четырех книгах дается не только весьма подробное изложение истории Флоренции вплоть до 1492 г., но и уделяется много внимания внешнеполитической истории отдельных итальянских государств.

Макиавелли замышлял продолжить свою «Историю Флоренции», но от 9-й книги остались только предварительные наброски и отрывки.

Как было уже замечено, для Макиавелли политический строй Флоренции является результатом происходившей здесь внутренней борьбы. Конечно, в его представлении, это не социальная борьба, а борьба политических партий, но политические партии выступают у него с известной социальной характеристикой, о чем свидетельствуют употребляемые им названия партий — «нобили», «пополо» и «плебс». Макиавелли отчасти представляет себе и те экономические интересы, которые лежали в основе этой борьбы. Но не они привлекают его внимание. Всякая социальная группировка его интересует лишь постольку, поскольку она выступает как политическая сила. Ему безразлично, как создавалась та или иная политическая группировка; политические партии начинают его интересовать только тогда, когда они выступают на арене политической борьбы с определенной политической программой. С точки зрения политической борьбы и вызванных ею изменений в политическом строе и рассматривает Макиавелли всю историю Флоренции.

«История Флоренции» написана была Макиавелли в период реставрации Медичи по предложению кардинала Медичи. К тому времени, когда «История» была закончена, кардинал успел сделаться папой, и Макиавелли посвятил свою книгу уже папе Клименту VII. Можно было бы ожидать, что в связи с этим в «Истории Флоренции» Макиавелли пойдет на значительные уступки Медичи, отказавшись от республиканских идей, которые он высказывал в «Рассуждениях по поводу первых десяти книг Тита Ливия». Однако «История Флоренции» написана в достаточно независимом тоне, и о Медичи Макиавелли далеко не всегда говорит только лестное.

Впрочем, у Макиавелли отчетливо заметно стремление обойти некоторые острые вопросы. Хронологические рамки «Истории Флоренции», возможно, в значительной степени определялись нежеланием Макиавелли задевать политику Медичи. Внутренняя история Флоренции доведена только до установления тирании Медичи, описываемой им уже в придворном тоне.

В дальнейшем изложении центр тяжести переносится на описание внешней политики итальянских государств.

«История Флоренции» начинается с посвящения папе Клименту VII от его нижайшего слуги Никколо Макиавелли. Как можно заключить из этого посвящения, Макиавелли было поручено описать великие деяния дома Медичи, но это поручение было выполнено им не так, как от него ожидали. Он говорит в своем предисловии, что выполнил это дело без лести и заранее уверен, что никто не будет доволен его трудом. Впрочем, Климент VII был настолько тактичен, что не выразил ни малейшего недовольства и даже наградил Макиавелли за эту книгу. В предисловии к книге Макиавелли говорит, что сначала он собирался начать изложение с 1434 г., т. е. с того времени, когда Медичи получили власть во Флоренции, полагая, что для знакомства с предшествующей историей Флоренции можно отослать читателя к трудам Леонардо Бруни, Поджо Браччолини и др. Однако он остался неудовлетворен их трудами, так как они занимаются только внешней историей Флоренции и совершенно оставляют в стороне внутреннюю борьбу. Поэтому он пришел к выводу, что их труды не могут принести читателю никакой пользы и удовольствия, так как для государственного деятеля — главного читателя его сочинения — важен подробный рассказ о внутренних столкновениях в государстве. Последнее необходимо для того, чтобы государственный деятель, извлекая уроки из прошлого, мог поддерживать согласие и единение внутри государства. Согласие и единение — одна из основных идей Макиавелли.

В предисловии к «Истории Флоренции» Макиавелли указывает на некоторые общие задачи политического и историографического характера, которые стояли перед ним и которые он сводит главным образом к изображению внутренней борьбы.

Невозможно дать детальный анализ всех 8 книг «Истории Флоренции», поэтому мы ограничимся только тем, что для нас особенно интересно.

С нашей точки зрения, весьма любопытны первые книги, где описывается начало средневековья. Макиавелли отмечает, что Римская империя была разрушена варварами, которые, попав в страну с хорошим климатом, стали быстро размножаться и в результате этого вынуждены были расселиться. Императоры до известной степени способствовали этому тем, что перенесли свою столицу из Рима в Константинополь и таким образом как бы оставили часть империи варварам. Макиавелли рассматривает историю варварских вторжений начиная с кимвров, затем переходит к вестготам и т. д. Он приводит много легендарного материала, но последовательность фактов у него в общем довольно верная. Отбрасывая все те ошибки и неточности, которые есть у Макиавелли, мы можем принять намеченную им схему истории средневековья. Он уже совершенно покончил со старой схемой средневековой истории — схемой 4 монархий, с картиной Римской империи, якобы продолжавшей свое существование в течение всего средневековья. По Макиавелли, Римская империя на Западе гибнет в IV в. То обстоятельство, что возникает какая-то новая империя — империя Карла Великого — для него не существенно. Он не ставит империю Карла Великого ни в какую связь с римской историей. Таким образом, мы видим у Макиавелли более реалистический подход к начальному периоду истории средневековья, чем у средневековых хронистов. Для Макиавелли не существует прямой преемственности средних веков с историей Рима. Он видит, что падение Римской империи явилось началом совершенно нового периода.

Макиавелли указывает на то, что вожди варваров в Италии долго не задерживались, они только проходили через нее и грабили страну. Первыми задержавшимися в Италии варварами были Одоакр и Теодорих. В связи со своими взглядами на объединение Италии Макиавелли ставит очень высоко деятельность этих, как ему кажется, «объединителей» Италии, особенно Теодориха.

Он поет панегирики Теодориху, который, как он считает, оказал великое благо остготам и римскому государству постройкой городов, крепостей и т. д. Рим и Италия при нем поднялись, установился хороший порядок, и народ был, как пишет Макиавелли, «довольно счастлив». Судьбы Италии между началом падения Римской империи и эпохой Теодориха, когда в Италии варварские вторжения быстро следовали одно за другим, побуждают Макиавелли к политическим размышлениям о том, как губительна для государства частая смена власти.

Интересно отношение Макиавелли к христианству. Он говорит, что христианство в период падения Римской империи и возникновения варварских государств сыграло отрицательную роль, потому что внесло в империю новые смуты, обострив происходившие там политические столкновения борьбой между новой и старой религией, и тем облегчило варварам завоевание империи.

К христианству Макиавелли вообще относится скорее отрицательно. Он считает, что античная религия воспитывала в людях гражданские доблести, христианство же оказало расслабляющее действие на гражданские нравы, что и подорвало мощь империи.

Не менее отрицательным, с точки зрения Макиавелли, было и то, что христианство само не было единым и распадалось на различные секты. Он замечает, например, что ариане своей борьбой с католической церковью принесли не меньше разрушений, чем варвары.

Переходя к истории лангобардов, Макиавелли подчеркивает, что из-за жестокости лангобардского короля Клефа была ликвидирована королевская власть и верховными правителями в государстве стали герцоги. Это событие также служит ему предлогом для более общих политических выводов. Он указывает, что отсутствие королевской власти привело к политическому ослаблению лангобардов, к падению их воинственного духа, вследствие чего им не удалось утвердить свою власть в Италии. К тому времени, когда королевская власть в Италии была восстановлена, лангобардские правители уже успели привыкнуть к своеволию, а это привело к смутам, прекращению завоеваний новых территорий и, наконец, к подчинению лангобардов франкам.

Здесь Макиавелли касается вопроса о возникновении власти папства. К папству он относится весьма отрицательно, чему нисколько не мешает то, что книга посвящена папе. Вопроса о «Константиновом даре» Макиавелли прямо не касается, но между строками не трудно прочесть, что он не признает достоверности этого факта. Он утверждает, что папы на Западе пользовались только той властью, которую им давало уважение к их добродетели и их учению, другими словами, что светской власти папы не имели. Макиавелли отмечает, что сила пап стала возрастать только после падения Римской империи. Папы сначала лавировали между лангобардами и Восточной Римской империей, а затем обратились за помощью к франкам. Макиавелли обвиняет пап в том, что они призвали в Италию франков, что они всегда призывали варваров, что это продолжается до его времени и является одной из главных причин политической раздробленности Италии. Образованию империи Карлом Великим Макиавелли, как уже отмечалось, не придает особого значения и не считает это восстановлением Римской империи, а, наоборот, коронование Карла Великого папой рассматривает как победу пап. О таком событии, как создание Священной Римской империи при Оттоке, он даже не упоминает.

Разумеется, было бы интересно подробно рассмотреть, как Макиавелли расценивает отдельные события средневековой истории. По недостатку времени нам придется ограничиться лишь отдельными примерами. При этом следует заметить, что во многих случаях наряду с весьма наивными объяснениями у Макиавелли можно видеть реалистический подход к фактам и событиям. Он не доверяет тем традициям, которые установились до него в историографии.

Например, причину крестовых походов он видит в том, что папа Урбан II возбудил против себя общую ненависть в Италии и поэтому вынужден был уехать из Италии во Францию. Чтобы поднять свой авторитет, он начал проповедь крестовых походов. Начало борьбы гвельфов и гибелинов Макиавелли выводит из спора Генриха IV с Григорием VII. Макиавелли доводит историю Италии до 1434 г., но чем дальше, тем его изложение делается все суммарнее. Затем он переходит к истории Флоренции.

Изложение ведется со времени основания Флоренции. История Флоренции, замечает Макиавелли, развивается под «дурным влиянием»: сначала — рабское положение под властью римлян, затем — власть отдельных тиранов. Но в XIII в. город достигает высшего расцвета, особенно после смерти императора Фридриха II, когда гражданские установления укрепляют во Флоренции свободу «народа». Конец XIII в.— период установления равновесия между властью нобилей и пополанов — это, по мнению Макиавелли, время наивысшего расцвета Флоренции. (Мы уже видели, что под словом «народ» Макиавелли понимал лишь буржуазную городскую верхушку Флоренции.)

Борьба, которая привела к известному равновесию в конце XIII в., возобновляется в XIV в. и около 1343 г. заканчивается полным низвержением аристократии. В это время, замечает Макиавелли, возникают противоречия в среде самого «пополо» — между старшими и младшими цехами. Эти противоречия обостряются, а через некоторое время на арену борьбы выступают наемные рабочие и плебс. Каждый из этих классов, по мнению Макиавелли, достигает сознания своих интересов и вступает в борьбу за власть, желая внести соответствующие изменения в конституцию.

Макиавелли совершенно не касается происхождения этих классов, не дает их экономической характеристики, ограничиваясь лишь характеристикой политических партий. С сожалением он отмечает, что партийная борьба подтачивает силы Флоренции. Он признает, что в республиках нельзя избегнуть такого разделения на партии, и считает, что само по себе оно не является злом. Разделение на партии становится злом лишь тогда, когда личные интересы каждой отдельной партии ставятся выше интересов государства. Принцип государственности, который был так силен в Риме, чрезвычайно слаб во Флоренции, где личные интересы всегда преобладают над интересами общими, каждая партия разбивается на ряд более мелких фракций и возникает вражда между отдельными фамилиями. Поэтому после того, как «пополо» добивается низложения аристократии (в 1343 г.), последняя в свою очередь разбивается на враждующие между собой партии сторонников Риччи и Альбицци. Результатом этой борьбы является глубокая порча нравов и продажность; воинственный дух Флоренции падает, появляется кондотьерская система организации войска, ставшая причиной упадка Италии. Все граждане готовы продать республику. Покупатель находится в лице Козимо Медичи. Макиавелли отмечает порчу нравов, которая наблюдается в эпоху Медичи, но приписывает это не столько самим Медичи, сколько людям их партии.

Морально-политический характер «Истории Флоренции» Макиавелли подчеркивается речами в антично-гуманистическом духе, характеризующими, впрочем, не столько личность ораторов, сколько отдельные партии Флоренции.

Макиавелли если не понимает, то нащупывает социальную основу политических партий во Флоренции, но любопытно, что для этого ему приходится как бы стать на точку зрения низших классов.[3]

Если задать вопрос, в какой мере можно назвать «Историю Флоренции» Макиавелли научным произведением, то на него не так легко ответить. Во-первых, сколько-нибудь серьезной критики источников мы у Макиавелли не находим. Нередко он искажает факты, цифры, имена, но следует учитывать, что эта большая работа, которая охватывает всю историю Италии от переселения народов до 1492 г., была написана им в сравнительно короткий срок. Поэтому Макиавелли пришлось поступать так, как поступали в большинстве случаев средневековые хронисты, т. е. взять какой-нибудь один источник и черпать из него основные данные. Он использует главным образом сочинение Бьондо и во многих случаях некритически повторяет то, что говорит Бьондо. Кроме того, как мы уже знаем, в истории Макиавелли интересует только то, что служит материалом для его теоретических построений, поэтому он иногда не останавливается перед искажением фактов.

Таким образом, если рассматривать «Историю Флоренции» Макиавелли с точки зрения методов исследования, то эта работа едва ли может быть названа научным произведением. Тенденциозность ее также совершенно очевидна. Но вместе с тем эта работа от начала до конца пронизана стремлением понять и осмыслить борьбу если не классов, то партий, что, несомненно, было связано с новым явлением в историографии.

Макиавелли до известной степени если не понимает, то чувствует социальную основу партийной борьбы во Флоренции XIV в. Поэтому, несмотря на многочисленные ошибки, несмотря на ряд промахов, мы все же видим у него, если не историю в научном смысле этого слова, то во всяком случае одну из первых попыток освещения истории с точки зрения политической борьбы, за которой он иногда интуитивно ощущает и нащупывает борьбу классов. Как бы велики не были методологические и фактические промахи у Макиавелли, но эта черта придает его труду исключительный интерес.

У Макиавелли еще достаточно сильны политические тенденции, связанные с эпохой господства торгово-промышленных кругов Флоренции, он далеко не всегда благосклонен к Медичи, при которых эти торгово-промышленные круги не могли рассчитывать ни на утверждение политической самостоятельности Флоренции, ни тем более на отражение внешнего врага — французов и испанцев. Для социальных кругов, интересы которых выражал Макиавелли, основной политической задачей было объединение Италии любыми средствами, даже путем установления феодальной монархии.

Не совсем ясно, однако, как рисовал себе Макиавелли дальнейший ход событий. Можно думать, что он представлял себе, что будущий государь, который объединит Италию и которому удастся вытеснить из нее завоевателей, подобно великим полулегендарным законодателям древности, передаст затем власть тому слою граждан, которых Макиавелли называет народом (popolo). Но возможно, что реальные планы Макиавелли не шли так далеко в момент реставрации Медичи. Во всяком случае и в его исторической концепции, и в его политических идеях, которые в целом носят оптимистический характер, звучат отдельные пессимистические ноты. Выход он видит в объединении Италии под властью сильного и лишенного угрызений совести государя. Эту мысль Макиавелли, правда, не доводит до логического конца, очевидно, потому, что в начале XVI в. упадок флорентийской буржуазии и Флоренции в целом был еще не так очевиден, как в конце XVI в., когда в Италии окончательно восторжествовала феодальная реакция.

У младшего современника Макиавелли — Франческо Гвиччардини (1483—1540) уже можно видеть отражение этой начавшейся и все усиливавшейся на протяжении XVI в. феодальной реакции во Флоренции.

Гвиччардини представлял несколько иные общественные круги Флоренции, чем Макиавелли. Во Флоренции уже с конца XV в. можно наблюдать некоторые отдельные признаки феодальной реакции, которая явно обнаруживается только в XVI в. Политические группы, стоявшие с середины XV в. во главе Флоренции, были представителями ростовщического капитала. С этого же времени капиталы во Флоренции во все больших масштабах вкладываются в землю. Сами Медичи были крупнейшими собственниками земли. Земля покупалась вместе с теми феодальными правами, которые не были еще уничтожены в итальянской деревне. Фамилия Гвиччардини — одна из самых богатых и знатных во Флоренции — тоже приступила в то время к покупке земли в широком масштабе. Сам Гвиччардини был одним из богатейших землевладельцев Флоренции. Таким образом, классовая основа мировоззрения Гвиччардини несколько иная, чем у Макиавелли. Он являлся представителем тех кругов флорентийской буржуазии, которые были больше связаны с ростовщическим капиталом и землевладением и в XVI в. до известной степени феодализировались.

Отсюда и существенные различия в политических взглядах обоих историков. Макиавелли считает наиболее нормальным политическим строем строй, основанный на известном единстве (unita) сословий, хотя это единство представляется ему не в виде застывшего состояния мира, но в виде равновесия в постоянной борьбе.

Политические идеи Гвиччардини совсем иные. Для него не подлежит сомнению, что государством должны управлять наиболее знатные, наиболее богатые и, как он полагает, наиболее способные и образованные люди. Под этими богатыми и знатными людьми он подразумевает именно людей своей социальной группы, т. е. представителей ростовщического капитала и землевладения. При оценке Гвиччардини следует учесть также, что он был младшим современником Макиавелли. Макиавелли умер в 1527 г., когда Медичи были изгнаны из Флоренции и восстановлена республика. Но в 1530 г. произошла новая реставрация Медичи с помощью испанских войск. Медичи, опираясь на иностранную силу, установили полный герцогский деспотизм, тиранию, при которой даже наиболее знатные фамилии были отстранены от власти. Во время этих междоусобных войск Флоренция была окончательно разорена, ее промышленность пришла в полный упадок.

Все эти новые моменты ярко отразились в исторических трудах и в политических взглядах Гвиччардини.

В 1511 г. Франческо Гвиччардини был назначен флорентийским послом («оратором»). Его «Письма из Испании», адресованные флорентийской синьории, дают обстоятельное изложение событий, происходивших при испанском дворе. Затем с 1516 г. он был на службе у папы Льва X Медичи в качестве правителя Модены. При Клименте VII он получил высокую должность — стал президентом Романьи. После очередного восстановления в 1530 г. власти Медичи Гвиччардини вернулся во Флоренцию. При Алессандро и Козимо I Медичи он снова находился на государственной службе, но уже на второстепенных должностях. Гвиччардини обладал весьма значительным политическим опытом, приобретенным на службе у флорентийской синьории, у пап, при иностранных дворах, в частности при дворе испанского короля Фердинанда Католика, этого самого хитрого, самого пронырливого из тогдашних политиков, оказавшего очень сильное влияние на взгляды Гвиччардини. В лице Фердинанда испанского он видел идеал мудрого правителя и особенно ценил созданную им организацию войска.

Первой исторической работой Гвиччардини была его «История Флоренции», написанная в 1508—1509 гг. и охватывающая период между 1378 и 1509 гг. В первых главах изложение Гвиччардини носит беглый характер, но становится более подробным с начала правления Лоренцо Великолепного, особенно же с 1492 г. Эта работа осталась неоконченной. Писалась она Гвиччардини не для печати, а для самого себяс целью уяснить собственную политическую линию.[4] Это обстоятельство придает ей особый характер. Рукопись работы была утеряна и вновь обнаружена только в XIX в. и была впервые напечатана в 1859 г.

«История Флоренции» Гвиччардини резко отличается от работ, написанных в традициях гуманистической, риторической школы, известную дань которым отдавал даже Макиавелли. Она написана совсем другим, более грубым языком, без вставных речей и других риторических украшений. По содержанию она уже «Истории Флоренции» Макиавелли, так как Гвиччардини занимает не история Италии вообще, а история Флоренции, и преимущественно внутренняя история. Его интересуют в первую очередь такие вопросы — как Флоренция сохранила свою независимость, характер ее политического строя, борьба ее партий. Материалом ему служат воспоминания людей того социального круга, к которому он сам принадлежал. Изложение носит связный, логичный и целеустремленный характер, даются четкие и трезвые характеристики людей и событий. Основной лейтмотив этой книги Гвиччардини — стремление доказать, что условием сохранения республики и независимости Флоренции является господство аристократии. Его идеал — Венеция, политический строй которой он всячески восхваляет.

Гвиччардини написал эту работу в период временной реставрации республики во Флоренции, когда во главе государства стоял гонфалоньер Пьетро Содерини, человек умеренных взглядов. В связи с очередным изменением политического строя Флоренции перед Гвиччардини стоял вопрос, какая форма правления является для Флоренции наиболее подходящей — демократия, пусть самая умеренная и ограниченная, или аристократия с Медичи во главе? Этот вопрос Гвиччардини уже в те годы решал таким образом, что единственно правильной формой правления для Флоренции является строго аристократическая форма. Никаких даже ограниченно демократических черт, которые мы отмечали у Макиавелли, у Гвиччардини нет и следа. Он говорит о народе лишь в самых презрительных выражениях, будучи уверен, что только члены старинных фамилий, имеющие большой политический опыт, могут управлять страной. Власть, по его мнению, должна принадлежать определенной группе семейств, и вопрос только в том, как сохранить ее за этими семействами. В мотивах действий тех или других политических деятелей он видит всегда узкий эгоизм, доходящий до цинизма. Для него непонятны движения и цели отдельных лиц или групп, которые выходят за пределы мелких политических интриг.

На примере правления Лоренцо он осуждает режим Медичи и высказывается против его реставрации на том основании, что Лоренцо оттеснил па задний план аристократию и выдвинул новых людей. Он дает также резко отрицательную характеристику Пьетро Медичи. В то же время, сравнивая «народное правление»после изгнания Медичи с временем правления последних, Гвиччардини решительно выступает и против демократии. В этом отношении особенно характерна глава, посвященная Савонаролле, к которому Гвиччардини относится крайне враждебно, хотя и признается в том, что не совсем его понимает и не умеет оценить. Он также глубоко враждебен республиканскому правлению Содерини, в котором он видит сочетание демократических тенденций с тираническими приемами.

Восстание чомпи Гвиччардини считает ловким ходом некоторых политических группировок, которые были заинтересованы в том, чтобы поднять народное восстание. Таким образом, во всей этой работе Гвиччардини явно выступает узкоклассовая, или даже узкопартийная, точка зрения.

Интересно отметить, что Гвиччардини вызывал в начале XIX в. исключительную ненависть у деятелей «Молодой Италии», которые называли его негодяем и не жалели по отношению к нему резких эпитетов. Консерваторы же и особенно фашисты, наоборот, всячески его превозносили. Последние в презрении Гвиччардини к народным массам,в требовании полного господства небольшой группы знати, в его проповеди полной беззастенчивости при выборе средств для достижения своих целей — проповеди, я бы сказал, гораздо более циничной, чем у Макиавелли,— находили оправдание своей собственной идеологии и политики.

Политические взгляды Гвиччардини ярко отразились и в его политических трактатах. Один из таких трактатов— «Трактат, написанный в Логроньо» — относится к 1512 г. Гвиччардини предлагает в нем известную компромиссную форму правления, полагая, что республиканский порядок во Флоренции может быть сохранен, но с некоторыми изменениями. Наряду с пожизненным гонфалоньером и Большим советом, который представляется ему демократическим учреждением, он считает необходимым существование еще особого аристократического совета — сената, из представителей «лучших людей» — аристократических фамилий, которому должны принадлежать важнейшие политические функции, сношения с иностранными государствами и распределение налогов, так как Большой совет, по мнению Гвиччардини, вследствие своего демократического состава неправильно распределяет налоги, облагая ими только богатых. Он говорит, что это несправедливо и даже невыгодно. Богатых нужно беречь, так как они краса и честь государства и всегда могут прийти ему на помощь в нужде.

В этом трактате Флоренция изображается как государство, гибнущее в борьбе между тиранией и демократией, в обстановке новых варварских вторжений в Италию. Единственным, хотя и временным выходом, по мнению Гвиччардини, может быть политический компромисс — установление аристократической республики. В этом трактате господствует пессимистическое настроение.

В другом своем сочинении — «О форме правления во Флоренции», написанном около 1526 г., Гвиччардини пытается дать практические политические советы в соответствии с потребностями момента. Он пишет, что всякая политическая форма должна оцениваться не сама по себе, а в зависимости от достигаемых ею практических результатов в области распределения общественного дохода и почестей, в области правосудия, в охране территории. Этот трактат также проникнут пессимизмом. С точки зрения Гвиччардини, ни одна из политических форм, существовавших во Флоренции, да и вообще всех возможных форм управления, не может вывести это государство из состояния кризиса, не может предотвратить упадка республики и свободы.

Развивая далее взгляды, высказанные в «Трактате, написанном в Логроньо», он доказывает, что венецианская политическая система — лучшая из когда-либо существовавших и единственная надежда на спасение Флоренции заключается в том, чтобы ввести там венецианские порядки. Ради этого он готов признать самые жесткие и насильственные меры, не уступая в этом Макиавелли, в частности поголовное истребление всех Медичи. При этом Гвиччардини настойчиво подчеркивает, что все государства с момента своего возникновения всегда были основаны на насилии. Он выступает в этом трактате не меньшим «макиавеллистом», чем сам Макиавелли.

К трактату «О форме правления во Флоренции» примыкают написанные в 1530 г. «Комментарии к «Рассуждениям по поводу первых десяти книг Тита Ливия» Макиавелли», в которых он высказывает резко отрицательное отношение даже к самой ограниченной демократии в стиле идеалов Макиавелли и полное равнодушие к идее национального объединения Италии, поборником которой был Макиавелли.

После следующего изгнания Медичи и установления новой республики во Флоренции (1527—1530) Гвиччардини сначала был лишен только всех должностей и был вынужден уехать в свое поместье, но потом, когда власть в республике перешла к более радикальным элементам, его владения были конфискованы и ему пришлось бежать из Флоренции. Став теперь открытым сторонником Медичи, он пишет новые политические трактаты, в которых старается доказать, что Медичи должны опираться на городскую аристократию. Но Медичи рассудили иначе, решив, что им гораздо удобнее иметь опору в иностранных войсках. И хотя по возвращении Медичи к власти в 1530 г. Гвиччардини были возвращены все его владения, но ни он, ни его сторонники не были допущены к управлению государством. Медичи позволили им только произвести жестокую расправу с республиканцами, а потом отстранили их от всех должностей. Гвиччардини пришлось прожить остаток жизни в своем поместье, где он занимался написанием своей основной исторической работы — «История Италии», которая охватывает период с 1490 до 1532 г.

Если «История Флоренции» была первой юношеской работой Гвиччардини, в которой он на основе истории Флоренции хотел установить, какой политической линии ему держаться в жизни, то в «Истории Италии» он как бы подводит итоги всему своему опыту политической жизни. В отличие от «Истории Флоренции» «История Италии» предназначалась для печати, и он должен был отчасти считаться со вкусами читателей. Поэтому стиль этой работы совсем иной. Гвиччардини возвращается к гуманистической манере, вводит речи, которых он избегал в «Истории Флоренции». Но у него эти речи не являются, как у Бруни и других представителей риторической школы, фактором, определяющим исторические события. Наряду с этими речами он приводит истинные мотивы, вызвавшие те или иные решения государственных деятелей. Но, может быть, самой характерной чертой этой работы является циничный пессимизм, которым проникнута вся «История Италии». Жизнь заставила Гвиччардини разочароваться во всех государственных режимах. Он много пострадал при республике, но и Медичи, использовавшие его и его группу, не допустили его к власти. Поэтому Гвиччардини ни у кого из современных ему политических деятелей не видит ни одного доброго и высокого побуждения, и именно вследствие этого перед некоторыми явлениями он останавливается в полном непонимании.

Гвиччардини — историк-реалист по преимуществу. События он описывает гораздо точнее, яснее и определеннее, чем Макиавелли, у которого мысли постоянно отвлекались теми или иными политическими рассуждениями. Однако при всем своем реализме Гвиччардини по своей классовой ограниченности многого не в состоянии понять. Он не понимает, например, как Флорентийская республика могла в течение длительного времени сопротивляться объединенным войскам сильных противников. Перед этим фактом он разводит руками, как перед чем-то совершенно загадочным.

Мораль Гвиччардини представляет собой резкий разрыв с теми идеями, которыми вдохновлялся еще Макиавелли, и прежде всего с идеей «общего блага», идеей государства, которая у Макиавелли заслоняет все. Гвиччардини интересы государства представляет в виде интересов своей небольшой политической группы. Поэтому, например, единство Италии, по мнению Гвиччардини было для нее скорее несчастьем, чем счастьем. Правда, он хотел бы, чтобы из Италии были изгнаны варвары — иноземцы, но политическое единство страны вовсе не представляется ему каким-то идеалом. В своих «Заметках о делах политических и гражданских» он говорит об отечестве следующее: «Все города, все государства, все царства смертны ... поэтому, когда гражданин живет в последние времена своего отечества, ему приходится скорбеть не столько об его несчастьях и жаловаться на судьбу, сколько горевать о себе, потому что с отечеством случилось только неизбежное, а беда обрушилась на того, кому довелось родиться в годину подобного несчастья». Философия такого рода свидетельствует, несомненно, о моральном разложении гибнущего класса. С ней связана та глубокая аполитичность, которая местами начинает проскальзывать у Гвиччардини и которая сводится к обывательской морали очень низкого свойства.

В этом плане особенно интересны его «Заметки о делах политических и гражданских» —около 400 афоризмов, свидетельствующих о том, что их автор сознает полную безысходность положения буржуазной аристократии, гибнущей между демократией, с одной стороны, и тиранией— с другой.

В этих «Заметках» Гвиччардини порицает демократию. В его отношении к народу мы видим или открытое презрение, или скрытый страх. Один из его афоризмов гласит: «Кто говорит «народ», хочет в действительности сказать — безумный зверь, в котором все ложь и смута, и нет в нем ни вкуса, ни обаяния, ни устойчивости». Но и тирания, совершенно отстранившая даже верхушку буржуазного общества от политической власти, также мало его привлекает, хотя к ней у него отношение несколько более примирительное. На почве таких политических взглядов расцветает мелкоэгоистическая, обывательская, утилитарная мораль Гвиччардини. Все отношения между людьми, по его мнению, должны определяться только выгодой.

Его «Заметки...» — настоящий катехизис лицемерия. Вот, например, его отношение к религии. Гвиччардини, который был на службе у папы, говорит: «Не боритесь никогда с религией и вообще с вещами, зависящими, по-видимому, от бога, ибо слишком сильна власть этого слова над умами глупцов». О римской курии он говорит, что это шайка преступников.

В одном из афоризмов он рассуждает о том, каковы должны быть отношения между князьями и их послами, преподавая образец беззастенчивой политики лицемерия.

Или вот, например, афоризм: «Не верьте людям, которые говорят, что они добровольно, из любви к покою отказались от дел и мирского величия, так как почти всегда это произошло по их легкомыслию или по необходимости; на опыте видно, что почти все эти люди при первом намеке на возможность вернуться к прежней жизни отказываются от прославленного покоя и бросаются вперед с яростью огня, пожирающего сухие и густо смазанные вещи».

Вы помните, что Макиавелли, такой смелый теоретик в политике, на практике оказывался сплошь и рядом младенцем. А вот что пишет Гвиччардини: «Как отлична практика от теории! Как много людей, хорошо все понимающих, которые либо забывают, либо не умеют претворить в действие свое знание! Для таких людей ум их бесполезен; это все равно, что иметь в ларце клад и обязаться никогда его оттуда не вынимать».

Другой его афоризм гласит: «Отрицай всегда то, что по-твоему не должно быть известно, и утверждай то, чему люди по-твоему должны верить; пусть многое тебя изобличает, пусть будет против тебя почти достоверность, но смелое утверждение или отрицание часто привлекает ум слушателя на твою сторону».

Мораль лицемерия и обывательского эгоизма — вот что проповедует Гвиччардини в своих «Заметках...».

Но у Гвиччардини-историка, при всей его тенденциозности, классовой и моральной ограниченности, есть одна положительная черта — большое реалистическое чутье, особенно в области всякого рода политических и дипломатических интриг, большая проницательность, умение разобраться в тех скрытых пружинах, которые двигают политикой, и в частности действиями отдельных политических деятелей.

Если Макиавелли представляет собой отвлеченного теоретика-мыслителя, то Гвиччардини является историком-реалистом, который лишен, однако, способности к широким обобщениям и не в состоянии понять ничего выходящего за пределы узкой, лицемерной, эгоистической классовой морали.

 

ИСТОРИОГРАФИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ ВО ФРАНЦИИ. Вольтер, Руссо, Монтескьё

Франсуа Мари Аруэ, который принял псевдоним Вольтер, жил в 1694—1778 гг. Я буду говорить только об его исторических произведениях, но мы не должны забывать, что исторические работы представляют лишь незначительную область в огромном, разностороннем творчестве этого величайшего представителя просветительной мысли XVIII в.

Вольтер был сыном судейского чиновника. Он учился в иезуитской коллегии, где его обучали, как он говорил, «латыни и всяким глупостям». Его готовили для юридической карьеры, но он не пошел по этой дороге, увлекшись литературным творчеством. Сначала он выступает как поэт, причем едкое, сатирическое направление его творчества создает ему очень много врагов. Некоторые его сатиры на высокопоставленных особ довели его сначала до Бастилии, а потом до высылки за границу. С 1726 по 1729 г. он жил в Англии. Это сыграло большую роль в его жизни. Он внимательно изучал политический строй Англии, а также английскую философию, особенно Локка, которого считал величайшим философом всех времен. Изучал он в Англии и достижения точных наук. Ньютон был для него одним из величайших авторитетов. Наконец, он много читал английских поэтов и драматургов: Шекспир, Мильтон и Поп были его любимыми авторами.

По возвращении из Англии он в 1734 г. опубликовал «Философские письма» об Англии. Это издание было конфисковано, и Вольтеру после этого пришлось скрываться. В 1736 г. он вынужден был бежать в Голландию. Его обвинили в насмешках над религией, что было вполне справедливо. Через некоторое время Вольтер возвратился во Францию. Удачно написанной, в почтительно-монархическом тоне, пьесой он добился звания придворного поэта и историографа (1746), но вскоре навлек на себя недовольство королевской фаворитки маркизы Помпадур и опять вынужден был покинуть Францию.

В 1750 г. Вольтер отправился ко двору Фридриха II Прусского, с которым он уже давно находился в переписке.

После разрыва с Фридрихом II Вольтер поселяется в Швейцарии, в купленном им имении Фернее, на франко-швейцарской границе. Это время наивысшего расцвета литературной деятельности Вольтера и наибольшего роста его авторитета. Он становится известен всему образованному миру, сочинения его читают всюду, с его словами считаются государи. Общественное мнение прислушивается к словам Вольтера и во многих случаях направляется ими.

Только в глубокой старости, 84 лет, незадолго до смерти Вольтер вернулся в Париж, где был восторженно встречен и назначен директором Академии. Вот внешние события жизни Вольтера.

В своих исторических работах, в своей литературной деятельности вообще, в своих романах и драмах Вольтер выступает как идеолог верхов французской буржуазии.

Основы мировоззрения Вольтера были уже изложены в предыдущей лекции в связи с общей характеристикой французского Просвещения.

Пафос Вольтера был направлен прежде всего против основной идеологической опоры феодального общества, против католической церкви. Правда, Вольтер, как мы видели, не совсем чужд религиозных представлений. В сочинениях Вольтера мы нередко встречаем выступления против атеистов и материалистов типа Гольбаха и Гельвеция. Но религия Вольтера носит, скорее, философский характер. Эта религия заключается лишь в вере в божество как первопричину всего существующего, установившую законы природы, которым подчиняется все сущее и которые не могут быть никем изменены. Божество не вмешивается в уже раз установленные законы. Вера в какие бы то ни было чудеса, в какое бы то ни было провидение, которое специально путем своего вмешательства ведет историю к тому или другому результату,— все это, с его точки зрения, есть нарушение представления о боге как первопричине всего сущего. Таким образом, по своему смыслу это религия, которая устраняет бога из истории, но признает его существование из-за неумения объяснить другим способом начало мира и установление мировых законов. Кроме того, Вольтер не считает возможным полностью отбросить религию, так как считает, что религия полезна с политической точки зрения. Религия — это узда для народа, этой «темной массы», о которой Вольтер иногда говорит с пренебрежением, а иногда с состраданием.

Главная задача литературы и истории, по мнению Вольтера, - это борьба с предрассудками, в первую очередь с тем, что он считал религиозными предрассудками.

Политическая программа Вольтера очень умеренна. Это программа верхов буржуазии его времени. Он стремится прежде всего к экономическому укреплению Франции, т. е. к усилению позиций французской буржуазии, для чего главным политическим средством считает просвещенный абсолютизм. Он считает, что во Франции необходимо создать такие же условия для свободного развития промышленности и торговли, какие существуют в Англии, и устранить все те многочисленные феодальные пережитки, которые представляются ему препятствием для развития французской промышленности и торговли. Сделать Францию столь же могущественной экономически и политически, какой является Англия,— вот что было его целью. Он полагал, что это вполне возможно и достижимо на почве просвещенного абсолютизма. Здесь до известной степени сказался рационалистический подход Вольтера к истории, его представление, что человечество является лишь суммой определенных величин, атомов, которые можно известным образом комбинировать и расстановка которых зависит от воли правителя; в то же время Вольтер был выразителем культурных запросов растущих верхов буржуазии.Идеалом Вольтера является просвещенное государство, где процветают науки и искусства. Идеальный государь для Вольтера — покровитель наук и искусства вроде римского Августа. Его «Век Людовика XIV» имеет целью нарисовать именно такого идеального правителя.

В развитии исторических взглядов Вольтера мы можем отметить два этапа. Если на более раннем этапе развития его исторических представлений, в соответствии с идеями Просвещения, культурные идеалы буржуазии играют решающую роль, то в дальнейшем все более и более выступает на первый план проблема экономического процветания, как основной стержень его политической концепции. В своем наиболее зрелом историческом труде «Опыт о нравах и духе народов» он уже начинает иронизировать над манерой судить людей, эпохи и правителей только по степени расцвета наук и искусств.

В работе «Век Людовика XIV» Вольтер доказывает, что в конце концов Людовик XIV не был просвещенным абсолютным монархом в том идеальном смысле, в каком это понимал сам Вольтер. Просвещенный абсолютизм, с точки зрения Вольтера,— это средство против всех политических зол. При этом Вольтер не является здесь сторонником какой-нибудь определенной политической формы правления. Ему безразлично — монархия ли, республика ли, лишь бы имелась сильная центральная направляющая власть, лишь бы власть эта не попадала, с одной стороны, в руки «бессмысленной черни», которая не может управлять, с другой стороны, в руки грубых деспотов. Он хочет, чтобы управление государством находилось в руках просвещенных классов, возглавляемых абсолютным монархом. Идеалом ему представляется Китай, где будто бы осуществляется подобного рода правление. Аристократические государства, как Англия или Голландия, по мнению Вольтера, также могут осуществлять этот идеал сильного центрального правления. Идеальная аристократия рисуется Вольтеру не в виде феодальной аристократии, а в виде аристократии ума, аристократии культуры, в виде той новой интеллигенции, которая выдвигается развитием буржуазии.

Задачей государства является обеспечение спокойствия, мира, хорошей финансовой политики, правосудия и, как результата всего этого, процветания наук и искусств. Для внутреннего спокойствия государства прежде всего необходимо, чтобы оно придерживалось религиозной терпимости, чтобы оно держало в узде духовенство и фанатическую толпу. Религиозная терпимость необходима из политических соображений, потому что религиозные столкновения всегда приводят к гражданским смутам, к войнам и в конечном счете к падению материального благосостояния государства. Но терпимость не должна простираться на атеистов: без веры в бога невозможно управлять массами.

Вполне понятно, что не только буржуазные круги, но и значительная, наиболее дальновидная часть дворянства того времени восприняла эти идеи. Даже в отсталой крепостнической России дворянство, стремившееся влиять на политическую жизнь, сочувствовало этим идеям Вольтера. Вольтерианство было популярно и в Восточной Европе. И абсолютная монархия, которая в XVIII в. уже видела необходимость компромисса с растущей буржуазией, легко восприняла, правда в искаженном виде, многое в этих идеях Вольтера, который в конце концов всюду обращается к просвещенным группам господствующих классов, прежде всего к просвещенной буржуазии и той части дворянства, которая примыкает к этой буржуазии, способна пойти на компромисс с ней и может в той или иной мере усвоить ее идеологию.

Перейдем теперь к рассмотрению отдельных исторических произведений Вольтера.

Одним из его наиболее ранних исторических произведений является «История Карла XII», написанная в 1731 г. Это не вполне зрелое произведение, в котором Вольтер еще не выступает во всем своеобразии как историк. Он дает здесь биографию романтического, приключенческого характера. Это, скорее, занимательный исторический роман, чем историческое повествование, хотя Вольтер довольно строго придерживается рамок истории. Но самая работа над этим произведением показала Вольтеру все несовершенство тех приемов исторического исследования, которые применялись в его эпоху. Вольтера прежде всего интересовал вопрос о том, каково было политическое и экономическое состояние Швеции в эпоху Карла XII. А у кого из писателей той эпохи он мог бы найти ответ на этот вопрос? Пуфендорф, который писал о Швеции, экономикой Швеции интересовался очень мало. По финансовым вопросам, которые хотел выяснить Вольтер, он у Пуфендорфа также ничего не нашел. Очевидно, надо было начинать писать историю как-то по-новому.

Вторым крупным историческим произведением Вольтера, которое многие критики считают лучшим его произведением, хотя с этим можно и не согласиться, является «Век Людовика XIV». Эта работа была начата в 1735 г. и окончена в первой редакции в 1739 г. Потом, в 1750 г., во время пребывания в Берлине, Вольтер ее совершенно переработал. В переработанном виде она вышла в Берлине в 1753 г.

Здесь мы видим уже совершенно новую манеру писать историю. Читая «Век Людовика XIV», легко забыть, что это произведение написано в середине XVIII в. У вас часто создается впечатление, что вы читаете современного историка. В этой работе Вольтер не интересуется деталями событий и политическими интригами, которые главным образом занимали историков-эрудитов. Его интересует прежде всего история внутреннего управления, история финансов, церковных дел и история культуры. Всякого рода сенсационные случаи Вольтер ставит на второй план. Для него прежде всего важен правдивый и трезвый рассказ о событиях, который может быть полезен для государственного деятеля и для любого человека.

Мы видим даже не столько рассказ о событиях, сколько анализ этих событий. Это произведение нового исторического стиля. Вольтер здесь решительно порывает с ранее принятой формой исторического повествования. Он оставляет хронологическую последовательность и начинает анализировать явления в их внутренней связи. Рассматривая отдельные ряды явлений в их внутренней последовательности, он возвращается затем хронологически назад, чтобы рассмотреть другие ряды явлений.

На эту структуру повествования нередко нападали, называли ее системой выдвижных ящичков (systeme des tiroirs); говорили, что здесь политика и финансы оторваны друг от друга и не связаны хронологически. Например, Вольтер рассматривает войны Людовика XIV, которые были вызваны экономической политикой Кольбера, раньше, чем рассматривает самую эту экономическую политику. Но эти обвинения носят внешний характер, потому что у Вольтера отдельные стороны в жизни государства достаточно четко увязаны в одно целое. Тенденция первого варианта этого произведения несколько иная, чем второго.

В первой редакции Вольтер сначала перечисляет те благодетельные меры, которые были приняты абсолютистским государем для установления внутреннего порядка в государстве. Это победа над внутренней анархией — фрондой, чему он придает особое значение. Затем излагаются войны, система управления, финансовые и церковные дела. Наконец, как следствие, и— процветание наук и искусств, блестящая, несколько прикрашенная картина культуры в век Людовика XIV.

Как раз в картинах культуры Вольтер особенно интересен. Правда, здесь далеко не всегда можно найти связь между социальным строем эпохи и ее культурной жизнью, здесь нет исторического анализа, это, скорее, литературная критика, но литературная критика чрезвычайно тонкая и острая, даваемая большим знатоком литературы.

Таково основное построение этого исторического труда в первой редакции. Основное здесь — установление твердой власти абсолютного государя и расцвет культуры, как результат этого. В изложение включены также отдельные главы, касающиеся частной жизни короля, нравов эпохи и т. д.

Во второй редакции мы видим другое построение. Сокращены те части, которые касаются наук и искусств, усилены нападки на католическую церковь. Религиозные столкновения отнесены на конец изложения. Цель этой второй редакции — показать, что Людовик XIV не был просвещенным монархом в том смысле, как это понимал Вольтер, что он был человеком верующим и нетерпимым и следствием этого был ряд смут религиозного характера, переживаемых тогда Францией.

В связи с этим интересна глава 39-я, которой заканчивается «Век Людовика XIV». Эта глава озаглавлена: «Споры о китайских церемониях». Вольтер рассказывает в ней о раздорах, которые начались среди христианских миссионеров в Китае в XVIII в. Иезуиты, чтобы содействовать большему успеху христианской пропаганды, позволили обращенным в христианство китайцам сохранить свои старые церемонии, но доминиканцы, которые были врагами иезуитов, донесли об этом папе. Папские легаты явились в Китай для того, чтобы запретить эти религиозные церемонии, но дело кончилось тем, что всех христианских миссионеров— и иезуитов, и доминиканцев — выгнали вон из Китая и этим устранили причину религиозных смут. По мнению Вольтера, Людовик XIV должен был всех гугенотских и католических проповедников выгнать вон из Франции, но он этого не сделал, и поэтому в данном случае он не заслуживает названия просвещенного монарха. Это не сказано всеми словами, но смысл главы именно таков. Она ясно показывает, что направленность второй редакции «Века Людовика XIV» несколько иная, чем первой. Она служит прежде всего борьбе с фанатизмом и суеверием.

Вольтер совершенно чужд национальных пристрастий. Людовик XIV одобряется не как национальный государь, а лишь постольку, поскольку те или иные его поступки соответствуют идеалу просвещенного деспота.

Надо сказать, что эта книга ни в какой мере не является панегириком Людовику XIV, которого, впрочем, Вольтер ставит довольно высоко. Он подчеркивает ту роль, которую играли при Людовике его крупные советники и полководцы — Кольбер, Вобан, Лувуа, Тюренн и др. В частности, он очень критически и иронически относится к претензиям, на которых Людовик обосновывал свои захваты. И все же «Век Людовика XIV» написан несколько торжественным языком, не таким, как позднейшие произведения Вольтера.

Перейдем к крупнейшему историческому произведению Вольтера, к его знаменитой работе «Опыт о нравах и духе народов и о главных событиях истории от Карла Великого до Людовика XIII». Эта работа является общим обзором всемирной истории. Основным ее главам предпослана вводная часть, в которой Вольтер начинает свое изложение от самых ранних времен. Изложение всего материала он доводит до времени Людовика XIII. В дальнейшем сюда был присоединен «Век Людовика XIV» и сжатый очерк истории Людовика XV. Таким образом, мы видим здесь всемирную историю от древнейших времен и до дней самого Вольтера. Конечно, такого рода произведения требовали исключительных знаний, особенно потому, что здесь Вольтер не мог основываться на сочинениях предшествовавших ему историков. Очень легко критиковать этот «Опыт» Вольтера, очень легко говорить, что у Вольтера не было нужной суммы знаний для того, чтобы написать такое произведение, что очень часто его работа носит отрывочный характер и является изложением случайно взятых фактов, что он не дает последовательного и цельного изложения. Все это совершенно справедливо, но в ту эпоху невозможно было дать больше того, что дал Вольтер. Говорят о том, что культурно-исторический раздел в «Опыте» Вольтера слаб, что экономическая история представлена здесь совершенно недостаточно. Но где бы он мог все это взять? Предшествующие историки совершенно или почти совершенно этим не интересовались, и Вольтер никогда бы не написал своей истории, если бы он стремился дать всюду равномерное и последовательное изложение.

Главной задачей Вольтера в этом труде является историческая критика, которая, однако, не всегда достаточно обоснована источниками; это критика, которая идет от здравого ума. Материал здесь действительно часто случайный. Например, о такой крупной проблеме, как схоластика, Вольтер почти ничего не говорит. Между тем, казалось бы, что это очень выигрышная для него тема. То же самое относится к монашеским орденам, упомянутым только в связи с выступлениями Лютера. А ведь «Опыт о нравах» в гораздо большей степени, чем предыдущие произведения Вольтера, должен был служить целям антирелигиозной пропаганды. Главная цель его — показать нелепость богословской доктрины, которую проводит Боссюэ в своей всемирной истории, доктрины, проникающей всю средневековую историографию и сохранившей свое значение до Вольтера. Вольтер смотрит на свою работу прежде всего как на борьбу с религиозным фанатизмом.

«Опыт», действительно,— первая по-настоящему всемирная история. Вольтер здесь порывает с тем, что можно назвать европоцентризмом, он дает не только историю Европы, но и историю азиатских народов, историю Китая, Индии, Персии, арабов. Если Европе отведено здесь первое место, то это потому, что история Европы была лучше известна Вольтеру. Изложение истории других стран большей частью заключается в ниспровержении тех представлений, которые существовали о них раньше. Вольтеру чуждо стремление показать превосходство Европы над другими странами. Он часто сравнивает европейские учреждения и нравы с нравами и учреждениями других стран, причем далеко не всегда в пользу Европы. Мы видим у Вольтера попытку дать реалистическое изложение истории. Но материал у него был далеко не всегда доброкачественным, и особенно в изложении истории народов Востока мы встречаем у него чрезвычайно мало достоверных исторических конструкций.

Вольтер один из первых показал, насколько западная цивилизация зависела от восточной, насколько крупную роль сыграли арабы и другие народы Востока в истории европейской цивилизации.

Наконец, для самой истории Европы Вольтер дал очень много. Он первый сделал попытку обобщить историю средних веков, свести ее к главнейшим линиям. Эта попытка, правда, очень поверхностна. Связать политическую историю с историей экономической Вольтер не смог. Он понимал эту связь, но не сумел провести ее реально в своей истории. И вообще органическая связь всех сторон исторического процесса, которая так ярко выступает у Вико, Вольтером ощущалась значительно слабее.

В этом произведении, которое сам Вольтер назвал «Опыт» («Essai»), очень много пробелов и недоработок, это не завершенное произведение, а скорее лишь беглый очерк, но очерк гениальный, представляющий собой огромный шаг вперед. Как мы уже говорили, главное в «Опыте» Вольтера — это критика. Она в корне отличается от той исторической критики, которую давали в своих трудах болландисты и бенедиктинцы. Вольтер не вдается в палеографическую и дипломатическую критику, но он с полной убедительностью показывает несостоятельность некоторых исторических источников. Его замечания полны глубокого смысла, он дает критику не формальную, в которой сильны были болландисты и бенедиктинцы, но критику по существу. Вольтер показывает, сколько, при всей своей формальной критике, болландисты и иезуиты вносили в историю нелепых, непроверенных, невероятных фактов.

Для Вольтера характерно стремление к ниспровержению авторитетов, безразлично религиозных или светских — вроде античных авторов, перед которыми так преклонялись гуманисты. Никакая древность, никакая ученость не заслуживают его уважения, наоборот, ему доставляет особое удовольствие разоблачать своими сарказмами те кумиры, которые были вознесены предшествующей традицией. Он видит нелепости там, где академики и ученые монахи сквозь свои очки ничего не замечали. Его политический опыт, его большое знакомство с государственными людьми, с политической жизнью Англии, с политической экономией, его исключительные знания в области литературы, науки и философии, в области культуры вообще, его крупные технические познания — все это позволяет ему давать историческую критику гораздо решительнее и реальнее, чем это делали ученые XVII в.

Его критика действительно отличается исключительной решительностью. Он сравнивает прошедшее с настоящим и не ограничивается устранением явно неправдоподобного; он исходит из положения, что каждое историческое произведение в известной степени является выражением определенных партийных взглядов и поэтому к нему можно применить те же приемы критики, какие применяются к публицистике. По мнению Вольтера, произведения историков средневековья можно рассматривать так же примерно, как партийную или памфлетную литературу его собственного времени. Он замечает по этому поводу, что если бы в Столетней войне победа осталась за англичанами, то историки описывали бы эти события совсем иначе, чем они описали их после победы Карла VII и создания сильной французской монархии. «...Если бы преемники Генриха V,— пишет он,— удержали то здание, которое было воздвигнуто их отцом, если бы они теперь были королями Франции, нашелся ли бы хоть один историк, который не утверждал бы, что право было на их стороне... Не посылали ли бы им папы буллу за буллой?.. Не сочли ли бы Салический закон химерой? Сколько бенедиктинцев стали бы предоставлять королю династии Генриха V старые дипломы в опровержение Салического закона? Сколько остроумцев стало бы над этим законом издеваться? Сколько проповедников стало бы превозносить до небес Генриха V, мстителя за убийство и освободителя Франции!». (Вольтер имел в виду убийство герцога Жана Бургундского, совершенное по приказанию дофина Карла в 1419 г.)

Словом, характер произведения историка зависит всецело от того, чью сторону он держит и чьи интересы он представляет. Вольтер думает, что в случае изменения характера этих интересов совершенно изменился бы весь характер истории. Он знал, как часто не обоснован и легковесен тот материал, на котором базируются журналисты и памфлетисты его времени, и ничего другого не ждал и от прошлого. Он знал, как мало стоят мемуары и один из первых усомнился в правдивости Тацита. По его мнению, «Германия» Тацита - это чисто публицистическое произведение, написанное с целью противопоставить в виде контраста добродетельных германцев развращенным римлянам. Вольтер думает, что жизнеописания цезарей, которые мы находим у Тацита и Светония, основаны на сплетнях и слухах.

Характер критики Вольтера ярко сказывается в его отношении к цифровым материалам, которые приводят средневековые историки. Он подвергает сомнению цифры (число участников сражений, численность огромных армий), которые приводятся в хрониках. Правда, он ошибается в тех поправках, которые делает, но сами его сомнения вполне обоснованны.

Таким образом, историю в изложении Вольтера можно назвать в первую очередь реалистической критикой исторических традиций. До этого времени античная и библейская история была окружена почтением, а история средних веков окрашена сентиментальным патриотизмом. Вольтер со всем этим покончил. Он развенчал героев древности, особенно греков, развенчал героев библейской истории, а всю средневековую традицию подверг уничтожающей критике.

Итак, критика — это самая сильная сторона дарования Вольтера как историка. Когда же он начинает строить свою философию истории, то ничего цельного у него не получается. Его представления о движущих силах истории не ясны и смутны. Собственно, единственно выдержанной линией является систематическое устранение богословской точки зрения, устранение какого бы то ни было вмешательства божества в историю. Но когда Вольтер сам пробует давать связь фактов, то здесь мы видим у него отсутствие какой бы то ни было определенной точки зрения или колебания между несколькими точками зрения. То он говорит о «духе времени», который производит важнейшие события, не определяя точнее это понятие, то он приписывает прогресс развитию естественных наук и техники, то обосновывает исторические события гением каждого народа. Он считает, что каждому народу свойственны особые национальные черты, которые сказываются в течение всего хода его истории[5]. Наряду с этим исторические события часто являются в представлении Вольтера результатом сознательной деятельности тех или иных личностей.

Мне уже приходилось отмечать отношение Вольтера и вообще просветителей его поколения к так называемому «просвещенному абсолютизму». По их мнению, общество может быть преобразовано деятельностью просвещенного деспота. Это убеждение отражается и на их исторической концепции. Роль личности при этом иногда крайне преувеличивается. Когда Вольтеру нужно подтвердить эту точку зрения, он любит ссылаться на Петра Великого, который, по его словам, превратил варварскую страну в страну, находящуюся на уровне современного просвещения, сделал огромное дело, не имеющее примера ни в новой, ни в древней истории. В связи с таким преувеличением роли личности Вольтер иногда крупнейшие исторические события объясняет мелкими причинами, что вообще характерно для историографии рационализма. Так, объясняя причины крестовых походов, он сводит их к действиям одного человека — Петра Амьенского. Вольтер пишет по этому поводу: «Он нам известен под именем Петра Пустынника. Этот житель Пикардии, отправившись из Амьена в паломничество в Аравию, был причиной того, что Запад вооружился против Востока и что миллионы европейцев погибли в Азии. Так сцепляются между собою мировые события».

Или, например, когда он объясняет причины реформации, он говорит так: «Когда доминиканцам была передана на откуп продажа индульгенций в Германии, то августинцы, пользовавшиеся издавна этим правом, почувствовали зависть, и этот ничтожный интерес монахов саксонского захолустья дал в результате больше 100 лет раздоров, неистовства и бедствий для 30 наций».

Тут можно усомниться, действительно ли Вольтер думал, что вражда между двумя монашескими орденами из-за выгод от продажи индульгенций могла вызвать такие события и действительно ли он выводил крестовые походы из того, что какой-то монах совершил паломничество на Восток. Это в значительной степени литературный прием, имеющий совершенно определенную цель, а именно желание принизить историческое значение того или иного факта. Поскольку крестовые походы играли крупную роль в теологическом построении истории, Вольтер хотел показать, что эти походы, вдохновляемые фанатизмом, произошли, собственно говоря, от совершенно ничтожной причины. Точно так же все споры и раздоры, вызванные реформацией, историческое значение которой он хочет принизить, произошли от глупой и нелепой причины. Словом, в иных случаях объяснение исторических событий мелкими причинами не столько отражает действительные исторические взгляды Вольтера на связь между историческими фактами, сколько является определенным критическим приемом.

Но в большинстве случаев Вольтер дает событиям возможно более реалистические объяснения.

Разберем несколько подробнее построение его «Опыта». В начале его он дает своего рода введение — «Discours preliminaire», которое посвящено очерку истории древнейших времен и античной истории. История же средних веков, от эпохи Карла Великого, составляет главное содержание самого «Опыта».

Вольтер начинает свое изложение с геологических переворотов, которым подвергалась земля. Однако о них у него самое неясное представление. Он связывает их главным образом с действием океанов на земную поверхность. Он едко критикует миф об Атлантиде и объясняет его чисто рационалистически, полагая, что здесь, вероятно, имеется в виду остров Мадера, открытый сначала финикийцами, а потом забытый. Воспоминания об этом потерянном острове и дали толчок к мифу об Атлантиде. Далее Вольтер делает попытку охарактеризовать отдельные расы, на которые распадается человечество. Но надо сказать, что это, пожалуй, наименее удачная часть его введения, поскольку и самое знание внеевропейских рас было в это время чрезвычайно слабым. Он говорит, например, о какой-то особой расе альбиносов, живущей в Африке, допускает существование сатиров, полулюдей-полуживотных, происшедших от совокупления женщин с обезьянами и козлами.

Интересно мнение Вольтера о происхождении человека и человеческого общества. До Вольтера человеческую историю рассматривали как нечто чрезвычайно кратковременное, исчерпывающееся несколькими тысячами лет. Вольтер, не ставя вопроса о возникновении человека, говорит, однако, что человек пребывал в первобытном состоянии тысячу столетий.

Когда он говорит о происхождении человеческого общества, то заявляет, что утверждение о дообщественном состоянии человечества — это нелепая выдумка. Тем самым отпадает и вопрос о происхождении человеческого общества, которым занимались рационалисты XVII в. Человеческое общество, с точки зрения Вольтера, такое же древнее, как и человек.

Вольтер задается вопросом и о происхождении языка. По его мнению, язык—это нечто искусственное, созданное некоторыми наиболее талантливыми и одаренными людьми, которым понадобилось очень много времени для того, чтобы обучить этому языку других. Здесь Вольтер стоит, конечно, в значительной степени на чисто рационалистической, механистической точке зрения и его концепция сильно уступает той, которая была высказана Вико.

Рассматривая вопрос происхождения религии, Вольтер все время пользуется аналогиями с известными в его время дикими племенами. Он допускает первоначальное безрелигиозное состояние человечества. Возникновение религии он объясняет также чисто рационалистическим путем: из природных бедствий у людей рождается представление о высшем существе, которое необходимо умилостивлять подарками. Когда создается большое общество, это представление создает бога — покровителя народа. Жрецы, выделяясь в особую касту, в целях обогащения развивают и укрепляют подобного рода идеи.

В связи с этим он и делает уже цитированное замечание о том, что можно написать множество томов по этому вопросу, но все это сводится к двум словам, а именно, что огромное большинство человеческого рода было и остается глупым и бессмысленным.

Вольтер отмечает, что мифы, религиозные представления и обряды у всех народов одинаковы, потому что они возникают от одних и тех же причин, из невежества в первую очередь.                                            

Ставя вопрос о человеческом обществе и человеческой культуре первобытных времен, Вольтер прибегает к совершенно правильному приему, к аналогии с дикими племенами. Однако он рисует эти племена несколько идеализированно. У него, правда, нет той идеализации дикаря, которая характерна для Руссо, но все же черты, которыми он рисует дикарей, не вполне реальны. Он пользуется этим материалом для того, чтобы обличить современное ему общество. Я уже приводил его замечание, в котором он характеризует современных ему дикарей, т. е. крестьян. Когда он сравнивает с ними первобытных дикарей, то отдает предпочтение последним, гораздо более искусным в приготовлении всего, что им нужно, но, кроме того, свободным, тогда как современные дикари не умеют завоевать свободу.

Первобытные дикари знают, что такое честь, что такое отечество, они храбры, патриотичны, чего никак нельзя сказать, по мнению Вольтера, о «дикарях» цивилизованных обществ.

В развитии культуры он придает огромное значение совершенствованию орудий. Очень долгое время техника находилась на крайне низком уровне. Первобытные люди пользовались каменными орудиями. Но у человека, по мнению Вольтера, существует «инстинкт механики», равным образом как и «инстинкт морали». Здесь явно обнаруживается идеалистическая точка зрения Вольтера на исторический процесс.

Признавая бога как своего рода философскую причину, как начало всех вещей, он и человеческую природу в ее основе считает созданием бога. «Инстинкт механики», как и «инстинкт морали», полагает Вольтер, заложен в человеке богом.

Наиболее древней формой правления Вольтер считает теократию — управление, осуществляемое жрецами. Он говорит, что теократия не только господствовала чрезвычайно долгое время, но она создала необычайно жестокие формы тирании, довела их до самых невероятных жестокостей, каких только может достичь человеческое безумие; чем более это теократическое правление считало себя божественным, тем более оно было жестоко и ужасно. Из всех народов, которые, по его мнению, неправильно носят название цивилизованных, только один народ избег этого ужасного господства теократии — это китайцы, которые, с его точки зрения, имеют наиболее разумные формы религиозного устройства. Китайцы имеют в лице императора просвещенного деспота, который правит при помощи философов-мандаринов.

Конфуций — философ, и его учение не может быть названо религией. Что же касается народных масс, то среди них господствуют грубые суеверия, и правящая верхушка — богдыхан и его мандарины — не ведет прямой борьбы с этими суевериями, потому что считает их необходимыми для невежественного народа, для которого ничего лучшего придумать нельзя. Но они во всяком случае борются за то, чтобы постепенно уничтожать некоторые суеверия и, следовательно, медленно, постепенно возвести народ на более высокую ступень религиозного сознания. Они пользуются для этого подходящими случаями. Когда происходит какое-нибудь бедствие и народ начинает роптать на своих богов, тогда философы-мандарины уничтожают культ того или иного божества и разрушают его храмы.

Конечно, это картина совершенно фантастическая, и сам Китай нужен Вольтеру, собственно, для того, чтобы противопоставить его идеальное устройство, отсутствие в нем всякого рода теократии тому, что мы видим в Европе. Точно так же он противопоставляет цивилизацию Китая, Индии и Финикии грубости маленького, безвестного, затерянного в пустыне между Сирией и Аравией еврейского народа. Касаясь Греции, он говорит, что свобода мысли сделала греков наиболее умным народом в мире.

Он сравнивает греков с англичанами и говорит, что в настоящее время английская нация сделалась наиболее просвещенной, потому что англичане могут у себя в стране думать безнаказанно. Свобода мысли представляется Вольтеру величайшим благом, достигнутым греческой философией, но в то же время греческая философия, как он считает, показывает одновременно и ум, и глупость, и величие, и слабость человеческого духа. Он посвящает целую страницу карикатурному изображению философии Платона и говорит, что лишь темнота и непонятность придают кажущуюся глубину этой философии. Читатели Локка не станут терять время на галиматью Платона. В заключение он замечает, что греки были настолько умны, что иногда злоупотребляли своим умом.

Критика Вольтера опрокидывает все авторитеты, развенчивает всех ложных героев, показывает глупость того, что считалось мудрым. Но под видом критики и насмешек над религией дикарей и древних скрывается самое едкое издевательство над католичеством. Книга Вольтера вышла вполне легально, и прямых нападок на католическую религию в ней не содержится, но зато те фразы почтения, которыми Вольтер говорит о католической религии, проникнуты таким ядом, что большей силы разрушительности не достигли бы самые резкие выпады. Он никогда не упускает случая показать превосходство других религий над христианством. Он берет, например, вопрос о пророчествах и предсказаниях у первобытных народов. «Кто изобрел пророчества?» — задает он характерный для рационализма вопрос. И дает не менее характерный ответ: «Изобрел пророчества первый мошенник, который встретил дурака».

Вольтер зло издевается над евангельским апокалипсическим предсказанием второго пришествия Христа, при этом ядовито замечая, что христианская религия основывалась на таких веских доводах, что даже эта груда ошибок не могла ее поколебать. Он издевается над верой в чудеса, хотя и делает такую оговорку: конечно, мы верим без всяких затруднений в истинные чудеса, именно те чудеса, которые перешли к нашей святой религии из еврейской религии, подготовившей нашу. Мы говорим здесь исключительно о других национальностях. Но вслед за этим он высмеивает библейские и евангельские чудеса под видом насмешки над языческими. Например, рассказывая об известном мифе о Юпитере и Алкмене, согласно которому Юпитер будто бы продлил ночь и она продолжалась 24 часа вместо 12-ти, Вольтер иронически замечает, что для этого пришлось бы прекратить вращение земли и планет, произвести полный переворот в небесной сфере и т. п. Здесь нельзя не видеть явное издевательство над чудом Иисуса Навина, который, по Библии, остановил солнце и луну для того, чтобы дать возможность окончить сражение.

Вольтер издевается над верой в возможность воскрешения мертвых через несколько дней после смерти, приводя миф об Ипполите и Пелопсе, но явно имея в виду евангельский рассказ о воскрешении Лазаря. Он иронизирует над верой в чудесные исцеления, имея, в частности, в виду приписываемую английским и французским королям способность исцелять золотушных.

Вольтер замечает, что вся библейская история представляет собой описание необычайных жестокостей, которые совершались по приказанию божества. Но тут же делает такое замечание: «Я здесь вовсе не касаюсь вопроса о том, являлись ли эти книги вдохновенными богом. Наша святая церковь, которая с ужасом и отвращением относится к евреям, учит нас, что еврейские книги были продиктованы богом, создателем и отцом всех людей. Я не только не смею высказывать какое-нибудь сомнение в этом вопросе, но даже не смею о нем рассуждать».

Историю евреев, библейскую историю Вольтер пишет так же, как историю других народов, греков или скифов, между тем как до него историки выделяли ее отдельным разделом, ибо в ней действовали не обычные силы истории человечества, а откровение божества. До Саула, по мнению Вольтера, это была маленькая арабская орда в пустыне, не имевшая никакой силы и влияния.

Он перечисляет все противоречия и нелепости библейских рассказов и иронически замечает, что постоянное нарушение законов природы в еврейской истории есть одно из чудес, которое было сделано богом для своего избранного народа. Приводя ряд нелепостей и противоречий, содержащихся в Библии, он всякий раз сопровождает это таким рефреном: так хотел бог, церковь, и мы должны в это верить. И именно этим, говорит он, отличается эта история от всех других.

Разделавшись, таким образом, с библейской историей, Вольтер обрушивается на идеализацию римлян, которая была так характерна для гуманистов.

Кто такие римляне, по его мнению? Это «маленький разбойничий народ», который отличают, по его мнению, два свойства — разбой и любовь к отечеству. Причем он отмечает, что любовь к отечеству у римлян — это «добродетель воров и разбойников». Для них любить отечество означало грабить других людей. Правда, он отмечает превосходство римской религии; хотя она полна диких нелепостей, но в ней, по его мнению, есть ряд здравых принципов— это вера в высшее божество, терпимость и свобода совести. О Риме он говорит очень кратко, вообще только в виде постановки вопроса. Но он останавливается довольно подробно на проблеме, представляющей для нас большой интерес, именно на проблеме падения Рима.

На вопрос, почему Рим был разрушен варварами, Вольтер дает очень примитивный ответ: отчасти потому, что варвары были сильнее и воинственнее, чем впавший в изнеженность Рим. Но главную причину он все же видит в теологических спорах и политических раздорах внутри империи. Он говорит, что слабость императоров, интриги министров и евнухов, ненависть старой религии к новой, кровавые раздоры, начавшиеся в христианстве, теологические диспуты, заменившие искусство владеть оружием, ложь и изнеженность, сменившие храбрость, и множество монахов вместо земледельцев и солдат — все это призвало тех же варваров, которые не могли в свое время победить воинственную республику (кимвры и тевтоны), но покорили Рим при жестоких и благочестивых императорах.

Какие меры были приняты к отражению варваров, когда они вторглись в Рим? Велись только бесконечные споры, смущавшие Запад и Восток, шло преследование ересей. Все это окончилось погибелью. Пока велись бесконечные споры о пустяках, варвары захватили Европу и Африку.

Свой вступительный очерк Вольтер заканчивает характеристикой начал историографии. По его мнению, началом известий о ранней истории всех народов являются легенды, не заслуживающие доверия. В этом смысле он обнаруживает не меньше критического чутья, чем Вико. Он говорит, что ранняя история — это сборник мифов. До Геродота— у греков, до Пунических войн — у римлян не было истории. Ранняя история у Тита Ливия полна противоречий. Говоря о Григории Турском и франкских летописцах-монахах, он замечает, что они передают самые невероятные басни и, что самое худшее, скучные басни. Он указывает на ряд нелепостей в рассказах Григория Турского. Например, рассказ о Брунгильде, которую будто бы привязали к хвосту лошади за волосы. Он говорит, что волосы у старухи должны были оторваться. Утверждают, что она была разнесена на куски конем, но известно место ее погребения. Он говорит, что все эти века варварства— века ужасов и чудес. Монахам-летописцам вообще верить невозможно и, прежде всего, невозможно верить тем характеристикам, которые они дают. Идеальными королями они считали тех, которые давали им богатые подарки и, наоборот, всячески старались очернить тех, даже хороших королей, которые по отношению к ним были скупы. На этом оканчивается его «Введение».

Затем Вольтер переходит к истории средневековья (хотя этого названия у него и нет). Он рассматривает свою историю как продолжение истории Боссюэ, доведённой до Карла Великого, но это, так сказать, щит, которым он прикрывается. На самом деле он дает опровержение исторической концепции Боссюэ, постоянно с ней полемизируя и критикуя ее.

Прежде всего у Вольтера несравненно более широкий всемирно-исторический подход, чем у Боссюэ,— историю средних веков он начинает с обзора Китая, Индии, Персии, Аравии, возникновения мусульманства, особенно много внимания он уделяет таким вопросам, как начало христианства, его распространение, значение папства и т. п.

По его мнению, теория, на которой папы строили свои притязания на светскую власть, опирающаяся на легенду о том, что апостол Петр когда-то был римским епископом, является плодом невежества и фанатизма. У христиан в течение первого столетия, полагает Вольтер, вообще не существовало никакой иерархии; иерархия стала возникать не раньше Траяна, когда только и появляются епископы и т. д. Апостол Петр, по его мнению, никогда не был в Риме, и тех, кто думает иначе, Вольтер называет просто идиотами. Эта нелепая басня была разоблачена в эпоху возрождения науки. Все источники, говорящие о пребывании Петра в Риме и об епископстве апостола Петра, подложны. Ни деяния апостолов, ни послания Павла об этом не говорят. Но в то же время на этой нелепой басне папы основывают свое могущество. Вообще Вольтер говорит, что история начала существовать только с XVI в., так как разум только недавно родился на свет. До Макиавелли и Гвиччардини, по его мнению, настоящей истории не было.

Останавливаясь на истории христианских мучеников, Вольтер говорит, что все эти басни о житиях святых — сплошная нелепость. Он показывает, на какие сомнительные доказательства опирается ранняя история церкви и какие бредни передают, не краснея, ученые иезуиты Болланд и Папеброш. Здесь обнаруживается разный подход к источникам у Вольтера и его предшественников. Он не жалеет крепких слов, когда характеризует эту житийную литературу, в которой «столько обмана, надувательства, столько ошибок и столько отвратительных глупостей», и с издевкой замечает, что религия действительно была чем-то чудесным, если даже такое нагромождение мошенничества и глупости не смогло ее окончательно разрушить.

В то же время здесь у него имеется интересное замечание о том, что сама грубость исторических памятников средневековья позволяет видеть дух эпохи, каким он был, и самые фантастические легенды нам могут разъяснить нравы народов.

Говоря это, он несколько противоречит своему же высказыванию, что бесполезно искать в мифах и легендах какой-либо смысл.

Вольтер доказывает подложность «Константинова дара» и при этом добавляет, что еще в конце XV в. в Страсбурге были сожжены люди, которые отрицали подлинность этого дара. У пап не было никогда никаких политических прав, не было также и верховных прав над церковью.

Очень интересно то, что говорит Вольтер о так называемом «Великом переселении народов». Он решительно отрицает достоверность известий Прокопия и Иордана. При этом любопытно, что он не считает готов германцами. Он считает совершенно невероятным, чтобы гунны могли гнать перед собой, как стадо баранов, такие сильные и воинственные народы, как народы, населявшие Молдавию, Валахию, Украину, Польшу. Он полагает, что все эти народы один за другим приходили по своему почину, чтобы грабить Римскую империю.

Вольтер дает очень яркую картину начала средневековья. Он говорит, что при переходе от истории Римской империи к истории тех народов, которые расчленили ее на Западе, испытываешь чувство, похожее на чувство путешественника, который покинул великолепный город и оказался в пустыне, покрытой терниями. Вместо прекрасного латинского языка — 20 варварских наречий, вместо культуры и законов — только варварские обычаи. Цирки и амфитеатры, возвышавшиеся во всех провинциях, сменились хижинами, крытыми соломой. «Большие дороги, такие красивые и прочные, проведенные от подножия Капитолия до гор Тавра, покрылись стоячими водами. Такой же переворот произошел в умах; Григорий Турский и монах Фредегар из Сен-Галлена — это наши Полибии и Титы Ливии. Человеческий разум огрубел среди самых подлых и бессмысленных суеверий... Вся Европа коснеет в этом унижении до XVI в. и освобождается от него лишь путем ужасных судорог».

Это характерно для подхода к средневековью со стороны писателя эпохи Просвещения. Несмотря на то что Вольтер, в противоположность гуманистам, развенчал историю античности, все же переход к средним векам, к эпохе, когда зарождаются и крепнут самые ненавистные для буржуазии XVIII в. учреждения — католическая церковь и феодализм, представляется ему как глубочайшее падение культуры и в то же время как рост самых глупых и бессмысленных суеверий. Здесь у Вольтера выступает уже известная нам новая периодизация истории, деление ее на древнюю, среднюю и новую с характеристикой эпох преимущественно по культурному признаку. Грубое варварство отличает Европу после германского нашествия; города и торговля приходят в упадок, нравы грубеют. Вольтер издевается над варварскими «Правдами», которые оценивают человеческую жизнь в солидах, и говорит, что вообще правосудие отличалось дикостью и суеверием. Вся история тогдашних королевских домов, особенно Меровингов, является сплошным рядом ужасающих преступлений, свидетельствующих о глубочайшем упадке нравов.

Подводя итог рассмотрения Вольтера как историка, необходимо еще раз подчеркнуть, что его основной заслугой перед историографией является ниспровержение теологического взгляда на историю, особенно ярко проявившееся в его «Опыте о нравах». Эта разрушительная критическая работа является самой сильной стороной этой книги. Кроме того, Вольтер дал в ней впервые очерк истории с действительно всемирно-исторической точки зрения, рассмотрев в ней не только историю Европы, но и всего человечества в целом.

Несомненной заслугой Вольтера является то, что он по-новому сформулировал требования и задачи историографии. Можно сказать, что именно у Вольтера мы видим впервые отчетливо осознанное представление о научных задачах истории, указание на необходимость изучения не только и не столько церковной и династической истории, но также экономической, культурной и политической истории в самом широком смысле слова. При этом Вольтер отчасти осуществил сам намеченную программу не только в критическом, но и в положительном плане, дав в своей работе «Век Людовика XIV» очерк важнейших сторон общественной и политической жизни Франции XVII в. в духе этой программы.                                                                     

МОНТЕСКЬЕ

Вольтер, изложению взглядов которого мы посвятили предыдущие лекции, не был систематическим умом. У него не было системы в построении истории. В этом смысле для нас интереснее другие представители историографии эпохи Просвещения, у которых систематическое изложение основ намечающегося теперь буржуазного мировоззрения выступает отчетливее. Вольтер дает преимущественно критику старого феодально-теологического мировоззрения, ряд других мыслителей эпохи Просвещения пытаются дать систему нового мировоззрения. Вольтер в политическом отношении представляет собой чрезвычайно умеренную фигуру. Его политические идеалы дальше просвещенного абсолютизма не идут. В несколько большей степени отражают стремление буржуазии к политической власти взгляды современника Вольтера — Монтескье, который являлся не только политическим мыслителем и философом, но и крупным историком.

Шарль Монтескье (1689—1755) происходил из мелкого, захудалого дворянства и получил по наследству должность председателя бордосского парламента. Таким образом, он принадлежал к особой, промежуточной социальной группе, которая во Франции получила название «дворянства мантии» («noblesse de robe»). Это был представитель должностной аристократии, связанной своими интересами с буржуазной верхушкой и в то же время с монархией.

Монтескье совершил большое путешествие по Европе. Пребывание в Англии, где он провел два года, оставило в его жизни заметный след, как и в жизни Вольтера. Но в то время как Вольтера привлекала к себе главным образом английская наука и философия, Монтескье заинтересовался преимущественно политической жизнью Англии, вопросами применения принципов этой политической жизни к тем реформам, которые он считал необходимым провести во Франции.

Политический идеал Монтескье — конституционная монархия, но очень умеренная и далекая от демократии. Англия, которая представляла собой в то время буржуазно-аристократическое государство, дала ему в этом отношении яркий образец.

У Монтескье мы видим ряд ценных общеисторических идей, с которыми мы уже встречались раньше, но которые у него выступают более отчетливо, чем у Вольтера. Так, например, идеи о влиянии климата и географических условий на историю на историческом мировоззрении Вольтера почти не отразились.

Монтескье же, наоборот, старается провести теснейшую связь между историческим развитием и географическими условиями, в которых живет тот или другой народ. Для Монтескье, который был по профессии юристом, характерно юридическое мышление, поэтому он гораздо большее значение, чем Вольтер, придает законам, искусно составленным конституциям и другим правовым установлениям. В теории для него законы «должны» находиться в согласии с внешними условиями, прежде всего с географическими условиями, нравами народа, торговым его положением, но в то же время он думает, что искусный законодатель может придать иное направление историческому развитию страны.

Монтескье больше, чем Вольтер, связан с античностью и с гуманизмом. В работе «Размышления о причинах величия и падения римлян», которая дала ему громкую известность, Монтескье подходит к источникам как юрист, который читает свод законов и хочет найти в нем места, могущие защитить то или другое его положение. В сущности говоря, это формально-юридическое отношение к материалу, без той острой критики источников, которую мы видели у Вольтера. Если Вольтер подвергает сомнению все сведения, которые дает Тит Ливии, то Монтескье относится к первой книге Тита Ливия так, как к ней относился, ну, скажем, Макиавелли, т. е. он берет сведения, которые там даются, как факты для подтверждения своей основной идеи, что величием своим Рим обязан гражданским добродетелям римлян. Для него, как и для Макиавелли, основным является гражданский дух, т. е. способность жертвовать своими личными интересами для интересов общих.

Если мы возьмем основное, наиболее знаменитое произведение Монтескье — «Дух законов», опубликованное анонимно в Женеве в 1748 г., то мы увидим, что его исторические соображения часто основаны на непроверенных фактах, подкреплены довольно шаткими аргументами. И все же Монтескье оказал огромное влияние на дальнейшую буржуазную историографию, он своим авторитетом подкрепил и подтвердил то, что было на практике в значительной мере сделано Вольтером, именно он окончательно изгнал теологию из истории. Монтескье пошел по пути Вольтера и в другом отношении — он распространил историю на весь земной шар, не ограничивая ее пределами небольшого числа избранных народов Европы и Ближнего Востока.

Но у Монтескье есть одна сторона, в которой он сильнее Вольтера,— его способность к конструктивному мышлению, способность строить систему. Монтескье хочет установить законы, которые управляют человеческими обществами. Само понятие «законы» принимает у него известный юридический оттенок. В его представлении законы, в смысле законов природы, часто сливаются и незаметно переходят в законы, регулирующие жизнь общества в виде каких-либо писаных норм.

Объективный смысл исследований Монтескье состоит в том, чтобы определить политические формы, которые соответствовали бы интересам нарождающегося буржуазного общества, при допущении, однако, весьма широкого компромисса е феодализмом.

Основной материал для такого рода построений Монтескье мог брать там, где буржуазное общество более или менее определилось в его время, т. е. прежде всего в Англии. Но в «Духе законов» дается вовсе не описание английской конституции, а теоретический анализ этой конституции с точки зрения того, что представляется идеальной конституцией самому автору и что во многих отношениях значительно отличается от реальной конституции, существовавшей в Англии в XVIII в.

Монтескье рассматривает три основных вида правления. Нам уже не в первый раз приходится встречаться здесь с тройным делением, которое перешло к гуманистам еще из античности. Но у Монтескье это деление несколько иное. На место традиционных, идущих еще от Аристотеля форм — монархии, аристократии и демократии — Монтескье ставит республику, монархию и деспотию. Он берет в своей классификации не столько социальное содержание, которое было в ходу в античности и которым пользовалось большинство рационалистов XVII и XVIII вв., сколько формальный признак формы правления. При этом республиканский способ правления Монтескье делит на две формы — на аристократическую республику и демократическую республику. В противоположность античным писателям, которые рассматривали деспотию как известную форму монархии, он проводит очень резкую грань между этими политическими формами. Если республику — как аристократическую, так и демократическую,— а также монархию он считает законными формами правления в том смысле, что там управляют законы, то деспотию он противопоставляет им как такую форму правления, где правит произвол, где законы не имеют силы. С точки зрения Монтескье, монархию отличает от деспотии наличие посредствующих властей. Деятельность монарха должна осуществляться через законные органы. Самой же естественной посредствующей властью является дворянство. В монархиях по тем же соображениям полезна и власть духовенства. Наконец, здесь нужно особое политическое учреждение, охраняющее законы, самостоятельное и достаточно многочисленное представительное собрание (парламент).

В рассуждениях о деспотии имеется определенная оппозиция абсолютизму, который царил в то время во Франции, хотя Монтескье и избегает здесь говорить о Франции. Там, где идет речь о деспотизме, он предпочитает говорить о Турции, но намеки эти были ясны для читателя его эпохи.

В основе каждой политической формы, по мнению Монтескье, лежит определенный принцип, или оживляющая эту форму нравственная сила. Таким принципом в демократии является доблесть, любовь к общему делу (la vertu), то, что он подчеркивает, говоря о ранней истории Рима, Спарты, Афин.

В аристократических республиках этот принцип — любовь к общему делу — ограничивается только правящей верхушкой. Поэтому он выступает здесь в измененном виде, ибо правящая верхушка всячески должна ограничивать свои стремления к возвышению за счет других. Основным принципом аристократии, с точки зрения Монтескье, является умеренность.

Что касается монархии, то здесь основной принцип определяется отношением граждан к высшей власти, стремлением быть ближе к этой высшей власти, другими словами, стремлением к почестям. Поэтому честь (I'honneur), или, точнее, стремление к почестям, и есть основной принцип монархии.

Свой основной принцип имеется и в деспотии, но это уже принцип не нравственного порядка. Таким принципом является страх. Здесь от подчиненных не требуется ничего, кроме безусловного повиновения, основанного на страхе.

По мнению Монтескье, республиканский образ правления свойствен преимущественно мелким государствам, таким, как государства Древней Греции, Венеция и т. д. Монархия свойственна государствам средних размеров, а деспотия — огромным государствам. Поэтому он призывает монархию воздерживаться от завоевательной политики, которая неизбежно приводит к деспотизму. Кроме того, такая политика создает роскошь в столице и истощение в провинциях.

Законные, или умеренные, правления, т. е. республика и монархия, отличаются от деспотии тем, что в них имеются определенные гарантии свободы, т. е. возможность делать то, что разрешается законом. Если бы каждый мог делать все, что хочет, то он этим бы стеснял свободу других. Монтескье различает политическую свободу и свободу личную. Первая относится к государственному устройству, а вторая — к отдельным лицам.

С точки зрения Монтескье, гарантией политической свободы является разделение властей. Пример этому он хочет видеть в Англии. Знаменитая 6-я глава II книги его «Духа законов» посвящена анализу английской конституции. Она стала основой для всей буржуазной науки государственного права.

Монтескье делит власть в государстве на законодательную, исполнительную и судебную. Наилучшей гарантией свободы, с его точки зрения, является разделение властей и их равновесие, которое лучше всего достигается в умеренной монархии, между тем как в республике и в деспотии эти власти обычно сливаются друг с другом. Тот анализ, который затем дает Монтескье, основан главным образом на английской конституции, но некоторые примеры и образцы он берет также и из античных конституций, в частности из истории Афин.

Законодательная власть, говорит Монтескье, должна принадлежать народным представителям, которым поручается составление законов и надзор за их исполнением, а право голоса должны иметь все граждане. Это как будто бы очень широкий демократический принцип, но затем следуют ограничения, которые сразу же лишают его этой широты. По мнению Монтескье, право голоса должны иметь все граждане, «кроме тех, низкое положение которых лишает их самостоятельной воли». Это люди так или иначе зависимые от других. Этой оговоркой огромное большинство трудящегося населения исключается из числа избирателей. Кроме того, Монтескье отмечает, что в государстве есть люди, которые возвышаются над другими своим происхождением, состоянием или почетным положением. Если их уравнять с другими, хотя бы в отношении законодательных прав, то это было бы для них не свободой, а, наоборот, рабством, поэтому их участие в законодательстве должно быть соразмерно с их высоким положением в обществе. Для того чтобы быть к ним вполне справедливыми, необходимо создать особую аристократическую палату, соответствующую палате лордов в

(В действительности, в английской конституции как раз нет того разделения властей, о котором говорит Монтескье. В Англии исполнительная власть, кабинет министров, во всяком случае формально, зависел от парламента, так как создавался парламентским большинством. Король же не располагал полностью исполнительной властью потому, что министры хотя формально назначались королем, но фактически отражали интересы партии, составляющей большинство в парламенте. (Прим. автора).

Англии, которая уравновешивает палату народных представителей. Эта палата в силу самого характера входящих в нее лиц должна быть наследственной.

Чтобы не иметь возможности подчинять общую пользу своей частной выгоде, т. е. чтобы соблюдать ту умеренность, которая является основным принципом аристократии, верхняя палата должна иметь право лишь приостанавливать решения нижней палаты в делах бюджета, как это было в Англии.

Что касается исполнительной власти, то она должна быть сосредоточена в руках временно выбранных народом органов, а не постоянных коллегий. Здесь Монтескье уже переходит из области английской конституции к тем порядкам, которые существовали в демократических Афинах. Он против того, чтобы судебная власть находилась в руках постоянных коллегий, подобных коллегиям, которые существовали в Англии и Франции. По мнению Монтескье, право заключать в тюрьму должно быть исключительной принадлежностью судебной власти. Только в особых, редких случаях законодательная власть может передать это право исполнительной власти.

Таким образом, эти три власти — законодательная, исполнительная и судебная — должны быть разделены, но они не являются вполне изолированными, так как исполнительная власть в лице монарха принимает известное участие в законодательстве, имея право собирать и распускать палату, право останавливать решения властей, а законодательная власть имеет право контролировать исполнительную и наблюдать за проведением в жизнь законов. Но к ответственности могут быть привлечены лишь министры, а не монарх, причем суд над ними должен быть предоставлен более независимой и беспристрастной палате, именно верхней палате, являющейся в то же время посредницей между государем и народом. Это тот порядок обвинения министров в верхней палате, который существовал в Англии.

Исполнительная власть пользуется такой важной прерогативой, как финансы и войско, которые находятся в ее распоряжении. Поэтому здесь необходимы особые гарантии, именно чтобы право содержать армию и бюджет вотировались каждый год. Это тоже порядок, который существовал в Англии (в силу «Билля о правах»).

По мнению Монтескье, система разделения, взаимного ограничения и сотрудничества властей, которая представляет собой мудрую систему взаимных равновесий, существовала еще у древних германцев, в эпоху Тацита. Он говорит, что эта прекрасная система была найдена в лесах.

По мнению Монтескье, именно у Тацита англичане заимствовали эту совершенную систему, имея в виду совет старейшин (principes) и народное собрание у германцев, о которых говорит Тацит.

Эта ссылка на Тацита вызвала насмешливое замечание со стороны Вольтера, что если палату пэров, палату общин и суды справедливости и адмиралтейства можно найти у Тацита, то в том ремесле, которым занимались древние германцы, вполне можно найти и английские суконные мануфактуры.

Законы, по мнению Монтескье, стоят в определенной связи с естественными условиями страны. Он говорит о влиянии географических условий на законы, на политическое устройство народов, указывая, что самый характер народов меняется в зависимости от той широты, под которой они живут. У северных народов больше силы и храбрости, меньше впечатлительности, тонкости чувств, силы страстей, чем у южных.

Но законы, или политический строй, по идее Монтескье, должны соответственно противодействовать этим естественным свойствам народов и видоизменять их, уничтожая их отрицательные стороны. Например, рабство, по мнению Монтескье, заложено в природе южных стран; оно возникает на Юге, где людям свойственна лень, изнеженность, бездеятельность. Поэтому на Юге никто не пойдет на трудную физическую работу иначе, как в силу принуждения, под страхом наказания. Те же самые естественные причины вызывают на Юге и семейное рабство. Женщина на Юге достигает физической зрелости рано, когда еще не развился ее ум, поэтому она должна быть в подчинении у мужа. Равным образом чрезмерная пылкость южных нравов заставляет на Юге держать женщину взаперти, тогда как на Севере она может пользоваться большой свободой.

Свойства, характерные для жителей Юга,— отсутствие храбрости, изнеженность, лень — содействуют развитию деспотизма. Огромные равнины, которые существуют в Азии, содействуют развитию больших государств и, следовательно, деспотий. Таким образом, благоприятными моментами для развития деспотий являются жаркий климат и большие равнинные пространства. Равным образом Монтескье думает, что плодородная почва содействует развитию деспотизма, а неплодородная — свободе. Плодородие вызывает изнеженность и любовь к жизни. Бесплодная почва — основа для войны, промышленности, всякого рода деятельности. Плодородны обычно равнины, которые с трудом защищаются от нападений; бесплодны горы, где удобно отстаивать свою независимость. Жители островов более склонны к свободе и независимости, поскольку их островное положение защищает их от завоеваний.

Таким образом, нравы и дух народов находятся в зависимости от климата и почвы, но не от расы. Этого момента у Монтескье нет. Он считает, что законы должны приспособляться к внешним условиям, иначе они не достигнут цели. Но в то же время законы, как уже было замечено, могут, по мнению Монтескье, действовать на нравы и таким образом ослаблять действие естественных законов. Так, в Англии очень большое влияние на нравы оказала политическая свобода. Законы могут преодолевать действие природы и климата. Так, например, в Китае, где как будто бы имеются все условия для развития деспотии, лень, порожденная климатом, побеждена мудрым законодательством.

Религия тоже влияет на форму правления. Христианство благоприятствует умеренному правлению, а мусульманство — деспотическому. Из христианских исповеданий католичество больше свойственно неограниченной монархии, протестантизм — свободным государствам.

Коренными особенностями законодательства, обеспечивающими свободу, Монтескье считает умеренность, терпимость, иначе всякое управление легко может скатиться к деспотизму. У Монтескье мы видим, таким образом, утверждение о взаимном влиянии права и культуры.

Свой «Дух законов» Монтескье заканчивает рядом интересных исторических экскурсов. Особенно интересно то, что он говорит об истории феодальной системы во Франкском государстве (главы 30 и 31).

Самое начало средневековья Монтескье связывает с падением Рима, вызванным, по его мнению, прежде всего упадком тех гражданских добродетелей, которыми отличался Рим на первых стадиях своего развития, падением прежней храбрости и доблести — основных свойств римского народа. Сыграло роль в падении Рима и то, что если на первых стадиях своего развития, когда он вырастал из маленькой республики в мировую империю, Риму пришлось иметь дело со своими врагами в строгой постепенности и он сокрушал их одного за другим, то в момент его падения, с конца IV в., на западную половину империи обрушиваются сразу все ее враги. Он рассматривает переселение народов, вторжение варваров как одновременное нападение на Рим с разных сторон, которое и положило конец ослабевшей Римской империи. Здесь Монтескье подходит к вопросу о происхождении феодальных учреждений, излагая их историю в форме полемики со своими предшественниками.

Еще в начале XVIII в. возникла ученая полемика, в которой, можно сказать, оформились те точки зрения, с которыми нам приходится до сих пор постоянно встречаться при изучении средневековой истории, именно точка зрения «германистов» и «романистов». Если мы будем искать корни этих теорий, то нам придется уйти очень далеко, но окончательное или во всяком случае более или менее четкое оформление эти теории получили в начале XVIII в. Здесь надо прежде всего упомянуть работу графа Буленвилье — «История древнего политического строя Франции».

---

Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 799; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!