Тот, кто любит, творит себе Бога, 7 страница
Совсем не добрый это знак,
Что белый свет замазан чернотою.
Большой бедой полна душа
У сына-несмышленыша,
И он не в силах справиться с бедою.
Чем я смогу ему помочь,
Как мне рассеять эту ночь,
Что на бумагу из души плеснула?
Я долгой жизнью умудрен,
А сын своим умом силен –
Не страшен страх, когда его рисуют.
Хоть черной туши пуст флакон,
Но сын рисунком восхищен –
Ведь черный цвет всегда немножко гляндовый.
Пусть тьмы чернее небосвод,
и грустный дождик льет и льет,
Но из-за черной тучи солнышко вы-глядывает!
Дочери
***
Солнцем согретый росток
Тянется к небу.
Ветер над ним шелестит,
Льются дожди.
Тонкий дрожит голосок
Прямо за дверью –
Девочка песню поет,
Тесно в груди.
Радости чистый родник,
Светлая вера –
Душу мою унесут
К дальним мирам.
Чистый звенит голосок
Прямо за дверью –
Девочка песню поет,
Дочка моя.
Лета прощальным письмом
Перышко вьется.
Нотой трепещущей лист
В небо летит.
Девочка песню поет
Миру и солнцу.
Деревце тянется ввысь –
Ветка дрожит.
***
Расплескалась по лугам улыбка солнышка –
Одуванчик в мае щедро так цветет.
Вешний ветер кружит буйную головушку,
Выдувая грусть-тоску и пыль забот.
На душе с утра – ни облачка, ни рябинки,
Словно небо заглянуло вглубь меня.
Я смотрю в глаза весне, и утро раннее
Птичьим гомоном смеется у окна.
Я от жизни большей щедрости не требую –
Вешней свежестью душа моя пьяна.
|
|
|
Столько света и тепла дает нам небо,
Чтоб любовь дарили людям мы сполна.
А в садах вишневый цвет – белее белого.
Оглядитесь, люди, – это ли не рай?
Что ж мы мечемся, как сойки ошалелые?
Что ж душа полна смятеньем через край?
Поднимусь на крыльях ветра легким перышком,
Упаду на землю теплую дождем
В тех лугах, где ждет меня улыбка солнышка
И забытая часовня над прудом.
В синеву воды озерной загляжусь я –
Как улыбка милой гладь воды тиха.
Столько чистых вод в озерах Беларуси,
Чтоб душа могла омыться от греха.
Я от жизни большей щедрости не требую –
Вешней свежестью душа моя пьяна.
Столько света и тепла дает нам небо,
Чтоб любовь дарили миру мы сполна.
ТВОЙ СЫН
Под солнцем выгорит трава
(Давно дождей не знало лето),
До звона высохли дрова,
Те, что лежали на траве.
А ты, одетая слегка,
Лежишь в воде за Минском где-то,
И рядом плещется твой сын
С платком на русой голове.
До звона горнего чиста
Высот улыбчивая просинь,
И глубина хрустальных сфер
В глазах качается твоих.
Возводит замок из песка
Твой сын в тени прибрежных сосен,
И в смехе сына твоего
Аккорд божественный звенит.
Ты в теплой нежишься воде
И, как мороженое, таешь,
|
|
|
А я за тридевять земель
Глотаю эскимо один.
Ну а тебе что за беда,
В каких надеждах я витаю –
С тобою твой любимый сын,
Что лучше всех других мужчин.
Щекочет солнце твой живот
(Ах, как легки твои одежды!),
И глубине прозрачных вод
Сродни души твоей покой.
Ты машешь сыну своему,
В котором все твои надежды...
А я гляжу на мелкий пруд
И тину трогаю ногой.
***
Вымыт дождями из памяти начисто август.
Две-три недели – и под ноги листья лягут.
Словно в предчувствии зимней тоски и тягот
В мире растрепанном зябко ищу радость.
Ветром пронзительным встретит меня утро.
Летних рассветов не было в жизни будто.
Но в этом мире, где жить так светло и трудно,
Жил я, живу и, конечно, еще буду.
Как я жил, грешно ли, правильно ли, Бог весть!
Срок придет узнать, а все не успокоюсь –
Снова осень, и мою тревожит совесть
Давней юностью наполненный мотив.
Знать хочу, чего я в этом мире стою,
Но замрет душа в целительном покое...
Может, ангел пролетает надо мною,
От беды меня собою заслонив?
В памяти лица, сердца, имена перебираю,
Кем каждый миг счастья в судьбе был мне подарен,
С кем, не страшась, мог бы пройти бездны по краю.
Кто же из них мне всей душой был благодарен?
Дал ли я им все, что могу, был ли не в тягость?
|
|
|
Или осталась лишь песенных строк светлая радость?
Летней кукушкою дни сочтены – экая малость!
Но в моих силах отдать, не скупясь, все, что осталось...
Желтый лист – судьбы последняя страница
(не журавль в небе – за окном синица).
Скоротечен серый день, а ночью снится
Все, что в памяти так трепетно хранил.
И воздастся тем, чего я, грешный, стою,
А пока душа в целительном покое...
И кружится кто-то белый надо мною,
От беды меня собою заслонив.
НА ВЫСТАВКЕ ШАГАЛА
Белые кони в черной ночи,
Город, уснувший под синими звездами,
Мир, перевернутый детскими грезами,
Пламя упрямой свечи.
Крохотный зальчик, тихая улица...
Минск на распутье меж летом и осенью.
И от рисунков Шагаловых морщится
Голубоглазая спутница.
Эта женщина не знает, до чего она красива
В невесомом, как сентябрь, сарафане.
Только я-то отчего такой безудержно счастливый,
Как пионы в нарисованном стакане?
Радость, бьющая с полотен, как огонь невыразима,
Но с досадой легкой женщина сказала:
Знаешь, зря я не осталась дома с дочкою и сыном –
Их мазня ну не страшней, чем у Шагала.
Витебский шут и вселенский мудрец,
Мальчик с сединами ветхозаветными,
|
|
|
Верный хранитель любви беззаветной,
Радости чистой творец,
Миру напомнивший детские сны,
Белого цвета любви многоцветие,
Смертных влюбленных святое бессмертие
И доброту тишины...
У распятия Христова – от волненья безголова –
Облака метет молочница подолом:
– Зелена моя корова, выпей, Господи, парного...
Чем еще смогу Твою умерить боль я?
И рождественскою елкой башни Эйфеля иголка
Вдруг над улочками Витебска взметнется.
Над заборами, домами и хмельными мужиками
Чистый звук потертой скрипки вознесется.
В Минск из Парижа приехал Шагал,
Жаль, если вновь нам не хватит столетия,
Чтобы подумать всерьез над ответами
К вечным загадкам, что он разгадал.
Белое счастье над черной бедой,
Старая скрипка над смертью и подлостью.
И прорастают из быта и пошлости –
Бытие и Любовь.
Ночь взрывается – луною,
Мир взрывается – любовью,
Как весенний сад взрывается цветами.
И стою я рядом с нею,
И от нежности робею,
Если вдруг соприкасаемся руками.
А она стоит средь мира, как огонь, невыразима
И растерянно качает головою:
– Я Шагала непременно дочке покажу и сыну –
Пусть рисуют, не стесняясь быть собою.
***
Любимая, меж нами бездна ляжет –
длинны пути, поскольку мир велик.
Найдем же нить,
что накрепко нас свяжет,
меж душами протянутую нить.
Пусть не видна, тонка и невесома,
но лишь была б связующая нить,
чтоб,
если вдруг кому-то станет больно,
и у другого сердце заболит.
И всё по той же нити напряженной,
чей звон душою чуткою ловлю,
пришло б волною к ране обнажённой
целительно-волшебное "люблю".
МИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Этот город так глядит мне вслед глазами фонарей –
Так светло меня еще никто не провожал.
У меня в бумажнике билет и пять рублей,
Чтобы уж не возвращаться, если даже опоздал.
Я и опоздал: вокзал – мой дом на три часа:
В полночь электричка отправляется на Брест.
Мне немного в жизни выпадало теплых мест,
Но сейчас найдутся даже спальные места…
А у тебя на подоконнике иней.
Жаль, нет сада, что укрыт снегом,
Чтобы – лишь солнце припечет летом –
Согнулись ветви под тяжестью вишни…
Но – сын вернулся с тренировки уставший,
И дочь болтает два часа по телефону,
И ты смываешь тени с век сонных,
И просто нету сил – подумать о счастье…
А мне в столичных городах всегда чуть-чуть не по себе:
Я, как был провинциалом, так, наверно, и помру.
Мне дача друга моего куда как больше по нутру.
И, вправду, будь она моей – чего б еще желать в судьбе?
Там звенит синичья стая над рябиновым кустом,
И в тумане снежном солнце полусонное встает.
А здесь шумит ночной вокзал, да мысль покоя не дает:
Где-то в сумке я запрятал на метро один жетон!
А у тебя на подоконнике иней,
И сквозь фабричный дым не видать солнца,
Но дочка в ванной утром засмеется,
И сын на ухо одеяло надвинет.
И ты вздохнешь над пригоревшею кашей,
Подкрасишь губы торопливо в прихожей,
И – заскрипит снег под ногами прохожих,
И просто некогда подумать о счастье…
А в поселке дачном даже снег особенно скрипит.
Там событие – закат, ну, если не проспишь – рассвет.
И – душе легко. Одна беда, что дров почти и нет:
Рукомойник промерзает, если днем не протопить.
Я приду туда к утру и заварю с мелиссой чай,
А, быть может, и сварганю с ветчиною бутерброд,
Посмотрю, как в синеве снегов купается восход, –
Жаль, не я придумал фразу, что "светла моя печаль"…
А у тебя на подоконнике иней,
Но так тепло цветам в твоей кухне.
А в моей они давно пожухли:
Нет меня – и дача, как душа, стынет.
А на девятом лифт бывает нечасто,
Но мне все мнится: ты в меня еще веришь…
Давай-ка я позвоню тебе в двери –
А вдруг глаза твои засветятся счастьем?..
***
Как сосулькам утром морозно!
Полог дымки на город наброшен,
и хрустит под ногами негромко
снег зимы, уходящей в прошлое.
Стебли трав, что цвели в июле,
меж сугробов промерзших стынут…
Но под солнцем февральским к полудню
успевают подтаять льдины.
ЖЕНЩИНА ДЛЯ ПОЭТА.
Марине Шляпиной, автору картин
"Керосиновая лампа", "Когда цветут тополя",
"Девушка на велосипеде", "Тюльпан для поэта",
"Женщина в красном платье",
"В компании с чайником"…
Вот у окна поэт –
Мечтатель и бездельник,
И дворник под окном,
Хмелён и работящ.
И в городе моем
Июнь и понедельник.
Но у окна поэт,
И взор его горяч.
Вот женщина – она
Рутине неподвластна:
Бесплотен легкий стан,
Размыт лица овал…
И, может, потому
Она до слез прекрасна.
И, может, потому
Поэт её искал.
Вот тополиный пух –
Он ей щекочет кожу.
И сердца частый стук
Вдогон её шагам.
Что мой поэт – о ней
Всю жизнь мечтали тоже
Туманный Ренуар
И солнечный Шагал.
Зачем она пред ним,
Как чайка, пролетела,
Пушинку уронив
На жестяной карниз?
Поэт не нужен ей.
Ах, да не в этом дело!
Она ему нужна,
И не на миг – на жизнь…
***
Крепкий ветер с шумом форточку толкнет,
Влажным запахом напомнит о весне.
Эта Женщина сегодня не придет,
А придет – то не сюда и не ко мне.
Я-то знаю, что в мечтаньях толку – чуть,
Но так сладко ждать и верить, что придет.
И улыбку беззащитную Её
Я к своей судьбе примерить захочу.
Она над скрипкою своей имеет власть,
А я не скрипка, я порой бревно-бревном,
Но так глазами по моей душе прошлась,
Как мастер струны скрипки пробует смычком.
И что мне грезится – для самого секрет,
Да коготок увяз – как птичке не пропасть…
А у Неё другая жизнь – в ней места нет
Моим надеждам и стараньям не упасть.
Сочиняю, как умею, жизнь мою.
Не Вивальди, нет, но все ж и не попса,
А насколько плохо то, что я пою,
Дай мне Бог не знать до самого конца.
Выпал шанс – да разглядеть его сумей,
И поверить, и осмелиться взлететь.
Если жить, то непременно жить, как петь, –
Как бы мне хотелось петь дуэтом с Ней!
Жаль, я не в голосе: не женщина – мотив,
Ей все неважно – сцена, лес или трактир.
Она засветится, вниманье ощутив,
А я все путаю "юпитер" и пюпитр.
Впустую – пестовать надежды, видит Бог,
У жизни розовые слюни не в чести.
Весь мой полет – с порога низкого прыжок,
И трепыханье перьев, скомканных в горсти…
Мне бы ноты Её жизни разучить –
Та мелодия вовек не надоест.
Жизнь вкусней, когда на языке горчит
Не поваренная соль, а соль-диез.
Как мне хочется движеньем скрипача
К своему плечу прижать Её щекой.
И запястье дрогнет трепетным смычком
В моих пальцах, не приученных к смычкам…
***
Я люблю эту жизнь
В дробном шорохе дней,
В круговерти забот и сомнений.
Спотыкаясь, лечу
Среди звезд и камней.
В буреломе – тропа восхождения.
Жизнь за горло возьмет,
Но хрипеть, что жестка –
Воздержусь, и от боли не плачу.
Раз попал в жернова,
Значит, будет мука.
Разве плохо стать хлебом горячим?
Я люблю эту жизнь –
По колено в грязи,
С тяжкой ношей ошибок и горестей.
Потому, что живу.
Потому, что люблю.
И надеюсь, и верю без корысти.
Ей спасибо, что к нам
Без любви и труда
Не приходит удача непрошеной.
И особо за то,
Что любая беда
Меня учит чему-то хорошему.
Я люблю эту жизнь,
Рад дождям и пурге.
Я созвучен им, а не подвластен.
В каждом вздохе моем,
Слове каждом, строке –
Отголосок безмерного счастья.
ТАМ, ЗА МОРЯМИ…
Уже из коридора донеслось: "После работы с мужиками на рыбалку едем. В воскресенье вернусь". И хлопнула дверь, отсекая Танины вопросы и возражения. А они летели вдогонку и, ударившись о запертую дверь, возвращались к Тане. "А как же дача? Собирались завтра ехать! Через неделю картошку сажать. Опять мне самой и лошадь искать, и навоз растаскивать. Сама уже кляча-клячей!" От обиды Таня чуть не брызнула слезами на зеркало, из которого на нее смотрела синими глазами усталая пепельноволосая женщина, которой при всем желании не дашь законных тридцати – сорок, а то и все сорок пять. "Не реви!– строго сказала Таня усталой женщине и осторожно промокнула ресницы. – Женщинам с дешевой тушью плакать нельзя".
Часы на кухне раздраженно скрипнули, и Таня поняла, что опять опаздывает на работу. Впрыгнула в туфли (вот когда порадуешься, что растоптаны) и, запахивая плащик, бросилась к лифту. Привычно кивнула соседу. Он уже две недели как занял пятерку, поэтому все девять этажей рассматривал подпаленные кнопки. И к выходу потопал первым, загораживая дорогу. Таня шипела досадливо, но прошмыгнуть вперед не смогла и семенила по ступенькам, стараясь не глядеть с ненавистью в широкую спину. Только потому и заметила, что в почтовом ящике белеет что-то. Дохленький замок позволял обходиться без ключа, и Таня, царапая пальцы, принялась отскребать дверцу. Газета приходила вечером, рекламки были цветными, а это был… конверт. Необычный конверт. Таня видела такие в офисе – присылали из Польши: длинные, узкие, с пластиковым окошечком в углу. И сейчас в этом окошке какими-то сплющенными английскими буквами были напечатаны Танина фамилия и адрес. Правда, о том, что это ее фамилия, Таня просто догадалась – раз имя и адрес ее, то и фамилия, значит, тоже. По дороге вспомнилось, как в школе ее дразнили Коржиком, а она лупила насмешников портфелем по спинам и кричала: "Коржич моя фамилия, Коржич!" А по-английски, оказывается, вообще язык сломаешь – Korzhich Tatiana. Странно, кто-то помнит ее девичью фамилию. Давний какой-то знакомый. Вместо обратного адреса стоял синий штамп с забавным моржом и решетчатой башней, подпирающей что-то вроде двойной портьеры. И все это опоясывалось кольцом из английских же букв, разбирать которые не было времени.
Шеф, конечно же, увидев Татьяну, выразительно глянул на большие часы над входом и бесцветным голосом полюбопытствовал, как продвигаются дела с ростовскими клиентами. И письмо пришлось, не открывая, сунуть в сумочку и оправдываться, почему не двигаются дела с ростовчанами, показывать, что не устроило в договоре мурманчан, объяснять, почему в Гомеле такой договор годится, а в Мурманске – нет. И шеф поскучнел еще больше, чтобы показать, что
во всем виновата она. Пришлось садиться на телефон и дозваниваться в Ростов и Мурманск, а потом бежать к секретарше Олечке, чтобы перепечатать договор, и опять садиться на телефон, злясь, что невозможно дозвониться, что факс проходит плохо, что кончился кофе, что забыла поставить печать на договоре, а шеф уехал в банк, а у Мурманска с Минском час времени разницы и, значит, придется откладывать все на понедельник, а в там опять ежиться под брезгливым взглядом шефа, и вдруг оказалось, что рабочий день кончился вместе с рабочей неделей, и офис опустел, и пора накидывать плащ и выходить под собиравшийся весь день и, наконец, пошедший дождь, сердясь на себя, что за зиму не собралась ни купить новый зонт, ни хотя бы отдать старый в починку.
Забежала в гастроном за хлебом и молоком, в рыбном отделе наткнулась на дешевую рыбную мелочь и на радостях взяла для кошки два килограмма. Очередь в кассу двигалась неспешно, но уверенно, и Таня потянула из сумочки кошелек, чтобы не суетиться перед самой кассой. Пальцы наткнулись на плотный хрустящий конверт – надо же, забылось напрочь! – и даже не слушаясь Тани, стали торопливо надрывать край, вытаскивать наружу тонкий синевато-узорчатый лист, сложенный втрое…
"…А шторма здесь такие, что я и представить не мог – волны перекатываются через буровую платформу, как мы порог перешагиваем, не замечая даже. А в разрывы облаков смотрят звезды, маленькие и холодные. Временами становится легче оттого, что и ты, быть может, видишь эти же звезды…"
Письмо так и начиналось, словно продолжая прерванный на минуту разговор, и Таня вспомнила, кто в ее жизни так мало значения придавал условностям. Он мог прийти не здороваясь, и уйти не прощаясь. Но от прихода до ухода весь принадлежал ей. Перед самым ее поступлением в институт, когда несчастная абитура дрожала над учебниками и Таня дрожала так же, вдруг приехал он (Таня думала, что он за тысячу километров, сдает экзамены в Питере, а он – вот, в Минске), увидел, с каким ужасом она ожидает завтрашнего сочинения, и отодвинул в сторону ворох учебников и тетрадей, взял ее за руку и повел на улицу, в теплый августовский вечер. Они бродили по Немиге, вдоль Свислочи, по аллеям у Оперного, смотрели на густо насыпанные звезды, которым было тесно в небе уходящего лета. "Подставляй ладонь! – смеялся он. – Видишь, как они сыплются, на всю абитуру хватит!" И почему-то говорил с ней о Грибоедове, посмеивался над Чацким, мол, какое тут горе от ума, когда Чацкий влюблен и ума лишен по определению. "Ум – понятие житейское, – он взобрался на какой-то валун и с высоты втолковывал Татьяне, – а в любви надо уметь быть глупым. Уметь идти вопреки житейским понятиям, не спотыкаясь о чужие мнения". "Так он и глуп, твой Чацкий, – смеялась она, – Софья у него на глазах шуры-
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 276; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!