Тот, кто любит, творит себе Бога, 5 страница
километров, они были вместе, вместе, вместе! А иногда, раз в месяц, не чаще, - когда он мог вырваться на выходные - они действительно были вместе. И вспоминая потом эти редкие дни, Алена словно растворялась в жаркой истоме, и в глубине ее невесомого существа знобко звенел запредельный восторг, имени которому Алена еще не знала и не должна была знать – это было имя ее Бога.
И счастье неудержимо распахивало для них мир, день за днем, неделя за неделей, пока однажды, захлопнув за ним дверь и оставшись один на один с долгим вечером без него, Алена вдруг не поняла с ледяным ужасом, что там, на другом конце десятичасовой дороги, другая, незнакомая ей женщина тоже сидит наедине с долгим вечером без него. И с молчаливого позволения забывшей все от счастья Алены бесконечная вереница таких же вечеров без него только и ждет своего часа, чтобы по-хозяйски войти в дом этой далекой, совершенно незнакомой женщины. И, едва улеглась первая волна боли, стыда и вины, Алена, стиснув зубы, сказала своему сердцу, виновато сжавшемуся в груди: видишь, что мы с тобой натворили?
А через день, так же стиснув зубы, чтобы боль, вина и стыд, заполонившие ее душу,не достались ему, Алена еле слышно прошептала в телефонную трубку: довольно. Еще несколько долгих дней он стучался в эту глухую непробиваемую стену, немо крича что-то об одиночестве, понимании и любви, но Алена запретила себе слышать его. Запретила себе думать о нем. Запретила себе помнить о том, что он был в ее жизни.
|
|
|
И теперь она здесь, перед глухими непробиваемыми стенами угрюмого дома, потому что жить без него оказалось невозможно. Потому, что можно было запретить себе думать о нем, но запретить себе любить его ей оказалось не по силам. Потому, что она готова была пройти пешком сотни километров, разделявшие их, и целый день стоять под враждебным взглядом темных окон дома, ревностно стерегущего своего хозяина от посягательств чужой девушки, чтобы наконец увидеть его, подойти к нему, взять его за руку и сказать: пойдем, я не могу без тебя, потому что в тебе мое счастье. И будь что будет…
Громыхнула калитка, в проеме ворот, в десяти метрах от Алены, показалась знакомая - он! он! - фигура худощавого мужчины, он внимательно взглянул на нее, лицо его потеплело, и такая знакомая синева хлынула ей в душу! "Не хватало еще в обморок грохнуться!" – торопливо удержала Алена накатывающее головокружение, не в силах сделать ни шага навстречу…
…И ни шага вслед не смогла сделать она. Вслед ему, посмотревшему на нее, улыбнувшемуся ей и теперь спокойно уходящему от нее по своим делам.
И не плача, только скуля тоненько, по-щенячьи, Алена побрела потерянно прочь от дома, провожающего ее насмешливым молчанием.
|
|
|
"Странно, как эта девушка, стоявшая у соседского забора, похожа на Алену, - подумал он, сгорбившись устало в полупустом автобусном салоне, - надо же, какие шутки шутит со мной близорукость: ее фигура, по-детски круглое лицо с крутым упрямым лбом и остреньким подбородком, чуть прищуренные глаза, в которых так любили прятаться насмешливые хитринки… Хорошо, что без очков не различаю деталей и могу вообразить, что это Алена, моя Алена действительно приехала ко мне. Бог мой, я взял бы ее за руку и сказал: пойдем, я не могу без тебя. И, даже не заходя домой, поехал бы к ней. Потому что в ней мое счастье…"
Он зябко повел плечами и отвернулся к окну. Ранние ноябрьские сумерки стремительно сгущались над городом, неохотно уходящим в зиму.
Сотворение Бога
Тот, кто любит, творит себе Бога,
Значит, Бог равнозначен Любви…
Памяти А. Станкевича
***
Мне твердят со всех сторон:
человек рождается во грехе,
живет в муках
и умирает в раскаянье.
Я не могу спорить с этим,
но каждое утро просыпаюсь с надеждой,
живу в любви,
а она ведет меня к вере.
|
|
|
***
Не гадаю о сроках беды,
Не томлюсь ожиданием счастья –
Воздается сполна за труды
По законам, уму неподвластным.
За усилье награды не жду:
Хлопать крыльями – дело пустое,
Но пытаться взлетать все же стоит!
Не взлетается – просто иду.
Не идется – сбиваю колени,
Но ползу –
в зной ли,
дождь ли,
пургу, –
Чтоб добраться до поля весеннего,
Где расправить я крылья смогу.
Чтоб увидеть душой просветленной,
Сквозь туман повседневных забот,
Берег тот,
ту вершину,
то небо,
Где меня все, что грезилось, ждет.
ЛАЗАРЬ
...Он воззвал громким голосом:
Лазарь! Иди вон.
И вышел умерший...
Иоанн, 11 – 43, 44.
Что Ты зовешь?
На потеху зевакам досужим?
На укор фарисеям?
На горе моим должникам?
Чем я Тебе,
смертной немощью скованный, нужен?
Чем помогу,
не дождавшийся помощи сам?
Что Ты зовешь?
Иль не видишь, как крепки полотна,
жизнь спеленавшие,
словно забота родных?
Сил нет порвать
эти вросшие в тело тенета,
Не превозмочь
неприятие тягот земных.
Что Ты зовешь
пережившего счастье земное?
|
|
|
Ради горней надежды
я оставил о близких тщету.
Как мне теперь
падать вновь в суету
из покоя?
Сможет ли сердце
пережить будних дней маету?
Что Ты зовешь?
Разве мало мне было страданий?
Что я не понял?
Какую не встретил беду?
Все, что Ты дашь,
принимаю без нареканий.
Что Ты зовешь?
Я и так с чистым сердцем иду.
ВОСПОМИНАНИЕ О СВИТЯЗИ
Тамаре Вислович
Затеряться под звездным небом,
Раствориться в озерной глади,
Меж стволов заповедных сосен,
Проскользнуть тропой потаенной,
За спиною оставив дебри
Городских бетонных кварталов.
У души испросить совета,
И на мир взглянуть просветленно.
Жизнь с рассвета начать сначала,
Улыбнуться лесной пичуге,
Босиком по росистым травам
Пробежать, душой молодея…
Почему нам этого мало?
Почему мы живем в испуге,
Что лишимся гроша и славы
И опять обрести не сумеем?
Почему мы себя не слышим,
Подчиняясь словам обветшалым,
И живем не насущным хлебом,
А успехов призрачных ради?
Оглядись – где-то рядом дышит
Тот, кто хочет самую малость:
Затеряться под звездным небом,
Раствориться в озерной глади…
***
Когда аллеи под ногами зашуршат,
И льдистый хруст тебя разбудит на рассвете,
Сознаньем светлым преисполнится душа,
Что перед Богом ты за жизнь свою в ответе.
Живи на свете не спеша, не суетясь,
Пока последний лист цепляется за ветку,
Пока в душе твоей живой не порвалась
Струна, созвучная июльскому рассвету.
Пока ты помнишь, как упруги были крылья,
Никто не в силах неба для тебя закрыть.
Любви ушедшей ты не в силах возвратить,
Но не спеши поверить, что душа остыла.
Нам столько выпало потерь перенести,
Что можно жизнь потратить, горести считая.
Но через толщу бед надежда прорастает –
Лишь ты поможешь ей любовью расцвести.
Пускай соломинка из пальцев уплывет –
Не сожалей о том, что не успел схватиться:
Пришла пора, быть может, плавать научиться,
И Бог тебе сейчас последний шанс дает.
А все, что в жизни удержать ты не сумел,
Живой водой уйдет к измученному жаждой,
И благодарен станет он тебе однажды
За то, что ты ему себя не пожалел.
Живи на свете, не спеша, не суетясь,
Пока ты видишь свыше данную дорогу,
Пока в душе твоей живой не порвалась
Струна, протянутая меж тобой и Богом…
СЕРЕБРЯНАЯ ТРУБА АРАМА
Почему-то не могу вспомнить его лицо. Фигуру помню: маленькое, даже щуплое тело в мешковатом “хабэ” с несоразмерно большой головой над худыми ключицами. Эта несоразмерность придавала ему детский вид. Да он и был ребенком – в свои 18 смотрел в мир по-детски удивленно и немного настороженно. Только в редкие мгновения, когда он смеялся, эта настороженность уходила с его лица. Нет, не уходила – пряталась в уголках губ и подрагивающих веках, чтобы вернуться, едва отзвучит смех… И все-таки лица не могу вспомнить. Вот имя никогда не забуду – Арам. Нормальное армянское имя. Прочитать наоборот, получится “мара” – “мечта” по-белорусски. Но он не был в Белоруссии и слова такого не слыхал. И не услышит уже никогда… А на фамилию его я, как охотничья собака, стойку сделал – еще в институте Сарояном болел. Театр Моссовета ставил его пьесу, и я несколько раз на спектакль ходил. И томик его стоял у меня на полке. “В горах мое сердце”. Американский писатель с армянской фамилией. Благодаря ему я Армению полюбил, хотя не бывал там никогда.
Вхожу в штабную дежурку, а там сидит маленький чернявый кавказец, увидел меня и вскочил, как чертик на пружинке, большой рот в испуганной улыбке растянут (почему я никак лицо-то не вспомню?!), а руки суетливо пилотку задом наперед на голову натягивают. Не потому, что он погоны мои сержантские увидал, просто шушера наша армейская уже в первую неделю приучила их перед каждым “стариком” в струнку вытягиваться (я с карантина помню – любой полугодишник “дедом” казался).
“Садитесь,– говорю,– товарищ солдат (никогда не любил “тыкать” тем, кто вынужден меня на “вы” называть). Новенький? А фамилия?”
Он опять вскакивает: “Военный строитель-рядовой Ароян!”
Вот тут-то я стойку и сделал. “Вот как, Ароян? К писателю Сарояну никакого отношения не имеете? Или просто фамилии похожие?”
Он улыбнулся растерянно и одной фразой уложил меня. Наповал. “Его отец, – говорит, – двоюродный брат моего дедушки был. Они вместе из Турции бежали, когда там армян вырезали. Только дедушка мой в Ливане остался, а брат его в Америку перебрался”.
Вот так его и звали. Арам Ароян.
Он был трубачом. Не знаю, была ли у него какая-то другая профессия. В строительных войсках из него пытались сделать землекопа. Будь он пианистом, им бы это удалось: в клубе у нас не было фортепиано, и с собой из дома его не привезешь, а трубу – трубу он привез. (Не знаю, как правильно назывался этот инструмент – серебристый, с тремя кнопочками, похожий на пионерские горны, только те были медные и почему-то всегда помятые – дрались ими, что ли? А
этот – сразу видно, серьезный инструмент: благородно сияющий серебром, одна
деталь плавно перетекает в другую…) И замполиту нашему – тридцатилетнему капитану с холеным лицом – пришло в голову, едва он про эту трубу узнал, утреннюю побудку и отбой вечером сигналом трубы обозначать. Я его понимаю: мы все на гайдаровской военной романтике выросли и для многих из нас посреди тогдашней сытости, лени и вранья серебряные трубы нет-нет, да и звучали; так что временами казалось: звучи они наяву и почаще – что-то в жизни чище и светлее станет. А может, ему просто хотелось замполитам соседних частей нос утереть: у них нет такого, а у нас – есть. Глядишь, слух до начальства дойдет…
Так Арам и выходил по утрам – сонный после сержантских игр в “подъем-отбой”, в потрепанном “хабэ” (“дедам”-то плевать, что трубач гарнизонный, – месяц прослужил, значит, “дух” сопливый и новую форму обязан “дедушке” отдать, а сам с благодарностью его старье донашивать), любовно пробегал пальцами по клапанам – мягко ли ходят – делая смешные гримасы, старательно разминал губы: округлял, вытягивал в трубочку, растягивал в подобии улыбки, замирал на несколько секунд, словно прислушиваясь к чему-то, что мог слышать только он один (как я завидовал этому мгновению!)… Потом оглядывался на освещенное окно дежурки, откуда дежурный по штабу, следя за часами, подавал знак, и подносил мундштук к губам. На несколько мгновений для меня наступала абсолютная тишина ожидания… А потом – в утреннее небо вонзался чистый звенящий клинок сигнала, легко и решительно отсекая ночь ото дня.
Весь день труба отдыхала в черном дерматиновом футляре, куда Арам, бережно протерев сверкающий металл фланелью и прочистив специальной щеточкой мундштук, укладывал ее после выступления. Сам трубач в это время с другими солдатами трудился над рытьем траншеи на ударном объекте пятилетки, целый день перекидывая с места на место глину и песок.
Вечером обряд повторялся, но уже не трогал меня: переход от шумного дня к тишине ночи не требовал такого яркого действа, как утром. А может, я, насыщенный дневными впечатлениями, становился глух к волшебному звуку? Да нет, нет, конечно! Я же слушал его вечерами. Только не этот короткий – в пять размеренных нот – сигнал отбоя. Арам иногда играл для нас, солдат-штабистов, минут тридцать (мне хватало, чтобы очиститься от суеты и усталости) – классические пьесы, армянские мелодии и джазовые композиции: Армстронг… Гершвин… Бернстайн… Я его не просто слушал – впитывал, вбирал сердцем, всей сутью своей. Как воспринимали его остальные, не знаю, для меня это слишком сокровенная тема была, чтобы обсуждать ее с кем-то (к этому времени я научился не особенно раскрывать себя и свои переживания: в армии быть искренним – верный способ оказаться всеобщим посмешищем и объектом для издевательств, не спасут ни кулаки, ни сержантские погоны). Завороженно
ловил глазами блики на серебряной поверхности, следил за пальцами, нежно перебирающими клапаны, и с восхищением всматривался в его одухотворенное
лицо (надо же – свое восхищение помню, а его лицо – нет!). И странно: меня хорошей музыкой не удивить: я, пока в Москве учился, нередко на концертах бывал и таких музыкантов слушал – но Арам со своей трубой вызывал во мне восторг новообращенного. Он о многом заставлял меня забыть, оставляя один на один с музыкой – нет! – с восторгом, с экстазом душевным, с вершинами счастья… Если на самом деле есть ангелы на небесах и они наполняют небесные сферы божественной музыкой, Араму самое место среди них.
Эти вечера и подсказали мне идею избавить Арама от поденщины на стройке. И повод представился: у одного из напарников Арама лом из рук выскользнул и трубачу едва запястье не раздробил. Пока раненый в санчасти отсиживался (разумеется, утренние и вечерние соло на время умолкли), я как батальонный комсорг с замполитом поговорил, напомнил, что через месяц на базе нашей части совещание политуправления округа пройдет, и было бы неплохо, если б начальник управления слышал по утрам нашего трубача (помню, пошутить рискнул, что генералы к пенсии сентиментальными становятся), вдруг поинтересуется, чья это идея – сигналом горниста день в батальоне начинать…
Когда Арам выздоровел, он уже числился штатным работником батальонного клуба. Ротный возражал, конечно, да кто его слушал! О, я знал (и сам любил приговаривать), что благими намерениями путь в ад вымощен, но кто б подсказал, что это и к моим благим намерениям относится?!
У Арама свободного времени стало! Сколько мы за эти месяцы переговорили! Я впервые встретил человека, так связанного со своим народом. У нас же узбек ли, казах, эстонец тогда лишь за равного принимался, если по-русски говорил, про Пушкина слышал и мог на карте Москву показать. Кого интересовало, что он о себе как человеке из другого народа со своей историей и культурой имел рассказать? Ну, если прадед с басмачами воевал или дед Советы с красным флагом встречал, тогда можно выступление на 7 ноября организовать.
От Арама я впервые услышал, как Армения первым христианским государством стала, как армяне отстаивали веру и культуру, временами чуть не в катакомбы уходя, как население целой страны – женщины, дети, старики – мучеником за веру становилось, как в 1915 году турки два миллиона армян вырезали… И впервые о Комитасе узнал – композиторе, гордости Армении. Мне всегда казалось верным: самые страшные муки испытываешь не тогда, когда тебя мучают, а когда на твоих глазах любимых людей истязают. И турки, в чьих руках жизнь Комитаса оказалась, тоже это знали… Он сошел с ума, видя страдания друзей и близких. Арам рассказывать не мог – рыдал. И я был не в силах его успокоить – рыдал сам. О человеке, что умер за полвека до моего рождения, о
котором я не знал до сих пор ничего и музыки его не слышал, плакал, как не плакал ни о ком из своих родственников, словно в эту минуту я осиротел, пережив трагедию чужого народа.
…Я впоследствии убедился – легко превратить совсем незнакомых армян в друзей, упомянув имя Комитаса. А если при этом они увидят слезы на твоих глазах (так и не могу спокойно говорить о нем), любое застолье станет праздником в твою честь. Как-то меня, почти непьющего, армяне унесли в мою комнату в студенческом общежитии на руках. И с трудом продрав глаза утром, я не мог понять, откуда на моем столе взялись две бутылки отличного армянского коньяка и гора винограда, инжира и орехов…
Меня удивляло, как Арам в стройбате оказался: здоровый, грамотный, с законом в ладах. У нас – кого ни возьми – подобрались: косые, хромые, уголовники… Я так вообще букет ходячий: очкарик, гипертоник, еще и у гэбэшников на заметке в силу романтизма излишнего. У него все-таки оказался пунктик. Он не сразу, но, на мои переживания глядя, признался, что его семья семь лет как в Союз из Ливана перебралась. Так что доверять ему у наших властей оснований, естественно, не было. Отца его годовалым ребенком родители из Турции увезли, от резни спасаясь. Тот всю жизнь провел вдали от Армении, женился, большой семьей обзавелся. Когда Арам родился - седьмой сын в семье, - отцу под пятьдесят было. А как шестьдесят стукнуло, старик решил, что умирать только в Армении будет. Год пороги советского посольства обивал и, добившись разрешения, бросил все нажитое и с женой, детьми и внуками, которых к тому времени немало было, приехал в Армению. (Отправился бы я в его возрасте на Дальний Восток, где родился и первые два года жизни провел и о котором мои родители до сих пор с грустью в голосе вспоминают?) Арам еще в Ливане, восьми лет от роду, как трубу к губам прижал, так и не расставался с нею. В городке, где он оказался, даже музыкальной школы не было. Сосед ноты показал - до этого парень на слух мелодии подбирал, - по выходным и праздникам жители что-то вроде музыкальных вечеров устраивали: кто на чем умел, тот на том и играл, а кто не умел, в ладоши прихлопывал, вот и вся школа.
Арам не говорил, доволен ли, что приехал в Союз, и про Ливан не рассказывал, отделывался междометиями (я бы добавил: чтоб не бередить душу, но не скажу – не знаю, как было на самом деле). Да меня это не особенно интересовало. Для меня СССР был лучшей страной – других я не знал – и Арам не мог не приехать сюда. Он был талантлив, а где же наилучшие условия для таланта, как не в Союзе?! То, что талант оказался не в консерватории, а в армии, я по своему эгоизму воспринимал, как удачное стечение обстоятельств. Для меня. Я получал удовольствие от общения с Арамом тем большее, что истосковался по таким
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 297; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!