XII. Предпосылки психологии христианского алхимического символизма
267 Словосочетание "Mater Alchimia" (мать алхимия) могло бы служить наименованием целой эпохи. Появившаяся одновременно с христианством, алхимия в XVI-XVII вв. положила начало веку науки — лишь затем, чтобы, оставаясь непризнанной и непонятой, погибнуть и погрузиться во тьму столетий в качестве чего-то устаревшего и изжитого. Но всякая мать была когда-то дочерью; то же относится и к алхимии. Ее действительные истоки заключены в гностических системах, которые Ипполит справедливо относил к числу философских; в этих системах, на основе использования греческой философии и мифологии Ближнего и Среднего Востока, заодно с христианской догматикой и еврейским каббализмом, сделаны были весьма интересные, с современной точки зрения, попытки синтезировать унитарное видение мира, в котором примерно равноценные роли отводились бы физическим и мистическим аспектам. Если бы попытка оказалась успешной, мы не стали бы сегодня свидетелями странного зрелища, когда параллельно существуют два мировоззрения, и ни одно из них ничего не знает и знать не хочет о другом. Позиция Ипполита имела то преимущество, что он имел возможность наблюдать христианскую доктрину бок о бок с ее языческими сестрами; сравнение подобного рода постарался осуществить также Юстин Мученик. К чести христианской мысли следует заметить, что вплоть до времени Кеплера не было недостатка в весьма похвальных попытках объяснить и понять Природу, в широком смысле, на основе христианской догматики.
|
|
|
268 Однако эти попытки неизбежно терпели крах из-за недостатка сколько-нибудь адекватного знания природных процессов. Так на протяжении XVIII в. выросла печально известная пропасть между верой и знанием. Вере недоставало опытного подтверждения, науке же недоставало души. В самом деле, наука истово верила в абсолютную объективность, неизменно упуская из виду фундаментальное затруднение, состоящее в том, что подлинной прародительницей и распространительницей всякого знания является психе, — а именно о ней ученые дольше всего знали менее всего. На нее смотрели как на симптом химических реакций, эпифеномен биологических процессов, протекающих в клетках мозга; фактически, она какое-то время не существовала для науки. Но все это время ученые в общем-то вполне осознавали, что используют для своих наблюдений фотографические приспособления, о природе и структуре которых им практически ничего не известно, да и само существование которых многих из них не желали бы признавать. Лишь совсем недавно им пришлось ввести в свои расчеты объективную реальность этого психического фактора. Весьма многозначителен тот факт, что именно физика микромира столкнулась с психе самым неожиданным, почти осязаемым образом. Очевидно, от психологии бессознательного нам в данной связи придется абстрагироваться, поскольку ее рабочая гипотеза как раз и состоит в реальности психе. Здесь для нас важно нечто в точности противоположное — а именно, коллизия психе с физикой1
|
|
|
269 Для гностиков же (и в этом заключался их подлинный секрет) психе существовала в качестве источника знания, точно так же как в подобном своем качестве она существовала для алхимиков. За исключением психологии бессознательного, современная наука и современная философия знают лишь то, что помещается вовне, тогда как вера знает лишь то, что находится внутри, и знает она это лишь в христианской форме, завещанной нам столетиями, прошедшими со времен Святого Павла и Евангелия Святого Иоанна. Подобно науке с ее традиционной объективностью, вера абсолютна, вот почему вера и знание способны к согласию не больше, чем сами христиане способны согласиться между собой.
270 Наша христианская доктрина представляет собой в высшей степени дифференцированный символ, дающий выражение трансцендентальной психике — образу Бога со всеми его свойствами, говоря языком Дорна. "Символ веры" — действительно symbolum. Им охвачено практически все существенное, что можно сказать о манифестациях психе в сфере внутреннего опыта; однако в него не включена Природа в сколько-нибудь узнаваемой форме. Этим обусловлено наличие в каждый из периодов истории христианства дополняющих его явных или скрытых течений, ставивших своей целью изучение эмпирического аспекта Природы не только извне, но и изнутри.
|
|
|
271 Хотя христианская догма, подобно мифологии в целом, выражает квинтэссенцию внутреннего опыта и, таким образом, формулирует принципы деятельности объективной психе, то есть коллективного бессознательного, она пользуется при этом языком и мировоззрением, успевшими стать чуждыми нашему нынешнем способу мышления. Даже само слово "догма" приобрело неприятный оттенок, и зачастую им пользуются, просто чтобы подчеркнуть ригидность некоего предрассудка. Для большинства людей Запада догма потеряла значение символа виртуально непознаваемого, но тем не менее "актуального", — то есть проявляющего себя в действии — факта. Даже в теологических кругах реальные дискуссии по поводу догмы практически исчезли (если не считать самых последних по времени заявлений папского престола); это — признак угасания символа, если не его полного обветшания. Такой путь развития опасен для нашего психического здоровья, ибо мы знаем, что никакой другой символ не в состоянии дать равноценное выражение миру бессознательного. В результате, все большее число людей пускается на поиски экзотических идей, в надежде найти субститут, например, в Индии. Надежда эта иллюзорна, поскольку, хотя индийские символы обслуживают формулирование бессознательного в такой же мере, что и символы христианства, и за теми, и за другими стоит их собственное духовное прошлое. Индийские учения воплощают в себе сущность нескольких тысячелетий жизненного опыта Индии. Мы можем многому научиться у индийской мысли, однако она никогда не будет в состоянии выразить накопленное нами прошлое. Отправной точкой для нас остается христианство, покрывающее от одиннадцати до девятнадцати веков жизни Запада. Кроме того, у большинства западных народов имелся гораздо более длительный период политеизма и полидемонизма. В некоторых регионах Европы христианство насчитывает немногим больше пятисот лет — то есть всего-навсего шестнадцать поколений. Последнюю ведьму в Европе сожгли в тот год, когда родился мой дед: а в двадцатом веке снова вырвалось наружу варварство с присущей ему деградацией человеческой природы.
|
|
|
272 Я упоминаю эти факты, чтобы проиллюстрировать, насколько тонка преграда, отделяющая нас от языческих времен. К тому же, германские народы не успели органически перейти от примитивного полидемонизма к политеизму с его философскими тонкостями, христианский же монотеизм и его доктрина спасения во многих местах были принесены к ним на острие меча римских легионов, — совсем как в наше время в Африке пулемет всегда был скрытым доводом в пользу христианства.2 Без сомнения, распространение христианства среди варварских народов не только способствовало определенного рода утрате гибкости христианской догмы, но и с необходимостью влекло эту утрату за собой. Примерно то же самое наблюдалось и при распространении ислама, который также был вынужден прибегнуть к фанатизму и жесткости. В Индии символ развивался гораздо более органично, и путь его развития был гораздо менее беспокоен. Даже такая величайшая реформация индуизма, как буддизм, в подлинно индийском духе'была основана на йоге, и по крайней мере в самой Индии буддизм был менее чем за тысячу лет почти полностью ассимилирован индуизмом заново, так что сам Будда теперь восседает в индуистском пантеоне среди прочих аватар Вишну, наряду с Христом, Матсйей (рыбой), Курмой (черепахой), Ваманой (карликом) и многими другими.
273 Историческое развитие нашей западной ментальности никоим образом не может сравниваться с аналогичным развитием в Индии. Всякий, кто считает, что он может просто позаимствовать восточные формы мышления, лишает себя собственных корней, ибо формы, заимствуемые им, не выражают нашего западного прошлого, но остаются бескровными интеллектуальными понятиями, не задевающими внутренних струн нашего бытия. Мы укоренены в христианской почве. Конечно, эти корни не слишком глубоки; как мы уже видели, они местами оказались пугающе ненадежными, и первоначальное язычество, в измененном виде, сумело вновь завладеть большой частью Европы, навязав ей характерную для него экономическую схему рабства.
274 Современное направление развития стоит в одном ряду с язычески окрашенными течениями, явственно присутствовавшими в алхимии и сохранявшими жизнеспособность под внешней оболочкой христианства еще с античных времен. Алхимия достигла наивысшего расцвета в XVI-XVII вв., а затем стала, очевидно, сходить на нет. На самом деле, она получила продолжение в естественных науках, в XIX веке приведших к утверждению материализма, а в XX веке к так называемому "реализму", конца которому пока не видно. Невзирая на благонамеренные заверения в обратном, христианство занимает позицию беспомощного стороннего наблюдателя. У Церкви еще сохранилась небольшая доля власти, но она пасет свою паству на руинах Европы. Ее послания действенны, если уметь сочетать ее язык, ее идеи и обряды с пониманием современности. Однако, в восприятии многих она более не говорит современным языком, как то делал когда-то Павел на рыночной площади Афин; свои послания она облекает в застывшие словесные формы, освященные столетиями. Насколько преуспел бы Павел в проповедничестве, если бы ему пришлось, чтобы донести Евангелие до Афинян, пользоваться языком и мифами минойской эпохи? В наше время недостаточно уделяют внимание тому, что к современным людям фактически предъявляются гораздо большие требования, нежели к тем, кто жил в апостольскую эру; для тогдашней публики не было особых трудностей в том, чтобы поверить в рождение героя-полубога от девственницы, и Юстин Мученик еще мог использовать данный аргумент в своей апологии. Ничего невероятного не содержалось также и в идее спасителя-Богочеловека, ибо практически все азиатские властители, равно как и римские императоры, наделялись божественной природой. Но и у нас более не находит применения даже божественное право царей! Евангельские рассказы о чудесах, с легкостью убеждавшие людей в те дни, в любой современной биографии представляли бы собой камень предкновения и вызвали бы реакцию, прямо противоположную вере. Странная и чудесная природа богов в сотнях живых мифов была самоочевидным фактом, а в утонченных философских версиях все тех же мифов, пользовавшихся не меньшим доверием, приобретала даже особую значимость. "Hermes ter unus" ("Гермес трижды единый") был не интеллектуальным абсурдом, но философской истиной. На таком фундаменте можно было с достаточной убедительностью возводить догмат Троицы. Для современного человека этот догмат — либо непроницаемая тайна, либо исторический курьез, предпочтительнее — последнее из двух. Для человека древности достоинства освященной воды или трансмутация веществ не были чем-то бессмысленным, поскольку имелись многие дюжины священных источников, действие которых было непостижимо, и сколько угодно химических превращений, природа которых представлялась чудом. В принципе, сегодня любому школьнику известно о проявлениях Природы больше, чем содержалось такого рода познаний во все томах "Естественной истории" Плиния, вместе взятых.
275 Если бы Павел жил в наши дни и захотел быть услышанным образованными лондонцами в Гайд-парке, он уже не мог бы ограничиться цитатами из греческой литературы и поверхностными сведениями из иудейской истории, но обязан был бы приспособить свой язык к интеллектуальным возможностям английской публики. Если бы он этого не сделал, его проповедь звучала бы весьма слабо, ибо никто, кроме, может быть, нескольких филологов-классиков, не понял бы и половины сказанного. Но ведь именно такова ситуация, в которой сегодня находится христианская "керигматика".3 Нет, она не пользуется мертвым иностранным языком в буквальном смысле; но она говорит образами, с одной стороны, убеленными почтенной многовековой сединой и выглядящими обманчиво привычными, с другой же — очень далеко отстоящими от сознательного понимания современного человека, адресующимися в крайнем случае лишь его бессознательному, да и то лишь тогда, когда говорящий вкладывает в свое дело всю душу. Следовательно, лучшее, что может случиться — это эффект, ограниченный сферой чувства; хотя в большинстве случаев не происходит даже и такого эффекта.
276 Разрушен мостик между догмой и внутренним опытом индивида. В догму теперь просто "верят";4 ее гипостазируют, наподобие того, как протестанты гипостазируют Библию и недопустимым образом делают из нее высший авторитет, невзирая на ее противоречия и возможности спорных интерпретаций. (Как известно, с помощью Библии можно подкрепить авторитетным высказыванием что угодно). Догма больше ничего не формулирует и ничего не выражает; она превратилась в доктрину, требующую признания сама по себе и ради нее самой, без опоры на какой-либо опыт, способный продемонстрировать ее истинность.5 Сама вера фактически превратилась в такой опыт. Вера такого человека, как Павел, никогда не видевшего Господа нашего во плоти, все же могла апеллировать к захватывающему дух явлению по дороге в Дамаск и к Евангельскому откровению, случившемуся в своего рода экстатическом состоянии. Подобным же образом вера человека античности и средневекового христианина нимало не противоречила consensus omnium, а напротив, поддерживалась им. Все полностью изменилось за последние триста лет. Но предприняли ли теологические круги хоть что-нибудь, чтобы идти в ногу с этими переменами?
277 Ни в коем случае не следует пренебрегать существующей опасностью того, что новое вино прорвет старые мехи, и то, чего мы более не понимаем, будет отправлено в чулан, где хранится разное старье; однажды раньше, а именно в период Реформации, нечто подобное уже произошло. Тогда протестантизм отбросил (за исключением немногих блеклых остатков) ритуал, необходимый для всякой религии, и с тех пор опирается на sola fides (одну лишь веру). Содержание веры — "символ веры" — непрерывно подвергается эрозии. Что от него осталось? Личность Христа? Даже самый невежественный из мирян знает, что для биографа сведения о личности Иисуса — самое темное из всего, сообщаемого в Новом Завете, а с человеческой и психологической точек зрения его личные свойства должны будут остаться непостижимой загадкой. Один из католических авторов справедливо заметил, что в евангелиях изложена одновременно и история человека, и история бога. Остался ли один лишь Бог? В таком случае, что делать с его Воплощением, представляющим собой наиболее жизненную часть symbo-luml На мой взгляд, можно с полным правом применить к "символу веры" папское изречение: "Пусть будет как есть, или пусть не будет вообще", — и на том расстаться с ним, поскольку никому на самом деле непонятно, о чем в нем идет речь. Как нам еще объяснить явный отход от догмы?
278 Читателю, возможно, покажется странным, что врач и психолог с такой настойчивостью рассуждает о догме. Однако я попросту обязан настаивать на ее значении — по тем же причинам, что и те, которые вынуждали алхимика приписывать особую важность своей theoria. Его доктрина была квинтэссенцией символизма бессознательных процессов, так же как догматы веры представляют собой конденсат, выжимку из "священной истории", или мифа о божественном существе и его деяниях. Если мы хотим понять, что именно означает алхимическое учение, нам следует сначала вернуться к исторической, а также к индивидуальной феноменологии символов; если же мы захотим приблизиться к пониманию догматики веры, нам придется вначале обратиться к мифам Ближнего и Среднего Востока, лежащим в основании христианства, а затем и к мифологии к целом, как выражению имеющей универсальное распространение предрасположенности человека. Предрасположенность такого рода я называю коллективным бессознательным; о его существовании можно заключать только на основании индивидуальной феноменологии. В обоих указанных случаях исследователь возвращается к изучению индивида, ибо то, чем он интересуется на всем протяжении исследования, представляет собой определенного рода сложные мыслительные формы, архетипы, по поводу которых следует предполагать, что они на бессознательном уровне организуют наши идеи. Движущую силу, порождающую такие конфигурации, невозможно отличить от выходящего за рамки сознания фактора, известного под названием инстинкта. Следовательно, совершенно неоправданно будет представлять себе архетип иначе, чем в качестве образа инстинкта в человеке.7
279 Отсюда вовсе не следует перепрыгивать к тому выводу, что мир религиозных идей может быть сведен "Только" к биологической основе; что при таком подходе религиозные феномены "психологизируются" и растворяются как дым. Ни один разумный человек не станет заключать, что сведение морфологии человека к четвероногому ящеру равноценно сведению к нулю собственно человеческой формы или же, наоборот, что последняя каким-то образом сама себя объясняет. Ибо позади всего этого маячит огромная нерешенная загадка жизни и эволюции вообще, а вопрос решающей важности состоит не в том, каково начало эволюции, а в том, какова ее конечная цель. Тем не менее, если живой организм отрезать от его корней, он утрачивает связь с фундаментом своего существования и неизбежно должен будет погибнуть. Когда такое случается, вопросом жизни и смерти становится анамнез исходных условий.
280 Мифы и сказки дают выражение бессознательным процессам, и, когда они вновь рассказываются, это заново вызывает к жизни соответствующие процессы и способствует их припоминанию; тем самым восстанавливается связь между сознанием и бессознательным. Психиатрам слишком хорошо известно, чем чревато разделение двух половин психики. Им оно знакомо в облике диссоциации личности — корня всех неврозов: сознание как бы идет направо, бессознательное — налево. Поскольку противоположности никогда не соединяются на своем собственном уровне tertium поп datur (третьего не дано), всегда требуется некое "третье" высшего порядка, в котором сойдутся вместе обе составных части. А поскольку символ произведен от сознания в той же мере, что и от бессознательного, он способен соединить их между собой, примиряя их концептуальную полярность посредством свое формы, а их эмоциональную полярность — посредством своей нуминозности.
281 По этой причине, древние нередко сравнивали символ с водой, как например, в случае дао, в коем соединяются ян и инь. Дао — "дух долины", извилистое течение реки. Церковный символ веры — aqua doctrinae (вода учения) соответствующая чудодейственной "божественной" воде алхимии, чей двойственный аспект представлен Меркурием. Исцеляющие и обновляющие свойства такой символической воды — будет ли это дао, вода крещения или же эликсир — указывают на терапевтический характер исходных мифологических предпосылок данного представления. Врачи, разбиравшиеся в алхимии, издавна признавали, что их сокровенная тайна обладает способностью исцелять болезни не одного лишь тела, но и души. Подобным образом и современная психотерапия знает, что хотя есть и много промежуточных решений, в основании всякого невроза лежит моральная проблема противоположностей, не поддающаяся рациональному разрешению: ответом на нее может быть только некое третье высшего порядка, символ, дающий выражение обеим сторонам. Такова была "veritas" (Дорн) или "theoria" (Парацельс), к коей в старину стремились врачи и алхимики; достичь же ее они могли, лишь инкорпорировав христианское откровение в мир своих идей. Они продолжили труд гностиков (большинство которых были не столько еретиками, сколько теологами) и Отцов Церкви в новую эпоху, инстинктивно ощутив, что новое вино не следует разливать в старые мехи, и что, как змея периодически меняет кожу, так и старому мифу в каждой новой эре требуется новое облачение, дабы он не утратил терапевтическое действие.
282 Проблемы, которые интеграция бессознательного ставит перед современными врачами и психологами, разрешимы только, если следовать направлениям, подсказываемым историей, и итогом их решения будет ассимиляция традиционного мифа. Однако при этом предполагается преемственность исторического развития. Естественно, имеющаяся в наше время тенденция разрушать всякую традицию либо переводить ее в бессознательное состояние способна прервать на несколько столетий нормальный процесс развития, заменив его временной вспышкой варварства. Там, где господствует марксистская утопия, нечто подобное уже случилось. Но и ставшее в наши дни обычным преимущественно научное и техническое образование также может вызывать духовную регрессию и заметное усиление психической диссоциации. Одних лишь гигиены и процветания недостаточно для здоровья; иначе самыми здоровыми среди нас были бы те, кто более всего образованны и лучше всех устроились в жизни. Однако же в том, что касается неврозов, дело обстоит вовсе не так, даже наоборот. Потеря корней и утрата традиции невротизируют массы, готовящих к коллективной истерии, — а коллективная истерия требует коллективной терапии, состоящей в уничтожении свободы и установлении террора. Те государства, где властвует рационалистический материализм, имеют тенденцию превращаться не столько в тюрьмы, сколько в сумасшедшие дома.
283 В ходе предыдущих рассуждений я попытался показать, какого рода психической матрицей ассимилировалась фигура Христа на протяжении столетий. Если бы между фигурой Спасителя и определенным содержимым бессознательного не было сродства (магнетизма!), человеческий ум никогда не смог бы воспринять свет, сияющий во Христе, и столь страстно привязаться к нему. Связующим звеном здесь выступает архетип Богочеловека, с одной стороны, ставший исторической реальностью в лице Христа, а с другой, извечно присутствующий и царящий над душой в форме целостности высшего порядка — самости. Богочеловек, подобно священнику в видении Зоси-мы, является Kopioq tcov яуеоцатюу, — не только "Господом духов", но и "Господином над (злыми) духами"; таково одно из основных значений христианского Kyrios8
284 Неканонический символ рыбы ввел нас в указанную выше психическую матрицу, и, тем самым, в то царство опыта, где непознаваемые архетипы становятся чем-то живым, в бесконечной последовательности меняя имена и обличья, как бы раскрывая свое потаенное ядро путем непрерывного движения вокруг него. Lapis, означающий, что Бог стал человеком или человек стал Богом, "имеет тысячу имен". Он — не Христос; Христом догма называет его параллель в царстве субъективности. Алхимия дает нам, в виде lapis, конкретное представление о том, что означает Христос в сфере субъективного опыта, в каких обманчивых или, напротив, поучительных обличьях мы можем наблюдать его реальное присутствие, при всей трансцендентной его невыразимости. Нечто очень сходное можно указать и в психологии современного индивида, что я и попытался сделать во второй части своей "Психологии и алхимии".9 Разве что сама эта задача будет более трудоемкой, потребует детального разбора массы конкретных биографических данных о разных лицах; в итоге, всем этим можно будет заполнить многие тома. Подобное начинание мне явно не по силам. Поэтому, я вынужден удовольствоваться тем, что сумел заложить исторический и концептуальный фундамент для такой работы, сама же она, похоже — дело будущего.
285 В итоге, мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что символ рыбы представляет собой спонтанную ассимиляцию евангельской фигуры Христа, то есть симптом, показывающий, каким образом и с каким значением данный символ ассимилировался бессознательным. В этом плане весьма показательна пат-ристическая аллегория уловления Левиафана (с помощью Креста, в качестве крючка, и Распятого, в качестве наживки): содержимое (рыба) бессознательного (море) поймано фигурой Христа и прилепилось к ней. Отсюда — используемое Святым Августином выражение "de profundo levatus" ("извлеченный из глубин). Оно вполне подходит для рыбы; но для Христа?! Образ рыбы вышел из глубин бессознательного; он служит эквивалентом исторической фигуры Христа, и если к Христу обращаются "Ichthys", это имя указывает на то, что вышло из глубин. Символ рыбы, таким образом, оказывается мостиком между историческим Христом и психической природой человека, внутри которой живет архетип Спасителя. Именно таким путем Христос стал частью внутреннего опыта, "Христом внутри нас".
286 Как я показал выше, алхимическая символика рыбы непосредственно ведет к lapis, к salvator, servator (спаситель) и к deus terrenus (земной бог) то есть, психологически, — к самости. Теперь мы имеем новый символ вместо рыбы: это — психологическое понятие человеческой целостности. С той же полнотой, или с той же неполнотой, с какой рыба была Христом, самость обозначает Бога. Она есть нечто соотносительное, внутренний опыт, ассимиляция Христа внутрь психической матрицы, новое проявление божественного Сына — теперь уже не в териоморфной форме, но в виде концептуального, или "философского" символа. По сравнению с лишенной дара речи бессознательной рыбой, это — заметный шаг вперед в сознательном развитии.10
1 Ср. "On the Nature of the Psyche", pars.417ff, 43ff.
2 Я имел возможность сам на месте убедиться в наличии такой угрозы.
3 "Керигматика" — проповедь, возвещение религиозной истины.
4 Отец Диктор Уайт любезно обратил мое внимание на понятие veritas prima у Святого Фомы Аквинского {Summa theol. II, II, I, 1 и 2). Эта "первая истина" невидима и неведома. Именно она, а не догма, является основой веры.
5 Я говорю это не для того, чтобы оспорить законную важность догмы. Церковь заботится не только о тех, кто живет собственной религиозной жизнью, но и о тех, от кого нельзя ожидать большего, чем признание истинности доктрины и удовлетворенность существующей ее формулировкой. Вероятно, подавляющее большинство "верующих" не продвигается дальше этого уровня. Для них догма сохраняет свою магнетическую роль и может, поэтому, считаться "окончательной" истиной.
6 "Sit, ut est, aut non sit".
7 "On the Nature of the Psyche", par.415.
8 Как и ветхозаветный Яхве Зебаот (Саваоф), "Повелитель воинства". Ср. Maag,"Jahwas Heerscharen".
9. А также в "Психология и религия", "Отношения между Я и бессознательным" и в моем комментарии к "Тайне Золотого Цветка".
10. О значении сознательного развития в связи с мифологическим символизмом см.: Neumann, The Origin and History of Consciousness.
Дата добавления: 2015-12-21; просмотров: 21; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!