Воскресение 3 марта 25 страница
Сейчас у З. Н.— инфаркт. И в этом нет ничего удивительного. Странно, что его не было раньше — столько намучилась эта несчастная женщина.
Поэтому протест написали тайком от нее, и Ленечка послезавтра повезет его куда следует.
23 июля, воскресенье. У меня было отравление, потом бронхит. Еле жив. Не выходил 3 недели. Все больше валяюсь в постели. Вожусь с «языком». Но сегодня надо встать. Через полчаса начало спектакля (у нас в лесу) «Ореховый прутик» — по мотивам румынских народных сказок.
Все это устроила Цецилия Александровна Воскресенская, дочь жены Сельвинского — женщина феноменальной энергии. Она всполошила весь поселок, устроила декорации, два месяца натаскивала всю детвору, вся детвора заворожена этим спектаклем. Вчера я дошкандыбал до костра — увидел такое предспектакльное настроение, какое помню только в Худож. театре перед постановкой «Слепых» Метерлинка. Все дети вдруг оказались милыми, дисциплинированными, сплоченными тесной дружбой. Ровно в 12 за мною пришли.
Приехали две подруги Клары — Вера и Нелли, приехала американка педагог Елена Яковлевна с мужем Фрицем — психологом, погода чудесная, идут, идут, идут без конца наряженные дети, и дежурные указывают им путь. Я гляжу из окна. Видна крепкая организация, какой у нас не бывало. Надеваю индейские перья — схожу вниз — и вижу чудо. Великолепная декорация с башней. Все дети — шелковые. За кулисами суета — на сцене идеальный порядок. Девочка Марина Костоправкина играет роль героини, идущей освободить своего брата от чар ведьмы. Ведьма — Груня Васильева, Немножко жаль, что чудесные детские лица прикрыты масками: Котя Смирнов — дракон, Женя — прикованный к скале великан — ужасные личины, под которыми свежие щеки и детские глаза. Спектакль идет без суфлера. Все знают свои роли. Среди публики — Конст. Федин (оба его внука — участники спектакля)... В пять часов чай в библиотеке, роскошно сервированный для артистов. Успех огромный. Десятки детей хотят записаться в кружок.
|
|
|
Я все бьюсь над статейкой о школьном арго. Больно чувствовать себя бездарностью. <...>
30 июля <...> Первые пять глав своей книги «Живой как жизнь» я уже отдал «Молодой Гвардии». Отдал в субботу, а в понедельник утром редакторша Сырыщева (Татьяна Як.) позвонила мне, что книга ей в общем нравится. Жара страшная. Был на кладбище. Так странно, что моя могила будет рядом с Пастернаковой. С моей стороны это очень нескромно — и даже нагло, но ничего не поделаешь. Покуда земной шар не перестанет вертеться — мне суждено занимать в нем с Пастернаком такие места:
Слишком большую главу занимают в моей книжке канцеляризмы. Между тем дело не только в них, пропала самая элементарная грамотность.
|
|
|
4 авг. Сегодня Митя держал первый экзамен — русский письменный. Дали тему: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Он написал удачно: ввел всякие сказания о геройствах от «Слова о полку Игореве» до «Волоколамского шоссе» Бека. Я очень волновался за него — из чего заключаю, что за то время, пока он живет у меня, я успел полюбить его. <...>
Сегодня 6-го августа два огромных события — полет 2-го «Востока» в космос, Германа Степановича Титова. Сейчас, когда я сижу в комнате и пишу эти строки, его, Германа Степановича, мотает в безвоздушном пространстве вокруг этой трагически нелепой планетки — с ее Шекспирами, Львами Толстыми, Чеховыми, Блоками, Шиллерами — и Эйхманами. Что он чувствует в эту минуту? Меня почему-то томит такая тревога, что я буквально не нахожу себе места. Нашел ли он там, в пустоте, бессмертье или смерть?
И второе событие. Я закончил (даже не верится) свою книгу «Живой как жизнь», над которой корпел день и ночь весь этот год,— и как я боюсь, что в ней сказались мой старческий склероз, мои бессонницы, моя предсмертная тоска. Книжка вышла свежая и, пожалуй, не вредная. Великую техническую и не только техническую помощь оказала мне Татьяна Яковлевна Сырыщева, которая и сортировала полученные мною письма о языке (я получил их около 200), и переписывала на машинке последние страницы. Всех страниц оказалось 180. Всех глав семь. И я даже поверить не могу, что, вставая с постели в 4—5 час. утра, я уже не должен сочинять эти главы. <...>
|
|
|
23 августа. В «Литературе и жизни» две статьи с доносом о моей неблагонадежности3. Эта газета какое-то «Ежедневное ура». Рассердилась, что я сказал, будто у нас есть человеки в футляре. Одно время считали необходимым замалчивать существование у нас очковтирателей и тунеядцев. Теперь объявляют чуть ли не врагом народа того, кто осмелится сказать, что среди учителей у нас есть человеки в футлярах, хотя сами же плодят таковых. <...>
Был в городе, в «Литгазете», в «Известиях», Нужно отвечать «Лит. и жизни», это тяжелая скука.
В Барвиху — 28-го, после костра. Костер будет послезавтра: представлена будет пьеса Катаева «Цветик-семицветик». Репетировали ее каждый день — два месяца. Выявился огромный талант Марины Костоправкиной — лирический, богатый оттенками. Мальчики смастерили космический корабль, заготовлены чудесные атрибуты цветов (разноцветные фартухи, яркие, пышные, сказочные), разработаны музыкальные номера, соберутся все окрестные жители и кое-кто из города, и вдруг это все провалится из-за дождя! Страшно подумать.
|
|
|
28 августа. «Костер» был великолепен. Дети все до одного оказались необыкновенно талантливы. Собралось около 1000 зрителей. Все время накрапывал дождик, но это никого не смутило. Циля оказалась отличным педагогом-режиссером. Ей устроили овацию. Потом человек 10—12 пошли ко мне обедать: Сельвинские, Нилин, Панич (из Питера), Смирнов, индиец Синх, Флара Литвинова, Шаскольская с девочками, крохотная Оксана (дочь Цили), Женя, Митя, Марина, Коля.
Я в Барвихе. Сыро. Корплю над «врезкой» по поводу нападок «Литер. и жизни».
Маршак еще сильнее похудел — его щекастое лицо стало узким и длинным, плохо стоит на ногах, недавно у него было 39°, кашляет непрерывно; читал мне свои переводы Edward'a Lear'a — чисто, аккуратно, но не смешно, как в подлиннике:
They went in a sieve to a sea, they say,
In a sieve they went to the sea*,—
* Они пустились в море в решете, говорят/В решете они пустились в море (англ.).
нет энергии подлинника, нет изюминки. Словом, хорошо, но это не прежний Маршак. Вспоминает о Тамаре Габбе — курит. Возмущается стихами Михалкова в «Правде» — особенно концом: пишу не для поэтов-эстетов, а для вас, для народа.
Вечером я пошел с Иофаном гулять. Иофан овдовел, с ним нет его милой Фабрициевны; он моложав, студентоподобен, необыкновенно скромен, мил. Нас догнал Твардовский — в конце концов мы разбились на пары — Иоф. пошел с каким-то толстым глуповатым химиком, мы пошли с Твардовским. Тв. бодр, душевно приподнят, изумительно прост. Заговорили о романе Федина «Костер» — «Чистописание». «Внутри пусто, но форма хорошая. Видно, что не знает, кто в деревне бригадир, кто председатель — никогда в жизни с этим не сталкивался. Но очень старателен». Паустовский — мещанин, влюбленный в красивость. Его автобиография ложь. «Волк вбежал в палатку, я схватил винтовку и уложил его на месте». «В Переделкино умирание талантов: Леонов — бывший талант, Фед.— бывший талант, Тихонов, Всев. Иванов. И вот еще Соболев.— Как должно быть ему страшно проснуться ночью — и вспомнить, что он — Соболев». (Рассказал историю с m-me Соболевой — и раком). Очень ругает Серг. Михалкова. «Ведь уже седой, а такой мазурик...» Рад, что отстоял Дороша о деревне, «в печати еще не было отзывов, но писем приходит много». Поезжайте по России — во всех книжных киосках найдешь нераскупленным роман Леонова «Русский лес». А его — о Толстом: жульничество. Ни одной мысли — одни вензеля. А начальство не видит, что это пирог с нетом, и он продал эту чушь за 10000 р.— Она вышла брошюрой.— Ведь читать невозможно — смехота. И т. д., и т. д. Мы разошлись в 12 часов ночи, и я не заснул до утра.
3 сентября. Всю эту неделю я хвораю: темп. 37,4. Тоска величайшая. После горячего душа вышел на сквозняки коридорные.
С Твардовским неск. длинных разговоров. «Ненавижу я слово: творчество. Совестно говорить про себя: я живу в доме творчества. Мне дана «творческая командировка» и т. д. Я даже слово поэт не смею применить к себе. А теперь сплошь говорят: мы, трое поэтов. Как вычурно пишет Паустовский, а обыватель любит. А какой шарлатан Лев Никулин! Бедный Казакевич: не дается ему солдатская речь. Чуть начнут говорить солдаты — фальшь. В его рассказе идеально честный солдат приносит золотые часы вдове своего командира... Василий Тёркин пропил бы их, и был бы прав. Что за чудак Маршак. Он требует, чтобы его переводы печатались так: раньше крупными буквами — Маршак, потом перевод, а потом внизу мелким шрифтиком — Шекспир».
Подарил мне «За далью даль» — с доброжелательной надписью4.<…>
18 сент. Познакомился я с нашим израильским послом5. Он недавно приехал из Иерусалима. У одного из америк. богачей в Иерусалиме есть вилла; в молодости этот богач был (по линии бизнеса) связан с Сов. Союзом — поэтому он пригласил к себе нашего посла — и первое, что тот увидел, был
Мой Портрет работы Репина.
Вот куда он перекочевал из Америки. Итак, путь этого портрета: Куоккала, Рим, Москва, Нью-Йорк, Иерусалим. Интересно, куда метнет его дальше. Между тем Репин торжественно подарил его мне. <...>
21 февраля. <...> Вчера закончил работу над Сашей Черным (малая серия) и отправил в Л-д. Принимаюсь за работу над «Искусством перевода». Читаю свое «Высокое искусство» и вижу, какая это сумбурная многословная книжка.
Сегодня получил официальное приглашение в Оксфорд и письмо от С. А. Коновалова, дающее мне указания, какие лекции там читать и прочее.
По случаю годовщины со дня смерти М. Б. были Марина и Агата Андр. Охотина. Охотину я помню 20-летней девицей, прыгавшей в Лутахенде через костер, а теперь ей 76 лет. Т. к. она сибирячка, зубы у нее до сих пор целы, но — хотя она кончила высшее учебное заведение — и прошла в более позднее время весь курс англ. языка (в школе Берлитца), она не помнит никаких наук, ни слова не понимает по-английски и вообще совершенно разинтеллигентилась — интересы у нее чисто бабьи (у кого сколько детей) и разговор кухарочный — но феноменально благородный, светлый человек. Одного из ее сыновей, челюскинца, расстреляли, оттого что он ездил на охоту с Попковым.
22 февраля. <...> Сейчас вспомнил, как мама оберегала мою детскую нравственность: лет семи я принес откуда-то песенку:
Ах какое наслажденье
Офицера быть женой.
Муж поедет на ученье,
А ко мне придет другой.
Мама сказала:
— Ты не так поешь. Нужно:
И жену возьмет с собой.
Сейчас уехала от меня Вера Федоровна Панова — первая вне всякого сравнения писательница Советского Союза — простая, без всякого чванства. Рассказывала о том, как в 1944 году везла троих детей и больную мать в Пермь из Полтавы и как за две бутылки самогону и мешок сухарей ее пустили в вагон, на который она имела полное право, т. к. у нее были билеты. Показала в лицах ту бабу-железнодорожницу, с к-рой она вела переговоры. Как баба и кондуктор пробовали самогон, хорош ли и т. д. Очень умна, необыкновенно деятельна, сейчас от меня поехала в Мосфильм, там по ее сценарию готовится кино-картина. За два года изготовила шесть сценариев.
Ярко талантлива и очень естественна в каждом движении — держит себя как самая обыкновенная женщина. <...>
24 февр. Сейчас была у меня Ольга Николаевна Высотская; принесла воспоминания о Мейерхольде, с которым она жила в Териоках. Бывшая красавица — сейчас ей не меньше 80 — и все же остались повадки и манеры красавицы. После Мейерхольда она сошлась с Гумилевым и имела от него сына Ореста, который теперь... заведует мебельной фабрикой. Он сводный брат Левы Гумилева, сына Анны Ахматовой <...> О. Н. говорит, растягивая гласные; моталась при большевиках в разных городишках и селах, ставя самодеятельные спектакли, получает 33 рубля ежемесячной пенсии. Вспоминает Пронина, Евреинова, Сапунова. <...>
1 марта. <...> Эльсберга исключили-таки из Союза за то, что он своими доносами погубил Бабеля, Левидова и хотел погубить Макашина. Но Люсичевский, погубивший Корнилова и Заболоцкого, — сидит на месте1. Катаев встретил Колю и сказал ему, будто найдено письмо Леонова к Сталину, где Леонов, хлопоча о своей пьесе «Нашествие», заявляет, что он чистокровный русский, между тем как у нас в литературе слишком уж много космополитов, евреев, южан. <...>
5 марта. <...> Вчера я получил из Оксфорда фантастическое приглашение. Университет за мои литературные заслуги (!?) намерен торжественно возложить на меня мантию «д-ра литературы». Неужели я и в самом деле достоин такой чести? Кроме удивления, никаких чувств это во мне не вызывает. А ездить в город, в Союз, в ЦК — по этому поводу, ох как не хочется. <...>
На днях выйдет «Новый Мир» с моей статейкой о Куприне. Звонила сегодня Сырыщева, что «Живой как жизнь» уже отпечатан. У нее есть сигнал.
7 марта. Но боже мой, какие бывают подлецы. Оказывается, что Югов, тоже печатающий в «Молодой гвардии» книгу о языке, с января требует, чтобы издательство рассыпало набор моей книжки — и вообще не издавало бы ее. Бек был в кабинете директора изд-ва (Потемкина), когда тот очень подобострастно разговаривал с Алексеем Кузьмичем (Юговым).— «Нет, все же невозможно рассыпать, нет, придется выпустить!»
Бек сказал об этом Коле, и сегодня же была у меня Сырыщева, принесла мне экземпляр книжки «Живой как жизнь». Книжка вышла бы в начале февраля. Ее задержал Югов — и отчасти Сырыщева, к-рая задумала обложку, на которой должна была составиться из разных слов, обсуждаемых в книжке, орнаментальная вязь. Слова были выбраны наобум, но издательство усмотрело в них клевету на комсомол — и запретило обложку, уже напечатанную в 175 тысячах экземпляров, за что и объявило Сырыщевой выговор. <...>
Но каков Югов! Во время войны он здесь в Переделкине симулировал сумасшествие — и как пресмыкался предо мной! А я долго не знал, что он — симулянт, и очень жалел его.
Ночью разговаривал с Храбровицким. Редактируя «Записки моего современника», он нашел новые канонические тексты. Работал над изданием два года, не получая ни копейки, влез в долги, и теперь издательство вернуло ему его работу — так как не согласно с его принципами редактирования. <...>
17 марта. <...> Книжка моя «Современники» имеет 700 стр. Я с Кларой и Марианной Шаскольской держал ее корректуру, и она (книжка) вдруг показалась мне такой пустопорожней и тусклой и кособокой, что я упросил изд-во не торопиться с ее печатанием и дать мне возможность исправить ее, хотя мне кажется она неисправимой. А статья о «Скрипке Ротшильда» по-прежнему кажется мне очень неплохой, но нецензурной, так как она вся направлена против идиотской теории о делении литературных героев на положительных и отрицательных. <...>
18 марта. <...> Лида рассказывает, что на ее книжке, изданной в «Библиотеке путешествий», была поставлена марка издательства «Б П». Велели марку убрать, так как испугались, как бы кто не прочел — Борис Пастернак2. <...>
30 марта 1962. Вчера меня «чествовали» в Доме Пионеров и в Доме Детской книги. <...> Отлично сказал Шкловский, что до моих сказок детская литература была в руках у Сида, а мои сказки — сказки Геккльбери Финна. <...>
Все эти заботы, хлопоты, речи, приветы, письма, телеграммы (коих пуды) созданы специально для того, чтобы я не очнулся и ни разу не вспомнил, что жизнь моя прожита, что завтра я в могиле, что мне предстоит очень скоро убедиться в своем полном ничтожестве, в полном бессильи.
Получил орден Красного знамени. Одновременно с Юговым. <…>
Письмо от Казакевича3.
2 апреля. Выступал в Политехническом Музее и по телевизору. Меня по-прежнему принимают за кого-то другого. Что делалось в Политехническом! По крайней мере половина публики ушла не достав билетов. Зал переполнен, все проходы забиты людьми. И все сколько есть смотрят на меня влюбленными глазами. Андроников пел мне дифирамбы ровно полчаса. Я чувствовал себя каким-то мазуриком. Ведь, боже мой, сколько дряни я написал в своей жизни, постыдной ерунды, как гадки мои статьи у Ильи Василевского в «Понедельнике». Чтобы загладить их, не хватит и 90 лет работы. Сколько пошлостей — вроде «Англия накануне победы», «Заговорили молчавшие». Ничего этого нельзя оправдать тем, что все это писалось искренне. Мало утешения мне, что я был искренний идиот. Получено больше тысячи телеграмм, среди них от Анны Ахматовой, Твардовского, Паустовского, Исаковского и проч. <...>
7 апреля. Утром во дворце — получал орден. Вместе со мной получал бездарный подонок Югов, которому я не подал руки. Брежнев говорил тихим голосом и был очень рад, когда оказалось, что никто из получавших орден не произнес ни одного слова. Любимое выражение Брежнева: «я удовлетворен», «с большим удовлетворением я узнал» и т. д.
Оттуда в Барвиху. Первый, кого я увидел в холле,— Твардовский, с ясными глазами, приветливый. В столовой увидел Исаковского. Он, бедняга, совсем слепнет. Черные очки. <...>
9 апреля. Вчера вечером кино — отвратное. После пяти минут я выскочил как ужаленный. Читаю Jane Austen «Pride and Prejudice»*. Чудесная прозрачная изящная проза. <...>
* Джейн Остен «Гордость и предубеждение» (англ.).
Твардовский относится ко мне трогательно. Сегодня подошел к моему столу и сказал, что в пять часов придет ко мне побеседовать. Говорили о здоровье Маршака. Оно сильно улучшилось. Изумительно четкие кованые стихи прислал мне Маршак к моему 80-летию, свидетельствующие о его душевной силе — и власти над материалом4.
Отправил письмо Алянскому, где браню рисунки Цейтлина к «Серебряному гербу».
Сегодня приедет ко мне С. В. Образцов.
Между тем я чувствую себя и простуженным и всю ночь маялся животом.
Твардовский располнелый, с очень ладными уверенными движениями, в полной поре прекрасной зрелости. Вчера Исаковский прочитал едкое стихотворение о том, что их судьбы схожи — «У меня есть „Победа” и у Тв. есть „Победа”, но я езжу в своей, а он — в казенной».
Со мной за столом сидит какое-то большое начальство женского пола (из Белоруссии).
Сейчас был у меня Твардовский. Поразительный человек. Давно уже хотел бы уйти из «Нового Мира». «Но ведь если я уйду, всех моих ближайших товарищей по журналу покроет волна».— И он показал рукою, как волна покрывает их головы. Ясные глаза, доверчивый голос. «Некрасову издавать «Современник» было легче, чем мне. Ведь у него было враждебное правительство, а у меня свое». Принес мне рукопись некоего беллетриста о сталинских лагерях. Рукопись дала ему Ася Берзер5. Рассказывал, как он нечаянно произнес свою знаменитую речь на XXII съезде. Подготовил, но увидал, что литераторов и без того много. Оставил рукопись в пальто. Вдруг ему говорят: следующая речь — ваша. Рассказывал о Кочетове, что ему кричали «долой!», а в газетных отчетах это изображено, как «оживление в зале». Публика смеялась над ним издевательски, а в газетах: («Смех в зале».) <...> Говорил о черносотенцах и подонках: «они вовсе не так сплочены — охотно продают друг друга, и притом все как один бездарны». В нем чувствуется сила физическая, нравственная, творческая. Говорил об Эренбурге — о его воспоминаниях. «Он при помощи своих воспоминаний сводит свои счеты с правительством — и все же первый назвал ряд запретных имен, и за это ему прощается все. Но намучились мы с ним ужасно». Говорит о Лесючевском: «Это патентованный мерзавец. Сколько раз я поднимал вопрос, что его нужно прогнать, и все же он остается. А его стукачество в глазах многих — плюс: «значит, наш».
13 апреля. <...> Третьего дня Тв. дал мне прочитать рукопись «Один день Ивана Даниловича» — чудесное изображение лагерной жизни при Сталине. Я пришел в восторг и написал краткий отзыв о рукописи6. Тв. рассказал, что автор — математик, что у него есть еще один рассказ, что он писал плохие стихи и т. д. <...>
12 апр. 1962. Сейчас в три часа дня Александр Трифонович Твардовский, приехавший из города (из Ленинского комитета), сообщил мне, что мне присуждена Ленинская премия. Я воспринял это как радость и как тяжкое горе.
Чудесный Твардовский провел со мною часа два. Шутил: «вдруг завтра окажется, что вы всю свою книгу списали у Архипова!» Говорил об Ермилове, который выступил против меня. Оказалось, что провалились Н. Н. Асеев, Вал. Катаев. Я — единственный, кому досталась премия за литературоведческие работы. Никогда не здоровавшийся со мною Вадим Кожевников вдруг поздоровался со мною. Все это мелочи, которых я не хочу замечать. <…>
13 апр. 1962. <...> Я забыл записать, что 11 апр. Твардовский, отправляясь в Ленинский Комитет голосовать, не достал машины. Жена его почему-то не прислала ему «Победы». Он пошел пешком на станцию и с большим трудом доехал в поезде. Очень против меня ораторствовала Елена Стасова, с к-рой у меня было столкновение в Барвихе. <...>
14 апр. воскресенье. <...> Твардовский сидит с компанией в холле. Я проходя говорю: «Совет старейшин». Он отзывается: «Совет Курейшин». (Это стоит суетории7).
18 апр. Сегодня были у меня из Гослитиздата Софья Петровна Краснова и новый заведующий отделом литературоведения. Мы выработали 6 томов моего Собрания Сочинений. Ох, сколько предстоит мне работы. <...>
19 апр. <...> Твардовский входит в столовую майестатно хозяйской походкой человека, только что оторвавшегося от интересной и важной работы. Странно, что он на ты с Вадимом Кожевниковым и что они так мирно беседуют. <...> Читаю Ажаева. Я даже не предполагал, что можно быть таким неталантливым писателем. Это за гранью литературы.
22 апр. Хотел ли я этого? Ей-богу, нет! Мне вовсе не нужно, чтобы меня, старого, замученного бессонницами, показывали в телевизорах, чтобы ко мне доходили письма всяких никчемных людей с таким адресом: «Москва или Л-д Корнелю Чуйковскому», чтобы меня тормошили репортеры. Я потому и мог писать мою книгу, что жил в уединении, вдали от толчеи, пренебрегаемый и «Правдой» и «Известиями». Но моя победа знаменательна, т. к. это победа интеллигенции над Кочетовыми, Архиповыми, Юговым, Лидией Феликсовной Кон и другими сплоченными черносотенцами. Нападки идиота Архипова и дали мне премию. Здесь схватка интеллигенции с черносотенцами, которые, конечно, возьмут свой реванш. В «Правде» вчера была очень хитренькая статейка Погодина о моем... даже дико выговорить! — снобизме8.
Первым приехал меня поздравить Лев Ст. Шаумян.
Две недели мастера, вооруженные отбойными молотками, уничтожают памятник Сталину, торчавший в Барвихе против главного входа. Целый день, как бормашина у дантиста, звучит тр-тр-тр отбойных молотков.
Екатерина Павловна Пешкова, которую я навестил, чувствует головокружение — ее «шатает».
30 апреля 1962. Ек. Павл. Пешкова получила от Марии Игн. Бенкендорф (Будберг) просьбу пригласить ее к себе из Англии. Ек. Павловна исполнила ее желание. «Изо всех увлечений Алексея Максимовича — сказала она мне сегодня — я меньше всего могла возражать против этого увлечения: М. Игн.— женщина интересная». Но тут же до нее дошли слухи, будто Мария Игн. продала каким-то английским газетам дневники Ал. М-ча, где говорится о Сталине. «Дневников он никаких никогда не вел,— говорит она,— но возможно, что делал какие-нибудь заметки на отдельных листках». И вот эти-то заметки Мария Игн. могла продать в какое-ниб. издательство. Лицо Екат. Павл. покрывается пятнами, она нервно перебирает пальцами. <...> Заговорили опять о Марии Игнатьевне. «Когда умирал Ал. Максим., она вдруг дает мне какую-то бумажку, исписанную рукою Крючкова — и подписанную Горьким. «Пожалуйста, А. М. просил, чтобы вы передали эту бумажку Сталину, а если нельзя, то Молотову». Я сначала даже не взглянула на эту бумажку, сунула ее в карман халата, но потом гляжу: да это — завещание! — обо мне ни слова, все передается в руки Крючкова!» (И опять на лице красные пятна.) Вот воспоминания, терзающие эту беспокойную душу.
5 мая. Ну вот и кончается моя Барвиха. Завтра уезжаю. Очень рад. <...>
19 мая. В Англии я был в 1903—1904 годах — провинциал, невежда. Шестьдесят лет назад. Cadbury Cocoa и Beechamp's Pills, Review of Reviews* — нищий — из Russel Square я был выгнан в Tichfield Street — улица безработных, воров и проституток: настоящий slum**. Теперь половина пятого — в 8.30 отлетает мой самолет. В 80 лет — я ничего не чувствую, кроме усталости.
* Какао Кадбери, таблетки Бичампа, Обзор обзоров (англ.).
** Трущоба (англ.).
21 мая. Летели мы очень хорошо. В самолете мне с Мариной достались отличные места. Впереди. Ни с кем не познакомились в пути. Видели далеко, глубоко под собою — облака. Пролетели над Копенгагеном, и вот Лондон. Встретил меня Ротштейн и незнакомец. Оказывается, я гость Британского Совета. В Посольство — мимо Кенсингтон Garden — знакомые места. Чуть не плачу от радости. Сопровождающий меня англичанин — оказался тем самым Норманом, которого я встретил в Переделкине! Шел по Переделкину молодой человек без шляпы, я догадался, что это — англичанин, затащил его к себе — и он прочитал мне по моей книге Броунинга «О Галупи Балтасаро this is very sad to find»*. Оказывается, он — работник Британского Совета. В Оксфордском Randolf Hotel — две прелестные комнатки с тремя зеркалами каждая, но без письменного стола. Встретил нас С. А. Коновалов без шапки — бесконечно милый. <...>
* как печально это обнаружить (англ.).
Был в Бодлейн Library* — чудо! Letters of Swinburn**, собр. соч. Троллопа. Чудесное издание Газзлита — и красота дивная, гармоничность всего архитектурного ансамбля подействовала на меня как музыка. Видел прелестные рисунки Сомова, Бенуа, Серова, Пастернака отца, видел эскизные портреты Ленина (с натуры).
* библиотека (англ.).
** Письма Суинборна (англ.).
24 мая. Счастливейший день. Облачно, но дождя нет. Зашли за мною студенты вместе с Pier'oM Хотнером, который каждую свою речь начинает словом: «Послушайте!» По дороге мы купили бритву и банку чернил. Подъехала машина, и в ней жена Пьера — с мальчиком Мишей 8 месяцев — умное глазастое лицо — прелестный мальчуган. По дороге — Alice's Shop, лавка, где Люиз Кэрролл покупал для детей леденцы. В честь Люиз Кэрролла поехали по Isis'y в лодке, здесь ровно сто лет назад он рассказывал девочкам Лиддел «Alice in Wonderland»*. Прелестная река — виды великолепные, вдали Magdalen Tower, серая белка прыгает, как кенгуру, в траве, в воде лебеди, и кажется, будто и белка и лебеди здесь с 1320 или с 1230 года. <...>
* «Алиса в стране чудес» (англ.).
Я забыл записать, что третьего дня происходила церемония, при помощи которой меня превратили в Lit. Doctor'a*. Процедура величественная. Дело произошло в Taylor Institution, так как то здание, где обычно происходят такие дела, теперь ремонтируется. На меня надели великолепную мантию, по обеим моим сторонам встали bedels (наши педели?) с жезлами, в мантиях, ввели меня в зал, наполненный публикой,— а передо мною на возвышении, к к-рому вели четыре ступеньки, сидел с каменным, но очень симпатичным лицом Vice Ghancellor of Oxford University проф. А. Л. П. Норрингтон. Профессор Ворчестера А. N. Bryan (Broun) прочитал латинскую похвалу, где упомянул «Crocodilius'a», после чего я поднялся на 4 ступеньки и пожал Vice Chancellor'y руку.
* Доктора литературы (англ.).
Vice Chancellor посадил меня рядом с собою, после чего я пошел читать лекцию о Некрасове. Читал я легко, непринужденно, почти без подготовки — и к своему удивлению имел громадный успех. Перед этим проф. Obolensky огласил мою краткую биографию. Я читал по англ. отрывки из Swinburn'a и прославил нашу советскую науку, наше литературоведение, назвав имена акад. Алексеева, Макашина, Машинского, Скафтымова, Вл. Орлова, Оксмана, Зильберштейна и многих других русских исследователей л-ры9.
После моей лекции Reception* тут же. <...>
* Прием (англ.).
Вернувшись, я предложил Марине пройтись переулками перед сном. Тихие средневековые стогны — и вдруг из одного домика выбегает возбужденная женщина и прямо ко мне: «Мы воспитались на ваших книгах, ах, Мойдодыр, ах, Муха Цокотуха, ах, мой сын, который в Алжире, знает с детства наизусть ваше «Тараканище» — вовлекли меня в дом и подарили мне многоцветный карандаш.
Дата добавления: 2016-01-05; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!