Отношение к органам земского самоуправления разных слоев общества. 1 страница
Итак, главный герой его повести, молодой человек по фамилии Ларин, за участие в одной из "студенческих историй" 60-х годов был выслан в свою деревню (где он не только не занимался хозяйством, но "с отвращением" относился к окружавшей его чуждой крестьянской среде[770]). Затем по окончании университета он уехал за границу изучать "общественный быт и учреждения у разных народов"[771], долго находился в Америке, социальное и экономическое положение которой стало его идеалом (здесь сказалось увлечение Америкой самого Дементьева, о чем мы уже упоминали). Таким образом, Ларин застал лишь упование при введении реформ, пришедшееся на время его студенчества, а конкретная работа по организации новых общественных учреждений, первые результаты их деятельности и начавшееся разочарование в них в обществе известны ему лишь из газет, преимущественно иностранных, и из переписки с несколькими гимназическими и университетскими товарищами. Письмо одного из них, Кирсанова, служившего председателем уездной земской управы "в одной из ближайших к Петербургу губерний средней полосы"[772] (здесь можно увидеть совпадение с расположением Тверской губернии), заставляет Ларина вернуться в Россию. В этом письме, дышавшем "крайним пессимизмом и раздражением против всего окружающего"[773], уже возникла тема ухода из земства.
По пути в имение Кирсанова, расположенное по соседству с его собственным, запущенным имением, Ларин, не желавший "для себя лучшей деятельности, как деятельность общественная" и стремившийся послужить "делу земскому", на которое он смотрел "с точки зрения европейского конституционализма"[774], впервые столкнулся с реальной жизнью крестьян и купцов, бывших его попутчиками. Из их рассказов представала не только нищенская жизнь деревни, но и полнейшее непонимание ими новых учреждений: "Очень уж много нонче этих новых названий пошло. Не сообразишь. И у нас в городе присутствиев да управ конца краю нет. Дело какое случится, не знаешь, куды и идтить. Черт ногу сломит"[775], – если так воспринимал горожанин-купец городское самоуправление, то чего же оставалось ждать от еще более "темных" крестьян по отношению к самоуправлению земскому? На взглядах Дементьева по этому вопросу мы остановимся ниже, а здесь отметим, что он затронул проблему неосведомленности широких кругов общества о земских учреждениях, актуальную не только для описанного времени (спустя пятнадцать лет после их введения), но и спустя почти пятьдесят лет, что мы видели, говоря о приуроченных к юбилею земской реформы просветительских мероприятиях земства, направленных на популяризацию его деятельности[776]. "Мудрено ли, что мужик, не знающий грамоте и живущий в своем заколдованном мире, знает немногим меньше кандидата университета?"[777], – вопрошал Дементьев.
|
|
|
|
|
|
Однако почти одинаково далекими от местного самоуправления оказались не только деревня и столица, напрямую не включенные в его систему, но и важнейшее ее звено, уездный город. "После-завтра выборы гласных, самый важный факт в жизни общества в течение целого трехлетия, а никому до них и дела никакого нет <...> Десятка два или три праздных бар, большинство которых знает только свои личные расчеты, составляют собою все самоуправление уезда", – поражался Ларин общественному индифферентизму, свидетельствующему об отсутствии почвы для "живого дела"[778]. Он сравнивал эту картину с происходившим "во время выборов в Европе, не говоря уж об Америке"[779]. Земцы же, товарищи Кирсанова, радовались возбуждению хотя бы личных интересов, все равно считая подобные собрания "школой для будущего"[780].
Позже, в "Воспоминаниях...", Дементьев высказывался созвучно этой умеренной точке зрения, а не максималистскому взгляду главного героя его повести. Исходя из опыта своей службы он подчеркивал такие позитивные моменты, как почти безусловное искоренение взяточничества "в уездных учреждениях, в мировых судах, в земстве"[781]. Он оценивал это как огромный успех "общественного самосознания", несмотря на медленное воздействие на население реформ 60-х годов, глубокое невежество громадного большинства и силу растлевающих традиций[782]. Об отсутствии в работе органов земского самоуправления "искусственного характера дворянства", сословных предрассудков и корыстных видов Дементьев писал в обращении "К русскому царю", оппубликованном во втором номере "Современника"[783].
|
|
|
То же противопоставление земского самоуправления прежнему дворянскому он проводил в "Воспоминаниях…", указывая на положительное значение работы губернского земского собрания. В большинстве своем оно состояло из "серьезных и интеллигентных людей, <...> хороших, деловых работников, видевших в нем не случай приятно провести время", как это зачастую бывало в прежних дворянских собраниях, а "исполнение важных и существенных обязанностей"[784]. Здесь Дементьев имел в виду, главным образом, тверское губернское земство.
|
|
|
Его особенности проглядывали и в описании земских горестей и неудач Кирсанова, взбешенного "бесцеремонным вмешательством разного начальства, с одной стороны, и трусостью и ограниченностью большинства собрания, с другой"[785]. Здесь отражено реальное положение дел во многих земствах того времени, где стремившееся хоть что-то сделать для общей пользы либеральное меньшинство оказывалось между ограничениями сверху и противодействием консервативного большинства. Это отмечал в своих воспоминаниях Ф.И. Родичев, говоря об "очень трудном" положении Бакуниных в первых земских собраниях Тверской губернии (до появления в 1874 году "новых людей"): "Люди, руководившие дворянским собранием в конце 50-х годов и в 61 году окончательно отошли, частью изменились <…> Молодежь 60-х еще не появлялась. Большинство земских собраний было если не крепостнически-реакционное, то очень дворянски-консервативно настроено, боялось новшеств, боялось расходов, боялось неблагонадежных людей. Бакуниным приходилось отстаивать с великими усилиями общественную точку зрения в земских делах, бороться за то, чтобы земская деятельность не была средством для "устройства мест" своим людям"[786]. О преобладающей роли в жизни земства "проклятого денежного вопроса" – земского жалования, как средства "заткнуть дыру в доходах от имения", писал и консервативно настроенный гласный по Старицкому уезду К. Головин[787]. Почти на то же самое жаловался Ларину Кирсанов, страдавший от отсутствия "разумного общества": "Возиться приходится со всякой публикой, ничем не брезговать <…> Нас всего несколько человек, которые порядочно к делу относятся <…> Да разве у нас могут быть какие–нибудь программы? <…> До этих плодов западно – европейского просвещения мы вряд ли скоро дойдем <…> Громадному большинству совершенно дела нет, как идут земские дела, <…> есть школы или нет, и каковы эти школы?"[788].
Деятельность инспекции народных училищ.Примечательно выделение из "земских дел" именно школ, отражавшее придававшееся им Дементьевым значение. "Бывалые земцы", опровергая мнение Ларина о наличии у них "полной возможности" для необходимого "поднятия умственного уровня массы", указывали на отсутствие у земских органов, только взымавших налоги и плативших деньги, какого-либо авторитета в организации народной школы. Главные стороны этого процесса, а именно "выбор учителей и наблюдение за учебной частью", находились "всецело в руках местного инспектора", безапелляционно решавшего "своей властью все вопросы <...> обыкновенно диаметрально противоположно желаниям и стремлениям земцев", – замечал Дементьев.[789] Позже, в письме "К русским либералам" он называл учреждение инспекции народных училищ среди отрицательных сторон политики Александра 11[790].
Негативные черты этого института наглядно показаны в "Деревенских очерках". В приведенной там беседе земских деятелей с инспектором народных училищ последний весьма положительно отозвался о волостном старшине Соколове, безвозмездно пожертвовавшем под сельское училище "прекрасное, обширное помещение"[791]. Земцы пытались разъяснить, что эта "безвозмездность" основывалась на том, что местный священник, учитель народной школы, даром обучал детей Соколова в свободные от школьных занятий часы, а также помогал ему проделывать различные махинации со сбором денег на учебные принадлежности. Указывали земцы и на формальный, показной характер преподавания священника. Они приводили жалобы крестьян на то, что он "частенько манкирует, <…> ребята ходят в школу целую зиму, а и азов не выучат"[792], но при посещении начальства спрашивал только тех, с кем занимался отдельно, либо учившихся ранее в других учебных заведениях. Инспектор назвал все это "посторонними обстоятельствами" и собирался "доносить <…> начальству" о толковом и добросовестном преподавании[793]. Местный земец Пущин выразил уверенность, что в ближайшем будущем священника "переведут на высший оклад, мерзавцу Соколову пришлют благодарность сверху"[794].
Представители крестьянства в земском собрании. Отсюда Пущин видел один выход, вернее, полнейшую безвыходность: "Самое лучшее – плюнуть на все и ни во что не вмешиваться"[795], то есть здесь возникла тема бессмысленности каких-либо действий земства по народному просвещению, в связи с чем в "Деревенских очерках" появился портрет представителя нового сословия "кулаков-мироедов". Ведь именно "позорное стремление сделать образование недоступным для масс" способствовало "усилению и развитию нарождающейся из подонков общества аристократизации кредитного билета"[796]. Так говорил Кирсанов о преобладавшем тогда по его мнению типе "людей будущего", в руках которых "лет через десять, много двадцать, очутится центр тяжести местных дел"[797].
Нарисованный в "Воспоминаниях…" портрет "идеального члена управы" из крестьян, своего советника Николая Ивановича, названного им "мужицким земским "оком"", добросовестного практика-хозяйственника, делового и симпатичного, по всем отвлеченным вопросам стоявшего на общем уровне мужика, рассуждавшего с его точки зрения и не признававшего "какой–либо философии", но усердно исполнявшего то, что "он вполне понял", Дементьев считал редким исключением в описанной им земской жизни[798]. Больше Дементьев не знал "ни одного крестьянина", способного тогда "занимать эти места по своему общему развитию, отношению к лицам и вещам"[799], даже независимо от цензовых ограничений. Большинство гласных от крестьян, кулаков, старшин и писарей, составлявших "третье сословие", очень интересовалось "земскими делами и выборами"[800] только исходя из личной выгоды. Поскольку "обетованная земля" в виде земской управы, членство в которой, во-первых, делало их как бы ровней с "господами", а, во-вторых, давало возможность "при случае, запустить лапу и в другие волости уезда", могла быть достигнута немногими, они старались извлечь как можно больше пользы из своего положения – получить земскую стипендию для сына или земский подряд для себя, или, в большинстве случаев, "выслужиться своей преданностью перед разным начальством"[801].
Пущин предрекал установление в ближайшем будущем безраздельного господства этой "новой породы" при полной беспомощности местной интеллигенции. "С одной стороны, опускается кулак-барин, с другой, – поднимается кулак-мужик, <…> и близко то время, когда эта квинт-эссенция мерзости и нахальства вытеснит все порядочное и запустит всюду свою лапу!", – вторил ему Кирсанов, партии которого уже приходилось считаться с "бестолковым, грязным большинством", отлично ладившим "и с урядниками, и с инспекцией"[802], видевшими в кулаках опору для достижения своих корыстных целей. "Наши земцы, – полагал Дементьев, – совершенно основательно приписывали непомерно быстрое развитие кулачества покровительству и помощи уездных полицейских чинов, единственного действительного "начальства"" в деревне, в борьбе с которым оказывались "вполне бессильны даже высшие представители дворянского и земского самоуправления"[803].
Дементьев опасался распространения во всем "человеческом роде <...> хищнических инстинктов <...> людей будущего", шедших "по стопам французской буржуазии" новейшего времени[804]. Эти инстинкты могла сдерживать "только горячая любовь ко всему великому и прекрасному, <...> что оставили нам в наследство лучшие люди всех времен"[805], – говорил его герой Ларин, с точки зрения носителя традиций дворянской культуры отвергавший энергичное наступление капитала.
Состояние земского собрания.А с точки зрения земского деятеля "только твердая дисциплина нашей партии и ее единодушие", не давало до сих пор "нашим противникам захватить в свои руки бразды правления и насаждать всюду своих кандидатов"[806], – уверял Кирсанов. Он объяснял это тем, что противники, обладая бесспорным численным превосходством, не имели "общей идеи и находились между собой часто в неприязненных личных отношениях". Они могли "подраться на выборах из-за общественного пирога"[807]. Хорошую организацию "земской левой" Тверского губернского собрания также определял как причину того, что она "брала верх над правой, даже находясь в меньшинстве", К.Ф. Головин: "Она всегда была на месте, в сборе", а "левые" гласные, жившие "не в самой Твери и не в соседнем Торжке, приезжали всегда аккуратно. Правые, напротив, постоянно опаздывали, а то и не приезжали вовсе. Благодаря этому, при открытии собрания, искусственное левое большинство всегда выбирало <…> по образу своему и подобию <…> подходящую комиссию", готовившую все доклады, почти всегда принимавшиеся[808].
Но у Дементьева описан случай объединения "правых", начавших суетиться задолго до ставших сюжетной кульминацией повести выборов гласных в уездное земское собрание на новое трехлетие, ожидая от них "великих и богатых милостей"[809], вокруг местного крупного помещика графа Турма. Он искал в земстве лишь удовлетворения своих честолюбивых амбиций, но из формального стремления следовать либеральным велениям времени (заводить в своем имении фабрики, больницы, школу) вначале примкнул к партии Кирсанова. Уяснив вскоре "положение различных партий в уезде, их состав и относительную силу", он понял, что лидером мог бы стать лишь среди "фаланги толстых", в свою очередь почуявших в нем своего "поля ягоду", "вожака", при котором они смогли бы "пролезть, куда захотят"[810]. Произошедшее вследствие объединения графа с "правыми" поражение на выборах своей партии Кирсанов трактовал шире, чем результат случайностей и допущенных неправильностей. Исходя из старой истины о том, что всякое общество достойно управляющего им правительства, он считал "избранный состав... несомненным выразителем желаний и стремлений большинства"[811].
Так же полагал и Ларин, нашедший "внизу – полнейшее равнодушие масс; вверху – бессильные, неумелые попытки ничтожной горсти честных людей и нескрываемую, хищную алчность огромного большинства"[812]. Тем самым он подтверждал убеждение Кирсанова во внешнем, формальном характере земского самоуправления, осуществлявшегося несколькими людьми в уезде, где полтораста тысяч душ и пятьдесят человек гласных в земском собрании[813]. Но это крайне ограниченное количество "порядочных" людей, как писал Дементьев в "Воспоминаниях…", страдали свойственным интеллигенции тяготением "к абстракту и к теоретическим препирательствам"[814], а также отсутствием "умения", которое, на взгляд героя его повести Кирсанова, неоткуда и взять[815].
Вопрос о соблюдении законности и "произволе" в деятельности земства. Последствием довольно естественного для начала любого, а тем более столь принципиально нового дела "неумения", прежде всего оказывались подчеркиваемые Дементьевым "произвол, усмотрение", становившиеся "решающим фактором"[816] во всех отраслях земского хозяйства. Иногда этот произвол, по его мнению, ни на чем не основывался, как, например, в деле оценки имуществ города и казны. На особенностях земского налогообложения в отношении городских слоев населения мы еще остановимся, что же касается казны, то, как отмечает современный исследователь земства А.А. Ярцев, местный управляющий казенной палатой обычно "не обладал достаточными силами, чтобы противостоять большинству земского собрания"[817]. Чаще в основе произвола Дементьев видел явный фаворитизм, как в случае со своевременным получением жалования из пустующей земской кассы только мировыми судьями, их съездом и самой управой. Подобное положение дел, названное в "Воспоминаниях..." "капризом Ивана Ильича", – по имени прежнего председателя управы, известного своими произвольными действиями, поссорившими уезд с губернской управой, с казной и уделом, – являлось "обычным, широко распространенным"[818], и сам Дементьев оказался не в состоянии вести без "капризов" земские дела. Избегая особенно "чудных" капризов своего предшественника, таких как отправка губернского земского сбора не теми ценными бумагами, какие требовала казна, или "война с губернатором из–за приведения в исполнение прямого закона", он вынужден был прибегать к произволу "в оценке городского или казенного имущества, в раскладках налогов, в решении многих других, столь же важных и серьезных дел"[819]. Его надежды на помощь в этом плане губернского собрания не осуществились, поскольку "губернское земство и все уездные" пребывали "в такой же темноте"[820]. Его поражало абсолютно спокойное отношение даже лучших, наиболее осведомленных, добросовестных и опытных людей к произволу.
Причину этого он искал в особенностях российской законодательной практики, быстро загромождавшей "всякое основание первоначального положения о разных учреждениях <...> разнообразными инструкциями высших государственных учреждений, <…> имевшими <…> силу новых узаконений"[821]. Законы таким образом постепенно превращались для населения "во что-то неопределенное, доступное манипуляциям и произволу исполнителей", но недоступное "беззащитным и бесправным обывателям"[822]. Они "должны были чаще всего беспрекословно подчиняться настроению и личным свойствам <…> разнообразного начальства"[823]. Законность, воспринимавшаяся Дементьевым, как "краеугольный камень всякой свободы", чем обусловлено значительное место, отводимое в его размышлениях вопросам права, "при Александре 11 мало помалу обратилась в произвол власть имущих", – утверждал он в обращении "К русским либералам"[824]. А в третьем письме "К русским недовольным" он продолжал свою мысль, подчеркивая, что со вступлением на престол Николая 11 "писать даже о желательности простого ограждения человеческой личности и сокращения очевидного произвола оказалось не только неуместным, но и опасным"[825]. Можно заметить, насколько эти его высказывания политического характера из публицистических статей перекликаются с рассуждениями из "Воспоминаний", что свидетельствует об искренности его убеждений.
"Основная цель законодательной регламентации жизни – развитие правосознания. Неопределенность же правоотношений широко раскрывает двери произволу – торжеству лица, фактически сильного, над фактически слабым"[826], – писал известный тверской земец, один из лидеров земского движения В.Д. Кузьмин-Караваев, прямо подтверждая наблюдения Дементьева об одинаковой важности разъяснения и толкования существующих законов и издания новых[827]. Но в действительности уездные учреждения оказались абсолютно неосведомленными о происхождении большинства безусловно обязательных для них законодательных дополнений, зачастую противоречивших одно другому или общему духу законов. Эта, как выражался Дементьев, "несообразность" порождала "самый значительный процент уездного произвола", проникавшего во всю уездную земскую жизнь, главным рычагом которой являлось "прямое самодурство", сконцентрированное в словах "велено, приказано, предписано" и проходившее через всю структуру общества по вертикали[828].
Здесь, на взгляд Дементьева, проявлялась "общая черта всех уездных учреждений того времени <…> – отсутствие самодеятельности", боязнь ответственности, в результате чего "все самостоятельное и независимое уходило или на самодурство, или на личные потребности <...>, а на общественную службу оставалось лишь тупое, пассивное исполнение да страх, что "влетит""[829], порождавший и обширную канцелярскую переписку, и то самое обилие циркуляров и разъяснений на новые уставы и положения, мнение Дементьева о роли которых в укоренении произвола мы приводили выше. Традиция "безусловного подчинения и слепой исполнительности"[830] по всей управленческой вертикали от министерства до уезда сохранялась вне зависимости от конкретных условий, достаточно благоприятных во время службы Дементьева, прешедшейся на губернаторство А.Н. Сомова. Эта традиция влекла за собой распространившийся, по убеждению Дементьева, и на земство индефферентизм к общественным делам. Бороться с ним он считал бесполезным из-за отсутствия "главного одухотворяющего начала всякой человеческой работы – самодеятельности"[831], произраставшей только из местных сил и источников.
Отметим, что в уже упоминавшемся выше письме "К русскому царю" Дементьев говорил, что "в течение 60-х и 70-х годов русский народ" во–многом благодаря земству имел "некоторую возможность обратиться к самодеятельности, к самостоятельной работе без противодействия чуждых ему опекунов"[832]. Такое высказывание, возможно, отчасти было продиктовано публицистическим характером письма, где отразилась распространенная среди либералов в начале царствования Николая 11 надежда убедить его в необходимости продолжать реформы 60-х-70-х годов[833]. В опубликованных в 1903 году "Воспоминаниях" Дементьев более категоричен. На основании опыта своей работы двадцатилетней давности он поставил вопрос о том, "что именно нужно, чтобы такая самодеятельность зародилась и развивалась?"[834], то есть отрицал ее существование даже в зачаточной форме. Кузьмин-Караваев в это же время (1903 год), рассматривая те же проблемы на, условно говоря, обще-правовом уровне, не давал определенного ответа, лишь расширяя постановку вопроса.
Он констатировал слабое развитие правосознания во всех "слоях русского общества" как результат отсутствия четкой границы "личной свободы и самодеятельности и для не крестьянских слоев населения <…> Свобода слова, вероисповедания, ассоциаций заключена в самые тесные рамки <…> не столько <…> закона, сколько <…> усмотрения органов административной власти"[835], – писал Кузьмин-Караваев в 1903 году, перекликаясь с наблюдениями Дементьева о произволе, пронизывавшем все русское общество 1870-х годов. Позже, при Александре 111, "самое наглое царство произвола узаконено и введено в принцип", – утверждал Дементьев в письме к Николаю 11, приводя в пример деятельность тверского губернатора Ахлестышева, появление которого было бы невозможно, как считал Дементьев, "даже при Николае 1"[836].
Проблема недостатка людей для замещения выборных мест. Другая важнейшая проблема земского самоуправления 1870-х годов, поднимавшаяся Дементьевым, это недостаток людей, "не одних специалистов вроде врачей, фельдшеров и учителей, а людей даже для замещения разных выборных мест"[837], что он подтверждал на собственном примере: "уезду пришлось поставить в предводители дворянства и председатели земской управы юношу, только что достигшего совершеннолетия, новоприезжего, неопытного, не имевшего никакого понятия об общественных делах. Некого было больше выбрать"[838]. По истечении первого срока его земской службы уезд представлял все тот же "ограниченный материал", из-за чего новый состав гласных почти не отличался от старого, а на большинство мест приходилось призывать "варягов, чужих", снабжать их фиктивным имущественным цензом[839]. В то время, как люди, по убеждению Дементьева, составляли "главный фактор в благосостоянии страны", при отсутствии которого все "естественные богатства" превращались в "почти ничто"[840].
Причиной такого дефицита людских ресурсов являлось, с его точки зрения, прежде всего отношение всех слоев населения к общественной деятельности. Купечества, как общественно активного сословия, не было, ибо несколько богатых, но поголовно невежественных купцов, "нисколько не интересовались земством"[841] и молодежь свою ограничивали только специальным торговым делом. "Духовенство держалось особняком, не выходило из своей узкой среды"[842]. (Священника, члена училищного совета, с которым Дементьев общался по службе, он считал редким исключением – в уезде почти единственным). "Крестьянство от деятельности <…> отстранено происхождением, мировым съездом"[843], и нередко практиковавшийся в отношении дворян условный подход к соблюдению цензовых ограничений здесь был невозможен. (Впрочем, позиция Дементьева по разным аспектам крестьянского вопроса заслуживает специального рассмотрения, что мы постараемся сделать ниже).
Состояние дворянства. Кроме того, "последующие узаконения" (имеется в виду прежде всего земская контрреформа) "самым существенным образом" ограничили круг пополнения личного персонала выборных служащих "постоянно и быстро уменьшающимся в числе дворянским сословием"[844]. А это сословие, представлявшее основу общественного самоуправления, находилось, "на каком-то переходном положении – всякий только об том и думает, куда бы и как бы выбраться", – говорил в повести Кирсанов[845]. Стремление большинства помещиков "вон из уезда и деревни", удерживавшее их "от какой-либо предприимчивости у себя дома", Дементьев называл в "Воспоминаниях..." одной из отличительных черт уездной жизни того времени. Причины этого он видел, с одной стороны, в особенностях сознания помещиков, не желавших "сжиться с мыслью, что им приходится работать там, где они привыкли только повелевать", с другой, в быстро надвигавшейся абсолютной нищете, заставлявшей уезжать из деревни ради получения детьми образования, дававшего возможность не только зарабатывать средства к существованию после разорения помещичьих хозяйств, но и оставаться "дворянином в кастовом смысле"[846] после падения значения потомственного дворянства. Как он писал в первой статье "Современника", "мелкое и среднее свободное помещичье дворянство, неподготовленное к переменам", в большинстве случаев имело перед собой или "голодную смерть, или безусловный переход в правительственную бюрократию"[847]. В результате на долю деревни оставались "или обломки от прежнего времени, или недоросли из дворян", перешедшие "в разряд жизненых неудачников", непригодных "для какого-либо общественного дела"[848].
Здесь звучало сложившееся у Дементьева еще к началу 1880-х годов и выраженное в повести убеждение в "тлетворном" влиянии на человека порождающей "общую апатию, безучастность ко всему" провинциальной жизни "в медвежьем углу", где "иной раз целый месяц живого человека не увидишь, слова сказать не с кем!"[849] Как показатель усыпления, хлороформирования умственных способностей даже одаренных выше среднего, но слабых или бездарных личностей уездной жизнью, Дементьев приводил в "Воспоминаниях..." судьбы своих знакомых и сослуживцев. Это и его предшественник в должности председателя уездной управы – "нестарый, бравый и красивый кавказский офицер, неглупый и бойкий человек, к сожалению довольно мелочный и окончательно спившийся с кругу", и председатель земской управы (соседней губернии), тоже "нестарый и неглупый человек, подававший в молодости... серьезные надежды, но удивительно опустившийся, <...> благодаря картам и водке", и секретарь уездной управы (в другом уезде, где служил Дементьев), происходивший "из <...> быстро разорившейся <...> старой, родовой дворянской фамилии" и сохранивший барские привычки "своей ранней офицерской молодости" и полнейшую неспособность "заботиться о своем благосостоянии" из-за отсутствия "инициативы, силы воли", несмотря на обладание "недюженными способностями"[850].
Именно такие личности, представлявшие "ходячее олицетворение русской беспомощности, <...> умственной и нравственной халатности", наиболее ярко выраженной в "гениально очерченной фигуре Обломова", по мнению Дементьева, "всего лучше характеризовали это странное, переходное время"[851], когда "старые формы и традиции стушевались, новым еще неоткуда выработаться"[852], – замечал в его повести Кирсанов. В связи с разложением дворянства и, соответсвенно, утратой традиций дворянского общества, провинция теряла рамки, как он выражался, общественную узду – "всякий живет сам по себе и как ему угодно <...> Все смешалось"[853]. Среди общего смешения терялись и представители бывшего привилегированного сословия, пытавшиеся не просто найти свое место в пореформенной России, а способствовать ее устройству на новых началах, и пошедшие "в народ" разночинцы: "Ошибка в нас самих. Мы-то неподходящие, негодные люди", – констатировал в "Деревенских очерках" земский врач[854]. Он совершенно определенно утверждал, что земские деятели в деревне – люди "далекого будущего"[855], иначе говоря, "не к полю ягоды". Ларин объяснял концентрацию таких "переходных" людей, неизбежных в истории "всех человеческих обществ"[856], переломным характером эпохи. "К какой категории – нормальных или ненормальных себя причисляешь? И ты человек ли прошлого или будущего, ошибкой попавший в Х1Х столетие?", – спрашивал относивший разрешение этого вопроса на будущее Кирсанов Ларина[857]. Спустя десятилетия Дементьев сравнивал произошедший тогда слишком резкий, неподготовленный, хотя и поверхностный, "внезапный переход от Николаевской эпохи, крымского погрома и летаргии к 60-м годам" с "петровщиной"[858]. Он исходил из влияния социального переворота на его поколение, прежде всего на молодежь, выбитую из колеи, охваченную "всецело новыми, неиспытанными, заманчивыми, но неопределенными, стремлениями", вызванными полным разрушением старого общественного строя и отсутствием "умения, <...> достаточной устойчивости" и "знания среды <...> для создания нового"[859]. Так Дементьев писал в "Воспоминаниях…", ставя вопрос о цене реформ: "в течение второй половины Х1Х века на долю русской интеллигенции выпало больше исковерканных, изломанных жизней, больше страданий и тяжелого, безысходного горя, чем на долю интеллигенции какой-либо другой страны, а она так немногочисленна, так нужна своей родине"[860].
Дата добавления: 2016-01-05; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!