Отношение к органам земского самоуправления разных слоев общества. 2 страница
Проблема ухода людей из земства. Кроме этого, как он признавал, неразрешимого общего вопроса, лежавшего, по-видимому, главным образом, в плоскости морально–этической, Дементьев поднимал одну из главных проблем земского самоуправления того времени, а именно, уход людей под влиянием неблагоприятных обстоятельств. В повести он очерчивал замкнутый круг – отсутствие фундамента и благоприятной атмосферы приводило "лучших из немногих"[861] работавших в земстве к "бегству", что, в свою очередь, еще более усугубляло вызывавшие его условия.
Сам он, в начале своей земской и предводительской службы находясь под влиянием идей о "долге" и "обязанности" интеллигента относительно масс, и будучи юношески требователен ко всему окружающему, сурово осуждал этот "абсентизм" и пытался ему препятстсвовать. Теперь, тридцать лет спустя, "потолкавшись по белу свету", он называл в "Воспоминаниях…" подобную "нетерпимость и уверенность в собственной непогрешимости", пропитавшую "до мозга костей" лучших земских людей того времени, результатом "низкого уровня культурности и непонимания наиболее успешных и наиболее разумных путей к правильному устройству взаимных человеческих отношений"[862].
Здесь весьма показателен его разговор с К.Д. Кавелиным, состоявшийся в Петербурге летом предшествующего выходу Дементьева в отставку года. Кавелин, охарактеризованный Дементьевым, как "очень крупная личность <...>, один из сильнейших идеалистов, живших почти исключительно абстрактом", игнорировал перечисленные Дементьевым "смягчающие вину обстоятельства и факты, факты, факты", объясняя "бегство" из деревни земских людей русской невыдержанностью, неустойчивостью и халатностью "в отношении к себе и к своим обязанностям"[863]. Вероятно, желая продемонстрировать, насколько далек петербургский теоретик Кавелин от реальной жизни в "уездной дыре", Дементьев привел его заведомо невыполнимый прежде всего из-за размера жалованья совет давать земцам отпуска, чтобы они приехали в столицу "освежиться, проветриться", возобновить старые связи, послушать оперы, посмотреть хорошие картины, "а там опять за работу, туда, туда, в деревню"[864].
|
|
|
Ведь ко времени этого разговора Дементьев под влиянием многочисленных примеров "бегства" из деревни, в том числе и наиболее стойких и добросовестных "варягов" уезда[865], пришел к осознанию того, что жизнь и его самого, и большинства интеллигенции в деревне носила с начала до конца фальшивый, искусственный характер, а значит, не могла продолжаться долго. "Коллапс воздушных замков и бегство было неизбежно – для одних, послабее духом, раньше, – для других, посильнее, позже"[866], – писал он в "Воспоминаниях...", уже, конечно, ориентируясь на давно им сделанный выбор.
|
|
|
Но и тогда, перед самым осуществлением выбора, Дементьев вкладывал в уста героев своих произведений весьма созвучные выше цитированным слова. Так, в очерках Пущин соглашался с определением всей своей жизни и деятельности в деревне, "в родительском наследии", как колоссальной, чудовищной лжи"[867]. А единственным, условно говоря, позитивным заключением повести являлось утверждение Ларина о том, что в великом и обширном Божем мире "для честной, хорошей деятельности везде будет место и дело"[868].
Но, несмотря на такую убежденность, тема "бегства" из деревни и поиска его причин оставалась весьма болезненной и актуальной для Деменьева на многие годы, несмотря на резкие перемены в его собственной жизни.
Поскольку "сроки пребывания <...> новых людей" в деревне все больше сокращались, условия ухудшались, и запас привозимых с собой добрых намерений иссякал все быстрее, – делал он вывод в разговоре с Кавелиным, имея в виду, вероятно, прежде всего земских служащих[869]. (Кстати, и он, и его оппонент не проводили резкого разграничения между ними и гласными, прибегнув к обобщению – "земские люди", – и лишь упоминание жалования – 100 рублей в месяц, характерного, главным образом, для находившихся в самом плачевном положении учителей, позволяет высказать подобное предположение). Развивая мысль об условиях жизни и работы земцев, он подчеркивал недостаточную производительность их тяжелого и крайне мало оплачиваемого труда.
|
|
|
В связи с этим он описывал весьма показательный эпизод, произошедший на одном из заседаний тверского губернского земского собрания, где совершенно неожиданно "сильное волнение и длительные, оживленные прения" вызвал вопрос об увеличении содержания председателя и членов губернской управы, давно недовольных его размерами (председатель получал 2400 рублей, члены – по 1800 рублей в год), значительно более низкими, чем во всех соседних губерниях[870]. Ко времени написания "Воспоминаний..." необходимость увеличения земского жалования с учетом дороговизны вынужденой жизни в губернском городе казалась Дементьеву "аксиомой", а тогда и он, и "вся левая" губернского собрания, составлявшая его "значительное большинство"[871], прямо связывали чувство долга, осознание земцами необходимости самопожертвования с передовой ориентацией губерского земства. В результате такого идеализма "вопрос об увеличении содержания провалился с треском и шумом, при ликовании всех лучших людей собрания", и, хотя председатель управы (князь Мещерский), вопреки ожиданиям, остался на службе, но "двое из наиболее полезных членов ушли"[872]. Дементьев называл такую экономию ложной и непроизводительной, строившейся "на недоразумении, на неправильном понимании долга"[873] и на фальшивых убеждениях. "Всякое общественное дело должно быть основано на деловых, неуклонных базисах, а не на сантименте и настроении, – они слишком скоропреходяще и ненадежны"[874], – утверждал он в "Воспоминаниях...", с высоты своего американского опыта борьбы за существование в капиталистическом мире обращая внимание на прагматический аспект проблемы, а в рассматриваемых нами его российских, предотъездных произведениях на первый план выходили другие, идейные причины того же "бегства".
|
|
|
Уезжали не только едва приехавший и лишь оглядевший уездную жизнь с точки зрения виденного им в Европе и Америке Ларин, но и вкусивший реальной земской работы Кирсанов. Его уход оправдывался крайне неблагоприятными условиями, сложившимися для живого и энергичного человека, искавшего в земстве восполнения недостатка "жизни общественной, но, <...> повозившись с этой работой лет шесть" и встречаясь "только с подвохами да каверзами", потерявшего "веру во все"[875].
Положение земских служащих.Символично, что данное оправдание Дементьев вкладывал в уста местной народной учительницы, очевидно, также потенциально готовой к подобному шагу. Его собирались сделать и герои "Деревенских очерков". Прежде всего это "умный, энергичный" земский врач Мордвинов, находившийся в уезде в относительно "прекрасном положении, <...> благодаря его личным качествам и блестящей репутации в Петербурге"[876]. Судя по "Воспоминаниям…", где он представлен, как "не совсем обычный человек и врач", пользовавшийся "большой властью в петербургских кружках хорошей молодежи", подаваший "большие надежды <...> в сфере <...> специальности", и удививший "не мало людей", поехав "земским врачом в какую–то карельскую трущобу"[877], ему пришлось поднимать медицину в уезде практически с нуля. В аналогичной ситуации находилась и земская учительница Белова, дочь мелкого чиновника, отправившаяся в деревню из петербургского студенческого кружка, "благословившего" ее "на великое дело"[878]. Хотя в "Воспоминаниях..." Дементьев отмечал частые уходы учителей из городских классов населения из-за непривычных им жизненных условий[879], но Белова не жаловалась ни на жизнь в холодной, темной избе, ни на отношение начальства. Последний фактор во–многом обеспечивался деятельностью самого Дементьева, как председателя училищного совета. Сознавая абсолютную некомпетентность "в определении степени полезности учителей <...> и в целесообразности их учебных приемов и методов", он, по собственным воспоминаниям, никогда не вмешивался в школьное дело, считая своей единственной задачей "возможное облегчение" всегда "неприглядной учительской жизни" и ограждение учителей "от каверз местных дельцов"[880]. Даже такая важнейшая субъективная причина ухода из деревни, как ощущение одиночества в чуждом крестьянском мире, столь часто встречавшееся среди учителей, у Беловой вроде бы отсутствовала. У нее складывались доверительные отношения и со своими питомцами, и с деревенскими девушками, и с семьей своего хозяина. Она вникала во все крестьянские горести и невзгоды, и не считала, подобно Мордвинову, свою работу совершенно ненужной.
Вопрос о воздействии на крестьян земской деятельности. Но и врач, и учительница с точки зрения своих специальностей приходили к одинаковому общему заключению о самом незначительном воздействии на крестьян леченья и ученья и о необходимости применения более действенных средств и способов "для того, чтобы разбудить мужика"[881]. Однако в объяснении причин этого у них выходили на первый план разные аспекты. Врач не увлекался внешними, этнографическими элементами народничества, а старался "понять и постичь <...> внутреннюю жизнь, <...> интересы"[882] крестьян, не только оказывая им медицинскую помощь, но и влияя на них своим интеллектуальным потенциалом. Он убеждался в невозможности искоренения складывавшегося в народе веками, видел бесконечные, непроходимые просторы, отделявшие крайне незначительную по числу горсть "заезжих, временных людей", живших "исключительно умственной жизнью"[883], от сотен тысяч мужиков. Писатель-народник Г.И. Успенский ощущал ту же "бездонную пропасть", куда "беспорядочной, безобразной массой со свистом и шумом" летела эта горсть людей, не имевшая "под ногами никакой почвы, кроме книжного гуманства"[884]. Но попытка Успенского уйти "из удушливой области интересов русского образованного, не мужицкого человечества" с его раздвоенностью, рефлексией, несовпадением размышлений и поступков, в "благословенную сень" простых и естественных земледельческих идеалов, державшихся "исключительно на поступках"[885], оказывалась столь же несостоятельной, как и стремление героев Дементьева изменить, улучшить жизнь деревни, не расстворяясь в ней.
Точка зрения Мордвинова весьма созвучна взгляду Пущина, который, несмотря на свое постоянное общение с крестьянами, не признавал за собой никакого "цивилизующего, непосредственного влияния" на народ, ибо находился "в постоянном соприкосновении – не связи", как он особо подчеркивал, "с единственным доступным <…> в мужике местом – с его карманом". Хотя, предоставляя крестьянам работу в своем хозяйстве, он ограждал их от "кровопийцы – кулака", тот являлся для крестьян "своим" и, соответственно, "несравненно более" влиял на них, чем земские деятели, – в глазах народа – "бары и начальство", не отделимые "от станового или акцизного"[886].
С полнейшим непониманием крестьянами сущности и организации земского самоуправления, воспринимавшегося ими лишь через появление, "кроме бесконечных подушных, выкупных, страховых <…>, мирских и разных других сборов", еще "подземельных ли, земских ли, прах их знает!", сталкнулся и сам П.А.Дементьев во время одного из своих первых "дебютов" "на служебном поприще"[887] – съезде мелких землевладельцев для выбора уполномоченных на съезд крупных, где избирались земские гласные на следующее трехлетие. Обратив внимание на крайнюю неравномерность распределения активности делегатов из разных волостей, он выяснил, что большинство волостных правлений "положило под сукно" разосланное земской управой перед съездом предписание предложить перечисленным в ее списках крестьянам, владевшим установленным цензом, "явиться тогда-то туда-то"[888]. Некоторые же правления, руководствуясь желанием отличиться в глазах начальства, "погнали на съезд всех проставленных в списке крестьян, пользуясь аргументом: велено, приказано!"[889] В ответ на разъяснения председателя управы, пораженного полнейшей неосведомленностью прибыших крестьян о том, куда и за чем их прислали, большинство "совершенно безучастно приступали к "понтировке", как мужики называют баллотировку, и проделывали эту штуку как какую-то повинность, выдуманную начальством неизвестно для чего"[890]. И только "весьма немногие, побойчее", узнав о добровольности данного мероприятия, немедленно уезжали домой, говоря: "прах с ними и с выборами! Нам-то какое до них дело! Чтоб им провалиться!"[891]
Аналогичные картины полной неосведомленности и безучастности крестьян к делу местного самоуправления рисовал Г.И. Успенский. Один из его героев, неустанный труженик Иван Ермолаевич не знал, "куда, кому и зачем он платит", не имел "никакого понятия о земстве, о выборе в гласные и т.д.", будучи твердо уверен, что "все это до него ни капли не касается"[892].
"Народ нас не знает и знать не хочет"[893], – предостерегал "самый видный знаменосец земской либеральной партии", как называл его В.Н. Линд[894], Александр Александрович Бакунин. Он призывал, по воспоминаниям Ф.И. Родичева, не забегать "бесполезно вперед", воздерживаться "от бесплодных попыток"[895]. Вообще же патриархи тверского земского либерализма, "старые Бакунины, а вместе с ними и все женское население" в Прямухино, "стояло очень далеко от деревни", – вспоминала Н.Т. Кропоткина[896]. – Александр Александрович, занимаясь "земством в уезде на собраниях, <…> никогда не видел Прямухинской школы, помещавшейся в его же флигеле"[897].
Сложность необходимого и неизбежного сближения шедшей в деревню интеллигенции с местным населением подчеркивал И.И. Петрункевич. Заключалось оно в достижении "взаимного понимания и доверия", что, по его мнению, "нелегко и нескоро", поскольку крестьяне, исходя из многовекового опыта, верили "каждому проходимцу", принадлежавшему "к числу обманутых и обиженных", больше, чем чиновнику или барину[898].
Вопрос о влиянии материального положения крестьян на их стремление к образованию. На другую, условно говоря, материальную, сторону восприятия народом земской деятельности обращала основное внимание учительница из "Деревенских очерков...", твердо убежденная в том, что "прежде, чем думать о лечении и учении, <...> необходимо бы было накормить мужика"[899]. В отличие от Мордвинова, выделявшего прежде всего "безнадежное невежество мужика"[900], она на первое место ставила нищету, являвшуюся, с ее точки зрения, самым сильным и страшным врагом "ученья и леченья"[901]. Дело в том, что в сильные морозы ребятам просто не в чем ходить в школу, соответственно, из проживавших в далеко расположенных деревнях оставались только дети состоятельных родителей, размещавшиеся по квартирам в том же селе, где находилась школа. В итоге, "с осени 70 человек ходить начали, а теперь и 20 не осталось", – жаловалась учительница[902]. Подобная картина нарисована и в "Воспоминаниях...": "В школе сидело десять – двенадцать ребятишек, тощих, голодных, холодных. Прекрасная <…> учительница, переведенная сюда, чтобы "поднять" школу, чуть не со слезами рассказывала, что это все, что она могла удержать всяческими правдами и неправдами; я подозреваю даже, что некоторых она содержала сама, <...> из своего грошового жалования"[903], – предполагал Дементьев, отмечая, что, даже несмотря на льготы, предоставлявшиеся новым уставом о воинской повинности, полный курс начальной школы "кончали только десятки в целом уезде; – громадное большинство отставало"[904] через год, два, вскоре бесследно забывая полученные за это время простые азы.
Но и для начала 1890-х, когда Весьегонский уезд лидировал в процессе начавшейся подготовки ко введению всеобщего обучения, оставалась актуальной поднятая Дементьевым проблема – "редкая школа в России не нуждается в <…> единовременных материальных пособиях на одежду и обувь учеников и т. п.", – констатировал в своей статье А.М. Тютрюмов[905]. А в докладе Тверской уездной земской управы "о состоянии земских школ за 1914-15 учебный год", одной из главных причин выбывания учеников до окончания полного курса в школе назван недостаток "обуви или одежды", устранение которого возможно лишь "внесением ассигновки" на их покупку[906]. Кроме территориального фактора докладчики указывали на необходимость участия детей в домашних работах и поисках заработка[907]. О том же сокрушалась и учительница из "Деревенских очерков": как началась у местного помещика "заготовка в лесу, и из здешних <…> многие перестали ходить. Лошадей на заготовки гонять надо"[908]. Таким образом, получалось, что практически за все время существования земской школы эти вопросы так и не удалось решить окончательно и повсеместно.
Что же касается описанного Дементьевым времени и места, то положение ребят, вынужденных работать вместо школы, учительница считала не самым худшим, поскольку они "хоть при деле. А многие так просто, вместо школы-то, под окнами ходят, Христа ради просят: есть нечего <…> Какое уж тут ученье!"[909] Жизненными условиями объясняла она приводившиеся Мордвиновым "ужасные факты"[910] невежества, связанные с отношением к женщине. По "Воспоминаниям..." Дементьева, "в уезде преобладали самые жестокие, <...> примитивные нравы", наиболее ярко проявлявшиеся в деревенских праздниках, существовании общественных бань, снохачества[911]. "Холодному и голодному мужику не до принципов, не до женского вопроса!"[912], – утверждала учительница. В то же время, из статистических исследований губернского земства она понимала, что так поразившая ее "нищета <…> есть общее явление!"[913] Дементьев характеризовал уезд, как средний по уровню жизни, развитию промышленности и плотности населения, обладавший "всеми особенностями <…> коренного русского земледельческого крестьянства"[914].
Но сам он в "Воспоминаниях..." отрицал прямое влияние на "мужицкое мировоззрение" благосостояния, очень неровного среди крестьян, и, "при известных условиях", только усиливающего невежество[915]. В качестве примера он приводил одну из расположенных в уезде "очень богатых" волостей государственных крестьян, где преобладали "самые жестокие и примитивные <…> общественные, и, в особенности, семейные, <…> нравы", а в отношении невежества они находились "ниже окружавших их со всех сторон волостей бывших крепостных, нищих сравнительно с ними"[916]. Кроме того, их отличали "жадность и скаредность, возмутительное лихоимство при займах. Ничего несимпатичнее, ничего более отталкивающего не могло и быть"[917]. При столь эмоциональных характеристиках Дементьев находил этому вполне рациональное объяснение с экономической точки зрения, связывая их невежество с многоземельем, требовавшим "присутствия дома всех наличных рабочих сил", что обуславливало "замкнутую, строго земледельческую жизнь" без отхожих промыслов, отделенность большинства крестьян "от остального мира как бы каменной стеной"[918]. Отсутствие в пределах волости помещичьих усадеб влекло за собой и отсутствие разночинцев, и волость стояла "вне всяких посторонних влияний, в совершенно примитивной, беспросветной тьме", что фактически подтверждалось наличием в ней только одной школы, решительно ничем не отличавшейся "от школ беднейших волостей"[919].
Ярославский статистик К. Воробьев в 1894 году, с одной стороны, опровергал Дементьева, говоря о громадном влиянии "на развитие грамотности в сельском населении" основных экономических факторов крестьянского хозяйства – размера надельного землевладения и количества домашнего скота, а, с другой, подтверждал его наблюдения, указывая на еще более решительное "влияние <...> в этом направлении <...> фактора социально-экономического – внеземледельческой промысловой деятельности населения, главным образом, отхода его на столичные заработки"[920]. Дементьев же подчеркивал отсутствие у встречающихся почти во всякой деревне ""богачат"-кулаков" общего развития, превосходившего своих односельчан. Во всех своих произведениях он выделял лишь их "хищнические способности", проявлявшиеся в жестокости, требовательности к беднякам, трусости и лести "ко всякому начальству"[921]. Возможно, здесь звучала отмеченная А.А. Ярцевым "ненависть многих земцев-дворян <...> к кулакам"[922], придававшая нарисованному Дементьевым портрету значительную долю субъективизма. Примечательно, что не меньше тревожились о возможном наступлении в деревне "царства кулаков"[923] и писатели-народники, в противоположность Дементьеву идеализировавшие общину, как единственное средство борьбы с собственническими инстинктами "хозяйственных мужичков", "медленным ядом" подбиравшимися "к самому сердцу" традиционных "деревенских устоев <...> труда и экономического равенства"[924] и сулившими "в перспективе явления весьма неблагоприятные"[925].
Возвращаясь к "Деревенским очеркам", заметим, что, считая "печальным заблуждением" прямое выведение на первый план материального вопроса, П.А. соглашался с учительницей в главном – в определении "непреодолимых препятствий", встреченных ею при попытках хотя бы оставшихся немногих учеников "поднять" до уровня "разумных существ"[926].
Вопрос о задачах преподавания в народной школе. Конкретными, так сказать, осязаемыми составляющим этих препятствий прежде всего являлась практическая невозможность выхода за рамки предполагаемого школьной программой бессмысленного обучения "чтению и письму"[927], чтобы дать толчок умственному развитию ребенка. Ознакомившись с положением народного образования в уезде, он вскоре после начала работы сформулировал две основные проблемы. Во-первых, это необходимость общего улучшения качества школ, некоторые из которых были настолько плохи, что "несравненно лучше бы их вообще не существовало", ибо они лишь дискредитировали просветительскую деятельность земства в глазах крестьян[928]. Во-вторых, это потребность "при настоящем нравственном уровне нашего крестьянского населения"[929] расширения задач преподавания. В первую очередь, они должны состоять во внушении ребенку точного и правильного понимания "окружающих его предметов" и зарождении в нем сознания "своих человеческих прав и обязанностей"[930], – утверждал он в докладе уездному земскому собранию. Таким образом, во главу угла ставилось именно изменение сознания крестьян. Но узость и ограниченность полного школьного курса, определявшегося им в "Воспоминаниях...", как "мужицкий", уже изначально не давала народной школе достичь главной преследуемой земцами цели – поднять крестьянских детей над их средой, действующей на ребенка "медленно, но верно", и, из-за невозможности хотя бы элементарной поддержки во "взрослой жизни" приобретенных в школе навыков, очень скоро "без следа"[931] их уничтожавшей. Крестьянскую среду он называл в "Деревенских очерках", основным, неосязаемым, а потому и непреодолимым препятствием[932] на пути земской просветительской деятельности.
Поначалу Дементьев придавал "огромное значение одному присутствию" в этой среде "интеллигентных людей", воздействовавших "на мужицкую косность"[933]. Он видел одну "из главных задач земства и интеллигенции" в борьбе с бесконечными суевериями и предрассудками, "один нелепее и бессмысленнее другого", и разделял доминирующую идею того времени об успешной народной школе, как "чуть ли не панацее от всех деревенских зол и напастей"[934].
Итак, с одной стороны, решение главной проблемы, – восприятия народом земской деятельности, как и надежда на перелом соотношения земских сил в пользу сознательной общественной работы, – упиралось у него в тот же просветительский аспект, что и у других рассматриваемых нами земцев. Ведь для того, чтобы народ понял "лучшие и благороднейшие стремления" интеллигенции, "нужно, чтоб он переродился, чтоб слово "мужик" исчезло из нашего языка, <…> чтоб он знал и понимал то же, что знаем и понимаем мы с вами"[935], – говорил Пущин.
Отношение крестьян к народной школе.Но, по прошествии нескольких лет земской службы, Петр Алексеевич пришел к заключению, что "на школу мужик прежде всего смотрел как на повинность", он отрицал наличие у крестьян потребности в школе, навязывавшейся им "искусственно, извне, как навязывались <...> пожарные навесы, починка дорог и постановка по ним вех зимой"[936]. Существование имевшихся в уезде школ он объяснял не осознанием крестьянами их необходимости и пользы, а исключительно традицией, привычкой – школы "были когда-то основаны или благодетельными помещиками, или казенным ведомством, или благодаря какому–нибудь экстренному случаю"[937]. Лично исследуя на месте происхождение всякого приговора сельского общества, требовавшегося при открытии новой школы земством, Дементьев расскрывал механизм его составления, по-видимому, в общих чертах характерный не только для Весьегонского уезда: "Инициатива почти всегда принадлежала члену училищного совета, священнику", который, найдя благоприятные условия, действовал обыкновенно через члена управы от крестьян, влиявшего "на какого-нибудь деревенского воротилу; иногда присоединялся к получавшемуся таким образом давлению местный помещик, <…> и в конце-концов, после долгих усилий, получался нужный приговор", о составлении которого "мужицкая масса ничего решительно не знала", в лучшем случае оставаясь индифферентной, а нередко проявляя и "прямое предубеждение <...> против грамоты вообще"[938].
Г.И. Успенский в вышедшем в 1880 году, то есть одновременно с Деревенскими очерками Дементьева, цикле очерков "Крестьянин и крестьянский труд" отмечал "смутную степень" осознания зажиточным крестьянином Иваном Ермолаевичем потребности "учить и учиться", абсолютно не вытекавшую из повседневных деревенских нужд, вполне удовлетворявшихся собственными знаниями. Также относились к учению и работники Ивана Ермолаевича, восхищавшиеся его сыном Мишкой, всеми правдами и неправдами отстоявшим свое право не учиться, несколько раз убегая из школы, куда посылал его отец под воздействием чего-то "неведомого, невнятного", далекого и пугающего[939].
Дементьев, описывая в "Воспоминаниях..." одну из беднейших волостей уезда, где две трети населения "живут впроголодь на лебеде <…> в отвратительных курных избах, <...> жгут лучину, мрут от дифтерита и сыпного тифа, и <...> некоторые деревни поголовно заражены сифилисом"[940], самым мучительным считал навязание волости и родильного приюта, и фельдшерского пункта, и земской школы только из–за ее центрального расположения относительно двух-трех таких же волостей. На волости, никогда не имевшей ни одного представителя в земском собрании и совершенно индифферентной ко всему, "слишком сорок тысяч рублей казенных недоимок, а она платит за все вышеописанные земские удовольствия около двух тысяч рублей в год земских повинностей", – замечал он, задаваясь вопросами: не был ли это "патернализм, против которого мы сами так горячо и так справедливо восставали <…>? <...> и производительно ли мы изводили наши необязательные земские расходы?"[941]
Примечательно, что позже подобными аргументами оправдывалась правительственная политика по ограничению самостоятельности земства. Так, тверской губернатор Н.Д. Голицын, чей период управления, с 1897 по 1903 годы, по воспоминаниям тверских земцев, стал для земства "самым неблагоприятным", ибо при нем реальное противостояние администрации с земством усилилось, переместившись "в мало понятную для широкой публики область смет, цифр, расчетов", подверг принудительному сокращению прежде всего расходы на медицину и образование. Свои действия он в речи 1898 года обосновывал необходимостью оградить население от разорения "непосильным земским обложением", вызванным увеличением числа школ, которые будут пустовать, в то время, как крестьянские дети будут "просить милостыню"[942]. Голицын выражал оформившуюся в конце 1890-х годов "в верхах" новую, весьма эффективную идею "борьбы с земством – "бить рублем". Власть выступает против почти любого увеличения земского обложения <...> Лозунг "земства грабят население" <...> делается весьма популярным", – пишет современная исследовательница М.А. Кривонос[943]. Фактически в Тверской губернии за два года до закона от 12 июня 1900 года о предельности земского обложения[944], распространившего "на всю Россию результаты того, что имело место" там в 1898-99 годах, "начала практиковаться фиксация земского обложения местной администрацией"[945].
Дата добавления: 2016-01-05; просмотров: 19; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!