Данте Алигиери, Рай (JI Paradiso).

 

В страстную пятницу 1300 года, имея от роду тридцать три года, Данте низошел в ад. В двадцать четыре часа он прошел все круги, достиг средоточия Земли и с трудом обойдя вокруг громаднаго тела Люцифера, находящагося как раз в центре, поднялся к ногам его, вышел на поверхность Земли в южном полушарии, а на следующий день приблизился к горе Чистилища, где Вергилий поручил его руководительству Беатрисы. Очистившись в земном рае, он отправился на Небеса, посетив последовательно миры Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Сатурна, Неподвижных звезд, Перваго Двигателя и Эмпирея. — Предметом нижеприведенных картин будет то из громадной поэмы Данте, что находится в связи с направлением настоящей книги.

„Слава Того, Который всему сообщает движение, наполняет Собою вселенную и в некоторых частях ея сияет больше, чем в других“.

„Я был в Небе, наиболее воспринимающем Его света и видел я то, чего не знает и чего не может поведать никто из приходящих оттуда“.

„Беатриса смотрела вверх, а я гдядел на нее и втечении непродолжительнаго времени, в которое стрела налагается на лук, отделяется от тетивы и летит“,

Я очутился в месте, где нечто дивное приковало к себе взоры мои. Та, для которой мысли мои не могли быть тайною“,

„Повернулась ко мне и столь-же грациозная, как и прекрасная, сказала: „Вознесись к Богу благодарным духом, к Нему, приведшему нас на первое светило“.

Это первое светило была Луна (дальше поэт называет ее Вечною Жемчужиною) и казалась она шаром из прозрачнаго алмаза; когда путники приблизились к ней, то светлое облако обдало их; их тела, казалось, проницали тело Луны, как будто последняя не обладала физическим свойством, называемым непроницаемостью. Луна есть обитель целомудрия, не в том однакож смысле, чтобы обитали на ней смертные, которых главную добродетель составляет целомудрие, но, подобно прочим шести небесным сферам, Луна служит местопребыванием для праведных душ, которыя впоследствии должны вознестись в обитель блаженных. Небесныя сферы составляют, так сказать, предверие рая, в котором пребывает Бог во славе своей.

Поэт встречает на Луне души женщин, давших обет девства, но, вследствие насилия, нарушивших обеты свои. Пиккарда, сестра Форизы, говорит ему, что блаженные довольствуются степенью славы, доставшейся им в удел, а Беатриса объясняет разницу между волею смешанною и абсолютною.

Они вознеслись в мир Меркурия, более светлый, чем мир Луны и — достойно замечания — по мере того, как они поднимаются по лестнице планетной иерархий, миры делаются все лучезарнее, их вещественная форма просветляется и очищается. Достигнув мира Меркурия, они увидели безчисленное множество блаженных духов, и в числе их императора Юстиниана, поведавшаго им славу римских знамен. В мире этом обитают души людей, прославившихся своими доблестными деяниями. Начинают рассуждать о философии и Беатриса объясняет положение схоластиков, что душа животных создана природою, а душа человека — непосредственно Богом.

Языческая Венера располагает к любви, но действие ея оказывается здесь совершенно чистым и духовным. „На светиле, на светлыя ресницы котораго и развевающиеся по плечам волосы Солнце взирает с удовольствием“, душа Карла Мартелла, котораго Данте знавал во Флоренции, произносит следующия прекрасныя слова: „Я скрыть от взоров твоих сверкающим окрест меня блаженством, которое окружает меня, подобно заключенному в шелковой ткани мотыльку“.

На лучезарных равнинах дневнаго светила, Данте и Беатриса ветречают „Ангельскаго учителя“ — св. Фому Аквинскаго, красноречие котораго разрешает сомнения, таившияся еще в душе поэта. Альберт Кельнский, Грациан, Петр Ломбард, Павел Ороз (Orose), Боэций, Соломон, Денис Ареопагит беседуют с Данте; головы этих знаменитых духов увенчаны светлыми коронами. Св. Бонавентура поименовывает души, обитающия на Солнце. Все беседы эти относятся к числу мистических. По отношению к беседующиму с ним св. Фомою, Данте находится как-бы в центре приводимаго во вращательное движение стакана с водою, а по отношению к Беатрисе — как-бы на окружности этого круга.

Беспрестанно укрепляясь, очищаясь и просветляясь, воодушевляемый священным рвением, поэт продолжает свое экстатическое странствование и возносится с Беатрисою в пятое небо, на небо Меркурия. Область эта лучезарнее всех предшествовавших ей, а ея обитатели-духи сверкают неизреченным светом. „И между двух лучей явилось мне сияние столь ослепительное и багровое, что я вскричал: „О, Гелиос, как ты изукрасил его!.. И подобно тому как Млечный путь, усеянный малыми и большими светилами, простирает между полюсами мира столь светлую полосу, что вводит она в сомнение мудрейших, так точно скоплением этих лучей образуется в глубине Марса Пречестное Знамение“.

Действительно, сонмы духов складывались на Марсе в образ громаднаго креста, на котором сияло тело Спасителя. И подобно тому, как лютня и арфа множеством струн своих производить сладостную гармонию, понятную даже для того, кто не различает каждый звук отдельно, так точно скоплением светил образовалась на кресте мелодия, которою поэт был восхищен, хотя в пеньи этом он не мог разслышать ничего, кроме хвалебных слов: „Воскресни и явись победителем“!

Каччиагвида, пращур поэта, предсказывает будущее и поименовывает многих из духов, образующих собою знамение креста на Марсе, затем Данте, с подругою своею, возносится в мир Юпитера, в шестое небо. Души святых, достойно отправлявших дело правосудия, составляют здесь собою образ огромнаго орла. Это сатира на современныя скупость и симонию. Бонифаций VIII обвиняется в том, что он налагал запрещения с тем, чтобы от них откупались деньгами. В небесном орле замечаются души праведников, обитающих на Юпитере: в зрачке орла — певец Духа Святаго, переносивший ковчег завета из города в город (Давид); в бровях — утешитель вдовы, лишившейся сына (Траян), и тот, который замедлил ход смерти истинным покаянием (Езехия). На Сатурне пребывают души людей, живших созерцательной жизнью, поэт видит там символическую лестницу, по которой нисходило и восходило такое множество сияний, что, казалось, собрались здесь все светила тверди небесной. (По поводу символов этих, мы задавались порою вопросом: не был ли вызван Сведенборгом — позже и он появится у нас на сцене — в числе его учителей и дух Данте)?

Когда божественный певец и его путеводитель возносились к сфере неподвижных звезд, то первый из них обратил взоры свои на семь планет и увидев нашу Землю, улыбнулся ея жалкому виду. „Я видел дщерь Латоны, говорит он, — пылавшую во мраке и считал я ее поэтому и жидкою, и плотную; я вынес вид твоего сына, о Гиперион, и видел я, как близ него и вокруг него вращались Майя и Дионей (Dioné). Оттуда предстал взорам моим Юпитер, умерявший своего отца и своего сына и ясно видел я, как передвигались с места на место. И все семь планет предстали мне в их объемах и выяснилась мне скорость их движений и взаимныя их разстояния“.

Данте проник в сферу неподвижных звезд созвездием Близнецов; его спутница выпрямилась и стала внимательна, подобно птице, когда полузакрытая сенью древесною, она наблюдает погоду в излюбленной листве, подле гнезда своих милых птенцов и страстно ждет восхода солнечнаго. Следя за ея взором, поэт увидел в выси Христа, Который подобно Солнцу сиял над избранниками Своими, а подле него Богородицу и Апостолов; их окружал ореол из чистейшаго из небесных сияний. Попросив апостолов благосклонно отнестись к поэту, Беатриса выразила св. Петру желание, чтоб он испытал Данте в вере; поэт отвечает апостолам на счет трех богословских добродетелей, затем Адам начинает разсказ о временах своего блаженства и несчастий... Святые возносятся и скрываются, а Данте с Беатрисою вступают в девятую сферу, называемую Первым Двигателем (Premier mobile).

Оттуда Данте начинает говорить; послушаем его (Зачем знаменитый флорентиец был поэтом ложной системы)?

„Природа мира, содержащая в покое средоточие и приводящая во вращательное движение все прочее, начинается отсюда, как от своего предела“.

„И Небо не имеет другаго предела кроме Божественнаго Духа, от Котораго возжигается как любовь, приводящая Небо во вращательное движение, так и сила, заставляющая его производить дождь“.

,,Свет и любовь окружают Небо, подобно тому, как оно само окружает другия сферы и пределы эти известны лишь Создавшему их“.

„Его движение не производится никаким другим движением; но движение прочих небес соразмеряется с движением Перваго Двигателя, подобно тому как десять соразмеряется со своею половиною и с пятою частью своею“.

И теперь ты уразумеешь, каким образом время пребывает корнями своими в этом сосуде а ветвями — в других сосудах“.

Поэт говорить, что ему суждено было узреть божественную Сущность, лучезарную точку, сиявшую самым ярким блеском; вокруг нея двигались девять кругов. Девять кругов этого сверх-мироваго мира (по выражению схоластиков), соответствуют девяти сферам чувственнаго мира. Еще выше, поэт находится уже в Эмпирее. Беатриса облекается здесь дивною красою; появляются оба воинства небесныя — святые и ангелы. „От большей из сфер небесных, говорить Беатриса — мы вознеслись на небо, которое есть чистейший свет, свет духовный, преисполненный любви к истинному и обильному радостями благу - радостями, превосходящими всякую сладость“. Этот апофеоз христианскаго Рая, в котором Апокалипсис апостола Иоанна является в столь странном смешении с идеями мантуанскаго певца, неизменнаго путеводителя мрачнаго флорентийца по областям Ада; этот божественный и светлый апофеоз оставляет нас на вершине лучезарной иерархии, со взорами, благоговейно устремленными на неисповедимую Троицу, носящуюся над безпредельностью миров. Здесь поэт останавливается в полете своем; но, кажется, что в ослепленных очах Данте проносится еще одно видение — это проявление человечества в Боге... Действительно, поэма Данте — это обоготворение человеческой мысли, или очеловечение мысли божественной. С такой точки зрения должно смотреть на верования средних веков, не понимавших ни истиннаго величия Бога, ни относительной незначительности человеческаго общества и заключавших в одне и те-же рамки два понятия несовместимыя. Кто в эту эпоху осмелился-бы говорить об существах, не принадлежащих к роду Адамову, но все-же чадах Божиих, подобно нам достойных благодеяний их небеснаго Отца? Мир ограничивался окружностью в несколько сот лье; пространство и время — это еще неизвестныя понятия. Но с эпохи Колумба, озарившаго земной шар новым светом, с появлением Кеплера, открывшаго пред нами небесныя пространства — человечество стряхнет с себя оцепенение вековой спячки и быстрым полетом устремится к новым горизонтам науки.

Еще до Кеплера, первый год пятнадцатаго столетия начался рождением знаменитаго ученаго, имя котораго, — втечение почти двух cтолетий, было светилом для мыслящих людей, но к 1600 году оно померкло и вскоре затем совсем погасло. Поставим на подобающий ей пьедестал статую, которую мрак минувших веков уже покрывал своею завесою и так несправедливо скрывал от взоров наших. Мы говорим здесь о кардинале де-Куза, Для нас рекомендациею служит ему не его духовный сан и сан этот ни на одну минуту не заставит нас упустить из вида обязанностей историка.

Николай де-Куза. — De docta ignorantia. (ученое невежество.)
(1440—1450).

 

Вот один из князей церкви, смело несущий знамя идеи множественности миров и притом — втечении пятнадцатаго столетия! Мы никак не можем понять, каким образом этот знаменитый муж, облеченный римским пурпуром, мог, не подвергаясь преследованиям, высказывать свои столь смелыя мысли в то время, как сто пятьдесят лет позже, Бруно Джордано быль осужден как еретик и сожжен живым за подобныя мнения, а Галилея принудили позорно отречься от таких же мыслей. Но, быть может, мысли ученаго кардинала сделались известны только по его смерти.

Николай Кребс (рак), родившийся в Кусе на Мозеле и потому прозванный Кузанус, откуда уже произошло имя Куза, по всей справедливости может считаться высочайшим умом не только пятнадцатаго и предшествовавших веков, но и шестнадцатаго столетия. В физике, в астрономии и в философии оно стоит неизмеримо выше своих современников. За сто лет до Коперника, он проповедует уже движение Земли; в самом деле, трактат Коперника о движении тел небесных. как известно, появился в 1543 году, между тем Николай де-Куза писал об этом предмете еще в 1444 году, чтó и доказывается одним местом рукописи, собственноручно писанной кардиналом и найденной доктором Клеменсом в Кусском госпитале. Николай Кребс родился в 1401, а умер в 1464 году, следовательно он отошел в вечность за девять лет до рождения того человека, имя которого навсегда связано с истинною системою мира.

Куза опередил ход наук своего времени не только с точки зрения нашего учения об обитаемости миров, не только в отношении истинных начал астрономии, но и в отношении специальных вопросов, представляющихся самыми загадочными. Порою, говорит Гумбольдт, в счастливых предчувствиях и в вымыслах воображения таятся, независимо от всякаго реальнаго наблюдения, зародыши правильных понятий. Греческая древность обильна подобнаго рода фантазиями которыя впоследствии осуществились. Так точно, в пятнадцатом веке мы находим в сочинениях кардинала де-Куза ясно выраженное предположение, что Солнце само по себе есть тело, окруженное легким покровом световой сферы, что посредине — вероятно между темным ядром и лучезарною атмосферою — находится прозрачный воздух, сложный, влажный и подобный нашей атмосфере. Он добавляет, что выделение световых лучей, одевающих нашу Землю растительностию, свойственно не ядру Солнца, но окружающей его фотосфере. По его мнению, Солнце может быть обитаемо, подобно другим светилам; планеты — это миры, подобные нашему. Вот главнейшия положения его знаменитаго трактата „Об ученом невежестве“ *).

*) D Nicolai de Kusa, cardinalis, utriusque juris doctoris, in omnique philosophia incomparabilis viri opera, etc. Cum priv. caes. majest. Basileae, 1566 in-fol.

Для нас несомненно движение Земли, хотя явление это и не подпадает непосредственно чувственному наблюдению, так как о движении мы можем заключать только по сравнению с тем, что находится в состоянии неподвижности. Находящийся на корабле, спокойно несущемся вдоль берегов реки, познает свое движение только чрез движение берегов реки. Таким образом, движение Солнца и других светил указывает нам на наше собственное движение.

Незначительностью Земли еще не доказывается, что она тело ничтожное и низкое, так как Земля не составляет аликвотной части безконечнаго: во вселенной нет ни большаго, ни малаго, ни середины, ни окраин, ни определенных частей, а только относительныя. Хотя Земля имеет темный вид, но не следует считать ее ничтожною, ибо если она кажется нам темною, то оттого только, что мы находимся на ней; издали она казалась-бы нам светлою. То-же самое можно сказать и о Луне, которую ея обитатели должны находить очень темною. Даже на Солнце, быть может, не знают света, которым оно горит для нас. Земля есть светило и ей присущи те же силы, свойства и влияния, какия присущи и прочим светилам.

Не следует также говорить, что Земля есть меньшее из светил. Затмениями доказывается, что она больше Луны; а что она больше Меркурия, это нам хорошо известно.

Мы не знаем также, составляет-ли Земля лучшую или худшую обитатель для людей, животных и растений. Бог есть средоточие и окружность всех звездных миров и всякое совершентство и величие исходят от Него: далекие миры эти не пустынны, но обитаемы разумною породою, один из видов которой населяет Землю. Но как назвать этих обитателей и как определить их? Даже попытка подобнаго рода должна считаться слишком уж смелою. Обитатели других миров ни в каком отношении не могут быть приравниваемы к нам: Improportionales sunt, ясно говорится в тексте. Так как области вселенной скрыты от нас, то мы должны отказаться от познания природы их обитателей. Мы видим, что даже на Земле животныя особых породы, обитающия в известных странах, во всем отличаются от прочих животных. Все предположения наши насчет двух планет, наиболее нам известных, т. е. насчет Луны и Солнца, ограничиваются лишь тем, что обитатели Солнца должны быть совершеннее обитателей прочих светил.

Очень возможно, что обитатели Солнца во многих отношениях причастны природе светила этого: они светозарны, светлы, разумны и гораздо более духовны чем Селениты, близкие к природе Луны и чем обитатели Земли, еще больше материальные и грубые. Теплотворныя действия Солнца, влияние, производимое Луною на атмосферу, и океаны и материальная тяжесть Земли заставляют нас верить этому. То-же самое можно сказать о других светилах, которыя, без сомнения подобно всем остальным, не лишены обитателей: suspicantes nullam inhabitoribus carere, так как каждое из них составляет отдельный мир и число их известно лишь Тому, кто все устроил согласно с мерою и числом.

Тленность всего существующаго на Земле, известная нам из опыта, не составляет еще достаточнаго доказательства ничтожности нашего мира. Так как мир безпределен и как действие светил одновременно распространяется по всем мирам, то и не можем мы утверждать тленность чего-бы то ни было, в истинном значении этого слова. Нам известны только видоизменения и перемены, происходящия в состоянии вещей и вызываемыя различными влияниями. По словам Виргилия, смерть есть претворение сложнаго существа в другое, сложное-же. Но кто может утверждать, что этот процесс претворения свойствен только обитателям Земли? Некоторые писатели полагали, будто на Земле существует столько родов вещей, сколько звезд на небе. Светила производят на другие миры действия подобныя тем, которыя они производят и на наш мир; Земля влияет на них, как Луна влияет на нас, так что между различными частями вселенной происходит беспрерывный обмен как в области духа, так и в области материи.

В сочинениях кардинала де-Куза замечается удивительное смешение предметов, существенно различных между собою, чтобы не сказать — противоположных. Богословие, астрономия, астрология, чернокнижие и алхимия — все это часто сливается в одном периоде, длинном, тяжелом, запутанном, с безконечными вводными предложениями. Порою, в промежутке от одного параграфа до другаго, переходишь от глубочайшаго мрака к дневному свету; но относительно нашего предмета, кардинал никогда ни прибегает к оттяжкам. Он не только утверждает, но и представляет его в истинном научном виде, и старается доказать, что считая самих себя мировым типом и все относя к нашему метру (μετρον), мы впадаем в заблуждение. Желая однакож устранить теологическия последствия вытекающия из допущения подобной истины, кардинал тут-же поспешно добавляет, что такое воззрение на вселенную не должно изменять понятий наших относительно значения Земли.

На основании того, что Земля меньше Солнца, говорит он, и что подчиняется она действию последняго, нельзя еще утверждать, что она ничтожна, так как земная область, простирающаяся до огненной сферы, в сущности очень велика. И хотя Земля меньше Солнца, чтó и доказывается тенью затмений, однакож мы не знаем, на сколько область Солнца меньше или больше области Земли; мы можем сказать только, что первая неравна второй, потому что ни одно светило не может быть вполне равно другому. Землю не следует также относить к числу малых светил: она больше Луны, чтó доказывается наблюдением затмений, больше Меркурия и, быть может, больше других миров. Из состояния, в котором находится она, нельзя выводить доказательств ея несовершенства. Влияние, которому подчиняется какое-либо светило, не составляет логической причины его несовершенства; находясь в средоточии влияний, относящихся к нашему миру, мы не можем сравнивать его состояние с состоянием других миров, так что сведения наши оказываются тут вполне несостоятельными. Хотя кардинал Куза отличный богослов, но он во всей полноте сохраняет независимость своих мнений и убежден в безконечности пространства. Вселенная не можете иметь окружности, говорит он, потому что за этою окружностью необходимо должно находиться еще что-нибудь; она не имеете и центра, так как центр есть точка, находящаяся в равном разстоянии от всех частей окружности. Вселенная не имеет ни центра, ни окружности. Земля не больше восьмой сферы находится в средоточии вселенной; существует одно только абсолютное понятие, безконечное и абсолютное понятие Бога; Его духом все живет и зиждется, Его сущностью устанавливается безконечность пространства.

Предшественник великих открытий в астрономии новейших времен и в философии астрономии, долженствовавшей утвердиться на основании астрономии физической, ученый кардинал стоит на первом плане в нашем научном пантеоне. Он производил громадное влияние на мнения писателей шестнадцатаго столетия относительно идеи множественности миров и в некоторой мере был непререкаемым авторитетом для всех, склонявшихся в пользу допущения этой идеи. Астрономы и философы, впоследствии писавшие о том же предмете, очень часто, как мы увидим это, прибегали к авторитету кардинала де-Куза.

Зачиналась заря Коперника и скоро сумерки уступят свое место дню. Быть может приличнее всего было-бы непосредственно перейти к году, в котором появилась книга De revolutionibus orbium coelestium, но как нарочно две лукавыя личности приотворят нашу дверь, а спровадить их мы не осмеливаемся. Обе оне, в особенности-же вторая, не принадлежат к нашему обычному обществу, но пользуясь авторитетом в историческом методе, которому мы решились следовать, оне заявляют права свои хоть-бы и на не подобающее им место в пантеоне нашем. Ариост *) и Раблэ ** непосредственно следуют друг за другом в первой половине шестнадцатаго столетия; первый странствовал по Луне в XXXIV песне своего Orlando Furioso ; второй совершил другия путешествия в IV и V книгах своего Пантагрюэля, так что отказать им в просьбе — было-бы несправедливо.

*) Родился в 1474, умер в 1533 году.

*) Родился в 1483, умер в 1553 году.

По праву старшинства, первым должен явиться поэт Реджио.

Один из главнейших героев Orlando, Астольф, верхом на гиппогрифе, посетил в Нубии Сенапа (Sénapes), столетняго монарха, известнаго под именем Священника-Иоанна и столь славнаго в числе средневековых мифов. Звуком своего могучаго рога Астольф обратил в бегство Гарпий и остановился близь гигантской горы, у подошвы которой Нил имеет свои истоки. Это крайний предел востока. У подошвы горы этой находится отверстие, которым Гарпии возвратились в преисподнюю и с котораго Ариост начал свое путешествие по областям ада. Над горою находится земной рай. Астольф видел чудеса дивнаго вертограда, плоды котораго так вкусны, что грехопадение прародителей наших нисколько не удивляет Астольфа. Гора так высока, что рай действительно должен находиться в небе и очень недалеко оттуда до Луны, Апостол Иоанн, котораго Астольф встретил в обществе Эноха и Илии предложил нашему герою отправиться на Луну, где можно добыть элексир, при помощи котораго паладину Роланду можно будет возвратить утраченный им разсудок.

„Едва Солнце погрузилось в лоно вод и показался серп Луны, как святой угодник приказал приготовить колесницу, предназначавшуюся для тех, которые должны вознестись на небеса. В ней Илия поднялся над горами Иудеи; четыре светозарные коня везли ее. Святой садится подле Астольфа, берет поводья и устремляется в небо. Вскоре колесница находится уже в области огня, зной котораго умеряется присутствием святаго мужа. Пронесшись этими знойными пространствами, они прибыли в обширный мир Луны, поверхность которой блестела подобно светлой стали. Планета эта, вместе с окружающими ее парами, по величине казалась равною земному шару. Паладин с изумлением узнает, что если смотреть на Луну сблизи, то она кажется небольшою. С трудом различает он Землю, погруженную во мрак и не имеющую блеска; он видит на Луне реки, поля, долины, горы, города и страны, вполне отличныя от наших. Дома кажутся ему непомерной величины; в обширных лесах нимфы безпрестанно преследуют диких животных. Астольф, у котораго имеется в виду совсем иная цель, не занимается созерцанием этих предметов и позволяет провести себя в долину, лежащую между двумя холмами. Там находится все утерянное нами или случайно, или по собственной вине: дело идет не о царствах и не о сокровищах, даруемых прихотливою фортуною, но о том, чего она не может ни дать, ни отнять. Я говорю о доброй славе, которую время, подобно точащему червю, мало по малу подрывает и наконец уничтожает. Здесь собраны все обеты и мольбы, с которыми злосчастные грешники обращаются к Небу. Здесь находятся также слезы и вздохи любовников; время проведенное в игре и в праздности; тщетныя, оставшияся неисполненными намерения и пустыя желания, несметное количество которых почти наполняет одну долину, — одним словом, все утраченное на Земле“,

В этом состоят главнейшия богатства этой лунной долины. Имеется там также гора „Здраваго смысла“; в видах воспрепятсвования испарению столь тонкой материи, последняя заключена в различной величины стклянках, обозначенных особыми надписями. Астольф не без удивления узнает, что многие люди, которых он считал чрезвычайно умными, отправили на Луну большую часть своего здраваго смысла... Увидев свою склянку, он взял ее с дозволения творца Апокалипсиса и немедленно стал вдыхать ея содержимое. Затем он взял совсем полную склянку Орланда и доставил ее на Землю. Прежде чем оставить блестящий шар Луны, евангелист показал Астольфу и другия чудеса. На берегу одной реки пряли три Парки. На каждом клубке находилась надпись, означавшая имя смертнаго, жизнь которого связана с прядущеюся нитью. Один старец, очень бодрый для своих лет, берет надписи по мере того, как прядется нить, уносит их и бросает в реку, где оне тотчас-же исчезают в тине; едва-ли одна из ста тысяч поднимается на поверхность воды. Два белые, находящиеся там, лебедя берут в клювы всплывающия надписи. Стаи ворон, сов, ястребов, галок и хищных птиц носятся над рекою и не позволяют всплывать ни одной надписи. Несмотря на это, лебеди подплывают к одному холму; прекрасная нимфа выходить к ним на встречу, берет у них спасенныя от крушения надписи, относит в храм Безсмертия, венчающаго вершину холма и прикрепляет их к священному столбу, где оне вечно остаются на виду.

Таким-то образом непокорный любимец кардинала д'Эсте совершил свое путешествие на Луну. Личность, следующая за ним и о которой мы только-что упоминали, веселый курат Медонский, не заходил так далеко; но, подобно Лукиану, и он отправился однажды на поиски за неизвестными народами. В вымыслах этих кроется ничто, не вполне безплодное. Если сравнительная физиология, составляя главнейшую основу учения о множественности живых существ, обитающих в пространствах небесных, объясняет естествнное многоразличие тварей, созданных согласно с разнообразием сред, в которых они возникли; то можно отвести место (конечно, ниже науки и в отделе фантазии) и мыслям, имеющим чисто-химерический характер, но которыя некоторыми изобретательными умами применялись к идее видоизменяемости и безконечнаго многоразличия в наружной форме животных.

По этой причине, фантазии древних имеют право гражданства в анекдотической части нашего разсказа и, быть может, воображение не без интереса взглянет, как пред идеею неведомых стран небесных миров станет проходить безконечный ряд фантастических существ в роде Ундин, Сирен, Центавров, Ламий и Эльфов... Быть может, небезъинтересно будет, вместе с Алькастом и Танкредом, посетить дивныя существа заколдованнаго леса, вызванный Тассом в XII песне Gerusalema liberata.

Во всяком случае, подробности эти могут быть полезны для колонизаторов планет.

Мы не можем отводить слишком много места для измышлений фантазии, так как нередко они являются только аллегорическими образами, рожденными сатирою, а между тем мы желаем представить только то, что произведено мыслью человеческою сообразно с духом времени, народов и отдельных личностей. Что касается Раблэ, то мы находимся вынужденными стушевывать по возможности, не нарушая однакож местнаго колорита, несколько вольнаго свойства картины, в которых шестнадцатый век так безцеремонно воспроизводил формы во всей их наготе.

Читатель помнит, что во время дивных странствований своих по неведомым морям, доблестный Пантагрюэль, в обществе Панюржа и Иоанна Дезантомера, прибыл на чудные острова, обитаемые существами, которыя по природе своей относятся не к сему, а к совсем иному миру. Выдержав множество страшнейших бурь, описанных неподражаемым разсказчиком в столь наивном и забавном тоне, путники открывают новый остров, остров Рюа (Ruach)*).

*) Pantagruel, liv. IV, Descente en l'ile de Ruach et autres.

Клянусь созвездием Наседки, что образ жизни этого народа я нашел более странным, чем можно выразить это. Ничего они не едят, ничего не пьют, за исключением ветра; в садах разводят они только три сорта ветренницы (anémone), а руту и другия утоляющия ветры растения возделывают с величашим старанием. Простой народ, в видах своего прокормления, употребляет опахала из бумаги, перьев и полотна, смотря по возможности и достаткам. Богатые питаются от ветряных мельниц. Устраивая пиры, они разставляют столы под какою-нибудь мельницею, или под двумя ветряными мельницами и тут объедаются они до отвалу, точно на свадьбах! А во время трапез беседуют они о достоинстве, превосходстве, полезных свойствах и недостатках ветров, точно так как наши питухи на пирах разсуждают о винах. Одни восхваляют сирокко, другие — лебеш (lebesch), третьи — юго-западный, иные — северный ветер, другие — зефир и проч.“..! Затем приводятся подробности о естественных отправлениях, несвойственных обитателям этих стран, а также и о тех, которым они в особенности подвержены, о способе, каким они испускают дух....

Путешествие на остров Папефигов и Папиманов есть ничто иное, как остроумная сатира, так-же как и путешествие к Энгастромитам и Гастролатрам, но только в другом роде. Скажем несколько слов об острове „Железных изделий“ (Ferrement).

„Хорошенько набив себе желудки и имея ветер в корму, мы поставили бизань-мачту и не больше как через два дня прибыли мы на остров „Железных изделий“, остров пустынный и обитаемый только деревьями, производящими кирки, заступы, мотыки, косы, серпы, лопаты, пилы, ножницы, клещи, буравы и проч. На иных деревьях находились ножи, кинжалы, мечи и т. д.“.

„Если кто-либо нуждается в них, то стоит только тряхнуть деревом и начинают они валиться, точно сливы. Большая часть предметов этих, упав на Землю, сами собою вдеваются в траву, называемую Ножнами. Кроме того (говорю я это с тем собственно, чтоб не возненавидели вы мнения Анаксагора, Платона и Демокрита — философов не дюжинных), деревья эти казались похожими на земных животных; головы у них заменяются стволами, волосы и ноги — ветвями и похожи они на человека, ставшаго на голову, ногами врозь.“

Дальше Пантагрюэль вступает ли остров Од (d'Odes), „где дороги ходят“ (Паскаль употребил такое-же выражение для обозначения каналов). Чтобы достичь известнаго места, стоит только стать на дороге, движущейся по желаемому направлению. „Дороги ходят там, подобно животным“ говорить Раблэ: „одне из них блуждают, как кометы, а другия двигаются, взаимно перекрещиваются и пересекаются „

В стране Атласа, доблестные бойцы встречают братьев Фредон, составляют знаменитый список обожателей Фредондиллы и во очию видят фантастическия существа, изображаемая рисовальщиками на шалях. В заключение приведем один занимательный отрывок из сатиры этой, направленной против беззастенчивости путешественников.

И видел я там Сфингов (Shinges), Рафов (Raphes), Оинсов (Оinces), у которых передния ноги похожи на руки, а задния, как ноги человека; Крокутов, Эалей, величиною с гиппопотамов: хвосты у них слоновьи, клыки кабаньи, а роги подвижные, как уши у ослов“

У Левкрокутов, (животных чрезвычайно живых, величиною с мирбалейских ослов), шеи, хвосты и грудь львиныя, ноги оленьи, рты по самыя уши, а зубов у них всего два: один вверху, а другой внизу; говорят они человечьим голосом. Я видел там Мантихоров, животных престранных: туловище у них львиное и три ряда зубов, заходящих один за другой, словно переплетенные пальцы рук ваших; на хвостах имеется у них жало, которым они и жалят, как скорпионы; голос у них чрезвычайно мелодический. Видел я там также Катоблепов, животных свирепых, но небольших: головы у них несоразмерно велики, так что с трудом приподнимают они их от земли, а глаза до того ядовиты, что взглянувший на них умирает мгновенно, точно при виде Василиска. Я видел там двух зверей о двух спинах; они казались мне чрезвычайно веселыми; у них очень большие... Проникнув дальше в страну обоев (Tapisserie), мы увидели Тритона, играющаго на большой раковине, Главка, Протея, Нерея и множество других морских чудовищ.»

Это грубая прелюдия к „Торжеству Амфитриты“, прославившему впоследствии поэму Фенелона. Оставим автора Гаргантюа на его дивных островах и вместе с Марселем Палингенезием в последний раз взглянем на пройденную нами эпоху, завершив этим автором ряд теоретиков, которые во время странствований своих ничем не руководствовались и имели компасом только указания своего прихотливаго воображения.

Подобно Ариосту, Палингенезий жил при дворе Геркулеса, герцога феррарскаго. До прошедшаго столетия он был известен только под своим псевдонимом, под которым и теперь еще Палингенезия знает большинство ученых, хотя в настоящее время и дознано, что имя его — Манцолли. Как и большая часть наших авторов, он относится к числу писателей, называемых теперь - „романтиками“, т. е. к партии свободных мыслителей и людей с независимыми убеждениями. Однакож он не съумел подняться над уровнем астрологических заблуждений своей эпохи и не принадлежал к числу последователей экспериментальнаго метода.

Книга его озаглавлена: Зодиак жизни человеческой *). Палингенезий назвал свою поэму „Зодиак“ потому только, что она разделена на двенадцать частей, из которых каждая обозначена названием одного из знаков зодиака, а не вследствие свойств предметов, о которых идет дело в его произведении. Но в одиннадцатой и двенадцатой книгах говорится собственно об астрологической астрономии, согласно с системою Птоломея.

*) Zodiacus vitae hoc est, de hominis vita, ac moribus optime instituendis. Bâle 1573.

Вот несколько характеристических положений феррарскаго геоманта:

„Горний эфир, из котораго состоит Небо, тверже алмаза. Все сферы вращаются вместе с Небом, Первым Двигателем. Все сущее воспринимает бытие от форм. Эфир обитаем существами, не нуждающимися в пище“. — Достойно замечания: как физик, Палингенезий утверждает, что материя вечна, но как богослов, он отрицает возможность этого.

Из XII книги следует, что эфиром не завершается вселенная: за пределами Неба простирается область безконечнаго невещественнаго света. Это мечта древних философов о существовании трех небес, которыя считались обитаемыми. Существует свет невещественный — форма, дающая бытие всему, но невидимая для телеснаго ока. Эфир и невещественный свет населены безчисленным множеством существ, которых совершенство и жизнь описывает Палингенезий...

„Моя Муза, говорит он в начале XI песни, — моя Муза воспоет горния области вселенной и ея недоступнейшие пределы; их окружает Небо в своих неизмеримых пространствах, увлекает их за собою вечным и вращательным движением, посредством котораго и замыкает всю тварь в самом себе. Оно разделено на пять поясов, обитаемых существами, находящимися в соотношении с температурою этих поясов; по крайней мере, нет поводов отвергать это.“ -«Quinque secant ipsum zonae , sed quaelibet harum est habitata suis , nihilo prohibente , colonis». — Боги не чувствуют ни жестокой стужи, ни самаго знойнаго жара; подобныя невзгоды созданы только для Земли. Этот достопочтенный эфир никогда не замерзает и не страшится он огня. Он вечно движется, но всегда подобен самому себе и не покидает занимаемаго им места, так как, в силу божественной причины, он помещен между двумя постоянными и неподвижными полюсами, из которых один, всегда для нас видимый, увлекает за собою обеих Медведиц далеко от пределов Океана. Другой полюс, составляющей противоположную точку земнаго шара, представляется взорам антиподов в виде слабаго, неяснаго мерцания.

Тут конец сумеркам.

ГЛАВА V .

 

Эпоха обновления. — Коперник: De revolutionibus orbium coelestium. Statu quo. Опыты, Монтеня. — Джордано Бруно: О вселенной и о безконечном множестве миров. — Последние из противников. — Защитники. — Галилей. — Кеплер: Путешествие на Луну. — Философы. — Астрологи. — Алхимики.

(1543-1634).

 

Теория вращательнаго движения Земли вокруг своей оси и поступательнаго вокруг Солнца — истина древняя, эпоху возникновения которой определить нельзя. Она занимала уже Архимеда, Аристотеля и Платона. Сенека, Цицерон и в особенности Плутарх говорят о ней, как мы видели это, в очень определенных выражениях. Но противореча, повидимому, свидетельству чувств — что-бы ни говорил Вольтер — она допускалась с трудом и честь утверждения ея в новейших временах всецело принадлежит Копернику *).

Но истина эта представлялась Копернику истиною чисто-физическою. Он не только не старался изследовать кругозоры, открываемые ею для философии, но даже не внес ее в область механики и не устранил те из затруднений, которыя препятствовали ея допущению. К числу таких препятствий относятся понятия о центробежной силе под экватором **), понятия, остановившия Птолемея в его изысканиях и на которыя ссылались все богословы до рождения науки о небесной механике.

*) Родился в 1473, умер в 1543.

**) Действию центробежной силы приписывали гораздо больше значения, чем оно имеет его действительно, чтó охлаждало самых ревностных защитников новой системы. Мы знаем (первая часть, глава XIII), что вследствие центробежной силы, все тела утрачивают под экватором только 289-ю часть своего веса; но в то время полагали, что никакое тело не могло-бы оставаться на поверхности Земли, точно так, как муха не продержалась-бы на поверхности вертящагося волчка.“ Очень может быть, что вследствие замечания этого сам Птолемей предпочел движению Земли ея неподвижность. „Если-бы, говорил он. — Земля в двадцать четыре часа обращалась вокруг своей оси, то каждая точка ея поверхности обладала-бы страшною скоростью, а возникающая при этом сила вержения поколебала-бы в основаниях прочнейшия здания наши и разметала в воздухе их обломки.“ От подобнаго рода заблуждений стали освобождаться только в эпоху изобретения первых зрительных труб, при помощи которых были открыты планеты, бóльшия, чем Земля и вращавшияся еще с бóльшею скоростью.

Не обращая внимания на противоречия, могущия возникнуть между его мыслями и определениями Церкви, Коперник предугадывал однакож кое-какия затруднения и, быть может, этому обстоятельству следует приписать двадцатисемилетнее молчание, которое он хранил до появления в свет его книги. Впрочем, Коперник не был честолюбив: покой и неизвестность уединения больше почестей приходились ему по сердцу. Его каноникат был скорее синекурою, чем должностию, требовавшею больших занятий и Коперник проводил жизнь между уединенным изучением астрономии и безвозмездною медицинскою практикою. Он открыл свою теорию только небольшому кружку избранных учеников, к числу которых принадлежали Кеплер и его учитель, Местлин. Опасаясь последствий слишком смелаго и внезапнаго посвящения в таинства науки, он распространял свои идеи с бóльшею осторожностью, чем энтузиазмом, с бóльшим постоянством, чем рвением, не думая, чтобы научныя убеждения требовали от нас подвигов мученичества и предпочитая молчание возможности подвергнуться порицанию и обвинению в реформаторских поползновениях. В астрономии он поступал точно так, как и в медицине и не отказывал ни в обществе своем, ни в беседах своих немногим ученикам, являвшимся к нему за советами. Но в отношении людей, довольствовавшихся авторитетом одного лица, полагавших, что природа известна им и, из опасения сделаться более учеными, „чем следовало-бы,“ не осмеливавшихся приподнять завесу, скрывающую природу от взоров наших, — Коперник, по словам Бертрана, никогда не выказывал особого желания возвысить их помыслы и просветить их добровольно закрытые глаза. Не следует забывать, что в качестве каноника он был обязан повиноваться старшим, а это всегда стесняет несколько свободу мысли *).

*) См. Journal des Savants. fevr.1864

Однакож Коперник не скрывал от себя богословское значение идеи, которой новешим представителем он являлся и наперекор тому, чтó предисловие к его книге, написанное не им, а Оссиандером, могло внушить некоторым комментаторам, он старался представить свою теорию с чисто-математической точки зрения. „Я посвящая книгу мою вашему Святейшеству“, говорит он в предисловии, обращаясь к папе Павлу III, — „чтобы люди ученые, равно как и несведущие видели, что я не уклоняюсь от суда и критики. Если-бы кто-либо из людей легкомысленных и невежественных захотел выставит против меня некоторыя места св.Писания, превратно истолкованные, то я с презрением отнесусь к их дерзким нападкам:

истины математическия должны быть обсуждаемы только математиками“. Слова эти не помешали однакож Копернику лишить Землю той исключительной роли, которую она играла во вселенной и низвести ее на степень обыкновенных, вращающихся вокруг Солнца планет, причем он доказывал, что все планеты сходны между собою в отношении их формы, законов, которым оне подчинены и общаго их предназначения в области Солнца. С этого времени, вид вселенной вполне изменился. „Итак, говорит вышеприведенный математик, — тайны предвечной Мудрости следует искать или выше, за пределами нашей Земли, или смиренно отказаться от их познания. Но на счет столь щекотливых вопросов фрауэнбургский каноник высказываться не мог“.

Страшась последствий подобнаго переворота, богословы проповедывали древнюю систему мира и папская цензура не замедлила осудить „все книги, утверждающие движение Земли“. Ученые иезуиты порою находились в очень затруднительном положении; но известно, что в силу своих Monita secreta им не трудно ладить с совестью. Так, два столетия по смерти Коперника, о. Боскович, определив орбиту одной кометы по законам истинной системы мира, в извинение своего проступка приводить следующее странное оправдание: „Исполненный уважения в св. Писанию и к постановлениям святой Инквизиции, я считаю Землю неподвижною... Во всяком случае, я действовал так, как будто она движется“. Паскаль был откровеннее, сказав: „Никакие декреты Рима не докажут, что Земля неподвижна и все люди, сколько ни есть их на свете, не воспрепятствуют ни движению Земли, ни их собственному с нею движению“.

Книга De revolutionibus orbium coelestium . была напечатана только вследствие настоятельных требований друзей астронома, в особенности-же по просьбам Гизиуса, епископа Кульмскаго и кардинала Шомберга. Втечении тридцати лет она лежала в портфеле Коперника, которому не было суждено ни насладиться своею славою, ни страдать от преследований, неминуемо постигших бы автора столь замечательного произведения. В 1543 роду книга была отпечатана и первый экземпляр ея поднесен Копернику, в то время, когда великий мыслитель находился уже вне области человеческих дрязгов: разбитый параличем, он с трудом прикоснулся немощною рукою к произведению своему, увидев его только сквозь мрачные покровы смерти.

Если мы ставим статую Копернику в пантеоне нашем, то в свидетельство его славы и как человеку, положившему основы истинной системы мира, а не как последователю нашего учения.

В то время, как избранные умы старались изследовать законы природы, толпа писателей-астрологов и романистов продолжала издавать свои чисто-фантастическия произведения. Прежде чем отправимся дальше, упомянем о произведении, в своем роде типическом, именно о книге Дони: I mondi celesti, terrestri e inferni, в которой самыя широкия воззрения перемешаны с вздорными или ничего незначущими мыслями, Les Mondes célestes, terrestres et infernaux, le Monde petit, grand, imaginé meslé,risible, des sages et fous et le très-grand; l'enfer des piètres docteurs, des poёtes, des malmariez etc. на несколько мгновений должна явиться здесь в качестве представительницы своего литературнаго семейства. Мы ограничимся теориею микрокосма, Μιχσοχσμος.

„Знайте, что части человеческаго тела созданы и устроены согласно с устройством и расположением мира. Представьте себе человека какой угодно величины: подобно сферам, его голова кругла и вознесена над телом, как небеса вознесены в горние пределы, одни из которых видимы, а другия нет. Луну и Солнце можно уподобить двум глазам; Сатурна и Юпитера — двум ноздрям, Меркурия и Марса — ушам, Венеру — рту. Планеты эти освещают мир и управляют им, подобно тому, как семь членов украшают тело человеческое и сообщают ему полнейшее совершенство. Небо, усеянное бесчисленным множеством звезд, может быть сравнено с волосами, которым нет числа. Хрустальное, невидимое для нас небо можно сравнить с здравым разсудком, заключающимся в лобной части головы; Эмпирей, котораго мы не видим, уподобим воображению, создающему дивные образы. Спустившись ниже, мы увидим огненную сферу, т. е. желудок, где действует теплота и совершается процесс пищеварения. За областью огня вы увидите сферу воздуха, в которой зараждаются дожди, снег и град. Взгляните на сердце человека; но ничего не найдете вы в нем, кроме гнусной скупости, человекоубийственных помыслов, кощунства и проч. (По-видимому, автор не из числа оптимистов). Наконец Земля и Вода, где происходят зарождение и смерть, подобны нашему телу, в котором совершаются такия-же действия. Тело наше поддерживается и движется при помощи двух опор: дело поистине удивительное, так как животныя с трудом могут стоять на четырех ногах. Итак, Земля чудесным образом поддерживается волею Господа“.

Втечение долгаго еще времени большая часть ученых довольствовались такого рода соображениями, нисколько не заботясь о несостоятельности и ничтожности своих умозаключений. Научный и философский переворот, произведенный творцем истинной системы мира, не мог совершиться с быстротою и блеском переворотов чисто-внешних; долго еще теорию Коперника считали гипотезою и Птолемей царил в школах и в среде перипатетиков новейших времен. Семнадцать лет после появления книги Derevolutionibus, человек, прозванный португальским Гомером, слогом Данте воспевал движение миров вокруг Земли, как центра.

Красноречиво описывая в „Луизиаде“ древнюю систему вселенной, Камоэнс не делает однакож ни малейшаго намека на жизнь миров и придерживается теории Птоломея. Эмпирей есть обитель святых угодников. Первый Двигатель вращением своим приводит в движение все сферы небесныя, которыя лишены однакож обитателей. В X песне поэт ясно говорит: „Среди этих сфер Бог поместил обитель людей, Землю, окруженную огнем, воздухом, ветрами и стужею.“

Десять лет спустя, в 1580 году, человек, девизом котораго были весы, с надписью „Que sais je?,“ скептически отнесся к системе Коперника, как вообще ко всякой философской системе. „Небо и звезды двигались в течении трех тысяч лет,“ говорит Монтень; — покрайней мере все так полагали, пока Клеант Самиенский или, по Феофрасту,Никита Сиракузский не вздумали утверждать, будто Земля вращается вокруг своей оси по наклонному поясу зодиака. Коперник, в наше время установивший эту систему, с величайшей точностию применяет ее ко всем астрономическим соображениям. Что можно вывести из этого, кроме сомнения в истинности как первой, так и второй систем? И кто может поручиться, что через тысячу лет обе эти гипотезы не будут опровергнуты третью?“ (в том же году Тихо Браге, не выждав тысячу лет оправдал предположения Монтеня).

Хотя автор „Опытов“ во многом сомневается, однакож он допускает идею множественности миров, сперва самым положительным образом утверждает ее и затем приступает к разсмотрению условий обитаемости миров и безконечнаго разнообразия живых тварей. „Нигде, говорит он, — разсудок не находит для себя столько прочных основ, как в идее существования многих миров. Но если — как полагали Демокрит, Эпикур и почти все философы — существуют многие миры, то можем-ли мы определить, насколько начала и строение нашего мира свойственны другим мирам? Быть может, у их обитателей совсем другия лица и другое развитие. Эпикур считает их или подобными, или неподобными нам. На пространстве десяти лье мы замечаем на нашей Земле безконечное разнообразие и различия; в новой части открытаго нашими предками света нет ни хлебных злаков, ни виноградных лоз, ни животных: все там другое...“ Затем Монтень переходит к басням Геродота и Плиния относительно различных пород людей: „Существуют помесныя, сомнительныя формы, занимающия середину между породами человеческою и звериною; есть страны, где родятся безголовые люди, с глазами и ртом на груди. Обитатели некоторых стран все без исключения гермафродиты; иные ходят на четырех ногах, иные имеют только по одному глазу и головы их скорее похожи на собачьи, чем на человечьи; у иных нижняя часть тела рыбья и живут они в воде; женщины родят пяти лет и умирают восьми; у иных голова и кожа на голове так тверды, что железо отскакивает от них; в некоторых странах у мужчин не ростет борода и проч.“ И все это приводится с подробностями, напоминающими век Раблэ. Мы уже воздали должное подобным басням.

Родился в 1533, умерь в 1592 году.????

„Но сколько есть известных нам предметов, подрывающих значение прекрасных правил, которыя мы установили и предписали природе! Мы даже самого Бога хотим подчинить им! Сколько есть таких вещей, которыя мы считаем нелепыми и противными природе! И каждый народ, каждый человек поступает в этом отношении согласно со своим невежеством. Сколько насчитывается у нас таинственных свойств и сущностей: Действовать сообразно с природою, по нашим понятиям, значит: действовать сообразно с нашим разумением насколько хватает последняго и насколько позволяет наше зрение. Все выходящее из круга наших понятий — чудовищно и нелепо.

Никогда Монтень не высказывал мыслей более правильных, чем вышеприведенныя, особенно по применению их к столь существенно разнообразной природе миров, чуждых нашему миру. Не менее удачно Монтень говорит дальше: „Я не нахожу хорошим ограничивать всемогущество Бога законами нашего слова; следовало-бы с большим уважением и благоговением выражать суждения подобнаго рода. Наш язык, как и все, имеет свои недостатки и слабыя стороны и грамматики всегда были причиною бóльшей части мирских смут. Возьмем, например, фразу, которая логически представляется чрезвычайно ясною. Если вы скажете: „хорошая погода“ и если это правда, то вот самая точная форма выражения. Однакож, она обманет вас в следующем примере: если вы скажете: „я лгу,“ говоря однакож истинную правду, то вот вы и солгали. Последнее предложение столь-же убедительно, как и предыдущее, однакож вы попали в просак.“

Остроумно доказав, что язык наш недостаточен для выражения всего возможнаго, наш скептик презабавно подшучивает над людьми, допускающими существование одного только мира и применяет к ним монолог цыпленка. Этим мы закончим беседу нашу с благодушным стариком-разсказчиком. „И почему, говорит он, — цыпленок не мог-бы сказать: „Все части природы сводятся ко мне: Земля служит мне для того, чтобы я ходил по ней; Солнце освещает меня; звезды производят на меня свои дествия; ветры полезны мне для такой-то цели, воды — для другой; свод неба ни на что не взирает с таким удовольствием, как на меня; я любимец природы! Разве человек не кормит меня, не заботится о моем помещении, не служит мне? Для меня он сеет, для меня мелет он зерно, если-же порою он съедает меня, то таким-же точно образом поступает он и в отношении своих ближних; с своей стороны я произвожу червей, которые будут причиною его смерти и съедят его.“ Таким-же, если не большим еще правом пользуется и журавль, носящийся свободным полетом и обладающий высокою и прекрасною областью воздуха. Итак, все создано для нас, весь мир — наш; свет Солнца и грохот грома, Творец и творение — все наше: это точка и цель, к которым стремится все сущее. Загляните в летописи, веденныя философиею втечении двух тысяч лет: боги действовали и говорили только для человека и философия не определяла им ни другаго дела, ни другаго назначения“ *).

*)Essais, liv. II. chap. XII.

В то время, как Монтень занимался изследованием области философии, другой философ возводил природе здание, увенчанное и освященное впоследствии веками.

Джордано Бруно. Dell infinito, Universo e Mondi.

 

В числе замечательных произведений, трактующих о множественности миров, сочинения Бруно *) должны занять первое место не только вследствие сочувствия, возбуждаемаго ими к этому великому мученику-философу, но и вследствие действительнаго и несомненнаго достоинства проповедуемых ими теорий. Знаменитый уроженец Нолы принадлежит к числу величайших и, вместе с тем, незабвеннейших личностей эпохи возрождения и за произведениями его на веки останется слава провозглашения свободы мысли.

Не разделяя во всем его пантеистических воззрений и не соглашаясь с его системою одухотворенной природы, мы видим в произведениях Джордано основныя положения опытной философии, которой следовал Галилей и которой впоследствии он явился столь знаменитым представителем. Бруно, как и каждый из нас, не свободен от заблуждений, неразлучных с темною эпохою наук. Постараемся однакож разсеять мрак этот с тем, чтобы герой наш явился во всем блеске своем.

Джордано Бруно проповедует безконечность пространства и миров. На две книги: Dell' Infinito, Universo e Mondi и Della Causa, Principio et Uno, он смотрит, как на основы своей системы (i fondamenti de l'intiero edifizio de la nostra filozofia). Последнее произведение несколькими годами предшествовало первому; первое из них имело предметом идею единства в безконечном, а второе — многоразличия.

В первой-же беседе мы замечаем, что Бруно желает согласить ноланскую доктрину с новою системою мира. „Если Земля не неподвижна в средоточии мира, говорит Бруно, — то вселенная не имеет ни центра, ни пределов; следовательно, безконечность является уже осуществившеюся как в видимой природе, так и в беспредельности небесных пространств, причем неопределенная совокупность тварей образует собою безконечное единство, поддерживаемое и образуемое первичным единством, причиною причин.“

Первичное единство — это аттрибут Всемирнаго Духа, который не есть бытие определенное, но может быть уподоблен голосу, наполняющему собою, не умаляясь от этого, пространство, в котором он раздается. Дух этот есть источник жизни миров. Религия ставит Бога вне мира, но философия усматривает Его в формах и в бытии вселенной. Бытие первичной Сущности не может быть познано чувствами и только духовное око усматривает необходимость и, вместе с тем, проявление первичной причины.

Из этих строк достаточно выясняется, что Бруно такой-же пантеист, как и Спиноза.

Вселенная едина, безконечна и недеятельна. Существует одно только абсолютное бытие, одна только реальность, одна деятельность. Форма или дух — это одно и тоже. Одно бытие, одна жизнь. Гармония вселенной — гармония вечная, потому что она едина. Бог един во всем; чрез Него все едино. Безпрестанно видоизменяясь, особо воспринимают не другое бытие, а только другую форму существования. Безконечное множество существ содержится во вселенной, не как в вместилище; оно подобно жилам, разносящим жизнь по организму. Все проникнуто духом.

Главный предмет „Размышлений“ (Contemplalions) Бруно, во втором трактате его о „Безконечности вселенной,“ есть излюбленная гипотеза о безконечном множестве миров, в доказательство чего главнейшим образом он приводит несовершенство наших чувств и силу разсудка.

Бытие и сущность не могут быть познаны нашими чувствами, так как чувствам доступны только видимыя явления и отношения. Разум возвышается до понятия безконечнаго и убеждает нас, что мир ничем не определяется и не ограничивается, ни даже самым воображением, которое стремится положить ему пределы и завершить его. Ограничивать вселенную — это значило-бы ограничивать Творца; Бог необходимо безконечен во всех действиях своих.

Только на словах можно отрицать безконечность пространства, только на словах и отрицают ее люди упрямые, утверждающее, что пустота немыслима... Если существование обитаемаго нами мира является необходимым, то не менее необходимо существование других миров. бесконечнаго множества миров. Мир наш, который кажется нам огромным, не составляет ни известной части, ни целаго по отношению к безконечному и не может быть объектом безконечной деятельности. Безконечный деятель являлся-бы несовершенным, если-бы деятельность его не соразмерялась с его могуществом. Разум и деятельность Бога необходимо требуют верования в безконечность вселенной.

Ничто не может быть недостойнее философа, как наделять небесныя сферы особыми формами и допускать существование различных небес. Существует одно только небо, т. е. мировое пространство, в котором носится безконечное число миров. Если хотите, наша Земля имеет свое собственное небо, т. е. небесный свод, атмосферу, среди которых она движется; другие безчисленные миры также имеют свои небеса, но эти отдельныя небеса составляют одно небо, звездный океан. Небесныя тела безконечно следуют одно за другим в громадных пространствах и замыкают всю совокупность миров, все многоразличие их обитателей.

Какого рода различие с таким упорством стараются проводить между Землею и Венерою, между Землею и Сатурном, между Землею и Луною? Разве все планеты не стоят на одной и той-же ступени под могучею властью солнца? Разве миры, имеющие одинаковое предназначение, не сходны между собою? И какое различие может существовать в безконечном пространстве между Солнцем и светилами? Разве сама природа не открывает нам множество Солнц и миров в безпредельных областях пространства? Вселенная — это огромное органическое тело; миры — это его составныя части, Бог — его жизнь. Безконечная вселенная — это безконечная форма, если можно так выразиться, безконечной мысли. Истина эта представляется уму нашему в неотъемлемом от нея свете.

Люди, таким образом взирающие на мироздание, не должны опасаться никаких треволнений. Для них ясна история самой природы, история, начертанная в нас для того, чтобы мы следовали божественным законам, отпечатленным в сердцах наших. Столь возвышенныя воззрения заставят нас с презрением отнестись к недостойным помыслам.

Небо повсюду: в нас самих и вокруг нас; мы не восходим и не нисходим в небеса и, подобно другим светилам, неуклонно и свободно носимся среди принадлежащаго нам пространства и в областях, в состав которых мы входим, как часть. Смерть не открывает пред нами мрачных горизонтов; страшное слово это не существует. По сущности своей ничто не погибает, но все видоизменяется и протекает безконечныя пространства.

Итак, идея множественности миров, казавшаяся перипатетикам неясною, не только возможна, но и необходима; она является непреоборимым действием безконечной причины. В дивной и изумительной картине мироздания она представляет нам совершенство и образ Того, который не может быть ни понят, ни сознан; выясняет нам величие Бога и господство Его над миром; укрепляет и утешает душу человека.

В своей латинской поэме: De Immenso et Innumerabilibus , seu de Universo et Mundis, , Бруно, быть может, еще с большим красноречием высказывает убеждения свои относительно существования многих миров. Вот вкратце его мысли: Земной, обитаемый нами шар, есть планета, следовательно сам по себе он не составляет вселенной. На всех планетах, как и на нашей Земле, существуют растения, различныя животныя и существа, которыя, подобно нам, одарены разсудком и волею. Солнце, вокруг котораго вращается Земля, не есть единственное Солнце: существует множество других Солнц. Безконечное множество звезд и небесных тел составляет безконечную вселенную. Безконечность повсюду: вне ея не существует ничего. Бог есть животворящая мысль этой безконечности.

В числе прекрасных страниц этой поэмы, следующая страница достойна нашего глубочайшаго уважения:

„Всякая тварь, вследствие природы своей, стремится к источнику своего бытия. Человек стремится к совершенству умственному и нравственному.....Если человеку суждено познать вселенную, то пусть устремит он взоры свои и помыслы к окружающему его небу и к носящимся над ним мирам. Это картина, это зеркало, в котором он может созерцать и читать формы и законы верховнаго Блага, план и устройство совершеннейшей системы. Там услышит он невыразимую гармонию, оттуда он вознесется на вершины, с которых открываются все роды человеческие, все века мира... Не следует опасаться, что вследствие таких стремлений и такой жажды безконечнаго мы сделаемся равнодушны к настоящей жизни и к делам мирским. Как-бы высоко ни возносился дух наш, но доколе связан он с телом, до тех пор материя содержит его в его настоящем положении. Нет! Это пустое сомнение не должно препятствовать нам благоговеть пред величием Бога, пред великолепною обителью Всемогущаго. Изучать возвышенный строй миров и существ, одним хором прославляющих величие Господа — это достойнейшее из действий нашего ума. Убеждение в существовании Господа, содержащаго все в таком порядке, наполняет радостью душу мудраго и позволяет ему с презрением смотреть на смерть, пугало людей обыденных“.

Мы хотели-бы побольше поговорить об этом знаменитом человеке, но в галлерее нашей такое множество статуй, что не можем мы подле каждой из них останавливаться настолько, насколько мы желали-бы этого. Из предъидущаго видно, что Бруно питомец итальянской школы: он разделяет пифагорейский догмат о видоизменении всего существующего, о переселении душ из одного тела в другое и является предтечею Лейбница в том смысле, что считает началом и основою всего монаду — бытие духовное, составляющее сущность каждой твари и непрестанно восходящее по ряду тел до вершины предназначения живых существ.

Интерес, возбуждаемый именем Бруно еще усилится, когда взглянем на него не только как на последняго и знаменитейшаго питомца Флорентийской Академии, учрежденной Медичисами в честь Платона, но и как на доблестнешаго и своеобразнейшаго представителя многочисленной группы мыслителей и писателей с независимыми убеждениями. „Кажется, говорить Бартольмес, — что летописи новейших времен не представляют ни страны, ни эпохи более обильных великими людьми и учеными обществами, как Италия шестнадцатаго столетия. Гордый изгнанник ноланский стоит во главе этих благородных людей. Ученик Пифагора и Парменида, последователь Платона и неоплатоников, апологист Коперника, Бруно был предтечею людей, которые в новейшее время боролись и страдали во имя свободы мысли и просвещения. Симпатия, возбуждаемая его личностью, кроткою и проницательною, смиренною и глубокомысленною, еще усиливается при мысли о постигшей его участи“.

Действительно, тяжко становится на душе, когда видишь, что из-за убеждений, стоящих вне всяких мирских дрязгов, вне политических вопросов, вне материальнаго и нравственнаго благостояния людей, что из-за мнений чисто-метафизических и, во всяком случае, глубоко-религиозных, этому мужественному и правдивому человеку пришлось сделать выбор между костром и отречением от своих идей! И он предпочел смерть притворству! Как прискорбно это и как достойно удивления мужество такого мученика! В план настоящих изследований не может входить описание недостойнаго суда над Бруно, но не можем воздержаться, чтоб не привести здесь одно место из письма очевидца (Каспара Шоппе) о смерти нашего высокаго мыслителя.

„9-го Февраля, в дворце великаго инквизитора, в присутствии высокоименитых кардиналов священной курии, богословов-советников и мирских властей, Бруно был введен в залу Инквизации, где и выслушал на коленях приговор суда. В приговоре упоминалось о жизни Бруно, о его занятиях и мнениях, о рвении, выказанном инквизиторами для его обращения, об их братских увещаниях и о закоснелом нечестии Бруно. Затем он был лишен сана своего, отлучен от Церкви и передан мирским властям с просьбою, чтобы его подвергли милосердному наказанию, не сопряженному с пролитием крови. На все это Бруно ответил угрозою: „Очень может быть, что в настоящую минуту приговор ваш смущает вас больше, чем меня! Тогда стража губернаторская увела его в тюрьму, где еще раз попытались — тщетно, впрочем — чтобы он отрекся от своих заблуждений. Сегодня (17 февраля 1600 г.) его взвели на костер... Несчастный умер среди пламени; полагаю, что он разскажешь в других, вымышленных им, мирах, как Римляне вознаграждают нечестивцев и хулителей. Таким-то образом, друг мой, поступают у нас в отношении подобнаго рода людей или, скорее, извергов рода человеческаго.“

Так кончил жизнь автор книги О безконечности миров!

Если этот пример показывает, что тогда уже существовали знаменитые защитники истины, то следующим примером доказывается существование во всех слоях современнаго общества упорных и ослепленных поборников древней системы.

Такова уж судьба всех истин: при появлении своем в истории человеческой мысли, оне наталкиваются на противоречия и против них вооружаются, прежде чем оне настолько окрепнут, чтобы выдерживать борьбу и выходить из нея победительницами. На заре нашего учения, с первых-же дней существования опытной философии, редкие и благородные умы, при помощи первых оптических инструментов старались утвердить наше учение; но в то-же время были уже люди, оспаривавшие самыя законныя приобретения науки в области познаний.

В таком, очень незавидном свете представляется нам заносчивый Юлий Цезарь Ла-Галла в произведении своем *), посвященном пресветлейшему и достопочтеннейшему кардиналу Алоизию Капонио, недавно возведенному папою Павлом V в сан сенатора. Автор — непоколебимый перипатетик, наперекор всем и каждому отстаивающий вековечную философию Аристотеля. Некоторые из знаменитых людей, говорит он, допускали существование многих миров: Орфей, Фалес, Филолай, Демокрит, Гераклит, Анаксагор и Плутарх. Галилей доказал нам, что Луна подобна обитаемой нами Земле, чтó воспето уже древним Орфеем в следующих стихах:

Melitus est aliam Terram infinitam, quam lampadem Immortales vocant, Terreni vero Lunam, Quae multos montes habet, multas urbes, multas domus.

 

*) De Phaenomenis in orbe Luni, novi telescopii usu a Galileo phisica disputatio.

Многие из древних писателей придерживались такого-же мнения и в числе наших современников — кардинал де-Куза, Николай Коперник и другие. Но если столь явное заблуждение было разделяемо (притворно, быть может) людьми известными, то это не составляет еще достаточной причины, чтобы в наш просвещенный век мы отвергали свидетельство чувств и предавались нелепым мечтам.

Демокрит утверждает существование многих миров, подобных нашему и тоже обитаемых. Его школа и другия, возникшия позже, учили, что вследствие безчисленнаго множества атомов и сил природы, за пределами нашего земнаго шара существуют другие, подобныя же ему миры; что в безпредельном пространстве достаточно места для миров этих, что пространство пусто и предназначено для последней цели, что ничто не препятствует допущению идеи многих миров; что Луна, наконец, есть один из таких миров — так как телескопом обнаружено на ней присутствие полей. Подобнаго рода безсмысленныя положения я опровергну при помощи несомненных доводов. (Посмотрим!) Если вы скажете, что пространство ничем не наполнено, то я отвечу, что решительно я не понимаю вас, так как пустота не есть пространство. Если вы говорите, что пространство безконечно, значит вы не понимаете значения ваших слов, ибо прилагательным качественным нельзя определить нечто несуществующее. Напрасно стали-бы вы доказывать, что пространство имеет три протяжения и что три линии, пересекающияся в одной точке, могут быть мысленно продолжены до безконечности. Если пространство имеет три протяжения: высоту, ширину и длину — значит, оно есть тело, но в таком случае, пространство не пусто; если вы станете утверждать, что оно не есть тело, то, по моему мнению, оно не может иметь и трех протяжений; если вы допускаете, что пространство есть тело, то я неопровержимо докажу, что Земля, будучи тяжелейшим из тел, необходимо должна находиться в средоточии пространства, средоточии, к которому тяготеют все тяжелыя тела и что в пространстве нигде не могут существовать другия Земли. Не вздумаете-ли вы выпутаться из затруднительнаго положения сказав, что пространство не есть ни материя, ни пустота? Признаюсь, не понимаю я такого рода нейтральность. С другой стороны, если вы допускаете безконечность вещества, то я скажу, что это положительно невозможно; если вещество безконечно, то не существует ни пустоты, ни конечнаго, ни безконечнаго, ибо в таком случае вещество вполне наполняло-бы собою пространство“. Чрезвычайно остроумное доказательство, после котораго и желать ничего не остается.

Наш автор чрезвычайно привержен к силлогизму. „Или пустота объемлет материю, говорить он, — в таком случае материя не безконечна; или материя наполняет пустоту, следовательно пустота тоже не безконечна. Выпутайтесь из этого: как то, так и другое невозможно. Можно сказать, что материя делима, следовательно она не безконечна. Впрочем, все эти пререкания вполне безполезны, да и лучше не возбуждать их. Измышляя другие миры, вы, повидимому, сомневаетесь в совершенстве нашего мира, деле рук Божиих и становитесь дерзновенным, чтоб не сказать нечестивым, так как выходите вы из пределов, в которые Бог заключил нас. Поэтому недавно Елизавета, королева английская, назвала Джордано Бруно . Нетрудно также доказать, что подобно тому, как нет другаго Бога, другой первичной причины, так точно нет и другаго мира.“

Вот еще и другие, не менее неопровержимые аргументы: ,,Вcе тела стремятся к центру мира, т. е. к центру Земли. Но допуская сущеcтвование другаго мира, вы тем самим чрезвычайно затрудняете естественное движение тел. Где находится этот новый мир? К какой точке он тяготеет? Если он находится в центре, значит Земля — вне центра; но ведь это нелепо! Не оставить-ли Землю в центре? В таком случае мир не будет в средоточии вселенной. Вот в какое затруднительное положение ставите вы природу! А то-ли будет еще, если вместо двух миров, вы измыслите множество, бесконечное множество миров! Впрочем, вот превосходный аргумент, который тотчас-же поставить вас втупик и который принадлежит перу самого св. Фомы. Воображаемые миры ваши или равны, или неравны нашему по совершенству. Если они равны ему, то они излишни; если они стоят ниже его — значит, они несовершенны; если они совершеннее его, то наш мир является несовершенным. Но как Бог не создал ничего без причины, ничего несовершеннаго, следовательно и проч.“

Действительно, многие богословы полагают, что Бог мог-бы создать множество миров, если-бы на то была его воля, так как в его власти сотворить новую материю. Но Он не сделал этого и никогда не сделает. Существование одного только мира доказывается св. Писанием; в первой главе евангелиста Иоанна сказано: Et Mundus per ipsum factus est : Mundus, а не Mundi. (Один только Творец, одно Провидение). Но как единый мир в такой-же мере может заключать в себе все совершенство божественнаго действия, как и многие миры, то многие миры были-бы после этого вполне безполезны.

Ла-Галла утверждает, с другой стороны, что не существует другаго мира, на столько подобнаго нашему миру, чтобы подкрепить учение наше; даже свет Луны принадлежит собственно ей, а не Солнцу, как вообще думают.

Софиста этого не щадили, впрочем, те из современников, которые защищали новое учение. Цезарь Ла-Галла, говорит автор „Луннаго Мира“, опровергает все наши доводы и доходит даже до утверждения, будто Галилей и Кеплер насмехались над нами в сочинениях своих и ручается, что они даже не думали о других мирах. Но прочтите сказанное Кеплером в предисловии к пятой книге его „Epitоmе“, посмотрите, чтó говорит Кампанелла о Галилее и его страданиях и скажите, понимает-ли Ла-Галла, что он говорит? Разве не утверждал он, будто гипотеза об эксцентриках и эпициклах была отвергнута потому только, что не нашлось достаточно глупаго математика, чтобы защищать ее? Однакож история говорит противное. Поэтому я полагаю, что положения его не столько-же основательны в первом случае, как и во втором и что на столько-же он прав, утверждая, будто Луна блестит не отраженным светом.

Кто хотел-бы напрасно потратить время, добавляет наш критик, читая книгу De Phaenomenis , тот нашел-бы в ней столько-же ошибок и лжи, как и опечаток. Можно-ли таким образом написать дельную книгу?

Однакож Юлий-Цезарь Ла-Галла позаботился припечатать в начале своей книги: „Если в этой драгоценной книге, друг читатель, найдешь ты незначительныя опечатки, в роде пропущенных запятых и другие, столь-же незначительные промахи, то подумай, что, несмотря на все старание, избежать их невозможно в столь большом количестве букв и затем ты легко уже пополнишь недостающее“.

Из вышеприведенных выписок видно, что в ту эпоху люди с неменьшим задором и упорством защищали идеи свои, чем и в наше время. В начале семнадцатаго столетия мы познакомились не с одним подобнаго разбора ретроградом, но мы не сделаем этим слепцам чести упоминать о них в 1870 году и охотно возвратимся к славным предкам нашим.

Галилей*)

 

Господствовавшая партия была вдвойне сильна: с одной стороны она опиралась на Аристотеля, а с другой — на богословов. Св. Фома, как мы уже видели, основывал свои доводы на началах стагирскаго философа. С тринадцатаго века перипатетики неограниченно властвовали над миром при содействии основательнейшей философской системы, какая только существовала когда-либо. Какая сила осмелилась-бы соперничать с нею? Чей авторитет, в виду вековаго, освященнаго великими гениями права, мог-бы возвысить свой голос и ниспровергнуть здание, на сооружение котораго каждый век принес свою долю материала?

*) Родился в 1564 году, в день смерти Микель-Анджело, умер в 1642 году, в том в месяце, когда родился Ньютон.

Взглянем теперь на вопрос с важнейшей его стороны в начале семнадцатаго столетия, со стороны теологической. Идея движения Земли, со времени появления книги Коперника имела многих защитников, ревностных поборников и нововводителей — юное поколение зараждавшейся эпохи. При помощи изобретенных в 1606 году зрительных труб были открыты горы Луны, фазы Венеры и спутники Юпитера. Носясь в небесных пространствах, взоры человека открывали миры, подобные нашему миру; но с богословской точки зрения подобныя истины представляли столь важное значение, что прямо взглянуть на них у отважнейших не хватало духу. Последствия их были самою чувствительною стороною идеи движения Земли. Каждый век обладает своим специальным оружием, а в описываемую эпоху обвинение в ереси было оружием, против котораго никто не мог устоять. „Чада девятнадцатаго века, говорит Шаль *), — одни свободные протестанты, другие — свободные католики, какой вред причинили-бы мы нашему врагу, доказав, что он еретик? Во время Лудовика XIV, Гамильтон не повредил другу своему Граммону, признавшись, что этот герой плутовал в игре. Восемнадцатый век отказался от прежней снисходительности к воровству, но очень снисходительно отнесся к любовным шашням: отнять жену у соседа считалось в то время делом обыкновенным, элегантным и приличным. Впоследствии понятия изменились. Если бы в 1793 году вы оказались настолько смелы, чтобы написать апологию литургии, то вам отрубили-бы голову; но веком раньше, тот-же самый Париж сжег-бы вас на Гревской площади за нападки на литургию. В ту-же эпоху человека, заподозреннаго в папизме безпощадно убивали в Лондоне толстою палкою, прикрепленною к ремню (protestant flail). Вот вам человечество! От 1550 до 1650 годов самым страшным обвинением являлось обвинение в атеизме, деизме или в неверии. Чтоб погубить человека, достаточно было заподозрить его в ереси. В 1620 году, в эпоху Галилея, знамением смерти были слово: еретик.“

*) Galileo Galilei, VIII.

Последствия новой системы мира противоречили общепринятому толкованию св. Писания. Один из профессоров *), десять уже лет специально изучающий сочинения Галилея, объясняет, что в то время опасались логических последствий, вытекавших из новых воззрений на отношения Земли к остальным мирам и грозивших гибелью богословским, прочно установившимся понятиям. Дело шло не о математических химерах, порожденных воображением какого-либо мечтателя и служивших посмешищем толпе: нет, общество лицом к лицу стояло к физическим истинам, которыя Галилей сделал осязаемыми при помощи своей зрительной трубы. Если Земля планета, то какими преимуществами может она гордиться? Если планеты представляют условия обитаемости, то почему оне немогут быть обитаемы? Бог и природа ничего не творят безцельно. Но откуда-же явились обитатели планет? Произошли-ли они от Адама, вышли-ли они из ковчега Ноева, искуплены-ли они Христом?

*) J. Trouessart. Quelques mots sur les causes du procàs et de la condamnation de Galilè.

Гилилей не обманывал себя на счет подобнаго рода последствий и по возможности старался стушевывать их. Он знал свой век и более отважный чем Коперник, вместе с тем он был осторожнее Коперника. Но каким образом избежать Дамоклова меча? Очень хорошо понимая, что учение его признано еретическим, он всеми мерами старался избежать роковаго обвинения в ереси. „Какой-то иезуит, писал Галилей к Деодати, 28 июля 1634 года, — печатно заявляет в Риме, что мнение о движении Земли есть самая отвратительная, гибельная и гнуснейшая из всех ересей; что в академиях, в ученых обществах, на публичных диспутах и в печати можно защищать всевозможныя положения, направленныя против главнейших догматов религии, безсмертия души, сотворения мира, вочеловечения и проч., но не следует касаться догмата о неподвижности Земли. Таким образом, этот догмат является столь священным, что на диспутах не может быть допускаем против него ни один аргумент, хоть-бы имел он в виду доказательство ложности догмата этого“ *).

Трудно представить себе более злобное преследование. На Галилея, с энтузиазмом защищавшаго новое учение, вскоре стали смотреть, как на олицетворение представляемой им доктрины. С кафедр и в печати он подвергся личным нападкам и первое слово обвинения было брошено в него доминиканцем Каттичини, который начал однажды свою проповедь следующею игрою слов, заимствованною в тексте деяний апостольских: Viri Galilaei! quid respicitis in Coelum? (Мужи галилейские, чего ищете вы в небе)?

*) Melchior Inchofer a Societate Jesu, Tractatus syllepticus.

Новый астроном зашел дальше Коперника и, быть может, это послужило источником славы, которою он пользуется в настоящее время и причиною, по которой Галилея считают истинным возобновителем системы мира. До последняго издыхания своего Галилей был представителем новаго учения. Понимая всю важность теологических последствий, вытекавших из его учения, он старался обходить их, не умаляя однакож их значения. В то время, как некоторые из друзей Галилея старались, чтоб он высказался на счет идеи обитаемости миров, он писал к герцогу Мути, по поводу лунных гор, что „на Луне не может быть обитателей, организованных подобно нам“. В своей „Космической системе“ он еще более официальным образом представляет Луну вполне чуждою условиям обитаемости, свойственным земному шару.

„Существуют-ли на Луне, говорит он, — или на какой либо другой из планет травы, растения и животныя, подобныя нашим? Бывают-ли там дожди, ветры и гром, как у нас на Земле? Не знаю и не думаю я этого и еще менее допускаю, чтобы эти планеты были обитаемы людьми. Но если нет там ничего подобнаго тому, что существует у нас, то я не вижу еще причины, почему-бы из этого необходимо следовало, что ничто не подвергается там переменам, что не могут там существовать твари, способныя видоизменяться, рождаться и разлагаться, но, во всяком случае не только отличныя от земных, но и очень далекия от понятий наших, одним словом — совершенно непостижимыя. Человек, родившийся и воспитанный в большом лесу, среди диких животных и птиц и не видевший вод, никогда не понял-бы, при помощи одного воображения своего, чтобы в порядке естества мог существовать другой мир, вполне отличный от Земли и обитаемый животными, которыя, без помощи ног и крыльев, быстро двигаются не только на поверхности земли, но и в ея недрах и в глубине вод, или остаются неподвижными в каком угодно месте, чего не могут делать даже птицы в воздухе. Еще меньше мог-бы он вообразить, чтобы там могли жить люди, строить себе города и дворцы и путешествовать с такою легкостью, что очень нетрудно им перемещаться в отдаленнейшия страны со своими семействами, домами и целыми городами. Я вполне убежден, что человек этот, будь он одарен самым живым воображением, никогда не мог-бы представить себе рыб морских, кораблей и флотов; тем более мы ничего не можем сказать о природе обитателей Луны, хотя на планете этой, отделенной от нас громадным пространством, вероятно существуют известныя жизненныя проявления“.

В одном письме в Галланцони, Галилей выражается еще определительнее: „Для того, говорит он, — кто не верит в существование многих миров, планеты должны представляться громадною и жалкою пустынею, не имеющею ни животных, ни растений, ни людей, ни городов, ни зданий и наполненною мрачным безмолвием: Un immenso deserto infelice, vuoto di animali, di piante, di uomini, di cittó, di fabriche, pieno di silenzio e di ozio“.

Этого было слишком достаточно; к счастию, Галилей не обладал тою страстностью, которая привела Джордано Бруно на костер. Знаменитаго тосканца преследовали с чисто нравственной стороны, но не чувствовал-ли этот достойный старец горьчайшей скорби, когда стоя на коленях, он должен был произнесть следующия слова пред судом Инквизиции:

Я, Галилей, на семидесятом году от рода, находясь под стражею, на коленях пред вашими высокопреосвященствами и имея пред глазами св. Евангелие, котораго касаюсь руками, сим заявляю, что отрекаюсь я от заблуждений и еретическаго учения о движении Земли, а также проклинаю и ненавижу их.“

Его приговорили к вечному заточению и еженедельно он должен был прочесть семь покаянных псалмов. В конце того же года Галилею позволили однакож жить на вилле Арчетри, нанятой им близь Флоренции, но под условием, чтобы он жил в уединении никого не приглашал к себе и не принимал посетителей. Сочинения его были секвестрованы и занесены в список запрещенных книг, в котором оне находятся и в настоящее время.

Кеплер *).

 

*) Родился в 1571, умер в 1630 году.

Ioh. Keppleri, Mathematici olim Impreratorü, Somnium, seu opus posthumum de Astronomia lunari. Divulgatum a Ludovico Kepplero filio.

Не смотря на уважение наше к подлинникам и на то, что исключительно мы пользовались ими при наших занятиях, несколько лет мы тщетно искали перевод „Cosmotheôros“ Гюйгенса, как вдруг один разумно-преданный нашему делу букинист удовлетворил наше желание. Книга, о которой идет речь, переведена некиим Дюфуром, „ординарным музыкантом королевской капеллы,“ как гласить рукописная пометка и озаглавлена: „Множественность миров, Гюйгенса, бывшаго члена Королевской Академии Наук“. Против этого наивнаго заголовка, первый владелец сказанной книги написал следующую любопытную заметку:

„Желающие знать, существуют-ли многие миры, могут прочесть об этом в книге г. Фонтенеля; но кто захотел-бы пойти дальше и узнать, что делается в мирах этих, занимаются-ли там науками и искусствами, ведутся-ли там войны и вообще кто хотел-бы изследовать такой важности вопросы, которые позволительно, впрочем, и не знать, тот должен прочесть настоящий трактат (Гюйгенса), в котором разрешены все вопросы эти. Переводчик предпослал труду своему ученое и дельно составленное предисловие, в котором он очень умно разъясняет дух переведенаго им сочинения и излагает все его основания.“

Рукописная заметка заканчивается следующими словами: „Все научно в книге этой и было-бы ошибкою смотреть на нее, как на „Путешествия“ Сирано, или как на „Астрономический Сон“ Кеплера.

Из этой заметки мы узнаем, что великий астроном специально занимался Луною, как астрономической станциею, поэтому не безъинтересным считаем привести, в начале нашего этюда о сочинении этом мнение анонимнаго читателя Гюйгенса.

„Сон“ Кеплера издан по смерти автора сыном последняго, доктором Лудвигом Кеплером, с тем, чтобы не было пробелов в произведениях знаменитаго ученаго. Сочинение это написано до 1620 года, так как за ним последовало объемистое приложение, состоящее из 223 примечаний, написанных от 1620 до 1630 годов. Несмотря на его заглавие: „Астрономия Луны,“ в произведении этом, равно как и других сочинениях ученаго математика, не выражается положительных мыслей на счет множественности человеческих пород, обитающих в небесных мирах; собственно говоря, Кеплер еще не касается самой сущности вопроса и в этом отношении можно сказать, что если три знаменитые основателя астрономической науки позволили себе, каждый отдельно, сделать в ней по одному шагу, то все вместе сделали они только один шаг: робкому Копернику принадлежит первый шаг, Галилею — второй, а Кеплеру — третий. Но преддверие храма не было еще вполне пройдено и не откинута завеса, скрывающая от нас вход в святилище.

Местлин (in Thesibus) и Тихо Браге (De nova stella), высказывались ученику своему в пользу идеи множественности миров и с целию вящшаго уравнения Земли с другими планетами, нередко говорили, что Земле свойственна природа звезд, а Луне и планетам — природа Земли. Усвоив себе то, что заключалось истиннаго в новом учении его наставников, Кеплер вскоре опередил всех предшественников своих. Открытие трех незыблемых мировых законов, совершившееся медленно и с большим трудом, навсегда установило идею равноправности Земли и других планет и родства всех миров в державе их славнаго родоначальника — дневнаго светила. Человек, пред лицем света проповедывавший мировые законы, был свободен от древних и ложных понятий о номинальном превосходстве, которым обитатели Земли наделяли свою родину; ему было известно относительное значение нашего крошечнаго мира, действительная маловажность его в общем составе вселенной и его ничтожность в сравнении с размерами и величием творения в пределах неба. Поэтому везде в астрономических трактатах Кеплера, где только идет речь о физических условиях планет, мы замечаем, что занимающая нас идея таилась в глубине его сознания и, по временам, проносилась дыханием жизни в среде безмолвных миров, взвешиваемых и управляемых в пространстве могучею рукою Кеплера.

Его „Somnium“ освящает в частности эту идею, положительно не утверждая однакож ее, чтó и замечено нами выше. Автор принимает Луну за обсерваторию и старается определить, в каком виде представляется внешний мир ея обитателям, не заботясь однакож ни о природе ея жителей, ни об условиях обитаемости спутника нашего. Что Луна может быть обитаема, это вопрос для Кеплера окончательно решенный и ответ на него не подлежит никакому сомнению. Но обитаема-ли она действительно разумными существами — доказать этого он не старается. Кеплер представляет свою фантазию в следующей форме:

Летом 1608 года, в эпоху, когда все занимались распрями, возникшими между императором Рудольфом и эрц-герцогом Матвеем, из любопытства я стал читать чешския книги. Случайно прочтя историю „Libussae viraginis“, столь известной в магии, в ту-же ночь я занимался несколько часов наблюдением Луны и звезд и когда я уснул, то приснилось мне, будто прочел я принесенную с рынка (nundinis) книгу, содержание которой было следующее:

„Имя мое — Дуракото и родился я в Исландии, известной древним под именем Фулэ. Моя мать, Фиолксгильдис, по смерти своей заставила меня написать настоящий разсказ“. В предисловии к трактату, автор приводит разсказ о жизни своей. Когда он был еще ребенком, мать обыкновенно водила его, накануне Иванова дня, во время самых долгих летних дней, в ущелия горы Геклы, где и занималась с ним магиею. Позже, они отправились в Берге, в Норвегию, и навестили Тихо Браге, жившаго на острове Гюэне; там молодой и любознательный человек был посвящен в таинства астрологии и астрономии, предался изучению звезд и вскоре познал небесныя явления и их причины. Осень и лето прошли в занятиях. Весною молодой путешественник поднялся к полюсу, в область стуж и мрака и однажды, в период приращения Луны, ознакомился с последнею.

Названия, употребляемыя Кеплером, вообще служат символами для его мыслей. Таким образом, описание острова Ливании есть ничто иное, как описание Луны, которой Кеплер дал название это, заимствованное от еврейскаго „Лбана“ или „Левана“. Вообще, еврейския выражения преимущественно употреблялись в чернокнижии. Равным-же образом, слово Фиольксгильдис, только-что приведенное нами, состоит из слова Фиолъкс, которым обозначалась Исландия на карте, находившейся тогда у Кеплера и из окончания гильдис, которым в готфском языке означались женския имена, как например: Брунгильдис, Матильдис и проч. Дальше он называет Землю „Volva“ (вертящаяся); значение этого слова разгадать нетрудно.

Остров Левания находится в глубине пространств, в разстоянии 50,000 немецких миль от Земли. Дорога, ведущая туда, редко бывает свободна и, кроме того, она сопряжена с большими препятствиями, подвергающими опасности жизнь путника. Сначала путь труден, по причине большой стужи и производимаго ею действия на организм, но затем он становится менее затруднительным, так как по достижении известнаго пространства, тело наше само собою, в силу собственных свойств и без всякаго напряжения направляется к месту своего назначения. Обыкновенно, вслед за преодолением препятствий, настает большое утомление. Прибыв на остров Леванию, человек как-бы сходит с корабля на твердую землю.

Во всей Левании неподвижныя звезды представляют такой-же вид, как и у нас, но движения планет различны. Географически она разделена не на пять поясов, как земной шар (два умеренных, один знойный и два холодных), но на две главныя части: обращенное к нам полушарие и противоположное ему.

В Левании чувствуются перемены дней и ночей, как и на Земле, однакож они не представляют разнообразия, проявляющагося у нас втечении года. Во всей Левании дни почти равны ночам; в невидимой для нас части дни короче ночей, а в обращенной к нам — продолжительнее ночей. Подобно тому, как Земля кажется нам, живущим на ней, неподвижною, так точно обитатели Левании считают себя находящимися в состоянии покоя, а звезды — движущимися. Сутки их равны нашему месяцу. Наш год состоит из 365 дней солнечных и 366 дней звездных, чтó обусловливается суточным обращением звезд, или, точнее, четыре наших года заключают в себе 1,461 звездный день; в Левании, в году бывает только 12 солнечных дней и 13 дней звездных, или точнее, в 88 лет — 99 дней солнечных и 107 дней звездных. Но там известнее девятнадцатилетний цикл, потому что втечение этого времени Солнце восходить 235 раз, а неподвижным звезды 254 раза.

Как и Землю, экватор разделяет Леванию на два полушария. Жители экваториальных стран каждый день видят Солнце проходящим над их головами; начиная от этой линии Солнце больше или меньше склоняется к полюсам. Им неизвестны ни лето, ни зима, равно как и наши перемены времен года. Вследствие пересечения экватора с зодиаком, в Левании, как и у нас существуют четыре страны света. Зодиакальный круг начинается в точке этого пересечения. Автор „Harmonice Mundi“ со всех сторон разсматривает лунную сферу.

Между видимым и невидимым полушариями Левании существует большое различие. Суточным движением своим Земля, во многих отношениях влияет на состояние каждаго полушария Левании; невидимое для нас полушарие можно назвать знойным, а видимое — умеренным. В первом, ночь, равная пятнадцати нашим ночам, распространяет повсюду мрак, стужу и все сковывает холодом; даже ветры производят там ледяную стужу. Вслед за зимою наступает лето, более знойное, чем наше африканское лето. Вообще, жизнь в Левании не слишком приятна.

Переходя к видимому полушарию, начнем с небольшой окружности, определяющей его объем. В некоторое время года Венера и Меркурий кажутся там, особенно для обитателей севернаго полюса, в два раза бóльшими, чем у нас. Земля оказывает большую пользу астрономии обитателей Левании. Полярная звезда, служащая нам для измерения градусов долготы, заменяется в Левании Землею, высота которой над горизонтом служит для той-же цели. Жители центральных частей Левании видят нашу Землю в зените; от центра до математическаго горизонта высота ея уменьшается, соответственно с ея удалением. Полных ночей в Левании не бывает и стужа, господствующая в противоположном ея полушарии, умеряется лучеиспусканием неподвижной Земли. Полюсы обозначаются в Левании не неподвижными звездами, но теми, которыми указывается нам полюс эклиптики. Звезды и планеты заходят за Землю и закрываются последнею; то-же самое можно сказать и о Солнце. У обитателей противоположнаго полушария этих явлений не бывает.

Вследствие действия Солнца, пары атмосферы и влаги каждой из частей Левании переходят из одного ея полушария в другое. Нагревая область обитателей видимаго полушария, дневное светило привлекает влаги противоположной стороны и разсеевает их в первой в виде облаков; при наступлении ночи, когда Солнце переходит в невидимое полушарие, происходит противоположное явление. Левания имеет в окружности не больше 1,040 немецких миль, т. е. едва четверть окружности Земли; однакож на ней есть очень высокия горы, глубокия долины, вследствие чего сфероидальность Левании менее совершенна, чем сфероидальность нашего мира. Для обитателей невидимаго полушария пещеры служат защитою против сильнаго зноя и стужи.

Все, растущее на земле или поднимающееся над ея поверхностью, отличается в Левании значительною величиною, развивается очень быстро, но существует недолго. Обитатели Левании меньше чем в один день могут совершить путешествие вокруг их мира сухим путем, или на кораблях, или летая. Если-бы мы захотели определить разницу, существующую между двумя полушариями Левании, то можно-бы было сказать, что обращенная к нам сторона подобна нашим городам и садам, а противоположная — полям нашим, лесам и пустыням.

Посредством глубоких каналов, в пещеры проводятся горячия воды, с целью их охлаждения. Жители Левании целые дни проводят в пещерах принимают там пищу и выходят только под вечер. Плоды полей родятся, развиваются и умирают там втечении одного дня, но каждый день появляются новые плоды. Леванийцы питаются животными, причем разрезывают их на части. Хотя они очень редко выходят в жаркую пору дня, тем не менее по временам они сладострастно греются на солнце, у входа в прохладныя пещеры, в которыя возвратиться им очень нетрудно.

Заканчивая свой разсказ, Кеплер говорит, что нередко облака проливают дожди над обращенною к нам стороною Левании и что подобнаго рода явление вывело его из усыпления. Сочинение Кеплера заключает в себе, кроме того, трактат Плутарха De fac и e и n orbe Lunae и пространнейшие комментарии, которыми великий астроном почтил книгу греческаго историка.

Не припомнил-ли себе Кеплер мнения Пифеаса (Pithéas)? Географ этот говорит *), что на острове Фулэ, в шести сутках пути на север от Великобритании, и во всех северных странах нет ни земли, ни морей, ни воздуха; там существует только какая-то смесь этих стихий, среди которой находятся Земля и океан и которая служит связью между различными частями вселенной, но в страны эти нельзя проникнуть ни сухим путем, ни морем. Пифеас говорит об этом, как очевидец. Во всяком случае, воспоминания Кеплера добровольны: человек, открывший три закона, лучше всех знал, в чем тут дело.

*) Bayle. Dict. crit, art. Pithéas.

Это напоминает нам разсказ, приводимый Ле-Вайе (Le Vayer) в его „Письмах“. Один пустынник (вероятно, он приходился с родни подвижникам пустынь Востока) похвалялся, что достигнув пределов мира, он нашелся вынужденным наклониться, так как в местах этих Земля и небо соприкасаются.

Abundat d и v и t ии s , nulla re caret, гласит одно правило латинской грамматики, чтó в очень вольном переводе может означать: обилие богатств не вредит. Не всегда однакож поговорка эта оказывается справедливою. Мы буквально завалены астрологическими латинскими фолиантами, изданными от пятнадцатаго до семнадцатаго веков, не считая рукописей. Перечень их заглавий потребовал-бы книги, обширнее настоящей. Собрав одни только заглавия астрономических книг, изданных от эпохи Греков до 1781 года, Лаланд составил громадный том in-4. Сочинения по части серьезной астрономии вполне поглощаются астрономическими трактатами, в которых алхимия перемешана с мистицизмом, при полнейшем преобладании чернокнижия. Многия из них упоминают о нашем предмете с точки зрения — условной аргументации, некоторых подходящих мыслей и кажущагося сродства понятий, а не с точки зрения астрономической или философской. Нам положительно невозможно, разве захотели-бы мы составить целый словарь, упоминать обо всех сочинениях, сказавших свое слово о нашем предмете. Но мы пополним этот пробел приведением замечательнейших в своем роде типов и представив их в нашем обозрении. В общности своей они замыкают наш предмет в полном его виде, так что приводит после них другие трактаты, это значило-бы безполезно повторять одно и то-же.

Приводя одни лишь имена известных личностей из далеких эпох этих, упомянем о Корнелие Агриппе, философе и алхимике. В своем трактате De occulta philosophia (1531 г.), он описывает шесть небесных сфер, которыя, согласно с системою Птоломея, окружают Землю. В этом тяжеловесном трактате предлагаются практические способы для предсказания астрономических явлений, что не безъинтересно для людей, которые в наше время справляются с „Указателем времен.“ — Иероним Кардан, в своем Ars magna и в De Subtilitate является астрономом, физиком, алхимиком и геомантом. Подобно Фабрицию и Сведенборгу, он принадлежит к числу личностей, уверявших, что они принимали у себя обитателей Луны.Франциск Патрицци феррарский профессор, по духу потомок Зороастра, Гермеса Трисмегиста и Асклепия, утверждал в своей N о v а universis philosophia, что Земля и Луна взаимно пополняют друг друга, что земной шар служит Луною для Луны и что общая судьба связует миры эти. — Вильгельм Гильберт, знаменитый английский врач, открывший главнейшия свойства магнита и разгадавший законы всемирнаго тяготения, представляет Луну другою Землею, мéньшею чем наша, но населенною живыми существами и освещаемую днем Солнцем, а по ночам Землею (De magnete , magnetisque corporibus physiologia nova , 1600). — Кампапелла, семь раз подвергавшийся пытке, проповедывал, в своей Apologia pro Galileo и в Cite de Soleil учение о множественности миров и о существовании лунных жителей. Подобно Оригену, в своем De sensu rerum et magia он утверждал духовность и разумную природу светил. Ученик Телезио, Кампанелла был ревностным возобновителем либеральной философии, противником Аристотеля и господствовавшей школы. Это одна из жертв слепаго и свирепаго фанатизма. Мы не можем воздержаться, чтоб не побеседовать с ним несколько мгновений и не разспросить его на счет того, чтó вытерпел он ради убеждений своих и чтó защищал он против всех и каждаго.

„В последний раз пытка длилась сорок часов; крепко связав меня веревками, терзавшими мое тело, меня подняли, связав на спине руки, на острый деревянный кол, изглодавший шестую часть моего тела и извлекший из меня десять фунтов крови. Через сорок часов, полагая что я умер, положили конец моим страданиям. Одни ругались надо мною и, с целию увеличения моих мучений, дергали веревку, на которой я висел; другие втихомолку хвалили мое мужество. По истечении шести месяцев, каким-то чудом я выздоровел, после чего меня ввергли в темницу, продолжая обвинять меня в ереси на том основании, что я утверждал, что Солнце, Луна и звезды подвержены переменам, в противность мнению Аристотеля, считавшаго мир вечным и нетленным.“

Из глубины сырой и смрадной темницы, мужественно выдержав пытку в седьмой раз, Кампанелла писал: „Двенадцать уже лет страдаю я и всем телом источаю болезни. Члены мои терзали пыткою семь раз; люди невежественные проклинали и осмеивали меня; глаза мои были лишены света солнечнаго, мускулы истерзаны, кости изломаны, пролита кровь моя и был я предан в жертву лютейшей ярости; пища моя была скудна и недоброкачественна. Не достаточно-ли этого, о Господи, и не подашь-ли Ты мне надежду на защиту Твою?“ Слова эти были написаны еще при жизни инквизиторов. Эритреи (Aerytroeus), как очевидец, прибавляет: „Так как все вены и артерии, расположенные вокруг задних частей тела, были растерзаны, то кровь лилась из его ран и нельзя было остановить ее. Но у Кампанеллы настолько хватило мужества, что втечении тридцати пяти часов он не произнес ни одного слова, которое было-бы недостойно философа.“

Более смелый и отважный, чем Галилей, и притом в эпоху, когда притворство было официальною одеждою, этот брат Бруно по духу, на столько обладал невообразимым мужеством, что в часы досуга писал сатиры в роде следующей:

Сонет

в похвалу глупости.

 

„О святая и преблаженная глупость, — святое невежество, святая тупость, вы удовлетворяете душу больше, чем всяческия изыскания ума.

„Ни прилежныя занятия, ни труд, ни философския размышления не могут достичь неба, в котором вы пребываете.

„Пытливые умы, зачем занимаетесь вы изучением природы и стараетесь узнать, из чего состоять светила: из огня, земли или воды?

„Святая и преблаженная глупость пренебрегает этим: сложив руки и коленопреклоненная, она ждет отрады от одного только Бога.

„Ничто не смущает, ничто не занимает ее, за исключением вечнаго мира, который Господу угодно будет даровать нам по смерти.

Узнав об осуждении Галилея, Декарт подальше припрятал свою книгу о Вселенной или Трактат о мире, в которой он высказывался в пользу нашего учения с бóльшею определенностью, чем в Трактате вихрей. Его искренний друг, о. Мерсен, столь же робкий по положению своему, насколько является он робким в своем Commentarium in Genesim, соблазнился сходством мира Луны с нашим миром, вследствие чего Лэбрэ, ответственный издатель сочинений Сирано, говорит: „О. Мерсен, котораго великой набожности и глубокой учености удивляются вcе знающие его, заметив на Луне присутствие вод, усомнился на счет того, не есть-ли она Земля, подобная нашей. Воды, окружающия последнюю, могут возбудить подобнаго рода предположения в людях находящихся в таком-же разстоянии от Земли, в каком находимся мы от Луны, т. е. в разстоянии шестидесяти полудиаметров. Это может уже считаться некотораго рода утверждением, потому что даже сомнения столь известнаго человека должны иметь достаточное основание.“ — Другой ревностный последователь Декартова учения, Анри Лероа, подобно Патрицци сильно поддерживает идею сходства Луны с Землею — сходства, которое настолько сближает миры эти в отношении их общаго предназначения, на сколько близки они по своему положению в пространстве (Philiosophia naturalis, 1654). — Автор Селенографии (1647), Иоанн Гевелий, бóльшую часть своего астрономическаго поприща провел в изучении лунных стран и первый изложил их географию; подобно предшествующим теоретикам, он уподобляет Луну земному шару.

ГЛАВА VI.

 

Луна все еще служить местом свидания для путешественников. — Человек на Луне, Годвина. — Мир Луны, Уилькинса. — Рай на Луне. Реита: Oculus Enoch et Eliae. — Странное смешение астрономических и религиозных понятий.

(1638-1645).

 

Изобретение зрительных труб, сократив разстояния, возбудило в любознательных умах новое движение, не существовавшее ни в одном из веков, предшествовавших нашей эпохе. Со времени Христофора Колумба, воображение создавало сотни путешествий на Южные острова, на Индийские архипелаги и в страны антиподов; но в эпоху, до которой достигли мы, оно носится уже более высоким полетом и выступает из пределов обитаемаго нами мира: настал романический период нашей доктрины.

The man in the Moon, by Godvin. London, 1638. I'Homme dans la Lune ou le Voyage chimérique fait au Monde de la Lune, par Dominique Gonzalés, avanturier espagnol — Paris 1648.

Этот занимательный и, вместе с тем, очень простой разсказ есть произведение английскаго епископа Франциска Годвина, изданное по смерти автора, в 1638 году. Десять лет спустя, оно было переведено на французский язык Жаном Бодуэном, плодовитым переводчиком, которому мы обязаны переводом произведений Тацита, Светония, Тасса и Бэкона. Мы говорим „переведено,“ но напрасно искали-бы мы в труде Бодуэна буквальнаго перевода английскаго подлинника, вообще более положительнаго и серьезнаго. Французский автор следующим образом рекомендует читателю труд свой: „Очень может быть, что этот новый мир будет не лучше принят тобою, чем был принят некогда мир Колумба. Громадный американский материк, первую мысль о котором возъимел Колумб, впоследствии очень населился и хотя до тех пор он не был известен, но современем было доказало, что он не меньше остальных частей света. Если это не убедительно для тебя, то вспомни, что истины относительно антиподов казались некогда такими-же парадоксами, как и парадокс, будто на Луне существуют различные народы, которые управляются законами, вполне отличными от наших. Кажется, что разъяснение этих истин преимущественно предоставлено нашему веку.“

Фантастическое путешествие на Луну есть произведение Доминика Гонзалеса, севильскаго дворянина. В первой трети романа приведен живой разсказ о житейских невзгодах дворянина, о путешествии его к антиподам и о прибытии искателя приключений на пустынный остров св. Елены. Втечении года наш авантюрист жил с негром своим на острове, впоследствии прославленном великим именем. Не будучи в состоянии приручить туземцев, по той весьма простой причине, говорить он, что таковых там не оказывалось, он сталь искать общества птиц и диких зверей и преимущественно занялся приручением диких лебедей (gansas), которые водятся только в этой части света. Приучив их направлять полет свой к белым предметам, Гонзалес сталь употреблять их для переноски тяжестей, а впоследствии и собственной своей особы. После целаго ряда приключений, приводить которыя было-бы излишним, наш герой улетел, при помощи своих лебедей, с одного корабля, подвергавшагося крушению и очутился на вершине Тенерифскаго пика. В ту поры птицы эти, принадлежащия к числу перелетных, обыкновенно отлетают стаями и вот, вспомнив о своих обычных странствованиях, лебеди поднимаются, поднимаются... Но куда-же? Автор, сидевший на своей палке (в этом только и состоять его экипаж), и сам не знал куда; во всяком случае он сообразил, что удаляется он от Земли.

Первое, что узнал он во время воздушнаго путешествия своего, было то, что на известной высоте тела лишаются веса. Лебеди летели с страшною быстротою и для того, чтобы не умереть со страху, Гонзалесу необходимо было чисто-испанское мужество. Летел он целых двенадцать дней. С перваго-же дня его окружили злые духи, крайне перепугавшие лебедей; однакож он съумел поладить с ними, причем демоны оказались настолько любезными, что снабдили его съестными припасами и бутылкою канарийскаго вина на весь предстоявший путь. Поводимому, в эфирных пространствах человек не чувствует ни голода, ни жажды, так как Гонзалесу захотелось есть только по прибытии на Луну. Он хотел было вынуть из карманов полученныя им говядину, рыбу и вино, но к великому прискорбию своему не нашел там ничего, кроме сухих листьев, собачьей шерсти и других вещей, поименовывать который мы не станем из чувства приличия. Этим вполне выяснилось для него все коварство духов воздуха.

Во время переезда своего он удостоверился в движении Земли и окончательно убедился, что противники Коперника сами не знают, что говорят они. Гонзалес догадался также, что направляется он к Луне, потому что со дня на день последняя увеличивалась в объеме и вскоре он увидел ея горы и долины. Наконец, лебеди достигли атмосферы этого светила. Можно-бы спросить, каким образом путешественник, сидя на своей палке, со свесившимися вниз ногами и держа в руках веревку — так изображен он на гравюре, украшающей его образцовое произведение — мог сохранять такое положение втечение двенадцати дней и ночей. Но он ответит, что в такой позиции ему было столь-же удобно, как и на кровати с пуховиком.

Прежде чем прибыть на Луну, он равным же образом убедился, что люди, полагающее, будто над областью огня находится область воздуха — чистейшие неучи, никогда не видевшие того, что они утверждают. Прибыл он на Луну во вторник, 11-го Сентября и тихонько спустился на одну гору. (Повествователь не сообразил, что вступив в область притяжения Луны, он должен был упасть на Луну и лебеди никак не могли везти его).

Вот простейший способ путешествия на Луну. Современем многие отправятся туда, не подозревая даже, что то-же самое делалось со стороны их товарищей.

Посмотрим, какое впечатление произвел на Гонзалеса наш спутник.

Во первых, говорит он, я заметил, что подобно тому, как земной шар кажется там гораздо бóльшим, чем нам Луна, точно так и многие, видимые на Луне, предметы представляются в несравненно большем виде; смею даже сказать, что они в тридцать раз шире и длиннее, чем на Земле. Деревья на Луне на одну треть выше деревьев лесов наших; животныя тоже больше наших, хотя нисколько непохожи на последних, за исключением птиц, которыя улетают зимою из нашего мира и, вероятно, проводят это время года на Луне.

Наш искатель приключений ел листья и смотрел на своих милых лебедей, как вдруг его окружили какие-то люди, которых рост, вид и одежда показались Гонзалесу черезчур уж странными. Они различались по росту, но по большей части они в два раза выше нас; цвет лица у них оливковый, телодвижения странныя, а одежда до того нелепа, что невозможно определить ея покрой и материал. Нельзя также описать ея цвет: цвет ея не черный, не белый, не красный, не зеленый, не желтый, не голубой, а также и не состоять он из смешения всех поименованных цветов. Определить его столь-же трудно, как и объяснить слепому разницу между зеленым и голубым цветами.

Язык их музыкален и всеобщ. Таким образом, у всех обитателей Луны имя нашего героя, „Гонзалес“, произносится следующим образом:

Правитель страны, по имени Полинас, (насколько можно было заключить по звукам), есть важнейшее лицо в области; во всяком случае, он не больше, как простой князь. Необходимо заметить, что Луна находится под правлением одного монарха, которому подвластны двадцать девять князей, каждому из которых подчинены еще двадцать четыре других правителя. Полинас принадлежал к числу последних. Предание гласит, что королевская фамилия родом из нашего мира, откуда и явился первый монарх Луны, Ирдонозур; члены этой знаменитой династии живут по 30,000 лун, то есть 1000 лет. На каком основании автор сделал этот вывод — определить трудно.

На поверхности Луны ежедневно происходит одно достойное замечания явление. Когда человеку случается подпрыгнуть или сделать скачек, то, вследствие чрезвычайно слабаго дествия силы тяжести, он поднимается вверх на пятьдесят или шестьдесят футов и уже не опускается вниз, потому что находится он тогда вне сферы луннаго притяжения. Находясь на такой высоте, человек легко уже может путешествовать, помахивая только по воздуху опахалом.

Доминик Гонзалес был так ласково принят правителями, которых он посетил, что в величайшим трудом получил позволение вернуться на Землю. Он провел на Луне зиму с 1600 на 1601 год. Очень он удивился, что дни и ночи длятся там по полумесяцу; не меньше изумился он, узнав, что обитатели Луны спят втечение этого длиннаго дня, от восхода до заката Солнца. Они не могут переносить свет солнечных лучей, а потому и превращают ночь в день, так как Земля освещает их от первой четверти своей до последней. По заведенному обычаю, Гонзалес заснул при восходе Солнца и проспал пятнадцать дней.

В одно прекрасное утро король из рода Ирдонозура пригласил к себе Гонзалеса и потребовал у него разсказа на счет его дивных приключений. В числе подарков, данных королем герою нашему, находился брильянт, известный под именем луннаго камня и обладавший дивными свойствами. Будучи приложен к телу одною стороною, он делал человека легким; приложенный другою стороною — он увеличивал вес тела. Что касается камня, делающаго человека невидимкою, то, как кажется, обитателям Луны он столько-же известен, как и нам.

Обитатели Луны добры, не подвержены человеческим слабостям и долговечны. Ни кража, ни обман, ни убийства неизвестны у них. Даже по смерти они сохраняют превосходство своей природы: тела их нетленны и не подвергаются никаким переменам, так что каждое семейство хранит трупы своих предков. Для них смерть составляет переход к лучшей жизни; они радуются смерти непритворно, без всяких ужимок, говорит автор, не то что у нас. В большинстве подобных случаев, мы прикидываемся печальными, не будучи печальны действительно: если-же порою нам и взгрустнется, то вследствие личных наших интересов, а никак не потому, что лишаемся мы друзей.

В марте месяце 1601 года, трое из лебедей околели и путешественник наш стал побаиваться, что промедлив дольше, он лишится возможности добраться до Земли. Поэтому он поспешил распроститься с Полинасом, который поручил Гонзалесу поклониться Елизавете, королеве английской, славнейшей женщине своего века. Гонзалес обещал исполнить поручение и в четверг, 29-го числа, три дня после того, как проснулся он от сна, произведеннаго светом последней луны, он сел в свой экипаж, взял с собою драгоценные камни короля, несколько съестных припасов. и, в присутствии толпы зевак, дал волю своим диким лебедям.

Десять дней спустя он прибыл в Китай, где и стал выдавать себя за волшебника, воспользовавшись дивными свойствам камня, подареннаго королем Ирдонозуром. За анекдотическим путешествием этим следует произведение более серьезное.

A discourse concerning a new World and another Planet, in two books, by Wilkins. London 1640.

Le Monde dans la Lune, divisé en deux livres: le premier prouvant que la Lune peut etrê un Monde; le second que la Terre peut etrê une planète. Par le sieur de la Montagne. — Rouen, 1655 *).

Из двух поименованных сочинений, второе есть несомненно перевод перваго, с некоторыми только переменами, сделанными в виду католической Франции, к которой английский епископ Уилькинс относится порою очень непочтительно. Монтень не приводит ни заглавия, ни страны, ни автора „занимательной и исполненной прекрасных вещей книги, перевод которой он посвящает своему отечеству“; но сравнивая обе книги, мы немедленно-же убеждаемся в их полнейшей тождественности. Английский подлинник был издан в два приема, прежде чем появился он в одном томе. Первый трактат вышел в 1638 году, под заглавием: That the Moon may be a Planet, а второй — в 1639 году, под названием: That the Earth may be a Planet .

Одновременность появления сочинения этого с книгою Годвина, о которой мы уже упомянули, была причиною того, что Уилькинса обвиняли в плагиате в том смысле, что, подобно первому автору, он говорить о средствах, при помощи которых можно подняться на Луну. Обвинение это не может быть серьезно поддерживаемо в виду того, что между появлением обеих книг прошло немного времени; к тому-ж, Улькинс человек серьезный, смотрящий на предмет с точки зрения научной и религиозной и поддерживающий свои положения основательными аргументами, а Годвин, между тем, нисколько не заботится в своем романе о прочности основ, на которых покоится его произведение.

*) Два тома in-12, с гравюрами и с замечательным по своей наивности фронтисписом, напоминающим несколько фронтиспис к книги Галилея — Dialogo. Представлен берег моря. Далекий горизонт обозначается линиею, где небо и Земля повидимому соприкасаются. Над горизонтом изображена планетная система. На берегу стоят три человека: Коперник, налево, держит в руках какую-то игрушку в виде Солнца и Луны; направо — Галилей держит телескоп, а Кеплер говорит ему что-то на ухо. На небесных орбитах изображены различныя божества: Венера на своей сфере, а Сатурн с косою балансирует, с грехом пополам, на последнем из кругов.

Произведение Уилькинса пользовалось некоторым успехом. Оно было переведено на французский язык в Лондоне, в 1640 году, под заглавием Decouverte d'un nouveau Monde a в 1713 году — на немецкий язык.

В произведении Уилькинса, как и во всех почти современных произведениях, замечается преобладающая мысль, от которой ни один современный автор не был свободен. На вопрос об обитаемости светил смотрели тогда не с научной, а с богословской точки зрения и ревностнейшие поборники этой идеи старались проводить убеждения свои не путем физической или физиологической аргументации, но путем более или менее легкаго соглашения их доктрины с духом христианизма. Дело шло не столько о вопросе, обладают-ли другие миры такими условиями жизни, каковы воздух, вода, деятели теплотворные и световые и проч., сколько о том, нет-ли в Библии текста, которым допускались-бы подобнаго рода мысли. Приведем из предисловия к книге одно место, свидетельствующее о преобладании таких воззрений.

„Есть люди, настолько суеверно-мнительные, говорит автор, и опасающиеся, что мнение о множественности миров и движении Земли противоречит религии и св. Писанию, так как мнение это, равно и мысль об антиподах, были отвергаемы некогда. Но эти люди позволять мне откровенно сказать, что если только не выколят они себе очей разсудка и не откажутся от здраваго смысла, то необходимо должны они согласиться и сознаться, что ни одно из упомянутых мнений не заключаем в себе ничего такого, что хоть-бы малеейшим образом противоречило религии, св. Писанию или требованиям разсудка. Напротив, такия мысли согласуются со всем этим и содействуют к вящшей славе Творца, чтó и можно усмотреть из чтения настоящего трактата, который разрешает все сомнения и недоумения и основательно отвечает на возражения и главнейшия аргументы, почерпаемые людьми разномыслящими в требованиях разсудка и в св. Писании“. Несколько дальше автор делает следующее наивно-остроумное замечание: „Если в столь трудных материях, работая в одиночку, без помощи и содействия, мне случалось ошибаться и делать промахи, то, с одной стороны, утешением служит мне надежда, что ученые охотно извинят меня и помогут мне, а с другой — что люди невежественные и не заметят этого.“

Приведенное нами место выясняет главную цель книги и, вместе с тем, свидетельствует в пользу большой независимости убеждний автора и его откровенности в ту эпоху, когда ничего не могло быть выгоднее притворства. Во всем сочинении своем он проявляет большую силу соображения и порою известную долю остроумия, тем более замечательнаго, что наивность наших предков является здесь в ея детском простосердечии. Писатели французский и английский относятся к числу либералов тогдашней эпохи и мы не можем не удивляться откровенности, с какою выражают они свои мысли.

Главнешия положения сочинения состоять в следующем: „Новость и странность этой идеи не служит еще достаточный доказательством ея ложности. При изследовании истин теологических, говорит автор, — самый верный метод состоит, главнейшим образом, в следовании авторитету божественному, представляющемуся нашей вере в столь ясной очевидности, в какой ничто не представляется нашему разсудку. Напротив, в вопросах философских было-бы ошибочно исходить из свидетельства и мнений чисто-человеческих и затем уже обращаться к истинам, которые могут быть выводимы из природы и самой сущности вещей. Неужели, говорят наши противники, неужели столь новое мнение должно вытеснить истину, которая путем предания прошла все века мира и не только была принята общим мнением, но и умнейшими из философов и людьми учеными? Неужели можно допустить, что достойнейшие из людей, чрез посредство которых Дух Святой изложил письменно священные глаголы и которым внушено было познание сверхъестественнаго, были неучи и что Давид, Иисус Навин, Иов и Соломон ничего не знали? На это я отвечу, что не следует считать каноническим все, вышедшее из под пера Отцев Церкви или одобренное мнением древних.

И он заканчивает следующими словами Алкиноя: „Всякий, занимающийся изследованием истины, должен сохранять за собою свободу философскую и не на столько раболебствовать пред мнением кого-бы то ни было, чтобы считать непогрешимым все сказанное другими. Мы должны стараться познавать вещи в их сущности, собственным опытом и путем всесторонняго изследования их природы, а не на основании того, чтó говорят другие“.

Однакож автор не думает (по крайней мере, он не говорит этого), чтобы библейский текст стоял вне науки и чтобы между первым и последнею существовало явное противоречие. Уилкинс усвоивает себе способ аргументации, к которому прибегают и в настоящее время, в виду защиты подобных мыслей: библейский текст можно истолковывать самым различным образом, но, во всяком случай, мы должны полагать, что св. Дух соразмеряет слова свои с ложностью наших понятий и говорить о вещах не по их сущности, а по тому, какими оне представляются нам.

Такое соображение можно применить к следующим библейским выражениям: „пределы неба“; — „основы Земли“; — „Бог поставил Землю на водах“; — „два светильника небесные“ и проч.; выражения эти следует истолковывать не буквально, а в их общем смысле. Несмотря однакож на полное желание устранить все представляемыя библейским текстом трудности, наш автор по временам находится в очень неловком положении.

Многие ученые впадали в величайшия заблуждения, желая почерпать в св. Писании истины физическия. Так поступали ученые Евреи, доказывавшее, что кость ноги великана Ога (Og) имела в длину три лье и что Моисей (ростом был он четырнадцати локтей и держал он в руке копье в десять локтей длиною), подпрыгнув вверх на десять локтей, поднялся только до лодыжки сказаннаго великана. Люди, желавшие объяснить, каким образом бык Бегемот мог съедать ежедневно траву, покрывавшую тысячу гор, утверждали, будто ночью выростало столько травы, сколько было съедено ея днем. Тоже самое можно сказать и о лягушке, величиною в селение о шестидесяти домах, каковая лягушка была съедена огромною змеею, а последняя — еще более дивною вороною; поднявшись в воздух, последняя затмила Солнце и весь мир погрузила во мрак. Если вам угодно, говорит автор, узнать имя этой птицы, то справьтесь в 50 псалме, стих II, где она названа , т. е. птицею гор. Повидимому, прибавляет он, она была несколько с родни другой птице, которой повествуют, будто ноги ея отличались такою длиною, что достигали оне до дна морскаго. Но если-бы в сказанное море мы бросили топор, то он дошел-бы до дна не прежде семи лет.

Все, придерживавшиеся буквальнаго толкования Библии, впадали в подобныя-же, более или менее значительныя несообразности. К числу таковых принадлежат утверждавшие, будто над звездною твердью находится область вод. Такого мнения придерживались: Филон, Иосиф, Юстин мученик, св. Августин, св. Амвросий, св. Василий, почти все Отцы Церкви, Бэда, Страбус, Дамаскин и Фома Аквинский. Юстин-мученик объясняет даже, что необходимо это для того, во первых, чтобы освежать и умерять жар, производимый движением плотных сфер, почему Сатурн и холоднее прочих планет и, во вторых — чтобы сплотить и скрепить небеса, так как вследствие частых и сильных ветров последния могли-бы распасться и смешаться одно с другим. Разсуждавшие о сферичности и несферичности небес, тоже носились в области фантазий .

Иные, по поводу следующих слов Библии: „Рука моя распростерла небеса подобно шатру, да будут они обитаемы;“ И Я повелевал их воинством“, — старались доказать, что светила обладают способностью мышления или разумом. Только разумныя существа, говорят они, могут подчиняться велениям, следовательно у светил душа разумная. Такого мнения придерживались Филон и многие из раввинов, прибавляя еще, что звезды вечно воспевают славу Господа, по словам Иова: „И поют звезды утренния“ и проч.

Необходимо, значит, допустить, что ни Ветхий, ни Новый завет не имеют никакого отношения к истинам физическим и не следует извращать слов св. Писания для того только, чтобы извлечь из них что-либо клонящееся в пользу науки. Св. Писание, в его прямом и естественном значении, не утверждает ни движения, ни неподвижности Земли.

Остроумный автор устраняет таким образом, одни за другими, многия из затруднений, представляемых толкованием Библии последователям новой доктрины, затруднений, которыя и в наше время выставляют нам на вид закоснелые диссиденты, старающиеся оправдать неточныя библейския выражения, в роде следующих: „два конца мира“, — „середина Земли“, — „столбы неба“ — „неподвижность Земли“ и проч. Мы не будем настаивать на подобнаго рода аргументах, тем более, что для представления в истинном свете догматических, возбуждавшихся в ту эпоху, споров, потребовались-бы многие томы, особенно при желании приводит дословно вопросы и ответы. Впрочем, эта сторона предмета много утратила своего значения и важности втечение двух последних веков, так что в наше время главнейший интерес ея заключается в исторической ея занимательности, а не в отношении к ея к совести. Ко всему вышеприведенному мы можем присовокупить еще так называемые, аргументы „приличествования“, бывшие в большой чести в сказанную эпоху.

Прилично, говорить Фромон, чтобы ад, находящийся в средоточии Земли, был, по возможности подальше от пребывания блаженных. Но небо, обитель блаженных, концентрично с звездным небом, следовательно Земля необходимо должна находиться в центре сферы этой, а затем — и в центре вселенной. Можно-ли устоять против силы такой аргументации и очевидности следующаго толкования: дела человеческия нередко называются в Библии „делами, совершающимися под Солнцем“, следовательно Земля находится под Солнцем и гораздо ближе к центру вселенной, чем Солнце!

Законы приличествования, сказали мы, были тогда в большой чести и даже самые независимые умы не решались отступать от них. Сам Кеплер приносил им жертвы и следуя им, он открыл свои три безсмертные закона, после тридцатилетних изысканий над симметрическими геометрическими фигурами. Поэтому нельзя ожидать, чтобы наш автор стоял выше их. Есть заблуждения, присущия известному веку, но распознать их никто не в состоянии. Кеплер не допускает больше шести планет на том основании, что ненужно более шести отношений, именно столько, сколько есть правильных геометрических тел. Если книга, о которой идет речь, помещает Солнце в центре вселенной, то потому только, что такое место ему прилично.

Из числа множества возражений, приводимых против мысли о движении Земли (мы не касаемся перваго из них, основаннаго на наблюдении видимых явлений), упомянем только о силе центробежной, вследствие которой все предметы должны разлететься в воздухе. Коперник полагал устранить возражение это сказав, что так как движение Земли есть движение естественное, а не искуственное, то и не может оно, подобно последнему, производить насильственнаго действия. Наш автор, соглашаясь с доводом этим, вместе с Гольбергом отвечает очень остроумным соображением. Если вы предполагаете, что мир светил вращается с страшною скоростью, которою вы наделяете его, то можно-ли надеяться, чтобы незаметная точка Земли вращалась вместе со всем остальным? Вот еще пример наивности некоторых возражений по поводу естественнаго и искуственнаго движении, о которых мы только что упомянули. Допустим, говорит один из противников, что движение — это естественно по отношению к Земле, но в таком случае оно не может быть естественным по отношению к городам и зданиям, потому что как те, так и другия — искуственны! На это наш остроумный писатель отвечает только: „Хе, хе, хе!“

Итак, предки наши не меньше нас посмеивались над благодушными замечаниями, противополагавшимися порою их воззрениям.

Все предъидущия сображения находятся в трактате: „ Что Земля может быть планетою“; но вот мысли, касающияся Луны. По нашему мнению, нельзя лучше выяснить идею сочинения Уилькинса, как представив перечень главнейших его положений. Если перечень этот несколько и монотонен, за то он ясно и кратко излагает последовательность мыслей, входящих в систему аргументации автора; если он не блестящ, то незатейливость его дает, по крайней мере, все обещанное ею. Вот положения эти:

Идея множественности миров не противоречить ни законам разсудка, ни догматам религии;

Небеса не состоят из вещества настолько чистаго, чтобы оно сообщало им нетленность;

Луна есть тело плотное, твердое и темное и само по себе оно не обладает светом;

Многие философы, как древние, так и новейшие, допускали возможность существования на Луне другаго мира, что выводится из положений людей, придерживавшихся противоположнаго мнения;

Пятна и светлыя места, замечаемыя часто на Луне, указывают на разницу, существующую там между морями и сушею;

На Луне есть высокия горы, глубокия долины и обширныя поля;

Атмосфера или сфера грубаго воздуха из паров непосредственно окружает Луну;

Подобно тому, как мир этот служить для нас Луною, так точно земной шарь есть Луна того мира;

По всем вероятиям, в мире Луны совершаются такия-же явления, как и в нашем;

Очень может быть, что лунный мир обитаем, хотя и нельзя с точностию определить природу его обитателей;

Быть может, кто-либо из потомков наших найдет средетво перенестись в мир Луны и войти в сношения с его обитателями.

Таков вкратце метод, которому следуют Уилькинс и Монтень. Последния две главы представляют для нас живейший интерес, так как в этой именно части сочинения главнейшим образом выступает наружу вся оригинальность книги. Вот слова автора:

„Поговорим о временах года и явлениях, относящихся к этому миру, я должен сказать несколько слов и о его обитателях, на счет которых можно возбудить множество трудных вопросов, а именно: не менее-ли удобен для обитания мир Луны, чем наш мир, как полагает Кеплер? От семяни-ли Адама произошли его обитатели? Находятся-ли они в состоянии блаженства и какими способами достигают они спасения души? Я ограничусь здесь изложением того, что вычитал я в сочинениях авторов относительно этого предмета.

„До сих пор на счет этого не сделано ни одного открытия, на котором мы могли-бы возвести здание наших предположений. Во всяком случае, можно полагать, что на планете этой существуют жители; иначе к чему природа наделила-бы ее всеми удобствами жизни, как заметили мы это выше? Не возразят-ли нам, что на Луне слишком сильный, невыносимый жар? Но продолжительныя ночи охлаждают одно из полушарий Луны и Солнце долго не может нагреть его; кроме того, оно охлаждается частыми, перепадающими там в полдень дождями. Куза и Кампанелла такого мнения; они полагают, что на Луне существуют люди, животныя и растения. Но Кампанелла не может с достоверностью сказать, люди-ли это или какия-либо другия существа. Если это люди, то он полагает, что они непричастны первородному греху; но, может статься, им свойственны грехи, подвергающие их несовершенствам равным нашим и от которых, быть может, обитатели Луны искуплены таким-же способом, как и мы, т. е. смертию Иисуса Христа. Кампанелла полагает, что в таком смысле должно понимать слова апостола: „Бог соединил в Иисусе Христе все сущее в небесах и на земле.“ Но не осмеливаясь легкомысленно относиться к истинам божественным и истолковывать выражения эти согласно с внушениями фантазии, я не думаю однакож, чтобы мнение Кампанеллы в чем-либо противоречило св. Писанию, а равным образом, чтобы им доказывалось что-либо. Следовательно, самою правдоподобною является мысль Кампанеллы, что обитатели луннаго мира не люди, а какия-то другия существа, имеющия с нами некоторое соотношение и сходство“.

Заметим, по поводу этих слов Кампанеллы, что главнейшие писатели, входящие в обозрение наше, вместе с своими собственными идеями, проводят идеи своих современников, сочувственно отзывавшихся о нашем предмете.

Как кажется, Уилькинс в особенности расположен ко второму мнению Кампанеллы о существовании на Луне людей, по природе своей отличных от нас. К подобнаго рода мыслям, приводимым в его сочинении, мы относимся с особым сочувствием и читателю известно, на каких началах основаны наши воззрения.

По природе своей они могут быть, говорит Уилькинс, — совершенно отличны от всего существующаго на Земле и никакое воображение не в состоянии определить природу их, так как мы способны мыслить лишь то, что доставляется нам путем чувств. (Вспомните аксиому: Nil est in intellectu, quin prius fuerit in sensu). Быть может природа обитателей Луны смешанная. Кроме уже известных, в природе могут существовать множество других существ. Между природою ангелов и людей — бездна. Быть может, что по сущности своей, обитатели планет занимают середину между людьми и ангелами. Очень возможно, что Бог создал различныя породы существ с тем, да прославится Он в делах мудрости и всемогущества своего.

Николай де-Куза тоже полагает, что они отличны от нас во многих отношениях. — Плутарх упоминает об одном жреце Сатурна, объяснявшем природу Селенитов тем, что они обладают различными свойствами: одни из них любят жить в нижних частях Луны, откуда они могут смотреть на нас, а другие находятся выше и светлы они, как лучи Солнца.

Но предположения эти не удовлетворяют нашего философа: ему необходимо нечто более положительное и это положительное может быть достигнуто лишь тогда, когда мы перенесемся в пределы соседняго нам луннаго мира. Осуществление попытки этой сильно занимает его. „Если взглянем, говорит он, — с какою постепенностью и медленностью все искусства достигали своего полнаго развития, то нечего и сомневаться, что со временем будет открыто и искусство воздухоплавания. До сих пор Провидение никогда не учило нас всему разом, но постепенно вело нас от одной истины к другой“.

„Много прошло времени, прежде чем стали отличать планеты от неподвижных звезд, и затем не мало еще прошло времени до открытия, что вечерняя и утренняя звезда — одно и то-же свеило. Я нисколько не сомневаюсь, что со временем будет сделано такого рода изобретение, равно как и разъяснены другия важная тайны. Время, всегда, бывшее отцем новых изобретений и открывшее нам многое, чего не знали предки наши, выяснить потомству нашему то, чего мы желаем теперь, но чего не можем знать. Настанет пора, говорить Сенека, когда все сокровенное в настоящее время, с течением многих веков выступить в полном свете. Искусства еще не достигли своего солнцестояния. Промышленность грядущих веков, при содействии труда веков предшествовавших, достигнуть уровня, на который мы не можем еще подняться. Подобно тому, как мы удивляемся слепоте предшественников наших, так точно потомки наши будут изумляться нашему невежеству.“

„Первобытные Ирландцы считали себя единственными обитателями Земли и никак не могли понять, чтобы при существовании даже других людей, можно было войти с ними в сношения, по причине обширных и глубоких морей. Но в следующие века были изобретены корабли, для плавания на которых, по словам трагика, потребовались люди отважные:

Trop hardy lut celyu qui d'un foible vaisseau Osa fendre premier l'inconstant sein de l'eau.

 

„Изобретение снаряда, при помощи котораго можно подняться на Луну, не должно казаться нам более невероятным, чем казалось невероятным на первых порах изобретение кораблей и нет поводов отказываться от надежды на успех в этом деле.“

„Но, скажете вы, на Луну можно подняться в таком только случае, если вымыслы поэтов окажутся истиною, т. е. если она отправляется на покой в море. В настоящее время нет у нас ни Дрэка (Drake), ни Колумба, ни Дедала, изобревшаго способ летать по воздуху. Хотя мы и не имеем их, но спрашивается, почему-бы в грядущих веках не могли явиться столь высокие умы для новых предприятий? Кеплер полагает, что как скоро будет изобретено исскуство воздухоплавания, то его соотечественники не замедлять заселить своими колониями этот новый мир.“

Остроумный мыслитель старается разрешить трудности, вытекающия из законов тяжести, разреженности воздуха и холода в небесных пространствах. Он полагает, что поднявшись на известную высоту, мы не подвергаемся притяжению Земли и можем свободно носиться тогда в воздухе. Но он является истинным предшественником Монгольфье и изобретателем воздухоплавания в следующих словах, которыя, несмотря на всю их наивность, заслуживают полнейшаго внимания нашего.

„Альберт Саксонский, а после него и Франциск Мендос (Mendoce), говорить он, — делают чрезвычайно приятное замечание, что по воздуху некоторым образом можно плавать. И происходит это вследствие законов статики, по которым каждый сосуд, медный или железный, — котел, например, — несмотря на то, что он тяжелее воды, будет плавать по воде и не опустится на дно, если только он наполнен воздухом. Предположите, что сосуд или деревянная чаша находятся на поверхности стихийнаго воздуха; в таком случае они станут плавать по ней, если полость их наполнена воздухом эфирным и сами собою не опустятся на дно, так точно, как не пойдет ко дну пустой корабль.“

Он заботится даже о принятии всех мер предосторожности. Чем питаться во время путешествия? В какой гостиннице останавливаться? Для принятия новых странствующих рыцарей, в воздушных пространствах не имеется замков. Что касается пищи, то не следует слишком доверять басням Филона-еврея, полагающаго, будто гармония сфер может заменить собою пищу. Быть может, подобно некоторым животным с зимнею спячкою, можно спать во время всего путешествия, или, по примеру Демокрита, питавшегося запахом теплаго хлеба, и вовсе обойтись без пищи, вдыхая только эфирный воздух. Впрочем, неужели путешествие должно длиться так долго, что нельзя запастись достаточным количеством съестных припасов?...

Главное в том, чтобы приделать себе крылья и подражать птичьему полету, а то можно взобраться на спину больших птиц, которыя, как говорят, водятся на Мадагаскаре или, наконец, сделать летающую колесницу. Снаряд этот может быть устроен по тем началам, на основании которых Архитас заставил летать деревяннаго голубя, а Региомонтан — орла.

Такое изобретение, говорит автор, было-бы чрезвычайно полезно и прославило-бы не только изобретателя, но и его век, ибо независимо от дивных открытий, которыя при помощи его можно-бы совершить в мире Луны, оно было-бы несказанно полезно для путешествий на Земле.

Несмотря на заблуждения, свойственныя тогдашней эпохе, в этом замечательном произведении замечаются проблески, предшествовавшие астрономическим истинам и заре науки. Таким образом, полагая с одной стороны, что все звезды находятся в равном от нас разстоянии и занимают один и тот-же пояс на небе, автор не доходит до мысли об их числе и значении, но, с другой стороны, с такою точностью говорить об их паралаксах, с какою можно говорить об этом только в наше время. Допуская вместе с Коперником, что диаметр земной орбиты очень незаметен в сравнении с разстоянием от светил, Уилькинс отвечает таким образом на возражения против движения Земли, возражения, основания на неподвижности звезд.

Автор „Луннаго Мира“, подобно многим писателям шестнадцатаго и предшествовавших веков, возобновил мысль о существовании Елисейских полей на этом соседнем нам светиле. Мнение это имеет многих защитников и противников; мысли как тех, так и других, представляют известнаго рода исторический интерес.

Рай на Луне.

 

Если есть люди, полагающие, что Бог в начале мира создал слишком много материи для того, чтобы можно было образовать из нея совершенный шар, и не зная затем, куда девать остальной материал, употребил его на образование Луны; — то есть и люди, наделющие последнее светило достоинствами и свойствами, до которых нашей Земле далеко. Древние полагали, говорит наш автор, что небеса и Елисейския поля находились на Луне, где воздух чрезвычайно прозрачен и чисть. Платон, Сократ и их ученики думали, что Луна обитаема чистыми духами, освободившимися от уз могилы и бреннаго тела. Басню о Церере, скитающейся и отыскивающей свою дочь Прозерпину, следует понимать в том смысле, что люди, обитающие в области Цереры, стремятся получить удел и в царстве Прозерпины, т. е. на Луне.

Как кажется, Плутарх такого-же мнения; но он полагает, что есть две обители блаженства, соответствующия двум сущностям человека, по предположению Плутарха не погибающим и в загробной жизни: душе и мыслительной способности.

Тот же писатель полагал, что демоны и души отверженных пребывают в срединной области воздуха, в чем согласны с ним и новейшие писатели. Правда, св. Августин утверждал, что невозможно определить место, где находится ад, но другим известно это из св. Писания. Иные полагают, что ад находится вне нашего мира, так как в Евангелии он называется , внешним мраком, небольшая часть писателей помещают его в центре земнаго шара. Многие с полною уверенностью утверждают, что там именно находится ад и даже знают и описывают все его закоулки, стороны и объем. Франциск Рибера, в своих комментариях на Апокалипсис, по поводу слов: „и кровь поднялась из под точила до удил коней на пространстве шестисот стадий“ говорит, что эти выражения относятся к аду, а упомянутым числом определяется диаметр ада, равный 200 итальянским милям. Но Лессий полагает, что мнение это сообщает аду слишком большие размеры, так как диаметр в одно лье, будучи возвышен в куб, дал бы сферу, могущую вместить в себе 800,000 милионов грешников, предполагая, что для каждаго из них было-бы отведено место в шесть квадратных футов. Дело в том, что по разсчету Риберы, не наберется больше 100,000 миллионов грешников. Из этого видно, замечает Уилькинс, с какою заботливостью этот отважный иезуит печется о том, чтобы каждый из этих несчастливцев не получил места больше, чем следовало-бы. Как-бы то ни было, прибавляет он, но по всем вероятиям об этом нельзя сказать ничего положительнаго; впрочем, где только страдает душа, там и ад.

Возвратимся однакож к Луне. Когда Плутарх называет ее земным светилом или небесною Землею, то понятия эти соответствуют земному раю схоластиков. Рай находится на Луне или по близости Луны — так полагали новейшие писатели, по всем вероятиям заимствовавшие эту мысль у Плутарха или Платона. Тостат приписывает ее Исидору и Бэде, а Перерий - Страбусу и своему учителю, Рабанусу. Одни полагают, что рай находится в местности, отыскать которую невозможно; поэтому в книге „Эздра“ говорится, что „гораздо труднее найти выход из рая, чем определить вес пламени, измерить ветер или воротить протекший день“. Не смотря на все это, есть люди, полагающие, что рай находится на вершине какой-то высокой горы под экватором; они же утверждают, что знойный пояс есть именно тот пламенный меч, которым охраняется земной рай. По мнению других, рай находится в какой-то высокой и гористой местности. С этим согласны Руперт, Скотт и многие другие схоластики, как цитируют их Перерий и кавалер Роулей. Причина этого, по их мнению, заключается в том, что по всем вероятиям в сказанной местности не было потопа, по недостатку в ней грешников, которые-бы навлекли бы на себя подобную кару. Тостат полагает, что там хранится тело Эпоха, а некоторые из Отцев Церкви, — Тертуллиан и св. Августин, например — утверждают, будто души праведников должны находиться там до дня суднаго. Не трудно привести единогласныя мнения Отцев Церкви в подтверждение того, что они считали рай действительно существующим и в настоящее время, что в него именно был восхищен св. Павел и что из него были изгнаны прародители наши. Но как на Земле нет места, удовлетворяющаго сказанным условиям, то очень возможно, что таким местом может оказаться мир Луны.

Так как без грехопадения Адама люди ходили-бы нагими, то необходимо, чтобы в месте этом не было ни сильных стуж, ни сильных жаров, чтó скорее может быть в верхних слоях атмосферы, чем в нижних. Заметим, что этим условиям не удовлетворяет ни одна гора и что мы не можем придумать ни одного места, находящагося вне нашей Земле и более удобнаго для обитания, чем Луна, пришли наконец к заключению, что рай находится на последней. Это обусловливается двумя главными причинами: 1) рай земной находится не на Земли, так как высочайшия горы земнаго шара были покрыты волнами потопа, и 2) необходимо, чтоб он был известной величины, а не малою частицею нашей Земли, так как без грехопадения Адама род человеческий обитал-бы в раю.

Будем однакож справедливы в отношении автора „Луннаго мира“: он не допускает благодушно все предположения и следующими словами заявляет о своем здравом разсудке и своей смелости: Ничего не смею я говорить о Селенитах, но полагаю, что не мало еще откроют их с течением времени“.

Сирано де-Бержерак прежде веего прибыл, вероятно, в рай, где сохраняется еще предание о славном Мада (Адам). Не смотря на искажение текста, в нем можно заметить мысль, что Бержерак видел обитель нашего прародителя.

Рядом с преданием, помещавшим земной рай на Луне, можно проследить признаки противоположнаго предания, по которому рай находился в южном полушарии, под экватором. Как помнится, Данте прямо прибыл туда, возвратившись к антиподам. Он говорит, что рай представляется в виде очень высокой горы, произведенной, вероятно, падением Луцифера, низвергнутаго на Землю архангелом Гавриилом. Мнение Христофора Колумба не разнится существенно от вышеприведеннаго мнения. „В течение некотораго времени я полагал, говорит он, что Земля сферична, но теперь я составил себе другое понятие о мире и нахожу, что он не на столько кругл, как обыкновенно описывают его. Он имеет форму груши, или круглаго клубка, на одной из оконечностей котораго находится нечто в роде возвышения. Полагаю, что пройдя экватор и достигнув возвышеннейшей точки, о которой я упомянул, я найду более теплую температуру и разницу в светилах небесных. Думаю я так не потому собственно, чтобы самая возвышенная точка была вмесе с тем и приятнейшею, чтобы находились там воды и чтобы продоставлялась возможность подняться туда, но я убежден, что там находится земной рай, в который никто не может проникнуть без воли Божией“. *) Благочестивый адмирал считал многия реки Новаго света истекающими из этой обители блаженства и в пятнадцатом веке появилось множество описаний великолепных городов, начиная с города Сипангу Марка Поло, до Цейлонскаго пика, на котором замечались следы, оставленные ногою Адама. Не без скорби видели, что епископ авильский перенес на Луну или в какую-то другую вне-земную область вертоград блаженства и монахи постоянно говорили возвращавшимся с Востока богомольцам: „Если только земной рай не исчез, подобно обманчивым парам миража сирийских пустынь, то он находится в Эдене, в Счастливой Аравии“.

*) Colleccion de los viages. Madrid, 1825.

Без сомнения, читатель уже заметил, что до эпохи, до которой мы дошли, колонизация светил заканчивалась Луною; до сих пор разсуждали не о множественности, а просто о дуализме миров. Почти то-же самое замечается и теперь в провинциях наших: говоря о других мирах, тотчас-же сводят речь на Луну. Помнится, что когда в детстве нашем, по ребяческому любопытству, мы возбуждали порою подобнаго рода вопросы, то всегда разсуждали при этом о Луне, а не о далеких и неведомых светилах. На Луне останавливается полет мысли человеческой. Еще до Сократа Окелл Луканийский (Ocellus de Lucanie) говорил: „Окружность, описываемая Луною, составляет пограничную черту между конечным и безсмертным. Все, находящееся выше ея и до нея, есть обитель богов, а находящееся ниже ея составляет обитель природы и борьбы; последняя разрушает, а первая созидает все сущее“. Как кажется, что подобныя воззрения долго еще существовали и после этих далеких эпох и область физической природы ограничивалась системою Земли.

Порою взоры устремлялись и дальше, но крылья мысли оказывались слишком еще слабыми для более смелаго полета и тени глубокой тайны расстилались пред небесными мирами. Прежде втораго шага необходимо сделать первый, но в описываемую эпоху благоразумно ограничивались первым. „Если взглянем на другия планеты, говорит автор „Луннаго мира“, то, быть может, найдем вероятным, что каждая из них составляет отдельный мир, так как оне не входят в состав одной сферы, подобно неподвижным. звездам, как кажется. Но это значило-бы высказывать все разом. Главное, к чему стремлюсь я в настоящем трактате, это желание доказать, что на Луне может существовать мир“. Из этого ясно, что тут нет и речи о неподвижных звездах.

Причина этого заключалась в изобретении Галилеем первой зрительной трубы, в столь высокой степени изумлявшей наших добродушных предков. В сущности, эта труба была очень скромною трубою, потому что она увеличивала предметы только в 32 раза и вообще не достигала этих пределов. При помощи ея, с некоторым интересом могла быть наблюдаема и изучаема только Луна, так как эта труба представляла планеты в едва заметных дисках.

Приводя так подробно предшествовавшая стремления, мы делали это в виду того, что ими выражается эпоха, до которой мы достигли. Нижеприведенное сочинение объясняет причину таких стремлений и, вместе с тем, представляет образчик самаго страннаго смешения астрономических и религиозных понятий.

А. Рейта. Око Эноха и Ил i и. Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus, eic. *) Antuerpiae , 1645.

*) Вот полное заглавие этого сочинения. во всем его объеме. Представляем его для людей любознательных, как истинный тип подобных заглавий, столь обыкновенных в средние века. „Oculus Enoch et Eliae, sive radius sidereomysticus. Pars prima, authore R. P. F. Antonio de Rheita, Capucinorum, concionat. et provinciae Austriae ac Bohemiae quondam praebitore. Opus philosophis, astronomis et rerum coelestium aequis aestimatoribus non tam utile quam jucundum; quo omnium planetarum veri motus, stationes, et retrnordocessiones, sine ullis epicyclis vel aequantibus, tam in the oria Tychonica quam Copernicana compendiosissime et jucundissime demonstrantur, exhibenturque. Hypothesis Tychonis quoad absolutam veritatem stabilitur ac facilior ipsa Copernicana redditur, reformatur et ad simplicissimam normam et formam reducitur. Hisce accesserunt novae harmonicae determinationes molium et proportionum planetarum ad invicem. Item plurimae aliae novitates coelo ab authore deductae. Probabilissima causa fluxus et refluxus Oceani. Ratio brevis conficiendi telescopium astronomicum. Et ultimo planetalogium mechanicum et novum, guo paucissimis votis veri omnium planetarum motus jucunde exhiberi queunt. Pars altera, sive Theo-Astronomia, qua consideratione visibilium et coelestium, per novos et jucundos conceptus praedicabiles ab astris desumptos, mens humana, invisibilia Dei itroducitur. Opus theologis, philosophis et verbi Dei praeconibus utile et jucun, dum“.

В богатейших монастырских библиотеках средних веков трудно найти книгу, которая могла-бы соперничать с этим огромным фолиантом в 700 страниц. Дивное смешение величия и странности понятий, замечаемых в произведении этом, выдвигают его из ряда обыкновенных книг. На фронтисписе изображен мир, поддерживаемый тройною цепью, среди храма византийской архитектуры. Спаситель держит верхний конец безконечной цепи, поддерживаемой ангелами, апостолами и современными государями, в их костюмах. Наивность выражения сообщает этому рисунку несравненную оригинальность.

Этому огромному сочинению предпосланы два предисловия: в первом автор обращается к Сыну Божиему: Deo opt . max . Christo Iesu , rerum . omnium patratori , siderum pientissimo conditori et moderatori, etc., а во втором — к Фердинанду III Австрийскому: Augustissimo invictissimoque Caesari romani imperil septemviris etc. В первом предисловии мы присутствуем при освящении книги Триединым Богом, во втором — при принятии ея земным владыкою.

Автор свято верит в неподвижность Земли и в центральное положение, занимаемое ею среди единственной вселенной, состоящей из Земли, звезд и Эмпирея. Поэтому, как скоро речь касается идеи множественности миров, разсуждения автора становятся черезчур уж странными.

„Так как нет недостатка, говорит он, в древних и новейших писателях, трактовавших об этой гипотезе, то не мешает поговорить здесь о них. В своем трактате об оракулах, Плутарх говорит, что Платон допускал существование многих миров, пяти именно. Если верить Феодориту (Тhéоdorеt), то Аристарх, Анаксимен, Ксенофан, Диоген, Левкипп (Leucippe), Демокрит и Эпикур также допускали идею множественности миров. Метродор говорит, что „столь-же неразумно было-бы помещать в безконечном пространстве один только мир, как и допускать существование одной только былинки на обширном лугу“ *).

*) Эта фраза Метродора Хиосскаго может относиться к числу таких которыя пользовались огромным успехом втечении 2000 лет. Мы заметили, она процитирована 35 раз, начиная с Плутарха и кончая автором „Множественности миров“.

Но для бóльшаго уразумения вопроса, необходимо выяснить следующее различие: под словом „мир“ разумеется или вся существующая материя, вся вселенная, или только некоторая часть последней, Земля, например, окруженная всем остальным, подобно косточке, заключающейся в своем плоде. В первом случае, мысль о существовании многих миров была-бы не только слишком смелою, но даже и противоречила-бы самой себе.

Вот главнейший софизм теологов, софизм, который не принадлежит лично нашему автору: „За пределами нашего мира и всей вселенной существует только воображаемое пространство. Это воображаемое пространство не обладает свойствами протяженности и не имеет оно ни длины, ни ширины, ни глубины. Так как оно ничто, положительно ничто, или иначе — полнейшее ничтожество, то очевидно, что ничего не может заключаться в нем. Следовательно, в этом воображаемом пространстве не существует возможных миров“.

Решаемся оставить без комментариев эти бредни, на счет которых мы высказали уже, впрочем, наше мнение.

За исключением вышеприведеннаго, автор допускает возможность существования многих миров и столь благосклонным мнением мы обязаны влиянию кардинала де-Куза, который, как помнится, не допускал, чтобы во вселенной мог существовать хоть один необитаемый мир. Действительно, королларий главы XI (De docta ignorantia, lib. II) занимает бельшую часть главы, посвященной Антонием Рейта идее множественности миров. Писатель этот на столько либерален, что отвергает мнение о. Мерсенна, выводившаго мысль о немножественности миров из факта, что св. Писание хранит на счет этого молчание.

У о. Рейта не всегда бывало хорошее зрение. Однажды он принял маленькия звезды вокруг Юпитера за новых спутников светила этого и желая польстить папе Урбану VIII, преподнес их ему под именем урбанооктавийских звезд: неудачное и очень плохое подражание наименованию медицейских звезд, которым Галилей обозначил четырех спутников Юпитера.

Ни мнения пифогарейцев относительно лунных животных, ни мнение Фалеса Милетскаго, ни мнения Гераклита и Демокрита нисколько не смущают нашего автора. Он не думает также, подобно некоторым современным ему да и нынешним писателям, чтобы лунныя животныя, люди и растения, в 43 раза были меньше таковых на Земле так как Луна в 43 раза меньше земнаго шара. Нет, он не занимается ростом Селенитов, но питает однакож надежду, что грядущие века, благодаря успехам оптики, выяснят человечеству этот вопрос и довольствуется заявлением, что на Луне попеременно стоят то большия жары, то жестокия стужи, что никогда не бывает там дождей, но по временам падает роса.

В замен этого, наш теоретик полагает, что небесная твердь есть плотная сфера: факт этот для него очевиден, так как подобнаго рода мысль допускается некоторыми местами св. Писания. Равным же образом он думает, что небеса, находящаяся над твердью, состоять из воды, потому что еврейское слово „шамаин“ значит: aqua. Толкования эти составляют исходную точку для целаго ряда предположений относительно того, что должно произойти с Небом и Землею после страшнаго суда.

В другом месте он самым курьезным образом определяет объем неба: вот вкратце ход его умозаключений. Диаметр Солнца равен квадратному корню из разстояния Солнца от Земли. Подобно тому как диаметр Земли содержится 1,000 раз в диаметре эклиптики, так точно диаметр Солнца 1,000 раз заключается в радиусе орбиты Сатурна. Диаметр Солнца, выраженный в диаметрах Земли, равен квадратному корню из разстояния его от Сатурна (100X100 составляет 10,000 диаметров Земли); следовательно диаметр сферы Сатурна равен квадратному корню, выраженному в диаметрах Солнца, из радиуса или полудиаметра тверди небесной. Но как диаметр Солнца содержится в диаметре сферы Сатурна 1,000 раз, то полудиаметр тверди равен 1,000,000 солнечных диаметров; число это, помноженное на 10, даст в произведении 10,000,000 земных поперечников, или 20,000,000 полудиаметров. Если умножить число это на 1,000 (число часов, заключающихся в земном диаметре), то получится 20.000,000 часов для полудиаметра тверди небесной.

Подобно тому, как диаметр Сатурна равен квадратному корню, в диаметрах Солнца, из полудиаметра тверди, так и последний, в диаметрах сферы Сатурна, равен квадратному корню из полудиаметра неба — Эмпирея. В конце концов, вычисление дает 20.000,000,000,000 полудиаметров Земли, а в часах: 20,000,000,000,000,000.

Но как отношение диаметра к окружности равно ⁷/22, то умножив приведенное число на 22 и разделив на 7, в окончательном выводе получится, что окружность Эмпирея, выраженная в часах, равна 125,714,285,714,285,714. Это дает добродушному капуцину основательный повод уповать на милость Господа, уготовавшаго достаточно листа, для своих избранников. Тут как нельзя больше кстати восклицание Баруха: O Israel , quam magna est domus Dei ! Как велика обитель Бога!

Если-бы время позволяло нам дойти до Тропологии II Аналогии VI второй части, трактующей о действии звука трубнаго на грешников in die judicii, то нам крайне было-бы приятно продолжать беседу с Антонием де-Реита и уразуметь мистическое значение знаков зодиака; но, ей-ей, места у нас не хватает для этого, тем более что толпа последующих писателей не оставляет нас в покое и деспотически распоряжается нами.

ГЛАВА VII.

 

Новыя путешествия. — Пьер Борель: Трактат о множественности миров — Сирано де-Бержеракъ: Путешествие на Луну. - История царств и империй на Солнце

(1647 — 1652).

 

Discours nouveau prouvant la Pluralité des Mondts, que les astres sont des Terres habiteés, et la Terre une estoile etc. par Pierre Borel (1647).

Произведение этого королевскаго лейб-медика, автора трактатов по части медицины и естествоведения, более известных потомству, чем книга, заглавие которой мы привели, составляет прелюдию к сочинениям Сирано де-Бержерака. Библиографическия каталоги относят эту книгу к 1657 году, но мы нигде не могли отыскать ея печатный экземпляр. В библиотеке Арсенала имеется рукопись, которую один писатель, очень опытный в подобнаго рода делах *), комментирует следующим образом:

*) Библиофил Жакоб, обязательности котораго мы одолжены знакомством с рукописью этою.

„В эпоху, когда Сирано де-Бержерак написал свое Путешествие на Луну, философы и ученые, занимавшиеся астрономическими наблюдениями, старались узнать, обитаемы-ли звезды, Солнце и в особенности Луна. Очень может быть, что Сирано де-Бержерак воспользовался или вдохновился одним очень древним трактатом, в котором вопрос этот разсматривался с точки зрения современной науки. Борель находился в сношениях с Гассенди, Мерсенном, Рого и проч. Должно полагать, что он был знаком также и с автором Путешествия на Луну. Во всяком случае, его сочинение озаглавлено: „Новый трактат, доказывающий множественность миров, а также что звезды суть обитаемыя земли, а Земля есть звезда, находящаяся вне центра вселенной, в третьем небе пред неподвижным Солнцем и много других очень занимательных вещей“. Мы полагаем, что заметка эта нигде не была напечатана. Глава XXX, „О том, чтó находится на Луне и на звездах“, представляет некоторое сходство с одним местом предисловия Лебрэ к сочинениям Сирано. „Некоторые из стоиков, говорит Борель, полагали, что не только Луна, но и Солнце обитаемы людьми. Кампанелла говорит, что в этих светлых и лучезарных странах могут существовать обитатели более просвещенные, чем мы и лучше нас понимающие то, чего мы никак не постигнуть“.

„Но Галилей, в наше время так хорошо изучивший Луну, утверждает, что она может быть обитаема и что на ней находятся горы; равнины ее темны, а гористыя части светлы и вокруг пятен этих видны как-бы горы и скалы. Поэтому некоторые говорят, что-звезды блестят только вследствие своей неправильности и мы никогда не видели-бы их, если-бы на них не было гор, отражающих свет Солнца“.

В XLIV главе Борель разсуждает, „при помощи каких средств можно-бы узнать истину относительно множественности миров и в особенности относительно того, чтó находится на Луне“ и следующим образом говорит об аэростатах: „Некоторые вообразили себе, что подобно тому, как человек, плавая подражает рыбам, так точно может он изобресть и искуство воздухоплавания и что при помощи этого изобретения, не прибегая ни к каким другим средствам, можно добиться истины относительно этого вопроса. История приводит примеры летавших людей. Многие философы и в числе их Бэкон полагают, что дело это возможное. Я мог-бы привесть здесь примеры эти, различныя их причины и даже относящееся к этому орудия и снаряды, но я приберегаю их для моей натуральной магии. Впрочем, если-бы даже можно было летать, то ни к чему-бы это не послужило: независимо от того, что человек, по причине тяжести, не поднялся-бы на большую высоту, он не мог-бы находиться в неподвижности, столь необходимой для наблюдения неба и употребления оптических инструментов; кроме того, его внимание вполне было-бы занято управлением снаряда“.

В ожидании эпохи, когда получатся великолепные результаты воздухоплавания, будем продолжать путешествия, совершаемыя только при помощи крыльев воображения.

Cyrano de Bergerac. — Voyages dans la Lune (1649). Histoire des Etats et 'Empires du Soleil (1652).

„Было полнолуние, небо было безоблачно и пробило девять часов вечера, когда, на возвратном пути из Кламара, близ Парижа (где г. Кюижи-сын, владелец поместья, угощал меня и некоторых из друзей моих), многия мысли, возбуждаемыя шафранным шаром Луны, стали предметом нашего разговора во время дороги. Устремив глаза на это большое светило, одни считали его слуховым окном неба, другие утверждали, что это стол, на котором Диана гладить воротнички Аполлона, а иные выражали предположение, что, по всем вероятиям, это само Солнце: разоблачившись под вечер от лучей своих, оно смотрело в дырочку, что в его отсутствие творится на свете. Что касается меня, сказал я им, то желая присоединить мои восторги к вашим, я полагаю, не забавляясь однакож остроумными выдумками, которыми вы щекочете время, чтоб оно проходило скорее, — я полагаю, что Луна такой-же мир, как и наш и что мы служим для нея Луною. Некоторые из общества нашего наградили меня за это громкими раскатами хохота... Быть может, сказал я, — и на Луне подшучивают теперь над кем-нибудь, утверждающим, что земной шар есть мир“.

Вот прекрасное введение; оно составляет приятное предвкушение имеющаго последовать за ним разсказа и превосходный документ, дающий автору право гражданства в наших владениях. Савиньян Сирано, родившийся в Бержераке, маленьком городке в Перигоре, заслуживает с нашей стороны благосклоннаго и формальнаго представления. В отношении его известны в наше время только два следующие стиха Боало:

J'aime mieux Bergerac et sa burlesque audace Que ces vers où Motin se morfond et nous glace.

Однакож Сирано оказал важныя услуги потомству. Скажем вместе с Шарлем Нодье, что на Сирано следует смотреть с широкой точки зрения. То был талант неразвитой, непостоянный, причудливый, безпорядочный, во многих отношениях достойный порицания, но талант живой и изобретательный. Этого и не подозревают даже.... Кто читал Бержерака?

Около 1638 года, у аббата Гассенди, тогда уже прославлявшаго Францию известностью своего имени, в одной из мирных улиц близ Арсенала, невдалеке от Французской коллегии, в которой Гассенди состоял профессором, собирался небольшой кружок философов, ревностными адептами котораго были: молодой Шапель, Ламот Ле-Вайе, Берние, Гено и Мольер. Молодой Сирано, человек безпокойный и с очень неподатливым характером, решился сделаться членом этого молодаго и блестящаго общества и, так или иначе, быть принятым в число привиллегированных слушателей профессора. Если ему была оказана эта милость, то, как кажется, единственно во избежание нападок и угроз яраго неофита. Мы забыли сказать, что Сирано был страшный насмешник и, вместе с тем, человек очень горячий; к несчастию для последней стороны его характера, физиономия его представляла нечто такое, что возбуждало улыбку всех видевших его: это его непомерной длины нос. Многие, имевшие неосторожность насмехаться над ним в глаза, поплатились за это жизнию. Дассуси, описавший битву Сирано с обезьяною Бриоше, в конце Новаго Моста, очень мало польстил его портрету. „На голове у него, говорит он, почти нет волос, так что их можно пересчитать за десять шагов; его нос, широкий в основании и закрюченный, похож на клюв желтых и пестрых болтунов, привозимых к нам из Америки; ноги у него — точно воретена“ и проч. Несмотря на это, у Сирано де-Бержерака не было недостатка в уме; положительно это оригинальнейший писатель в роде Монтеня и Раблэ; его можно назвать последним из Галлов. Впрочем, он сам станет защищать свое дело. Возвратимся к прерванному разсказу.

„Мысль эта, смелость которой, возбуждаемая противоречием, шла в разрез моему обычаю, так глубоко укоренилась во мне, что во время всей дороги я был чреват тысячами определений Луны, не будучи однакож в состоянии разрешиться ни одним из них. Поддерживая это нелепое мнение почти серьезными соображениями, я был уже готов согласиться с ним, как вдруг чудо или случай, фортуна или то, что называют видением, мечтою, химерою или, если хотите, безумием, побудило меня написать настоящий трактат. Придя домой, я вошел в мой кабинет, где и нашел на столе книгу, которую однакож я не оставлял там. То была книга Кадрана и хотя я не имел намерения прочесть ее, но взоры мои невольно упали на один из разсказов этого философа, который говорит, что занимаясь однажды вечером при свете свечи, он увидел, как к нему вошли, чрез две затворенный двери, два высокаго роста старца и, после многих вопросов, ответили наконец, что они обитатели Луны и затем исчезли. Столь-же изумленный тем, что книга переместилась сама собою, как и временем и страницею, на которой она раскрылась, я принял такое стечение обстоятельств как-бы за внушение мне свыше показать людям, что Луна есть мир.... Без сомнения, говорит он дальше, два старца, явившиеся этому великому человеку, сдвинули с места мою книгу и раскрыли ее именно на известной странице с тем, чтобы избавить себя от труда обращаться ко мне с теми наставлениями, с которыми они обращались к Кадрану. Но, прибавляешь он, — я не иначе разрешу мои сомнения, как поднявшись на Луну.

В один прекрасный день физик наш приступает к делу. Он обвязал вокруг себя множество стклянок, на которыя Солнце с такою силою бросало лучи свои, что теплота, привлекавшая склянки и производившая самыя большия тучи, так высоко подняла Сирана, что вскоре он очутился над срединной областью пространства. Но как вследствие притяжения, он летел слишком быстро и вместо того, чтобы приближаться к Луне, как он того надеялся, он удалялся от нея, потому что это светило представлялось ему в меньшем виде, чем в момент отправления, то Сирано разбил несколько стклянок, с целью спуститься на Землю. Между тем, во время восхождения Сирано, Земля совершила известную часть своего оборота и вместо того, чтобы спуститься в точке отправления, путешественник очутился в Канаде, где отряд солдат схватил его и с барабанным боем привел к губернатору.

Он попробовал было устроить другую машину, но едва приступил он к опытам, как тут-же упал на Землю, причем нашелся вынужденным, для излечения своих ран намазаться бычачьим мозгом. На следующий день он стал отыскивать свою машину и нашел ее на площади Квебека; приняв ее за остов летающаго дракона, солдаты полагали, что ее необходимо наполнить ракетами для того, чтобы она полетела. Изумленный и взбешенный тем, что „дело рук его“ находится в столь великой опасности, Сирано схватывает руку солдата, подносившего огонь к машине, вырывает у него фитиль и прыгает в снаряд.... Но он выбрал для этого самый неудобный момент: фейерверк вспыхнул, машина и находящийся в ней человек поднимаются на огромную высоту; через несколько времени машина падает, но воздушный путешественник продолжает подниматься все выше и выше.... Привыкнув высасывать мозг животных, Луна сосала теперь мозг, которым Сирано намазался накануне, влекла его к себе, а он очень быстро приближался к ней. Наконец, в известное мгновение он упал на Луну ногами вверх, но сила падения не позволила ему припомнить, каким именно образом произошло это. Он очнулся под яблонею.

Переделки, которым подверглась рукопись Сирано, по причине заключавшихся в ней намеков на земной рай, не позволяют с точностию возстановить идею автора. Втечение некотораго времени он старался, повидимому, узнать: обитаема-ли Луна, причем нашел в тени древесной некоего юношу, потомка Мада (анаграмма очень прозрачна), который прибыл с Земли на Луну на снаряде, сделанном из железа и магнита. Способ восхождения его заключался в том, что он бросал в воздух большой шар из натуральнаго магнита, привлекавшаго машину, в которой находился путешественник. Последний продолжал операцию эту до тех пор, пока не достиг сферы притяжения Луны.

Как кажется (по причине пропусков, нельзя объяснить этого страннаго обстоятельства), Сирано долго не приходилось встречать обитателей Луны. О первой встрече с ними он разсказывает следующее: „Пройдя четверть лье, я встретил двух огромных животных, из которых одно остановилось предо мною, а другое потихоньку ушло в свое логовище; по крайней мере, так я полагал, потому что несколько времени спустя я увидел, что оно возвращается в сопровождении семисот или восьмисот себе подобных. Они тотчас-же окружили меня. Приглядевшись к ним поближе, я заметить, что ростом и лицом они похожи на нас. Приключение это привело мне на память разсказы моей мамки о Сиренах, Фавнах и Сатирах. По временам они испускали такие яростные вопли (вызываемые, вероятно, удовольствием видеть меня), что я подумал, не превратился-ли и я в чудовище. Наконец, один из этих зверей-людей схватил меня; подобно волку, уносящему овцу, закинул меня на спину и принес в город, где я изумился пуще прежняго, увидев, что то были действительно люди и не заметив ни одного из них, который не ходил-бы на четвереньках“.

Из этого видно, что обитатели Луны имеют обыкновение ходить на четвереньках. Вообще, они ростом в двенадцать локтей, поэтому очень удивлялись они невзрачности и странности тела земнаго человека. Городские старшины поручили Сирано надзору смотрителя редких зверей; его научили кувыркаться, гримасничать и вообще потешать почтенную публику. Вскоре его стал утешать демон Сократа, дух, возникший на Солнце. Он жил на Земле до правления Августа, во времена оракулов, богов-Ларов, Фей, и недавно только принял на себя образ молодаго обитателя Луны, в минуту смерти последняго. Демон этот сделал Сирано философом и содействовал ему к правильному наблюдению порядков этого новаго мира.

На Луне говорят на двух языках. Первый язык, употребляемый людьми знатными, состоит в гармонии различных звуков; схоластические аргументы, диспуты, важнейшия тяжебный дела — все это обсуждается в концертах. Этим объясняется впоследствии имя короля: La-la-do-mi и слово „река“: (Не был-ли известен Сирано Человек на Луне Годвина?). Второй язык, употребляемый народом, производится трясением членов; слова состоят в знаменательном подергивании пальцем, ухом, глазом, щекою и проч., точно человек не говорить, а тормошится.

Способ, каким жители Луны принимают пищу, также различен от способа, каким делается это у нас. Столовая состояла из большой пустой комнаты, в которую ввели гостя и затем раздели его до нага. Сирано требует супу и немедленно-же ощущает запах вкуснейшей похлебки, когда-либо раздражавшей обоняние недобраго богача, „Я хотел, говорить он, — встать с места и проследить источник столь приятнаго запаха, но мой носильщик не позволил мне исполнить мое намерение. — Куда вы? сказал он. Кончайте ваш суп. — Да где же у дьявола этот суп? почти с сердцем ответил я. — Разве вы не знаете, как едят здесь? Но если это вам неизвестно, то знайте, что здесь питаются только испарениями яств“. Действительно, кулинарное искусство состоит в том, что в больших сосудах, приспособленных для этой цели, заключаются испарения, выделяемыя вареным мясом; сначала открывают один сосуд, в котором заключен запах многих блюд, затем другой и так далее, пока общество насытится.

Освещение производится посредством светляков, заключенных в хрустальных сосудах. Позже Сирано видел два огненные шара, служившие для той-же цели: та были солнечные лучи, лишенные теплоты. Постели состоять из цветов; молоденькие мальчики ждут вас, раздевают, укладывают на постель и легонько щекочут вас, пока вы не уснете.

Стихи — эта ходячая монета страны. Едва Сирано выразил однажды сельскому трактирщику желание съесть с дюжину жаворонков, как последние немедленно-же попадали к его ногам и притом — совсем изжаренные. „Они подмешивают, говорит он, в порох какой-то состав, который убивает, очищает от перьев, жарит и приправляет дичь“. Когда Сирано потребовал счет, то ему ответили, что с него следует получить шестистишие. Превосходная монета: на какой-нибудь сонет можно кутить целую неделю.

В противоположность тому, что делается в нашем мире, на Луне пожилые люди уважают молодых, так как последние вообще способнее стариков. Отец не имеет власти над своим сыном: „если ваш отец не сделался вашим сыном, то это произошло вследствие чистейшей случайности. Да и уверены-ли вы, что он не помешал вам наследовать царскую корону? Очень может быть, что ваша душа отправилась с неба с тем, чтобы дать жизнь императору римскому в лоне императрицы, но встретив на дороге ваш зародыш, тотчас-же вселилась в него, единственно с целью сокращения пути“.

В произведении Сирано встречаются учения всех школ древности, от Пифагора до Пиррона, и не будь Лейбниц в ту пору нескольких лет ребенком, то мы сказали-бы, что в книге Сирано встречается также учение Лейбница и Бернулли. Послушаем отрывок одного разговора в защиту капусты. „Утверждать будто природа больше любит людей, чем капусту, это значило-бы щекотать нас с тем, чтобы мы смеялись... Не думаете-ли вы, что это злополучное растение, обладай оно даром слова, не сказало-бы в то мгновение, когда его срезывают: О человек, мой милый брат, чем заслужила я смерть? Я могла-бы жить в пустынных местах, но я возлюбила твое общество. Едва посадили меня в твоем огороде, как в изъявление моего удовольствия я начинаю развиваться, простираю к тебе объятия, предлагаю тебе мое потомство в семянах. но в награду за ласку мою, ты приказываешь отрубить мне голову!“ Быть может, не так грешно убить человека: умерщвляя его, вы заставляете душу только переменить квартиру, но убивая растение, вы вполне уничтожаете его. В семье Бога нет права первородства и если капуста не получила удела в области безсмертия, то, без сомнения, она вознаграждена за это чем-либо другим. Помни, о высокомернейшая из тварей земных, что хотя капуста, которую ты срезываешь, и не говорит, тем не менее она мыслит. Бедное растете не обладает органами, которые давали-бы ему возможность горланить, подобно нам, тормошиться да хныкать.... Если вы спросите наконец, откуда мне известно, что капуста способна к столь прекрасным мыслям, то, в свою очередь, я спрошу у вас: каким образом вы знаете, что она не способна к таковым и почему какая-либо капуста, запираясь на ночь, не могла-бы сказать, подобно вам: „Милостивый государь мой, Кудрявая Капуста, честь имею быть вашею покорнейшею слугою, Кочанная Капуста“.

На Луне существуют города двух разрядов: постоянные и подвижные. Дома первых подобны башням, в центре которых, от подвалов до чердаков, проходят больше и крепкие винты, при помощи которых дома то поднимаются, то опускаются, смотря по температуре. Подвижные дома устроены на колесах и снабжены парусами и мехами, посредством которых и совершается их передвижение. В каждом семействе имеется физиолог, приходящий по вечерам и прописывающий цветы и духи для вашей спальни, согласно с темпераментом вашим.

Погребение составляет кару преступников, так как на Луне покойников сожигают. Вот прекраснейший обряд похорон, быть может заимствованный Сирано у Массагетов *): „Когда кто-либо из философов почувствует приближение смерти, то приглашает он друзей своих на роскошный пир. Каждый из приглашенных воздерживается от пищи втечение двадцати четырех часов; прийдя в дом мудреца, они приносят жертву Солнцу и целуют старца, лежащаго на своем ложе. Когда очередь дойдет до его любимца, то нежно облобызав последняго, умирающий прижимает его к груди и, приложив к устам его свои уста, правою рукою вонзает кинжал себе в сердце. Любимец до тех пор не отрывает уст своих, пока не почувствует, что старец умер, после чего извлекает кинжал из груди покойника и начинает сосать его кровь. За ним следует второй, третий, четвертый из приглашенных, одним словом — вся компания. Следующие дни проходят в совместном пожирании покойника, причем не едят уже ничего другаго“. Сирано добавляет, в свойственных ему выражениях, что к ним присоединяются и молодыя девушки; если оказываются на лицо младенцы, то они представляют собою потомство покойника.

*) Hérodote, Histoire, liv. I, CCXVI.

В рамки настоящего обзора нам хотелось-бы по возможности поместить все; при этом мы нередко находимся в затруднительном положении относительно выбора сюжетов; в особенности это применимо к произведениям Сирано. Обилие предметов стесняет нас. Во всяком случае, мы не оставим героя нашего на Луне и прежде чем уйти оттуда, укажем на странные солнечные часы, которыми наш своеобразный писатель наделяет обитателей Луны. „Несколько раз случалось мне, говорит он, — обращаться к прохожим с вопросом: который час, но вместо ответа они только раскрывали рты, стискивали зубы и перекашивали лица. Это дает им возможность обходиться без помощи часов, так как они превращают свои зубы в столь точные солнечные часы, что желая указать кому-нибудь время, они открывают рот, причем тень носа, падающая на зубы, обозначает час, на счет котораго осведомляется спрашивающий“.

Сирано возвращается на Землю, несомый демоном Сократа, который оказывал ему свое покровительство во время всего пути, пройденнаго в полтора дня. Быстрота, с какою совершилось путешествие, лишила Сирано сознания, так что он очнулся в Италии, лежа на траве одного холма. Со всех сторон тотчас-же набежали собаки, имеющия обыкновение лаять на Луну и почуявшие, что Сирано прибыл оттуда. Он отправился в Рим, а оттуда, чрез Чивитта-Векия, в Марсель и вскоре затем он прибыл в

Царства и империи Солнца.

 

Не станем описывать невзгод злополучнаго Бержерака по возвращении на родину, где, благодаря местному приходскому священнику, он прослыл волшебником, колдуном и наперсником диавольским. Переходя от несчастия к несчастию, от одного промаха к другому, однажды он пробирался добрым городом Тулузою, как вдруг его арестовали именем короля и без дальнейших церемоний засадили в тюрьму, где он и увяз по колени в грязи. Сирано рисует весьма прискорбную картину этого. „Мне хотелось оглохнуть, лишь-бы только не слышать отвратительнаго кваканья копошившихся в тине лягушек, говорить он; я чувствовал, как ящерицы ползали по ногам моим, а змеи охватывали мою шею. Остальнаго и выразить не могу“... Сирано любил чистый воздух, свет солнца и свободу; понятно после этого, что сидя в тюрьме, он чувствовал себя очень нехорошо. По протекции некоторых из его друзей, ему позволили перейти из подвала на вершину башни и в этой новой резиденции, в обществе многих узников, он приступил, под предлогом устройства физических инструментов, к сооружению новой машины, при помощи которой Сирано надеялся возвратиться в Котиньяк.

То был большой, очень легкий и, в случае надобности, герметически запиравшийся ящик, вышиною в шесть, а шириною от трех до четырех футов. В нижней его части находилась дыра, а отверстие верхней части представляло доступ в хрустальный шар, шейка котораго проникала в ящик. Ящик, имевший форму двадцатигранника, обладал свойствами зажигательного стекла.

Однажды утром Сирано сидел в своей машине, на терассе дома. Солнце освещало прозрачный двадцатигранник; лучи его проникали в ящик, производя магические эффекты колорации, как вдруг Сирано вздрогнул, точно человек, котораго поднимают на блоке. Что случилось? Пустота, произведенная в двадцатиграннике действием солнечных лучей, привлекала воздух, который вторгался в машину нижним отверстием и приподнимал ее вверх. Произошло это так быстро, что в ту минуту, когда оправившийся от изумления путешественник, хотел было ориентироватъся и посредством веревки поднять прилаженный к двадцатиграннику парус, с целью отправиться в Котиньяк, — Сирано так уже высоко вознесся в воздух, что город Тулуза казался едва заметною точкою: Сирано поднимался к Солнцу. Соседство этой раскаленной сферы не превратило его однакож в пепел: он говорит, что жжет собственно не огонь, а более грубая материя, которую огонь, в силу своей подвижной природы, безпрестанно двигает то в одну, то в другую сторону. Но в эфире нет этой материи.

Воздухоплаватель пролетел подле Луны, оставил направо Меркурия и Венеру, находившуюся в периоде приращения и приблизился к солнечным пятнам — небольшим мирам, вращающимся вокруг дневного светила. По поводу множества этих пятен Сирано начинает философствовать на счет вероятнаго охлаждения Солнца, прибавляя, что, быть может, Земля была некогда Солнцем; тогда на ней обитали баснословныя и чудовищныя животныя, о которых так много разсказывают нам древние. Наконец, после четырехмесячнаго почти путешествия, Сирано прибыл в один из этих малых миров и почувствовал себя на вершине блаженства, ощутив наконец под ногами твердую почву, после столь долговременнаго розыгрывания роли птицы. Не преминем объяснить, что если наш путешественник пробыл так долго без пищи, то потому именно, что природа тогда только возбуждает в нас ощущение голода, когда это необходимо для питания нашего тела, но что солнечная теплота достаточна для поддержания сил организма. Послушаем теперь чрезвычайно оригинальный разсказ:

„Ущелиями, несомненно прорытыми падением вод, я прибыл на равнину, но, по причине утучнявшей ее тины, я почти не мог двигаться. Пройдя однакож некоторое разстояние, я достиг ложбины, в которой и увидел маленькаго человечка, совсем нагого, сидевшаго на камне и, как казалось, отдыхашаго. Не помню, первый-ли я заговорил к нему, или он обратился ко мне с вопросом, но живо представляется мне, точно и теперь еще я слушаю его, что втечение трех битых часов он говорил со мною на языке, котораго я никогда и не слыхивал. Он не имеет никакого сходства ни с одним из языков нашего мира, однакож я понимал его легче и яснее, чем язык моей кормилицы. Когда я стал распрашивать о причине столь поразительнаго факта, то собеседник мой объяснил, что в науке есть истины, вне которых мы всегда далеки от удобопонятнаго и чем больше язык уклоняется от этих истин, тем меньше становится он понятным. Когда я говорю, сказал он, — душа ваша в каждом слове моем усматривает истину, которую она ищет ощупью; не понимая этого разсудком, она немедленно поймет это при помощи инстинкта“.

Маленький человечек разсказывает потом, что обитаемая им земля была некогда раскаленным хаосом, что она выделяет из себя влаги и из выделений этих образовалось море, котораго происхождение доказывается его соленостью; затем он объяснил еще, что в этом мире люди родятся из тины и из пузырей, производимых действием солнечной теплоты. Затем он удалился для подания акушерской помощи одному эмбриону, находившемуся в нескольких оттуда шагах, а Сирано отправился к своей машине, на которой он разостлал свою рубаху, опасаясь чтобы снаряд не улетел. Однакож Сирано не нашел машину там, где он оставил ее и увидел ее летающею на высоте в рост человека, с покачиваниями, происходившими вследствие расширения воздуха. Довольно долго пришлось ему прыгать по кошачьи, наконец он поймал машину, поместился в ней и таким образом мог продолжать дальнейшее путешествие на Солнце.

По прибытии в области, соседния светилу этому, замечается одно странное явление. Сирано побаивался, как-бы не попасть на твердь небесную и не завязнуть в ней, как вдруг он заметил, что его помещение да и сам он до того сделались прозрачными, что взор без малейшаго препятствия проникал их; даже машина сделалась вполне незримою и собственное тело представлялось Сирано в естественной окраске своих органических деталей: ярко-красных легких, алаго сердца, приводимаго в движение последовательными сжиманиями и расширениями, печени, кровеобращения и проч. Вследствие необычайной прозрачности ящика, Сирано протянул слишком сильно руку, что привело его в невыразимое изумление: он в дребезги разбил свой хрустальный двадцатигранник и повис в безпредельном пространстве, обращая, говорит он, к Солнцу свои печальные взоры и помыслы. Но, как оказалось, это был вернейший способ достичь цели путешествия: сила воли его была настолько велика, что через двадцать два месяца после отъезда, Сирано прибыл в обширную державу дневнаго светила.

„Земля здесь подобна воспламененному снегу (довольно смелое выражение), настолько она светозарна; довольно однакож странно, что с той поры, как ящик упал, я никак не мог сообразить, поднимаюсь-ли я, или опускаюсь на Солнце. Помнится только, что прибыв на Солнце, я легко ступал по земле, касаясь почвы одною только точкою ног; часто я катался, подобно шару и нисколько не безпокоило меня, на чем-бы я ни ходил: на голове-ли, или на ногах. А если мне случалось перекувырнуться ногами к небу, а головою вниз, то и тогда я чувствовал себя в совершенно естественном положении. На какую-бы часть тела ни лег я — на живот-ли, спину, локоть, ухо — я всегда находился в устойчивом положении, из чего я заключил, что Солнце есть мир, не имеющий центра. Благоговение, с каким я ступал по этой лучезарной почве, втечение некотораго времени умерялось страстным желанием продолжать путешествие. Мне было чрезвычайно совестно ходить по источнику света... Пробыв в пути, как кажется, пятнадцать дней, я прибыл в одну страну Солнца, менее светлую чем та, которую я покинул“.

Прозрачность тела уменьшалась по мере того, как путешественник вступал в менее светлыя области. Сон, этот обитатель Земли, забывший Сирано со времени его отъезда, снова посетил его на ровном, открытом поле, не представлявшем ни малейших следов кустарника и герой наш уснул. Проснувшись, он увидел себя под деревом, в сравнении с которым наши высочайшие кедры — былинки. Ствол его чистое золото, ветви — серебро, листья — изумруды, плоды — багрянец и амбра, распустившиеся цветы — алмазы, а почки — грушевидные перлы. На вершине его распевал соловей. Но вот самое интересное место. „Долго стоял я, пораженный столь великолепным зрелищем и не мог я насытиться, глядя на него. В то время, как мысли мои были поглощены созерцанием, в числе других плодов, и созерцанием одной прелестной гранаты, мясо которой казалось массою огромных рубинов, я вдруг заметил, что венчик, служащий ей головою, шевельнулся и вытянулся настолько, чтоб образовать собою шею. Затем я заметил, что нечто белое как-бы закипело вверху, стало сгущаться, увеличиваться, то сокращалось, то вздувалось в некоторых местах и наконец явилось в виде человеческаго лица на маленьком бюсте. Этот бюст заканчивался к талии шаром, т. е. имел внизу вид гранаты. Мало по малу он удлиннился; хвостик его превратился в две ноги, а каждая нога распалась на пять пальцев. Приняв человеческий образ, граната отделилась от своей ветки и легким кувырком упала как-раз у моих ног.

„При виде того, как эта разумная граната гордо расхаживала предо мною; что этот карлик, ростом не больше, чем в вершок, обладал однакож достаточными силами для того, чтобы создать себя, чувство благоговения охватило меня. „Тварь человеческая, сказала мне граната на том основном языке, о котором я уже упоминал, — долго я глядела на тебя с высоты моей ветки и прочла я на твоем лице, что родился ты не в здешнем мире. Поэтому я спустилась вниз, желая узнать истину“.

Дивное дерево это состояло из федерации целаго народа, котораго королем было упомянутое крошечное существо. По приказанию последняго, плоды, цветы, листья, ветви, одним словом, дерево во всем составе своем, спускается на землю в виде маленьких человечков, зрячих, чувствующих, движущихся и все они начинают плясать вокруг Сирано, как-бы празднуя день своего рождения. Карлик и Сирано вступают в продолжительную беседу, но по слабости груди, крошечный царь изъявляет желание принять другой образ с тем, чтобы быть под стать своему собеседнику. Немедленно-же все маленькие человечки начинают вертеться с такою быстротою, что у Сирано голова пошла кругом. Круги смыкаются и быстро двигаются; танцоры переплетаются в движениях еще более быстрых и неуловимых; казалось, что балетом этим изображался громадный гигант, потому что перепутываясь между собою, карабкаясь друг на друга, все эти существа представляли собою какого-то великана. Наконец, это многосложное тело приняло образ прелестнаго юноши; король вошел в его уста, воодушевил его, после чего и мог уже продолжать беседу с Сирано.

Речь коснулась сущности этих дивных превращений. Рожденныя на Солнце, эти существа то обладают индивидуальностью, то составляют части одного целаго. Так, например, двадцать тысяч этих существ входят в состав одного орла. По желанию короля, одни из них могут попадать с дерева и превратиться в реку, другие — образовать лодку, после чего король, окруженный своим двором, преспокойно поплывет по волнам реки. Впрочем, по словам обитателя Солнца, возможна и всякая другая метаморфоза.

Немного есть разсказов, которые можно-бы сравнить, в отношении тонкости замысла и оригинальности, с „Историею птиц“ на Солнце. Но Сирано не долго пользовался расположением обитателей страны: вскоре против представителя свирепаго человечества составился заговор и ни представления феникса (столетней птицы, которая отправляется на Солнце, снесши свое единственное яйцо), ни покровительство и утешения одной благодетельной сороки, защищавшей Сирано, не предохранили его от ненависти пернатаго люда. Даже наиболее расположенные к нему не находили основательных поводов для его защиты и все по инстинкту ополчились на него, Если-бы, говорили они, животное это обладало хоть некоторым с нами сходством, а то как нарочно, оно нисколько не похоже на нас; это какая-то отвратительнейшая, голая тварь, которую природа не позаботилась даже прикрыть; какая-то ощипанная птица, урод, смешение всевозможных натур, пугало, приводящее всех в ужас... Речь птиц заканчивается великолепными ораторскими периодами: „Человек настолько тщеславен и глуп, что вообразил он себе будто мы созданы единственно для него; несмотря на свою разумную душу, он не может однакож отличить толченый сахар от мышьяка и ест цикуту, принимая ее за петрушку, по внушению своего здраваго разсудка; утверждая, что мы мыслим только на основании свидетельства чувств, человек обладает самыми слабыми, медленными и лживыми чувствами; в довершение всего, создав его уродом, природа, вместе с тем, внушила человеку честолюбивыя желания повелевать всеми животными и истреблять их!“ Так говорили самые благоразумные; но другие в один голос кричали, что невозможно допустить, чтобы животное, не похожее на них лицем, обладало разсудком. „У него нет, шептали они друг другу“, ни перьев, ни клюва, ни когтей; возможно-ли после этого, чтобы он обладала мыслящею душею? О, Господи, что за дерзость!“

Понятно, что при таких обстоятельствах наш путешественник чувствовал себя очень не ловко, чем еще ухудшалось его положение и всевозможными мерами старался доказать, что он собственно не человек, что не меньше обвинителей своих он ненавидит людей и иринадлежит к породе обезьян. Несмотря однакож на это, судьи-птицы обвинили его в притворстве и лжи. Суд затянулся, так как в ту минуту, когда имел состояться приговор, небо вдруг омрачилось. На Солнце приступают ко всякому решению только при безоблачном небе, опасаясь, чтобы погода не повлияла на душевное настроение судей. Втечение этого перерыва Сирано пользовался казенною пищею, т. е. каждые семь часов ему давали по пятидесяти червей.

Настал наконец день суда; вот некоторыя из его оснований: что это животное — человек, выводится это легко из следующих соображений: 1) при виде его все мы чувствуем ужас; 2) смеется он, как безумный; 3) плачет, как идиот; 4) сморкается, как холоп; он гол, как чесоточный; 6) у него есть ....: 7) у него во рту два ряда четырехугольных камней, проглотить или выбросить которые у него не хватает разсудка и, наконец 8) каждое утро он устремляет вверх свои глаза, нос и свой широкий зев, складывает руки, точно надоело ему, что имеется у него пара таковых, перегибает пополам ноги и опускается на колени; затем, при помощи каких-то волшебных слов, которыя он бормочет, его сломанныя ноги изцеляются и он встает.

„Уличенный в колдовстве, в деспотизме и в низкопоклонничестве, в гордости и в жестокосердии относительно животных преступник был приговорен к тягчайшему наказанию: к печальной смерти. Правда, один скворец, великий законник, три раза ударив лапкою но ветви, на которой он сидел, изъявил желание защищать Сирано, но тотчас-же почувствовал угрызения совести, причем и сказал, что если-бы дело шло о спасении его собственной души, то и тогда он не решился-бы содействовать жизни такого чудовища, как человек. — В знак удовольствия и в изъявление одобрения искренности „столь добродетельной птицы“, весь народ защелкал клювами“.

Но что-же это такое — печальная смерть? Это смерть, обусловливающая собою скорбь многих, жесточайшая из смертей. Птицы, обладающия самыми меланхолическими и печальными голосами, отряжаются к преступнику, котораго кладут на роковое ложе из кипарисных ветвей. Скорбные музыканты собираются вокруг него и наполняют его душу столь грустными мелодиями, столь ужасными сетованиями, что горечь чувствуемой им скорби нарушает экономию его организма и сокрушает его сердце; он видимо слабеет и наконец умирает, задыхаясь от горя.

Но как в то время на престоле находился король Голубь, то столь жестокая кара, в виде помилования, была заменена тем, что человека предали на съедение мухам....

В эпизодах подобнаго рода проходят странствования по Солнцу. Язык деревьев, беседующих в безмолвных лесах, заслуживает внимание не меньше всего вышеприведеннаго: в нем слышится веянье вечерняго ветерка на опушке леса и неумолчный лепет листвы. Деревья беседуют о медицине, естествоведении, нравах, любви. Впоследствии Сирано быль свидетелем дивной битвы Огненнаго Зверя и Зверя-Льдины, Саламандры и Реморы. Во время экскурсий своих он встречает Кампанеллу; автор „Сité dе Dieu“ объясняет ему, каким образом души Растений, Животных и Людей, не умирая, возносятся на Солнце. Знаменитый калабриец приводить Сирано к символическому озеру Сна, в лоно котораго изливаются, после шестнадцатичасоваго течения, пять изнеможенных от усталости источников: источники Зрения, Слуха, Обоняния, Вкуса и Осязания. Но если что-либо заслуживает удивления в этом светлом мире, нашей общей родине, то это три орошающия его реки: река Памяти, широкая, но вечно оглашаемая назойливым криком сорок, попугаев, соек и проч.; — река Воображения, не столь широкая, но глубокая и сверкающая своими игривыми и светлами водами. Рыбы, которых питает она, деревья, осеняющия ее, птицы, порхающия вокруг нея — все это невероятнейшия из существ, какия только можно себе представить; наконец, река Разсудка, глубокая, но текущая невообразимо медленно и безпрестанно возвращающаяся к своему истоку.

Животныя на Солнце чрезвычайно долговечны; они умирают естественною смертью, прожив семь или восемь тысяч лет. Порою случается однакож, что философы умирают от умственной водянки, причем голова их непомерно разбухает и затем лопает.

История государств Солнца кончается таким-же образом, каким она и началась, насколько, по крайней мере, видно это из дошедшей до нас рукописи. Последний эпизод посвящен описанию депутации, прибывшей из страны „Любовников“, небольшаго мира, находящагося невдалеке от Солнца. Молодая супруга требует суда над своим мужем, обвиняя его в том, что он два раза убил своего последняго ребенка. Этот вздорный разсказ не имеет ни малейшаго отношения к нашему предмету.

Без сомнения, нам было-бы чрезвычайно интересно узнать, каким путем Сирано возвратился во-свояси, но история решительно умалчивает об этом. Вне-земныя путешествия издавались вообще по смерти их авторов. Быть может, что человек, так любивший светлую сферу Солнца, действительно отправился на нее, не окончив свой фантастический разсказ и, вероятно, до сих пор он еще не возвратился.

Многие из поклонников Сирано де-Бержерака старались подражать его смелым вымыслам, но никто из них не мог подняться на высоту, на которой стоял их учитель. Не можем, однакож, не представить здесь „задушевнаго“ друга Сирано, Анри Лебрэ, бывшаго его душеприкащиком и опубликовавшаго первое издание „Путешествия на Луну“. По поводу восшествия своего на Южный пик и интересных эпизодов этого путешествия, он приводит следующий разсказ, в котором порою замечаются штрихи кисти a la Bergerac.

„Я разложил мой плащ на нагорном снегу, говорит он, — я уснул, несмотря на стужу. Мой проводник и Шампань, достовернейшие из свидетелей, не преминули сделать то-же самое, но желание выпить малую толику лишило их сна. Не зная чем заняться, тем более, что наступила ночь, они стали забавляться наблюдением Луны, в то время полной, как яйцо, и при помощи моей зрительной трубы открыли на ней много такого, чтó привело их в немалое изумление. Возня, которую в изумлении своем они подняли, разбудила меня. Я взял трубу, известную в науке под именем телескопа и прислонив ее к скале, устремил взоры на большой светлый круг, наблюдая его во всех частях. При этом я несравненно лучше изучил его, чем на лунных картах; я заметил на Луне моря, леса, горы, реки, города и даже соловьев на деревьях. Полагаю, что если-бы у меня имелся инструмент, который настолько изощрил-бы мой слух, насколько телескоп изощрил мое зрение, то я услышал-бы пение соловьев. Это доставляло мне величайшее удовольствие и удалив проводника и Шампаня, чтобы они не мешали мне, я взял телескоп и с бóльшим еще старанием принялся наблюдать мир этот, который заставляет так некстати хохотать глупых людей, не верящих ничему, что разсказывают о нем. И в самом деле, я увидел там вещи, превосходящия все, что только писали об этом величайшие из философов. Народы Луны, не говоря уже о прочем, велики и могущественны и ходят они, как утверждает Бержерак, на четвереньках, чему я до той поры не слишком верил. Но теперь я нисколько не сомневаюсь в этом, так как собственными глазами я видел Бержерака, ехавшаго на колеснице, запряженной двумя гиппогрифами, которые так проворно действовали ногами и крыльями, что вскоре я потерял их из вида. Он проехал невообразимою толпою народа и вступил в большой город, находившийся в конце пути, по которому следовали гиппогрифы. Пред городом находилось нечто в роде триумфальной арки, покрытой надписями в честь Бержерака, из чего я заключить, что последний совершал торжественный въезд в город. Я несказанно обрадовался, что рано или поздно, но великих людей вознаграждают и если родина оказывается в отношении их неблагодарною, то небо дозволяет, чтобы чужеземцы воздавали им подобающия почести“.

Ничего более мы не станем цитировать; эпизод начинаешь сбиваться на тон „Orlando furioso“ и не отличается ни остроумием, ни занимательностью. Лебрэ — ученик Бержерака и, подобно многим другим, он заимствовался у своего учителя только балагурством, а не философскими воззрениями, для которых вымысел служил только покровом.

ГЛАВА VIII.

 

Движение приостанавливается. — Экстатическое путешествие в небесных пространствах о. Афанасия Кирхера и мистические обитатели миров. — Обитаемость светил, по Гассенди. — Католические и протестантские теологи.

(1656 — 1667).

 

О. Афанасий Кирхер. Itinerarium extaticum, quo mundi opificium... etc. exponitur ad veritatem.

Экстатическое небесное путешествие, в котором разсматривается дивный механизм мира, природа, действия, свойства, устройство и состав неподвижных и блуждающих звезд, начиная с земнаго шара и кончая последними пределами вселенной“. — Рим, 1656.

О. Афанасий Кирхер, автор Mundus subterraneus , Путешествия в Китай и множества научных, в свое время очень уважаемых трактатов, на несколько мгновений займет нас в качестве интереснаго типа последних средневековых диспутантов-схоластиков, которые на двух алтарях воскуряли фимиам Аристотелю и св. Фоме и погружались в дремоту при томных аккордах небесной музыки, слышанной Пифагором две тысячи лет тому назад. Разсказ наш был-бы безконечно растянут, если-бы мы представили во всем их объеме теории, которыми втечение многих веков услаждались астрологи и метафизики; если-же мы решаемся отвести им здесь место, то не иначе, как по предъявлении ими своих достоинств. О.Кирхер есть тип, выражающий собою множество других типов и достойный нашей особой благосклонности.

Впоследствии выяснится, что этот знаменитый мечтатель придерживался как системы Птоломея, помещавшаго Землю в центре вселенной, так и библейскаго текста, сообщавшаго земному шару капитальное и единственное значение в системе мироздания. Впрочем, Кирхер не преминул заявить в своем Praelusio par œ netica, что во всем и в отношении всего он подчиняется учению священных книг и Отцев Церкви; если-же он позволяет себе погрузиться в экстаз и совершить небесное путешествие, то единственно с целию видеть только то, что вообще допускалось общепринятою доктриною. Нам представится однакож случай убедиться, что достойный патер видел то, что многие видели до него, начиная с эпохи, когда св. Павел был восхищен в третье небо и кончая обвинителями Галилея, не пропускавшими случая приводить игру слов одного проповедника: Viri Galil œ i , quid adspicitis in c œ lum ?

Прежде чем начнем большое экстатическое путешествие, представим в нескольких словах идею книги. О. Кирхер представляет Феодидакта (так назывался путешественник) безплотным духом и формально заявляет, что Феодидакт странствует в качестве духа. Гений Космиил — очень удачное название — обязавшийся ввести неофита во все страны небеснаго мира „начиная с земнаго шара и до последних пределов звездной сферы“, устраняет трудности пути и объясняет тайны этого неизведаннаго мира. Начинают они свою планетную экскурсию с Луны и завершают ее Сатурном; оттуда они отправляются на твердь небесную, где и заканчивается первый диалог. Второй диалог составляет космотеологическую теорию сотворения мира, гармонии сфер и предназначения небес. Не можем отказать себе в удовольствии перевести слова автора, излагающаго в предисловии план своей книги. „Чтобы в настоящем сочинении не было недостатка в том, что относится к строению вселенной, объясняет автор, — во второй части книги говорится о божественном Провидении и его действии, о небе Эмпирее, о воображаемом пространстве, о светопреставлении, о непостижимых безднах судеб Божиих и о превосходстве католической религии, в видах вящшей славы Господа, Его пресвятой Матери и во спасение душ ближних наших. Приветствую тебя читатель и будь здоров“.

В тот день, когда Феодидакт был объят экстазом, восхитительная гармония преисполнила восторгом все существо его и погрузила его в мистическую истому. Действие этой сладостной мелодии настолько было могущественно, что душа не могла уже оставаться узницею в своей прозаической телесной темнице: могучия и фантастическия видения осенили ее; она воспарила в высь и, как-бы погруженная в дремоту, увидела себя в пустынях неизвестнаго мира. Но вскоре к ней приблизился муж необычайнаго вида: голова его и лицо были лучезарны; глаза его сверкали подобно раскаленным углям; его дивная одежда не имела никакой известной формы; он имел большия и светлыя крылья; ноги и руки его были краше драгоценных камней; в деснице он держал шар, на котором были изображены блуждающия звезды и многоцветныя сферы. При виде этого дивнаго существа Феодидакт задрожал, волосы поднялись дыбом на голове его, голос остановился в гортани: Vox faucibus haesit (автору, повидимому, знаком Виргилий). Но сладчайший в мире голос сказал ему: „Встань и ничего не страшись, Феодидакт. Услышаны молитвы твои и послан я к тебе, что-бы поведать славу и величие всемогущаго Господа, насколько это возможно для смертных. Имя мне Космиил; я служитель Всевышняго и гений сего мира; мой священный ореол знаменует славу херувимов; пламенные глаза мои — это свет небесный; шар, который я держу в одной руке, есть символ звезднаго мира; весы в другой руке — символ законов божественных. Гряди, сын мой: пред нами путь в небеса, величие Творца и великолепие твари. Пойдем, чадо мое!“

Итак, наш странствователь отправляется на Луну. Во время переезда он наблюдает последовательные виды, в которых представляется Земля, видимая с различной высоты, но (очень курьезное наблюдение) прежде чем прибыть на Луну, он в последний раз взглянул на наш мир, причем и увидел, благодаря объяснению Космиила, земной рай — трехугольную страну на берегах Каспийскаго моря, сверкающую неизреченным светом. Илия и Энох ждут в ней дня суднаго. Приблизясь к Луне, путешественник ощущает притягательную силу последней и начинает дрожать всем телом, так как ему кажется, что он разможжит себе голову об какую-нибудь скалу. „О, что ощущаю я, сладчайший наставник души моей! Молю тебя, охраняй раба твоего; если ты покинешь меня, куда направлю я стопы мои, куда понесусь я, где будет предел странствованиям моим? Но Космиил при помощи ласковых речей возстановляет мужество Феодидакта и убедив его, что хотя никто из смертных не возвращался из стран этих, так как никому собственно и не приводилось побывать в них, продолжает оказывать ему свою защиту и нежно печется о нем. Затем он дунул на него, вследствие чего Феодидакт навсегда освобождается от органических потребностей голода и жажды и ни одна стихия не может уже производить на него своего губительнаго действия.

Луна представляет ему чрезвычайно приятные пейзажи: глубокия долины, длинный цепи гор, моря, озера и острова. Реки стремятся к океану; обрывистые холмы увенчаны блестящими скалами, поля зеленеют. Странное однакож дело! Их оцвечивает не трава, а драгоценныя лунныя камни, свойственные этому миру. Но если-бы путешественнику вздумалось доставить их на Землю, то они сами собою возвратились-бы на Луну, их „естественное местопребывание“. Вода на Луне чиста и прозрачна; такой на Земле нет. Но в реках и морях не оказывается ни малейшей рыбки, на полях ни единой былинки, а на материках Луны от веков не ступала нога ни единаго животнаго. Вместо растений, там растет какая-то плесень, похожая несколько на металлическую кристаллизацию. После этого следует ожидать, что на Луне нет людей: и действительно, светило это вполне необитаемо. Послушаем превосходныя разсуждения Космиила: Земля есть естественная обитель человека, поэтому на Луне и нет людей; если нет на ней людей, то нет и животных, следовательно не оказывается надобности и в растениях; после этого вполне понятно, что Луна необитаема... Так как Бог создал светила собственно для Земли, говорит он дальше, то было-бы совсем безполезно, если-бы Он населил Луну животными: как нет двух гармоний, так нет и двух вселенных. Если-бы на Луне находились люди, спрашивает Феодидакт, то какой вид имели-бы они? Сын мой, сказал гений, — отвечая на твое безразсудное предположение, скажу тебе, что они скорее походили-бы на чудовищ, чем на людей. Так как влажное начало не обладает на Луне теми свойствами, какими обладает оно на Земле, то органы, требующие влаги, необходимо должны атрофироваться; то-же самое можно сказать и о начале сухом, стуже и тепле. Только обитатели Земли и могут существовать в условиях человеческих тварей.

Пребывание на Луне проходить в наблюдениях и беседах. Не мешает упомянуть, что собеседники ясно видят оттуда, что Земля нисколько не вращается вокруг своей оси; вместе с тем они очень приятно беседуют на счет незримых отношений, существующих между семью планетами и семью главнейшими органами тела человеческаго.

Можно-ли употреблять при обряде крещения чистыя и светлыя воды, которыми орошаются долины Венеры? Без сомнения, да и почему-бы нельзя? Разве оне не обладают свойствами вод земных, так как четыре стихии распространены повсюду и неразложимы? За исключением, конечно, вод, производимых огнем, растениями и металлами и не составляющих стихийнаго начала*).

*) Заметим мимоходом, что химия видоизменила несколько подобнаго рода воззрения.

С Венеры Земля представляется в виде простой звезды. Она имеет свои фазы как здесь, так и везде; впрочем, автор последователен в своих убеждениях и придерживается системы Птолемея, по которой Венера находится между неподвижною Землею и вращающимся Солнцем. В самом деле известно, что Земля не представляет фаз обитателям Венеры; впрочем, планеты имеют фазы только для тех миров, которые превосходят их в постепенности разстояний от Солнца. С Венеры Солнце кажется громадным огненным океаном.

Путешественникам представляется великолепный остров и они вступают в одну лучезарную обитель, о которой ничто не может дать нам понятия. Чувство обоняния услаждается благоуханиями амбры и мускуса; растения, как-бы состоящия из драгоценных камней, украшены дивными красками, а солнечные лучи переливам своего света возвышают их красоту. Но напрасно ищет человек живаго существа: ничего не находит он и только неодушевленная природа представляется его взорам... Но вот, с одного светлаго холма спускается группа несравненой красоты юношей; напрасно старались-бы мы описать их совершенства: такой красоты не выразить человеческим словом. Они облечены светлыми одеждами, на который Солнце проливает нежные оттенки и переливы своего света. Вот они спустились с холма; одни из них держат в руках цитры и кимвалы и волны гармонии разносятся в воздухе; другие несут дивныя корзины, наполненныя розами, лилиями, гиацинтами и нарциссами... При виде такого зрелища, Феодидакт, изнемогая под обаянием музыки, благоуханий и красоты, готов уже приветствовать преславных представителей рода человеческаго в этом великолепном мире, но Космиил останавливает его и объясняет, что существа эти не принадлежать к семье человека. Только Земля обитаема людьми; что-же касается этих существ, то это ангелы, служители Всевышняго, охраняющие мир Венеры согласно с предначертаниями природы. Затем Космиил продолжает объяснять, что сказанные ангелы изливают по дольним мирам благотворныя действия Венеры, благодаря которым обитатели Земли, родившиеся под этою счастливою звездою, отличаются красотою, любезностью и прекраснейшим характером.

Некоторые писатели старались истолковывать беседы Кирхера в обратном смысле и не давая себе труда или удовольствия прочесть этот огромный фолиант в пятьсот страниц, только слегка касались его напыщенной латыни. Они полагали, что наш экстатик населял планеты сообразно с астрономическим значением миров, не смотря даже на то, что сам Кирхер постоянно отвергает это, не видит в небесных пространствах ни малейших признаков рода человеческаго, а в отношении живых существ находит там одних только безсмертных духов.

Прежде чем оставить восхитительную сферу Венеры, Феодидакт просит у Космиила позволения взять что-либо из разсеянных по ея полям дивных вещей, с тем, чтобы доставить их на Землю. Но Космиил объясняет ему, что Венера составляет „естественное местопребывание“ этих предметов; предоставленные самим себе, они немедленно-же, в силу своей природы, возвратились-бы назад, или превратились в предметы земные, после чего Феодидакту ничего уж не остается, как только искренно раскаяться в своей неуместной любознательности.

Меркурий производит удивительное действие как на тело, так и на дух; он сообщает нам остроту разума, смышленность, таланты, силу, здоровье, деятельность и живость. Едва Феодидакт ступил ногою на почву Меркурия и напился воды из ближайшаго источника, как тотчас-же он почувствовал себя совсем другим человеком, как физически, так и нравственно и едва не пустился в пляс, точно кровь в жилах его превратилась в ртуть. Раз навсегда заметим, что по системе Кирхера, граничившей с судебною астрологиею, но отвергавшей последнюю, планеты считались орудиями, служащими Богу как для нравственнаго воздействия на мир, так и для физическаго управления последними

На Меркурие проходят светлыя горы и золотистая равнины. Свет его отличается таким блеском, что без особой милости Божией глаза смертных не могли-бы переносить его, а зной на Меркурие так силен, что все органическое необходимо должно там погибнуть. Поэтому, кроме вышеприведенных уже оснований против обитаемости планет, вообще существуют и другия, не менее основательныя причины, клонящияся не в пользу климатических условий Меркурия. Если путешественники наши и встретили на Меркурие группу старцев, которых головы были увенчаны лучезарными ореолами, с бородами из чистейшаго золота, с светозарными крыльями и с кадуцеями в руках, то, само собою разумеется, то были духи, правящие миром Меркурия.

По истине, у нас не хватает слов, как и не хватало их Кирхеру, для описания действия, производимаго Солнцем на смертных, которые посещают это светило. Ставить с ним в параллель семь чудес мира, это значило-бы сравнивать ноль с безконечностью; все библейския выражения: шемес, гамма, шерес, ничтожны в сравнении с действительностью и восторг нашего экстатика достигает до того, что Феодидакт умоляет уже и заклинает своего покровителя не во имя любви, чести, гуманных чувств, но во имя... внутренностей милосердая Божия: Rogo te per viscera misericordiae Dei , ne me derelinquas , o Kosmiel ! Гений и не оставляет Феодидакта и, благодаря заботам Космиила, путешественники спускаются на поверхность Солнца на прекрасном пурпуровом облаке.

Подобно всем планетам, Солнце состоит из четырех стихий; на нем существуют моря и материки. Его моря, состоящия из пламенной влаги, представляются в дивном, невыразимом разнообразии различных влаг и особых свойств огней; таковы вообще солнечныя воды. Что касается его плотных частей, то оне обладают странным свойством: оне пористы и во всех направлениях проникнуты каналами, в которых обращаются различных свойств огни. Но факт, заслуживающий особеннаго внимания, состоит в общем строении почвы Солнца, изрытой ячейками, имеющими вид ромбоидальных, лежащих одна на другой, фигур. В ячейках этих, подобно новаго рода меду, заключен солнечный огонь, который находится таким образом в плотной материи, как-бы в „некоем дивном сосуде“, по слову Эклезиаста.

Кроме того, огромные солнечные кратеры извергают в воздух пары и газы. Этими внутренними волнениями, вместе с движением Солнца вокруг оси, обусловливаются безпрестанныя бури, происходящия на поверхности светила. По своему составу, Солнце вполне разнородно, вопреки мнению Аристотеля, и заключает в себе зародыши вещей и существ. (Укажем, кстати, на одно новейшее слово: панспермия, которое в книге Кирхера прописано всеми буквами: Corpus Solis panspermia pollet). Из солнечной урны истекают все богатства планетнаго мира.

Кирхер полагает, что Солнце в тысячу раз больше земнаго шара. В этом отношении он был ближе к истине, чем Бержерак, по мнению котораго Солнце больше Земли только в четыреста тридцать четыре раза. Чтó находится на этой громадной планете — этого и разсказать нельзя; здесь место всякому великолепию. Однажды невдалеке от путников, разразился огненный дождь, подобный нашим водяным дождям; но по мере того, как расходились тучи, вокруг путешественников разливался все больший и больший свет. Там, где носились тяжелыя и мрачныя тучи, царил полусвет, а порою и относительная темнота. Чрезвычайно странная мысль: находясь на Солнце, вместе с тем можно находиться и не среди вечнаго света.

Пятна, замечаемыя нами на Солнце, производятся, во первых, ветрами, которые зараждаются в извилинах солнечных тел, поднимаются в атмосферу и помрачают блестящую поверхность дневнаго светила, и, во-вторых, парами, поднимающимися на всем пространстве Солнца. Что касается солнечнаго света, то он чист и подобен свету Эмпирея; лучи Солнца относятся к огням второстепенным, обладающим свойством проницать и сожигать, а свет его — к огням третьяго разряда.

Кометы — это дщери Солнца. Оне происходят от страшных извержений, порою происходящих на его поверхности и затмений, намять о которых сохраняется в истории, как например о затмении, последовавшем за смертию Цезаря. По прошествии известнаго времени, кометы очищаются в пространстве от облекающих их паров и делаются звездами. Не входя в разсмотрение космографических теорий благодушнаго патера, перенесемся в мир Марса, прибавив однакож. что гении Солнца не в пример совершеннее ангелов Венеры и что без защиты добрейшаго Космиила, нашему герою несколько уже раз пришлось бы умереть от восторга и умиления.

Внезапная перемена и полнейшее превращение! Действие, производимое Марсом, настолько зловредно, что не достигнув еще планеты этой, Феодидакт ощущает уже зловоние удушливых и смрадных паров, а зрение его неприятно поражено ужасным видом багровой планеты. К счастию (мы было и забыли упомянуть об этом), его гений-хранитель постоянно имеет при себе некий волшебный пузырек, заключающий в себе действительнейшее противоядие против всякаго рода путевых невзгод. Еще до прибытия на Солнце, эликсир этот подкреплял Феодидакта и предохранял его от действия зноя; со временем он согреет его, если окажется в этом надобность, а теперь укрепит против гибельнаго соседства Марса. Под защитою этой панацеи путешественник вступает в мир Марса и не без ужаса видит он его страшныя поля, ощетинившияся пылающими вулканами, пересекаемыя огненными реками, изрытыя пламенными горнилами и огнедышащими пропастями. Почва Марса, как кажется, состоит из серы, мышьяка и других ядовитых веществ; озера его наполнены нефтью и смолою; в атмосфере, насыщенной смрадными испарениями, носятся страшныя массы туч. Обитель суровая и гибельная, нога человека никогда не отпечатлеет следов своих на твоей сернистой почве; ни один из смертных не явится сюда с тем, чтобы задохнуться от твоих губительных газов! Да не надеются служители смерти, приставленные для твоей охраны — громадные, страшные всадники, сидящие на свирепых конях, извергающих ноздрями пламя - да не надеются служители смерти, чтобы мало-мальски уважающее себя существо последовало по стопам Кирхера; оставайся одинокою в области смерти, о злополучнейшая из планет, обитать в которой решился-бы только один Вулкан, не имей он основательных поводов ненавидеть тебя! Что касается до нас, существ сознательных и разумных, то мы поднимемся одною сферою выше и будем держать путь наш к великолепному миру, царящему в горних пространствах.

Четыре Луны в различных фазах носились по небу и в воздухе ощущался сильный запах амбры, когда Феодидакт опустился на высокую гору неизвестной планеты. Светлыя воды протекали по ея долинам и можно-бы было побожиться, что путешественники возвратились на Венеру, если-бы только последняя планета не находилась к первой в отношении яйца ласточки к яйцу куриному. При том разстоянии, в котором Юпитер находится от Солнца, свет дневнаго светила не может быть предоставлен собственным силам, а потому четыре Луны Юпитера присоединяют к освещению, получаемому ими от Солнца, свойственный им свет, вследствие чего на водах, на земле и на облаках Юпитера происходит дивная игра света. Если прибавим еще к этому дивную гармонию, носящуюся в уединенных местах и по берегам сладко-журчащих ручьев и, главное, какое-то невыразимое благоухание, о котором ничто в нашем мире не может дать нам ни малейшаго понятия, тогда мы поймем изумление и восторг новаго пришельца в этом царственном мире. Послушаем однакож разговор наших собеседников: Utrum homines in globo Jovis sint.

— Мне кажется, что хорошо-бы поступила премудрость Бога, поместив под столь кротким небом и в столь великолепном мире какия-либо разумныя существа, способныя наслаждаться его благами.

— Разве тебе неизвестно, друг мой, что если ты еще жив, то обязан ты этим моему покровительству и что если-бы кто-либо из смертных прибыл сюда естественным образом, то он немедленно-же испустил-бы дух?

— Без сомнения. Но если-бы эта планета была населена людьми иначе организованными и могущими жить здесь?

— Из вышеприведенных доводов для тебя должно выясниться, что Земля составляет естественное местопребывание рода человеческаго; в этом отношении она не может быть заменена ничем другим.

— Но если на Юпитере, как и на Земле, существуют четыре стихийныя начала, возражает Феодидакт, — то почему не могли бы существовать здесь насекомыя, эти крошечныя существа, зараждаемыя брожением растительных веществ? (Из этого видно, что учение о самозарождении никогда не прекращалось).

— Способ, каким происходит в мире этом смешение стихийных начал на столько различен от способа, каким совершается это на Земле, что ни одна тварь не может родиться здесь. Ищи, сколько хочешь, но не найдешь ты здесь ни одного животнаго.

Но Феодидакт не теряет присутствия духа.

— Если-бы Провидение поместило здесь, добавляет он, существа обоего пола, то разве они не стали-бы размножаться, каждое сообразно со своею породою?

— Удивляюсь я твоему неразумию, отвечает невозмутимый гений, обнаруживая однакож некоторую долю смущения. Но где-же необходимыя для жизни условия? Где воздух, пища? Где животныя и растения?

— Прости моему неведению, о Космиил, продолжает собеседник, — но скажи мне, умоляю тебя, почему занесенныя сюда семена не могли-бы прозябать, почему нельзя возделывать эту заглохшую почву, повидимому столь удобную для обработки?

Божественный Космиил возвращается к своему излюбленному тезису и отвечает, что все земное — семя-ли, зародыш-ли - стремится к Земле и находится в приличных ему условиях только в своем естественном местопребывании. Все занесенное на планету Юпитера, немедленно-же возвратилось-бы на Землю, в силу свойственнаго ему стремления, или обратилось-бы в недеятельное стихийное вещество Юпитера.

И добродушный Кирхер заканчивает словами: Recte et sapienter omnia decidisti. Увы! Не смотря на свою премудрость, гений очень ошибался (надеемся, что в этом, покрайней мере, отношении с нами будут согласны). Вот новыя и не менее интересныя мысли, в которых Кирхер равным-же образом сбивается с прямаго пути, не смотря даже на все остроумие его соображений.

По отъезде с Земли, философы наши тотчас-же заметили, что нет у них ничего такого, чем-бы можно было измерять течение времени и они не знали даже, которое теперь число. Правда, Космиил, обладавший отличным зрением, по прибытии на Солнце заметил, что в Риме праздновали тогда св. Петру и Павлу, но все-же путники не знали, день-ли теперь или ночь. Отсюда изыскания относительно дней Юпитера. Так как планета эта в одиннадцать раз больше Земнаго шара, то, по заявлению Космиила, продолжительность ея дня сохраняет те-же отношения и заключает в себе 284 часа. Как известно, это вполне неверно, но вот одно очень странное совпадение. Продолжительность года на Юпитере и продолжительность земнаго года с точностью определяется отношением 11 в 8, почти-равным отношению диаметра Юпитера к диаметру Земли, так что год Юпитера выражается не 365, а числом 4,500. Действительно, соображения о продолжительности дня на первых порах кажутся правильными; но дело в том, что выводы, представляющиеся нам чрезвычайно логичными, не всегда кажутся таковыми законам природы и дни Юпитера, далеко не будучи продолжительнее земных дней, в два раза короче последних.

Путешественникам представился случай мимоходом приветствовать ангелов-хранителей. То были человеческия, высокаго роста существа; шли они важною поступью, облеченныя царскими мантиями, величественно развевавшийся под дуновением ветра; их осанка и лица дышали величием; в правых руках они держали украшенные драгоценными камнями мечи, а в левых — курильницы с благоуханиями. При приближении путешественников, духи улетели на облаке, а наши странствующие рыцари закончили свою поездку на Юпитер, посетив спутников этого громаднаго мира.

Побывав на Юпитере, путешественники отправились в мир Сатурна — планету роковую, обитель горестей, стужи и однообразия; человек немедленно умер-бы там, если-бы до того еще он не погибал от зловредных действий, свойственных природе Сатурна. Духи, правящие этим миром, молчаливы; ходят они, понурив головы, удрученные гнетом внутренняго созерцания; в правых руках у них косы, в левых — губительные яды. С высоты Сатурна они мстят за праведников и людей угнетенных, наказывают грешников и нередко испытывают добродетельных невзгодами и горестями. Таков Сатурн, таковы его гении, таково впечатление, произведенное им на Феодидакта. Не будь эта планета, последняя в системе мира, хорошею обсерваториею для наблюдения светил и отличнейшим предлогом для разглагольствований о суете дел человеческих, (самыя блестящия из последних и не заметны в таком отдалении), то наши собеседники и не останавливались-бы на Сатурне, а прямо вознеслись-бы на твердь небесную.

Прибыв на небеса, Кирхер, повидимому, чрезвычайно изумляется тому обстоятельству, что находится он не среди сонма созвездий и тут-же задается вопросом: где роги Овна, перевязь Ориона, Наседка и ея цыплята? На Венере он замечает, что звезды находятся одна от другой в таком разстоянии, что Солнце не может освещать их и что оне обладают собственным светом. Они переносятся на Сириус, огромное Солнце, вокруг котораго вращается Луна, подобная нашей (можно подумать, что Кирхер разгадал строение звездной системы), затем отправляются уже на полярную звезду. Во время переезда от экватора к полюсу, возникает вопрос: возможно-ли, чтобы столь далекия светила втечение суток обращались вокруг незаметной точки Земли? Для выяснения этого факта автор допускает существование эфира, известнаго у Евреев под именем ракганг и проницающаго все тела в их сокровеннейшем составе. Эфир движется округ Земли, а небесныя тела, погруженные в эту газообразную материю и проникнутыя ею необходимо должны следовать за эфиром. Если-бы мы спросили, какою силою звезды приводятся в движение, то Космиил ответил-бы, что духи, подобные тем, с которыми мы уже познакомились на планетах, направляют каждое светило по пути, указанному предвечными законами. Феодидакт не может однакож понять возможность столь быстраго движения светил, но Космиил объясняет ему, что Богу столь-же возможно позволить сферам, управляемым гениями, совершать течение свое по своду небесному в двадцать четыре часа, как возможно ему, Космиилу, в одно мгновение ока перенести Феодидакта с Сириуса на полярную звезду. (Действительно, великолепный ответ!). Шейнер и Мерсенн доказали, что камень, падающий с неба на Землю, совершил-бы свой путь не более чем в шесть часов; но если-бы нашлись люди, непременно добивающиеся естественнаго примера возможной скорости материи, то им можно-бы указать на быстроту молнии. Впрочем, в конце концов не мешает вспомнить и о неисповедимости дел Божиих. Затем начинают беседовать о происхождении временных звезд, а именно о звезде, появившейся в Кассиопее в 1572 году, о безконечности мироздания, и при мысли, что пространство, по сущности своей, не может иметь пределов, автор чувствует себя в очень неловком положении. Но как эта мысль относятся собственно к числу теологических промахов, то Кирхер и не может формулировать ее. Путешествие заканчивается благодарственною молитвою Создавшему, во славу человеку, так много непостижимаго.

Очень-бы нам хотелось с такою-же подробностью изложить вторую часть путешествия, но по недостатку места, волею-неволею приходится закончить наш обзор.

Прибавим, однакож, что над пространною твердью небесною находится неподвижный Эмпирей, в котором пребывают Сын человеческий и Дева Мария и в который внидут избранники Божии после страшнаго суда. Эта светлая область, превосходящая своим сиянием лучезарнейшия солнца, окружает вселенную, подобно окружности, охватывающей свой центр. Если мы и не видим ея ослепительнаго света, то потому только, что между нею и твердью небесною простирается громадная пелена вод, вод горних, отделенных, во второй день сотворения мира от вод дольних. Разсуждая, с одной стороны, о безпредельности Эмпирея, окружающаго всю вселенную, а с другой — о незначительном числе праведников, автор, повидимому, стремился к двум противоположным идеям. В видах населения обширной области Эмпирея, Кирхер поступил-бы гораздо благоразумнее, если-бы, оставив в стороне незначительное число избранников на Земле, он смотрел на остальные миры, как на обители, из которых, в день милосердия, души праведников вознесутся в последнее, уготованное для них жилище.

Монах привел нас к аббату и если на пути к Гассенди мы встречаем Кирхера, то это приносит не мало чести последнему.

Обитаемы-ли светила? De Coeli Siderymque substantia (cap. VI, Sintne Coelum et Sidera habitabilia? — Syntagma philosophicum? anno 1658, posthume).

В древности все полагали, за исключением Эпикура,что звезды обладают жизнью; иные имели дерзать считать их божествами, другие полагали, что каждою планетою правит дух, приставленный для ея охраны; но все это не больше, как пустыя гипотезы, порожденныя досужею страстью к умозрениям. Обитают-ли на Луне и на других светилах разумныя существа, духи или демоны, вмешивающиеся в дела земнаго человечества — это мысль, относящаяся к области метафизики; дело-же науки состоит в выяснении вопроса, на столько-ли, как и Земля, звезды могут быть обитаемы животными, имеющими некоторое сходство с тварями, населяющими наш мир и не встречается-ли в их среде порода человеческая, или какия-либо существа, имеющия известное соотношение с нами. Другими словами, желание узнать — Луна, Солнце и звезды такие-ли миры, как и земной шар или, чтó одно и то-же, подобны-ли небесныя тела нашей Земле, — является вполне законным. Такая мысль существовала уже у древних: Орфей, Пифагор и Эпикур упоминают о ней и если Лукиан мог описать свои похождения у обитателей Луны, Венеры и Солнца, то мысль эта необходимо пользовалась некоторою известностью в его эпоху. Как кажется, она в особенности была распространена по отношению к Луне, которую попеременно называли то небесною Землею, то земным светилом. Пифагорейцы учили, что Луна обитаема животными и растениями красивейшими и бóльшими чем наши в пятнадцать раз. Говоря о лунных яйцеродных женщинах, зародыш которых в пятнадцать раз больше зародыша земных женщин (по словам Неокла Кротонскаго, такое яйцо упало однажды с Луны), Геродот, повидимому, намекает на подобныя-же воззрения. Ксенофан говорит, что в вогнутой стороне Луны находится другой мир и другая порода людей, живущих точно так, как и мы, а Цицерон добавляет, что это обитаемый мир, со многими городами и горами; такого-же мнения Макробий на счет обитателей Луны.

Так говорит философ Гассенди. Возражения, основанныя на наблюдении видимых явлений, добавляет он, не могут поколебать этих положений. Плутарх приводит слова Гераклита, сказавшаго, что обитатели обращеннаго к нам полушария Луны должны быть, подобно Иксиону, прикреплены к земле, чтобы не падать; но такия соображения не имеют никакого смысла и обитатели Луны в равной мере могут опасаться, чтобы мы не попадали на них в то время, когда вследствие движения Земли, мы занимаем положение, противоположное существам, находящимся вверху, по направлению к звездам. Говоря о климате, температуре и атмосферических условиях, вообще упускают из вида, что обитатели Луны по природе своей отличны от земных тварей и притом в гораздо большей мере, чем различныя существа, живущия в нашем мире, так как условия их существования несовместны с условиями обитаемаго нами земнаго шара. Ни животныя наши, ни растения не могут существовать на Луне; но это не составляет еще причины, по которой лунные люди не могли-бы питаться известным способом. Размышляя о губительном зное тропическаго климата, о жарах, вечно господствующих под земным экватором, о ледяной стуже зимних ночей и высоких гор, и переходя затем к лунным дням и ночам, из которых как те, так и другие равны пятнадцати земным дням и ночам, нам кажется, что вследствие таких крайностей Луна не может быть обитаема. Однакож дело не так. Существа, родящияея и умирающия в лунном мире организованы иначе, чем те, которыя родятся и умирают у нас. Понять этого мы не можем; так точно не могут понять условий нашего существования и жители Луны, допустив, что они твари разумныя.

Различия, существующая между Селенитами и обитателями Земли, еще в большей мере проявляются между различными планетами нашей системы. Меркурий и Венера находятся ближе к Солнцу, чем Земля, а Юпитер, Марс и Сатурн удалены от Солнца на громадное разстояние. Следовательно, вещество Меркурия и Венеры должно быть тем совершеннее и тем более оно соответствует свету и теплоте, чем ближе находятся эти планеты к светозарному источнику и чем больше проникнуты они его великолепным сиянием. Напротив, миры Сатурна, Юпитера и Марса состоять из вещества тем более грубаго и тем менее соответствующаго свету и теплоте, чем в большем разстоянии находятся они от светозарнаго центра и в меньшей степени пользуются его благами. Наделяя жизнью неведомыя существа, могущия обитать в мирах этих, с другой точки зрения мы приходим к возможности предположения, что между ними существует следующая градация: жители Меркурия малы, но за то они совершеннее обитателей Венеры; последние малы, но за то совершеннее жителей Земли и так дальше. По аналогии мы можем допустить, что обитатели Луны гораздо меньше обитателей Земли; таким образом, надежда увидеть когда-либо, при помощи телескопа, лунных жителей, оказывается несостоятельною. Мы полагаем, что в отношении совершенства организации мы равны лунным жителям, так как Луна находится в среднем разстоянии от Солнца, хотя по временам она то приближается к нему, то удаляется от него.

В этом состоит великая теория Гассенди. Впоследствии Боде и Эммануил Кант выскажутся в диаметрально противоположном смысле.

Что касается Солнца, то в отношении условий обитаемости оно представляется нам на столько совершеннее Земли и других планет, на сколько превосходит оно последния красотою и величием. На первых порах кажется, будто лучезарная, подобная Солнцу планета, громадный центр света и теплоты, не может быть обитаема; но присмотревшись к многообразию земных тварей, обусловливаемому различиями их месторождения, воздуха, материков и вод, мы необходимо должны допустить, что есть существа, созданныя собственно для этого светлаго и пламеннаго царства. Они приспособлены к другим условиям жизни; будучи перенесены на Землю или на другия планеты, они погибли-бы от холода, подобно тому как наши воздушныя животныя гибнут в воде, а водныя — в воздухе. На подобных выводах, вполне применимых к звездам, устанавливается идея обитаемости громаднаго числа этих далеких светил. Правда, звезды видимы только в форме светлых точек, затерявшихся в пространстве тверди небесной и только при помощи больших усилий воображения можно представить себе, что на поверхности этих далеких светил находятся обширныя поля. Поэтому звезды представляются мысли в виде необитаемых стран и безполезных пустынь. Но разсудок не может довольствоваться этим, особенно если вспомним, что Земля, видимая с Сатурна и освещенная Солнцем, произвела-бы на нас такое-же впечатление. Вместе с кардиналом Куза, два столетия тому назад утверждавшим подобныя-же положения, мы полагаем, что светила небесныя обитаемы животными, людьми и растениями, хотя способ их существования различен от того, который преобладал при сотворении земных тварей.

Есть люди, которые могут возразить, и которые действительно уже возражали, что вселенная создана собственно для земнаго человечества и что поэтому нет никакой надобности расширять область жизни. По нашему мнению, мы не составляем цели творения; мы полагаем, что Бог есть конечная цель своих дел. Для собственной славы он сотворил все — нас и прочия твари. Разве для нас создал Он ангелов, вечно предстоящих Ему, хвалящих и славящих Его? Где были мы, когда звезды утренния воспевали славу Его, когда все сыны Бога поклонялись Ему? Скажите: неужели все метеоры, все ископаемыя, все растения и животныя, находящияся в пустынях, на поверхности Земли и в пучинах морских, созданы только для человека? В таком случае, существование их вполне безполезно. Не будем-же на столько дерзновенны в нечестии нашем, чтобы предполагать, будто Бог не мог создать в других мирах не только подобных нам, но и превосходящих нас тварей, которым известны эти миры, которыя умеют ценить их красоту и славят Творца всего сущаго.

Подобныя мысли внушаются нам самолюбием нашим. Думать, будто Бог создал все для нас, что все предметы, находящиеся вне мира, безполезны для нашего предназначения и на основании этого немедленно заключать, что существование их находится вне законов природы — это значило-бы слишком уж льстить достоинствам нашим. Неужели не довольно того, что Он почтил нас своим видимым присутствием — нас, прах и персть; удостоив нас беседы Своей; искупил нас Своею драгоценною кровию; стяжал нам вечную славу и блаженство; неужели после этого мы не согласимся допустить, что Он мог создать другия существа и наделить их естественными дарами, не имеющими прямаго отношения к нашей пользе? Неужели Бог не мог иметь в виду получение от них славы, независимо от нас? Неужели Он не мог создать их только для себя, а не для нас?

Гассенди иногда считали последователем доктрины о душе мира, так как многия места в его многочисленных сочинениях, повидимому, оправдывали такого рода заключения. Однакож он всеми силами старался отклонить комментаторов своих от подобных толкований. Вопреки пифагорейцам, Гассенди допускал душу мира только в смысле несознательной всемирной силы, оживляющей каждый атом материи; но сила эта не есть Бог. Бог управляет миром, как кормчий управляет кораблем и на столько-же не составляет части вселенной, на сколько капитан не составляет части своего корабля. „Это особенная сила, разлитая во всем мире; как-бы некая душа, она связует и соединяет все части мира, противодействует их распадению, сплачивает их в одно целое, земное с земным, лунное с лунным и устанавливает между ними известныя взаимныя отношения, связь и сродство. Посредством Луны, Меркурия, Венеры и других миров она производит еще более всеобщее действие и все связует во едино; во всяком случае, она различна от души сознательной и мыслящей и не способна к воспринятию даров духовных и благодати. Она находится в зависимости от Бога, но сама по себе не есть Бог; Бог неделим и не присущ преходящим формам“. Следовательно, Гассенди не пантеист.

Движение в пользу обитаемости светил высказывалось в эту эпоху людьми самых противоположных направлений. В 1667 году, преподобный Бакстер, состоявший капелланом в армии парламента против Кромвелля, возносился духом к звездным мирам, предшествуя в этом отношении Фоме Чальмерсу и Фрейссину. Правда, с его точки зрения, равно и с точки зрения тупых богословов нашей эпохи, учение наше доставляло отраду нежным сердцам относительно числа осужденных; во всяком случае, входить в подробности такого рода мы не станем. „Я знаю, говорит он, — что дело это темное и нам неизвестно *), обитаемы-ли светила небесныя, или нет. Но сообразив, что едва-ли найдется на суше, в водах и в воздухе хоть одно место, которое не было-бы обитаемо; что люди, четвероногия животныя, птицы, насекомыя и пресмыкающияся наполняют почти все пространство мира — мы доходим до мысли о возможности, а это почти равно неопровержимой несомненности, что в такой-же мере населены части вселенной, более обширныя и значительныя, и что на них живут существа, соответствующия объему и величию своих обителей. Так точно, в дворцах обитают не такие люди, какие живут в хижинах... Как-бы мы ни называли их, но я не сомневаюсь, что число обитателей Земли в сравнении к числу обитателей планет находится в отношении 1 к 1,000,000“. Следовательно, по мнению Бакстера, планеты не только обитаемы, но каждая из них населена „согласно с ея значением“. „Я не понимаю, говорит автор „Христианизма и свободнаго изследования“, — каким образом он мог согласить эту мысль с преобладающим значением, сообщаемым библейскою космогониею нашей планете в системе мироздания, так как первый-же стих книги Бытия ставит на одну и ту-же ступень Землю и остальныя части вселенной“.

*) Reasenn of christian religion.

Из главы о св. Фоме видно, что в ту-же эпоху приверженцы „ангельскаго учителя“, монашествующие и мирские богословы, схоластики и профессора оспаривали во Франции такой взгляд на природу, взгляд, который с каждым днем приобретал больше и больше значения при помощи собственных сил. Со времени Сирано до Бержерака чрезвычайно стали заботиться о Луне и такая заботливость перешла даже на театральныя подмостки. Всем известно, что зимою 1684 года итальянский театр произвел страшнейший фурор “Арлекином, королем Луны“ и что „весь Париж“ спешил похохотать в этом спектакле. Случилось это месяц спустя по смерти Корнеля, но успех этой арлекинады заставил публику забыть о потере, понесенной театром в лице его творца.

Писатель, котораго мы представим теперь, не на столько серьезен, как Бакстер, но обладал способностью усвоивать себе мысли всех предшествующих ему авторов, он, на удивление потомству, выражает их в своей личности.

ГЛАВА IX.

Большия путешествия. — Фонтенель: Беседы о множественности миров. Астрономия дам. — Путешествие в мир Декарта. — Космотеорос или предположения о небесных мирах и их обитателях, Гюйгенса.

(1686-1698).

 

Фонтенель. — Беседы о множественности миров.

Из числа всех сюжетов, затронутых племянником Корнеля: научных, исторических, академических и похвальных речей, театральных рецензий, статей литературных сюжетов разнообразных и многочисленных, полное издание которых 1676 года составляет одиннадцать томов, — только небольшая и прекрасная книга О множественности миров всплыла, как говорится, на поверхность воды и спасла репутацию своего автора. Многие писатели позавидовали-бы такому наследию. Сколько их погибло, не оставив ни одного достойнаго внимания произведения, сколько их обязаны своею преходящею славою только благосклонности или неумелости современных критиков! Но книга Фонтенеля уцелела и с того времени в глазах потомства она олицетворяет как своего автора, так и самый вопрос о множественности миров, затмевая своим блеском все, написанныя по этому предмету сочинения.

Хотя книги без всяких достоинств и увенчиваются иногда успехом, но из опыта известно, что вообще дольше других продерживаются книги дельныя и истинный успех достается в удел только произведениям, заслуживающим быть вознагражденным славою. Не смотря на фривольность книги Фонтенеля, она пользовалась успехом не только во Франции, где и в настоящее время она составляет занимательное и назидательное чтение, но и у иностранцев, читающих ее в переводе. Сам автор долго мог наслаждаться ея успехом. Известно, что блестящий секретарь Академии наук жил ровно сто лет (1657— 1757), следовательно втечение более семидесяти лет он слышал шум, происходивший вокруг его произведения в изящном мире регентства. Хотя, по собственным словам Фонтенеля, сердце его никогда не билось ни энтузиазмом, ни любовью, хотя никогда не принимал он близко к сердцу ни одного чувства, ни одного дела, ни одной истины, ни одного принципа; хотя на девятидесятом году от роду он мог сказать, что никогда он не плакал и, как истый нормандец, имея полныя руки истин, никогда и никому не открывал последних, — не смотря на все это, Фонтенель пользовался расположением многих и могущественных покровителей. В особенности любил его регент. Говорят, что однажды он сделал Фонтенелю следующее предложение: „Г. Фонтенель, не угодно-ли вам переселиться в Пальрояль? Человек, написавший книгу о множественности миров, должен жить во дворце“. — „Ваше высочество, философ занимает немного места и не переменяет его. Впрочем, завтра я переселюсь в Палэрояль со всем скарбом моим, т. е. с туфлями и ночным колпаком“. С того времени он жил во дворце, где и написал свою книгу — „Основания геометрии безконечнаго“, о которой Фонтенель говаривал: „Это книга, которую поймут семь или восемь европейских математиков; во всяком случае, я не принадлежу к их числу“.

Один из наших современников говорит, „что ходя под солнцем, Фонтенель не видел неба, женщинам он не открывал своего сердца; видел виноградник, но не отведывал его пурпуровых гроздий; восемьдесять лет жизни он потратил на изукрашение ленточками самых пошленьких истин; воспитывал цветы, не имеющие аромата; забавлялся потешными огнями слога, оставляющими после себя только мрак, и взвешивал, как говорит Вольтер, остроумное словцо или эпиграмму на весах из паутинной ткани; это был поэт бездушный, без всякаго величия и естественности, болтавший только для ученых современных женщин“.*). Чтоб иметь о книге непосредственное понятие, раскроем ее и станем читать. Первая-же страница представить нам превосходнейший образчик слога Фонтенеля и его философских приемов; но будем перелистывать книгу, останавливаясь, как и следует, на самых блестящих страницах. Первыя слова Фонтенеля напоминают Сирано де-Бержерака**), но возможно-ли, чтобы два умных человека не встретились, если стучатся они в одну и ту-же дверь?

*) А. Houssaye, Galerie du dix-huitième siècle.

**) Шарль Нодье говорить, что Фонтенель заимствовал свои «Миры» в «Путешествии на Луну», Вольтер — своего «Микромегаса», а Свифт — свои «Путешествия Гулливера». — Но если два писателя встречаются в мыслях, то в праве-ли выводить из этого, что второй обобрал или скопировал перваго?

„Однажды вечером, после ужина, говорит Фонтенель, — мы, т. е., я и маркиза, отправились погулять в сад. Был восхитительный, прохладный вечер, вознаградивший нас за знойный, перенесенный нами день. С час тому назад взошла Луна и лучи ея, проникая сквозь ветви дерев, производили приятную смесь яркой белизны с зеленым цветом, казавшимся теперь черным. Ни одно облачко не скрывало и не помрачало звезд; оне казались чистым и ярким золотом, блеск котораго еще усиливался голубым фоном, на котором оне находились. Зрелище это погрузило меня в мечты и, быть может, без маркизы я промечтал-бы долго; но присутствие любезной женщины не позволило мне предаться созерцанию Луны и звезд.

— Не находите-ли вы, сказал я, что такая ночь краше самого дня?

— Да, сказала она. День — это белокурая, роскошная красавица, а ночь — красавица смуглая, более нежная.

Таким образом завязывается любезный разговор и мало по малу маркиза начинает томиться желанием узнать, что такое светила небесныя. Но наш разсказчик неподатлив. „ Нет, говорит он, — меня не упрекнуть в том, что в саду, в десять часов вечера, я разсуждал о философии с любезнейшею женщиною, какую только я знаю. Потрудитесь поискать в другом месте таких философов“.

Но автор подвергся-бы жесточайшей мистификации, если-бы его грациозная собеседница поймала его на слове: в глубине души ему очень хотелось поучить астрономии свою спутницу и поэтому только он так легко уступил любезным настояниям маркизы. Беседа начинается астрономиею, а не идеею множественности миров и в этом отношении книга Фонтенеля есть первый трактат по части популярной астрономии. К сожалению, автор принадлежит к последователям системы вихрей Декарта против Ньютона; даже имя последняго, как кажется, неизвестно ему. Вообще, теории Фонтенеля ложны в своих основах, начиная с его объяснений движения Земли, подобно кораблю, носящемуся по безднам пространства, до теории света, уподобляемаго Фонтенелем движению упругих шаров.

Первый мир, на счет котораго Фонтенель высказывает свои предположения об обитаемости — это наша соседка, Луна. Чтобы ярче выставить возможность ея обитаемости, Фонтенель сравнивает Луну с Сен-Дени, видимым с высоты башен парижской церкви Богоматери. „Предположите, говорит он, — что между Парижем и Сен-Дени никогда не существовало никаких сношений и что житель Парижа, никогда не бывавший за городом, находится на башне храма Богоматери. Если его спросят, обитаем-ли, по его мнению, Сен-Дени, то он с полною уверенностью ответить — нет; он видит жителей Парижа, но не видит жителей Сен-Дени, да и никогда не слыхивал о них. Сколько-бы ни уверяли его, что находясь на башнях храма, жителей Сен-Дени нельзя видеть единственно по причине отдаления, но что все замечаемое нами в Сен-Дени, очень похоже на находящееся в Париже, — что в Сен-Дени есть колокольни, дома, стены, — что в отношении обитаемости, этот город похож на Париж, — все это не принесет однакож ни малейшей пользы нашему буржуа и он упорно будет стоять на своем, что Сен-Дени необитаем, так как невидно там ни одной души“. Луна — это наш Сен-Дени, и каждый из нас — это буржуа, никогда не переходивший за Сену.

Итак, обитаемость Луны допускается мало по малу без особых затруднений и когда впоследствии Фонтенель заметил, что, быть может, Луна необитаема по причине разреженности ея воздуха, то маркиза разсердилась уже не на шутку. Затем начинают разсуждать о небесных явлениях и в особенности о затмениях, причем возникает вопрос: не боятся-ли обитатели Луны этих явлений, подобно людям, долго боявшимся их? „Я нисколько не сомневаюсь в этом, отвечает писатель. Хотелось-бы мне знать, почему лунные жителя должны быть умнее нас и по какому праву они внушали-бы нам страх, с своей стороны нисколько не опасаясь нас? Я даже полагаю, добавляет он, — что так как были, да и теперь нет недостатка в глупцах, поклоняющихся Луне, то наверно и на последней есть существа, боготворящия Землю. Из этого следует, что мы на коленях стоим друг перед другом“.

Что касается людей в других мирах, то намекая здесь, как и в предисловии, на известныя теологическия последствия, вытекающия из подобнаго наименования, Фонтенель положительно уверяет, что люди могут существовать только на Земле. В другом месте он говорит, что обитатели других миров — не люди. Хотя дело идет тут собственно о значении слов, но несколько времени наш философ смотрит на вопрос с высшей точки зрения. Во вселенной, говорит он, — мы составляем небольшое семейство, члены котораго сходны между собою лицами; но на других планетах живут другия семейства и лица у них уже другия. Вероятно, различия увеличиваются по мере разстояния планет“. Если-бы кто-либо увидел жителя Луны и жителя Земли, то немедленно-же догадался-бы, что они родились в мирах более соседних между собою, чем обитатель Сатурна и обитатель Земли.

По этому поводу Фонтенель говорит об одном мире, народонаселение котораго целомудренно и безплодно; только царица его и плодородна, „но зато плодородие ея изумительно. Мать всего народа, она произдраждает миллионы чад, вследствие чего ничем другим и не занимается“. Это мир пчел.

Вскоре речь дошла до миров Венеры и Меркурия. „Природа первой из этих планет очень благоприятствует любви. Простолюдины Венеры — чистейшие селадоны и сильвандры, а их обычныя беседы несравненно изящнее самых изысканных бесед Клелии“.

— Ну, теперь я знаю, каковы обитатели Венеры, прервала маркиза. Они похожи на Гранадских Мавров: это маленькия, опаленныя солнцем существа, умныя, подвижныя и вечно влюбленныя; они сочиняют стихи, любят музыку и каждый день придумывают какия-либо забавы, танцы и турниры.

— Позвольте вам сказать, маркиза, возразил Фонтенель, — что вы не вполне знаете обитателей Венеры. Наши Гранадские Мавры в сравнении с ними — чистейшие Лапландцы и Гренландцы по отношению холодности темперамента и тупости. Но таковы-ли еще обитатели Меркурия? Они в два раза ближе находятся к Солнцу, чем мы, и по своей живости это самый взбалмошный в мире народ; я полагаю, что они не обладают даже памятью, подобно большей части негров, никогда ни о чем не разсуждают и вообще дествуют зря, в силу внезапных побуждений; одним словом, Меркурий — это дом умалишенных вселенной.

Затем Фонтенель делает предположение, опровергаемое опытом и высказывает одно неосновательное суждение. Первое состоит в следующем: чтобы дни Меркурия не были слишком продолжительны, эта планета должна обращаться с большою скоростью; второе — что по ночам Меркурий освещается Землею и Луною. Но день Меркурия на 1 час, 5 минут и 28 секунд короче дня земнаго, а Венера и Земля в очень незначительной мере освещают ночи Меркурия.

Блестящий разсказщик впадает и в другое, подобнаго-же рода заблуждение относительно видимости Земли для обитателей Юпитера, „во время ночей на планете этой“. С Юпитера наш мир представляется в виде маленькой, соседней Солнцу звезды, появляющейся за несколько времени до восхода Солнца, или немного спустя после его заката.

Солнце необитаемо; если-же оно обитаемо, то жители его, во всяком случае, существа слепорожденныя. Это очень прискорбно, прибавляет Фонтенель, — потому что Солнце — страна приятная. Да и не досадно-ли в самом деле? Одно только и есть в мире место, откуда очень легко можно-бы наблюдать светила небесныя, но как нарочно никого не оказывается там на жительстве.

Добравшись до Юпитера, остроумный разсказчик выражает мысль, что если обитатели этого светила и могут законно требовать какого-либо преимущества в отношении своих спутников, то лишь в смысле внушения ужаса последним. Обитатели ближайшей Луны видят Юпитера в тысячу шестьсот раз бóльшим, чем мы видим нашу Луну. Какая громадная планета вечно носится над их головами! Древние Галлы опасались, чтобы Луна не упала и не раздавила их, но обитатели этой луны еще с большим правом могут опасаться падения Юпитера.

Хотя маркиза удивляется строению и гармонии небесных тел, в особенности по отношению закона целесообразности, однакож ее очень тревожит то обстоятельство, что у Марса не оказывается ни одной луночки, несмотря на то, что эта планета, дальше от Солнца, чем земля. „Я и не думаю скрывать от вас, говорит Фонтенель, — что Марс не имеет Луны, но, вероятно, по отношению освещения своих ночей, он обладает неизвестными нам рессурсами. Вы видывали фосфорическия жидкия и твердыя тела; получая свет от Солнца, они проникаются и пропитываются им и затем распространяют в темноте довольно яркий блеск. Быть может, на Юпитере есть большия, высокия горы, нечто в роде естественных фосфоров; днем оне запасаются достаточным количеством света, а ночью выделяют его. Вы не станете отрицать, что довольно приятно было-бы видеть, как горы эти повсюду загораются после солнечнаго заката и, без помощи искуства, производят великолепнейшую иллюминацию, которая никого не безпокоит своим жаром. Вы знаете также, что в Америке есть птицы, сверкающия в темноте таким блеском, что при свете их можно по ночам заниматься чтением. И как знать, что на Марсе нет таких птиц? С наступлением ночи оне повсюду разлетаются и повсюду распространяют дневной свет“.

Как видно, у Фонтенеля не было недостатка ни в остроумии, ни в даре изобретательности. Несмотря, однакож, на добрую волю маркизы, сделавшейся теперь послушною и уступчивою, Фонтенель не решается поместить жителей на Кольцо Сатурна, так как Кольцо это кажется ему миром ни к чему решительно негодным. Что касается обитателей Сатурна, то, по словам Фонтенеля, „это злополучнейшие в мире люди, несмотря даже на помощь, оказываемую им Кольцом“. Впрочем, он не отказывает им в солнечном свете, но в каком свете! Даже Солнце представляется им в виде маленькой, белой и бледной звездочки. Перенесите их в наши холоднейшия страны, в Гренландию или Лапландию, например, и они станут обливаться потом и задохнутся от зноя. Если у них есть вода, то это не вода, а камень, мрамор; винный спирт никогда не замерзает у нас, но на Сатурне он тверд, как алмаз.

— Картина Сатурна, которую вы рисуете, бросает меня в дрожь, сказала маркиза, — но говоря недавно о Меркурие, вы просто сожигали меня.

— Эти миры находятся на двух оконечностях великаго вихря, следовательно они необходимо во всем должны различаться между собою.

— Значит, заметила маркиза, — на Сатурне люди очень благоразумны; по словам вашим, на Марсе все они какие-то безумцы.

— Если обитатели Сатурна и не слишком умны, то, по всем вероятиям, они чрезвычайно флегматичны, отвечает наблюдатель. Им неизвестно, что значит смеяться; по целым дням они собираются ответить на самый пустой вопрос, с которым обращаются к ним, а Катона из Утики они считают большим шутником и весельчаком.

Так населены планеты нашего вихря. Остроумие царит и переходит от одной беседы к другой и четыре первые вечера прошли незаметно. Достигнув неподвижных звезд, наши философы избирают их предметом для беседы пятаго вечера и с полнейшею безцеремонностью разсуждают о них. „Маркизе очень хотелось знать, что станется с неподвижными звездами. — Обитаемы-ли оне, подобно планетам, спросила она, — или необитаемы? Наконец, что мы будем делать с ними? — При некотором желании, вы, быть может, разгадаете это, ответил я. Неподвижныя звезды удалены от Земли, по меньшей мере, на разстояние, равное разстоянию от нас до Солнца, помноженному на 26,700. Разстояние от Земли к Солнцу равно 38.000,000 лье, но если вы прогневаете кого-либо из астрономов, то они поместят звезды еще дальше“.

Нет ни малейшей надобности огорчать астрономов для того, чтобы они выдвинули неподвижныя звезды дальше указанных пределов: таким образом, ближайшая неподвижная звезда (α Центавра) удалена от нас на разстояние, равное разстоянию от Земли до Солнца, помноженному не на 27,600, а на 226,000. Фонтенель не имел понятия ни о величине Млечнаго пути, ни о громадном пространстве, занимаемом входящими в состав его солнцами, когда он писал, „что малые вихри и Млечные пути так близко находятся один от другаго, что, по моему мнению, обитатели одного мира могут разговаривать с обитателями других миров и даже подавать друг-другу руки. По крайней мере я полагаю, что птицы легко перелетают из одного мира в другой и что там можно приучить голубей к переноске писем: ведь приучили-же их у нас, да и на Востоке, доставлять почтовую корреспонденцию из города в город“.

Но любознательную маркизу более всего интересуют обитатели блуждающих комет. Профессор скорбит об условиях их жизни, но слушательница, напротив, завидует им. Ничего не может быть интереснее, говорит она, как подобное перемещение из одного вихря в другой. Мы никогда не выходим из пределов нашего вихря, а потому и ведем самую монотонную жизнь. Если жители какой-либо кометы достаточно умны для того, чтобы предвидеть время вступления своего в наш мир, то совершавшие уже подобнаго рода путешествие наперед разсказывают знакомым, чтó они должны увидеть там. Беседуя, например, о Сатурне, они говорят: вскоре вы увидите планету, вокруг которой идет Кольцо. За нею следует другая планета, а за этою еще четыре других. Быть может, там есть даже люди, обязанные наблюдать момент своего вступления в наш мир и которые кричат: „Новое Солнце, новое Солнце!“, подобно матросам, восклицающим: „Земля, земля!“

Несомненно, что ни одно сочинение, затрогивавшее наш предмет, не отличалось такою занимательностью; поэтому настоящий трактат пользовался предпочтительно пред всеми другими, вполне заслуженным успехом. Самые незначительные факты служат Фонтенелю канвою для прелестных узоров. Во время последняго, например, вечера, по поводу перемен, происходящих на Луне, Юпитере и звездах, Фонтенель следующим образом описывает перемену, которой подверглась одна гора на Луне. „На Луне все находится в безпрерывном колебании, следовательно все изменяется. Даже одна девушка, которую около сорока лет тому назад наблюдали в телескоп, значительно теперь постарела. У нея было довольно милое личико; но теперь щеки ея провалились, нос вытянулся, подбородок и лоб подались вперед, красота ея миновала и даже опасаются за ея жизнь“.

— Что за вздор! прервала маркиза.

— Я не шучу, возражает автор. На Луне замечался какой-то образ, имевший сходство с женскою головкою, выходившею из-за скал; но в месте этом произошли теперь какия-то перемены. Вероятно, некоторыя части гор обрушились, оставив на виду только три точки, обозначающия лоб, нос и подбородок старой женщины.

— Не кажется-ли вам, сказала маркиза, — что какой-то злобный рок везде преследует красоту? Как нарочно на Луне он обрушился на эту женскую головку.

— В вознаграждение за это, кончил писатель, — перемены, происходящия на нашей Земле, быть может содействуют красоте лиц, видимых обитателями Луны. Я говорю: „лиц“ в том смысле, в каком слово это понимают на Луне; известно, что каждый прилагает к предметам свои собетвенныя понятия. Наши астрономы видят на Луне женския лица, но очень может быть, что женщины, наблюдающия Луну, замечаюсь на ней красивыя мужския лица. Что касается до меня, маркиза, то не ручаюсь, чтобы я не увидел вас.

Повторяем в последний раз: это самыя милыя мечты, каким только может предаваться человек, слегка затрогивающий наш предмет и не добивающийся, чтó в нем может заключаться важного и действительно полезнаго. Фонтенель — истый сын своей эпохи. Не доказывается-ли этим, что истины научныя и философския менее привлекательны, чем вымысел? Нет. Времена изменились и мы смело можем сказать: что-бы мы ни делали теперь, каковы-бы ни были силы нашего воображения, но никогда в романе не найдешь столько красоты, разнообразия и величия, как в действительности, разоблаченной от всех вздорных прикрас и разсматриваемой в ея неподдельной и непокровенной чистоте.

Но долго еще вымысел продержится в среде людей. Вот, в виде интермедии, новое путешествие на небо: Путешествие в мир Декарта, о. Даниеля*). Шутка-ли это, серьезный-ли разсказ — спросите у автора.

*) Автор Histoire de France. — Первое издание Путешествия относится к 1692 году.

О. Даниель, к концу семнадцатаго столетия, имел друга, одного благодушнаго восьмидесятилетняго старца, бывшаго наперстником Декарта и всем сердцем преданнаго картезианизму. В числе открытий, сделанных знаменитым автором „Теории вихрей“, первое место занимала тайна единения души с телом в „кеглевидном железе“, а также и тайна, каким образом душа разстается“ с телом. Декарт часто пользовался этим дивным секретом и несколько ночей сряду путешествовал, оставляя свое тело в усыплении. Он открыл секрет некоторым из своих друзей, и в числе их о. Мерсенну и старцу, о котором мы упомянули и который, по смерти философа, часто навещал Декарта в небе.

Вообще неизвестно, каким образом умер Декарт, да и никогда не было-бы известно, не открой этого повествователь в назидание потомству. Три или четыре месяца спустя по прибытии в Швецию, куда королева Христина пригласила его, многоученый философ заболел зимою воспалением легких. Во время болезни, которая могла-бы и не иметь серьезных последствий, он, по своему обыкновению, отправился в мировое пространство, причем душа его до того заинтересовалась космическими наблюдениями, что втечение нескольких дней и не подумала о своем теле. Доктора объявили, что Декарт находится в крайне опасном положении: на все вопросы он отвечает только машинальными движениями, как-бы по привычке; вообще, ему очень трудно; это покинутый уже сознанием автомат. В столь опасном положении Декарту поставили банки и прописали другия сильно действующия средства, которыя окончательно истощили его: тело Декарта сделалось трупом, неспособным ни к каким жизненным отправлениям. Не подозревая таких подробностей, душа Декарта, по возвращены своем, с крайним изумлением заметила полнейшую негодность своего тела и нашлась вынужденною не входить в него. Она возвратилась в третье, излюбленное ею, небо, т. е. в неопределенное пространство, которое Декарт помещает за пределами звезднаго неба. Но как в этих недосягаемых пространствах материя находится еще в хаотическом состоянии, то дух Декарта решился устроить ее по началам теории Вихрей и создать новый мир.

Старец открыл о. Даниелю тайну, при помощи которой можно отрешаться от своей телесной оболочки и привольно носиться в пространстве, и вот однажды ночью, во время полнолуния, при свете звезд, сверкавших на безоблачном небе, они пустились в путь в обществе о. Мерсенна, который давно уже распростился с своим телом. Прежде чем оставить Землю, они, на основании опыта убеждаются в достоинствах физики Декарта относительно сущности ведоизменений движения и вечности вещества. Много потребовалось-бы времени для приведения их бесед, которыя длились однакож не больше мгновения, так как язык духов отличается невыразимою сжатостью и краткостью. Наконец, говорит автор, мы направились к Луне. Моя душа испытывала несказанное блаженство, возносясь в воздух и витая в тех неизмеримых пространствах, в которых, во время единения своего с телом, она могла носиться только при помощи зрения.

Это напомнило мне то удовольствие, которое я испытывал порою во сне, когда мне снилось, будто я ношусь в воздухе, не касаясь земли. На дороге мы встретили, говорит автор, безчисленное множество духов всех наций и в числе их души Лапландцев, Финнов и Брахманов. Тут я вспомнил, что действительно мне случалось читать в некоторых книгах, будто этим народам известна тайна, при помощи которой душа может освобождаться от своего тела. Около пятидесяти лье от Луны находится одна очень населенная область, обитаемая преимущественно философами — стоиками. Начиная с этого места и до отъезда из пределов Луны, у меня накопилось достаточно доказательств для изобличения истории во лжи; она показывает многих лиц умершими, а между тем они на столько-же умерли, как и сам Декарт.

Атмосфера Луны имеет около трех лье высотою. Путешественники хотели-было вступить в нее, как вдруг они увидели издали три души, который вели чрезвычайно серьезную беседу. Заключая по уважению, оказываемому им их спутниками, наши туристы тотчас-же догадались, что души это не простыя. Действительно, после надлежащих справок оказалось, что то были Сократ, Платон и Аристотель, назначавшие себе свидание в виду общей цели — возстановления статуй своих, уничтоженных во время войн Турок с Венецианцами. Эти три личности умерли не так, как умирают обыкновенные люди. Заметив, что участь его окончательно решена, Сократ приказал своему демону вселиться в его, Сократа, тело и мужаться до конца, а сам, между тем, отправился странствовать среди миров небесных. Душа Аристотеля покинула свое тело на берегах Эврипа, из чего его биографы заключили, будто он бросился в море, но впоследствии был выкинут на берег волнами прилива.

Каждый может видеть на картах Луны, что условныя наименования, данныя различным ея странам, по большей части заимствованы из истории. Так на Луне есть гора Коперника, гора Тихо, Лейбница и т. д. Но по какому-то странному стечению обетоятельств, все знаменитые люди, оставившие Землю и переселившиеся на Луну, поселились именно в тех странах, которыя — конечно вследствие чистой случайности — мы обозначаем их именами.

В области Платона, этот знаменитый философ основал свою республику, а Аристотель учредил свой лицей на горе, носящей его имя.

Разсуждая об основных положениях Аристотелевой физики и окончательно убедившись в ложности ея, особенно по отношению к огненной сфере, помещаемой под Луною и ни малейших признаков которой они не видели, наши путешественники прибыли наконец на Луну, причем и убедились, что эта планета состоит из вещества, имеющаго некоторое сходство с веществом Земли. На Луне находятся поля, леса, моря и реки. Животных они не заметили; во всяком случае они полагают, что Луна могла-бы питать животных, если-бы таковыя были занесены на нее. Что касается людей, то их там не оказывается. Сирано ошибся, говорит разскащик: лунные духи приняли облик человеческий с тем, чтобы побеседовать с ним и осведомиться на счет земнаго шара и таким образом ввели Бержерака в заблуждение. Здесь царство духа и недеятельной материи; мысли не зависят здесь от своей телесной оболочки; здесь нет жизни материальной. Замечаемыя на диске Луны пятна, отчасти состоят из островов, которыми приятно разнообразятся океаны этого светила, отчасти из возвышений и долин материков. Они принадлежат разным знаменитым астрономам или философам и носят названия последних. Путешественники спустились во владениях Гассенди. Местность эта, говорят они, показалась нам чрезвычайно приятною и милою, такого, одним словом, какою мог создать ее аббат, подобный Гассенди, у котораго не было недостатка в уме, знании дела и сведениях. Из области Гассенди о.Мерсенн привел их в страну, называющуюся по имени последняго. Она очень приятно расположена в той же части Луны, как и владения Гассенди, на берегах моря Влаг, составляющем большой залив луннаго океана и ограниченном с одной стороны материком, а с другой — перешейком, на северной оконечности котораго находится полуостров Мечтаний. Того же дня они решились отправиться в полушарие Луны, всегда обращенное к Земле.

На берегах моря Дождей оне увидели нечто в роде большаго, овальной формы города и полюбопытствовали побывать в нем. К сожалению, все ведущия к нему дороги охранялись душами, не позволившими туристам войти в город. То был город Платона, республика, в которую никто не мог проникнуть без дозволения правителя, но как последний в то время путешествовал, то войти в его владения не представлялось возможности.

Город Аристотеля, в который они затем прибыли, за морем Стуж, охранялся еще бдительнее. Казалось, он находился в осадном положении и едва старец объявил, что путешественники принадлежат к числу последователей картезианской философии, как наружныя войска тотчас-же стали в ружье. Вооружение их главнейшим образом состояло из силлогизмов всех форм и видов: одни из них утверждали существование души животных, другие — необходимость присутствия в смешанных формах форм существенных, третьи — абсолютныя свойства. Город этот похож на Афины, а одна из его частей — на Лицей, в котором некогда преподавал свое учение Аристотель. Там красуется конная статуя Александра Великаго, которую Победа увенчивает лаврами. (Памятник этот, говорит автор, чрезвычайно похож на памятник, находящейся в Париже, на площади Побед. Все фигуры его, как и большая часть статуй на Луне, отлиты из серебра). Город наполнен перепатетиками, перипатезирующими от утра до вечера.

Путешественники наши отправляются к озеру Сновидений, на берегах котораго и встречают Гермотима и Ламию, тела которых были сожжены по приказанию их жен в то время, когда их души путешествовали. Они видели также Иоанна Скотта и Кардана, живущаго на полуострове Мечтаний, вместе со многими алхимиками и судебными астрологами.

О. Даниэль, о. Мерсенн, старец и два перипатетика, посланники Аристотеля, отправились в мир Декарта, достаточно ознакомившись с природою Луны. Со скоростью нескольких миллионов лье в минуту, они направились в небо неподвижных звезд, к Стрельцу и минуя вскоре созвездие это, вступили в неопределенное пространство, повидимому пустое, хотя Декарт и усматривал в нем всю полноту жизни и первичныя начала, необходимыя для образования миров. Не пройдя и шести лье, они действительно увидели высокую душу этого человека, занимавшуюся своим делом. Благодаря своим покровителям, автор был благосклонно принят Декартом и тотчас-же вступил в беседу с философом-творцом.

Долго разсуждал о. Даниэль о вихрях, однакож никак не мог понять первых основ этой теории, безпрестанно наталкивался на школьныя опровержения, не допускавшия картезианских мыслей и вдруг ощутил в себе необычайную перемену, нечто в роде какой-то слепоты. Вследствие этого духовнаго переворота, мысли его обновились и изменились. Вместо пустоты, он увидел в пространстве всю полноту жизни; вместо неподвижности, он заметил как атомы группировались по воле Декарта, как образовался огромный вихрь и под рукою учителя совершалось истинное дело творчества. Вот чем объясняется это дивное явление:

В то время, когда душа связана с телом, большая часть ея представлений и суждений обусловливается состоянием нашего мозга. Различие состояний этих зависит от различия представлений или образов, отражающихся на мозговом веществе или производимых в мозгу движением жизненных духов. Свойства идей зависят от различия этих состояний, так что если-бы вскрыть мозг перипатетика и картезианца, то при помощи хорошаго микроскопа между тем и другим была-бы замечена громадная разница. Если душа и не находится в связи с телом, то все-же она соединена с последним незримыми узами и находится с ним в гармонии. О. Мерсенн, тайно возвратившись на Землю, к ложу о. Даниэля, в то время, когда душа последняго занималась вихрями, сообщил другое направление жизненным духам, вследствие чего они не отправлялись уже путем, возбуждавшим в душе о. Даниэля перипатетическия мысли, так как о. Мерсенн направил их способом, необходимым для возбуждения идей картезианских. И произвел он это с таким искуством, что отчасти вследствие сочувствия, отчасти в силу общих законов единения души с телом, мысли о. Даниэля внезапно изменились и он сделался последователем Декарта.

Он присутствовал при образовании планетной системы, подобной нашей и в которой наше Солнце, планеты и спутники имели тождественных представителей. Движение сфер по орбитам, спутников и комет, приливы и отливы морские, одним словом — в системе Декарта совершаются все великия явления природы. Восхищенный таким зрелищем, новый прозелит хотел-бы подольше пробыть там, но около тридцати уже часов он покинул свое тело и приближался конец его свободе. Великий философ подарил ему два великолепных зрительных стекла, при помощи которых о. Даниэль мог с Земли различать обитателей Луны. Но по возвращении домой, его дух пролетел сквозь стены с тою страшною скоростью, которою он обладал во время своих странствований, причем стекла (они были вещественныя) завязли в стенах и разбились в мелкие дребезги.

Намеки, нередко очень меткие, которыми наполнена эта книга, имели большой успех *). Она была переведена на английский язык и автор ничего не упустил из вида для сообщения ей интереса. К книге приложено несколько географических карт Луны и множество рисунков, объясняющих картезианскую теорию и способ, при помощи котораго знаменитый философ создавал новые миры. Но беседовать с нашим гостем мы не станем: является другой астроном и обращается к нам с речью.

*) Одновременно с изданием этого путешествия в 1692 году, появилась книга путешествий Жака Садера в «Южныя страны». В них говорится о неизвестных странах нашего мира, которыя своеобразный автор населяет, по примеру Лукиана и Раблэ, людьми, не похожими на нас и стоящими вне всякой зоологической классификации.

Christiani Hugenii ΚΟΣΜΟΘΕΩΡΟΕ, sive de Terris coelestibus earumque ornatu conjecturae, 1698. Гюйгенс *). — Космотеорос, или гипотезы о небесных мирах и их обитателях.

*) Родился в 1620, умер в 1695 году.

В первый еще раз наша астрономическая мысль попадает к математику, величайшему астроному своего времени к одному из первых членов Академии наук, основанной Кольбером в 1666 году. Ученый голландец занимался изучением физики до истощения последних сил своих: его многотрудной жизни мы обязаны теориею света, открытием одного из спутников Сатурна и множества туманных звезд. Декарт предугадал будущность Гюйгенса, подобно тому, как последний предугадал будущность Лейбница. Наблюдение неба возбудило в его уме идею обитаемости планет, но вынужденный, вследствие отмены нантскаго эдикта, возвратиться на родину к концу жизни, не взирая даже на расположение к нему Лудовика XIV, Гюйгенс нашел отдых от своих сухих изысканий, наслаждаясь этою высокою идеею.

Книга его была издана в Гааге, в 1698 году. Четыре года спустя, она появилась в Париже, в французском переводе, под заглавием: Множественность миров. Достойно замечания, что в это время в должности королевскаго цензора состоял Фонтенель, которому мы обязаны позволением напечатать книгу под выставленным в ея начале заголовком.

Как и Фонтенель, Гюйгенс не довольствовался заявлением, что вероятно звезды обитаемы, подобно нашей Земле, он хотел изследовать природу светил и их обитателей, отношения, могущия существовать между последними и нами, их телесныя формы, их лица и даже самыя условия их существования. Не смотря однакож на проницательность, с которою он указал на естественное стремление духа нашего заключать обо всем с точки зрения существенно-человеческой, Гюйгенс делает подобнаго-же рода промахи и антропоморфизм неограниченно господствует в его теории.

Представим в кратких очерках метод, которому следовал наш автор. Книга его состоит из двух частей: в первой части говорится об обитаемости светил вообще, во второй — о каждой планете в частности. Сначала излагается и допускается система Коперника, затем речь идет о величине планет, их диаметрах и способе определения последних. Анатомическими изследованиями доказывается сходство Земли с другими планетами. (Изследования эти показывают, что дознание анатомической системы какого-либо животнаго выясняет, по аналогии, анатомическое строение прочих животных того же рода). Затем Гюйгенс разсуждает о превосходстве одушевленных предметов над камнями, скалами и горами. На планетах, как и на Земле, должны находиться одушевленные предметы такого-же рода, какие мы видим на земном шаре. Вода составляет начало всего существующаго на Земле. И на других планетах есть воды; различие последних от вод земных и способ, каким из них возникают одушевленные предметы. Мало по малу устанавливается таким образом излюбленный тезис автора: растения и животныя родятся и распространяются на других планетах таким-же образом, как и у нас. Способ их передвижения с места на место. — Люди обитают на планетах. Хотя человек сам по себе тварь слабая, во всяком случае он есть важнейшее и первое существо в мире. — Люди, обитающие на планетах, обладают таким-же умом, разсудком и телом, как и жители Земли. Чувства существ разумных и неразумных, обитающих на планетах, подобны чувствам обитателей Земли. Применение чувств. — Огонь не есть стихия; он существует на Солнце. На планетах есть огонь; способ, каким он возбуждается, его польза и применение. — Животныя других миров по величине не разнятся от земных животных. Величие и превосходство человека над другими животными в отношении разумности. На планетах существуют люди, занимающиеся науками. Математические инструменты, письменность и искуство счиления известны на планетах, но, быть может, не в столь совершенном виде, как у нас. Для того, чтобы пользоваться математическими инструментами, обитатели планет должны обладать руками; польза и необходимость рук. Искусство, с каким слон действует своим хоботом, как рукою. У обитателей светил есть ноги; они ходят подобно нам. Подобно нам, они нуждаются в одежде: необходимость и польза одежды. По величине и строению тела, жители планет подобны нам. — Торговля, общественность, мир, война, страсти, приятныя беседы — все это должно существовать в среде обитателей планет. — Они строят себе дома, согласно с требованиями архитектуры; им известно кораблестроение; они занимаются мореплаванием. — Совершенство геометрии; ея точныя и неизменныя правила. Обитателям планет известна геометрия. — Любопытное разрешение многих музыкальных вопросов относительно созвучий и изменений, существующих в пении; обитателям планет известно музыкальное искуство. Исчисление всего, существующаго на Земле и в морях наук, искуств и естественных богатств. Все это должно находиться у обитателей планет.

Перечень этот, оставляющий желать многаго в отношении элегантности, дает точное понятие о теории Гюйгенса. Так как нам интересно знать, каким образом автор развивает и поясняет свои мысли, то главнейшим образом мы станем обращаться к нему с распросами на счет доводов, представляемых им в пользу необходимаго сходства, существующаго между нами и обитателями планет.

Что касается членов вообще, а рук в особенности, то Гюйгенс говорит: „Разве люди могли-бы употреблять математические инструменты, зрительныя трубы и чертить фигуры и буквы, если-бы у них не было рук? По мнению одного древняго философа, руки составляют такое преимущество, что он считает их началом всякаго знания, выражая этим, что без помощи рук люди не могли-бы развивать свой ум и не понимали-бы причин совершающихся в природе явлений. Предположите, в самом деле, что вместо рук людям даны конския и бычачьи копыта. В таком случае, не смотря на свои умственныя способности, люди не строили-бы себе ни домов, ни городов, ни о чем другом не разсуждали, как только о пище, бракосочетаниях и самозащите, не имели-бы никаких познаний, не знали-бы истории прошедших времен и веков — одним словом очень близко подходили-бы к состоянию животных. Что может быть пригоднее рук при производстве и изготовлении безчисленнаго множество полезных вещей?“ Разсматривается хобот слона, птичий клюв, различные органы хватания и как, в конце концев, рука оказывается совершеннейшим из орудий, то автор и заключает, что разумныя существа всех миров необходимо должны обладать руками, подобными нашим. Мы уже видели (первая часть гл. XII), что подобныя заключения преувеличены и чисто гадательны: там, где кончаются наши познания и представления, безконечныя силы природы продолжают дело своего свободнаго творчества.

Относительно городов и жилищ на планетах, Гюйгенс говорит: „Есть некоторые поводы полагать, что жители планет строят себе дома; ибо подобно тому, как и у нас, на планетах бывают дожди, что доказывается грядами изменяющихся облаков на Юпитере. Следовательно, там бывают дожди и ветры, так как пары, привлеченные Солнцем, необходимо должны опадать на землю. В атмосфере Юпитера замечается веяние ветров. Чтобы укрыться от непогод и проводить ночи в покое и отдыхе (у них есть ночи и спят они подобно нам), по всем вероятиям жители планет имеют все необходимое для их безопасности: они строят себе хижины, дома или, подобно всем земным животным (за исключением рыб), устраивают себе жилища в земле. Но, добавляет автор, — почему непременно хижины и домики? Почему они не могли-бы возводить, подобно нам, величественных и великолепных дворцов? Сравнивая с нашею Землею громадные миры Сатурна и Юпитера, мы не можем найти ни одной причины, которая указывала бы, чтобы обитателям планет, на столько-же как и нам не была известна изящная архитектура и почему-бы они не строили себе дворцов, башен и пирамид, несравненно выше наших, более величественных и пропорциональных. В делах своих люди выказывают почти безконечное искуство, особенно в отношении обделки камней, приготовления извести и обжигания кирпича, в применении железа, олова, стекла и украшений из золота; но почему обитатели других планет должны быть лишены этого искуства?

„Если поверхность планет состоит из суши и воды, подобно поверхности земнаго шара, то, повидимому то-же самое должно происходить на Юпитере; если, с другой стороны, облака имеют своим источником океан, то мы необходимо должны допустить, что обитатели планет совершают морския путешествия. Мореплавание на Юпитере и Сатурне должно оказываться, при помощи столь большаго числа лун, чрезвычайно полезным и обитателям этих двух планет очень нетрудно определять градусы долготы, чего до сих пор мы еще не знаем. Если у них есть корабли, то вместе с тем есть и все относящееся к мореходству: паруса, мачты, якоря, снасти, блоки и рули. Они умеют пользоваться этими предметами для плавания во время противных ветров и при одном и том-же ветре, отправляются в противоположная места. Быть может, они имеют, подобно нам, компасы и им известен магнит“.

Астроном не ограничивается предположениями на счет точных наук и ремесл и доходит до изящных искуств и общественных обычаев. Его разсуждения о музыке достойны особаго внимания.

„Если обитатели планет любят музыку и гармонические звуки, то необходимо они изобрели какие-либо музыкальные инструменты, так как открытием последних мы обязаны случаю, т. е. натянутым веревкам, или звукам, издаваемым тростником или соломинками; из этого уже возникли лютни, гитары, флейты и органы, приводимые в действие воздухом или водою. Таким образом, обитатели планет могли изобресть инструменты, не менее приятные и нежные, чем наши. Хотя нам известно, что музыкальные тоны и интервалы с точностию определены и выяснены, однакож существовали народы, которых пение очень отличалось от нашего, например Дорийцы, Фригийцы и Лидийцы, а в наше время — Французы, Итальянцы и Персияне. Очень может быть, что музыка обитателей планет отлична от нашей, хотя она и приятна для их слуха; но насколько нет у наc поводов полагать, будто она грубее нашей музыки, на столько же нет причин не допускать, чтобы они не могли употреблять хроматических тонов и приятных диссонансов, так как сама природа производит тоны и полутоны и с точностию определяет их отношения. Наконец, чтобы быть нам равными в музыке и искусно разнообразить гармонию, они умеют пользоваться нашими трезвучиями и фальшивыми квинтами и проч., и кстати скрывают диссонансы. Хотя и кажется это невероятным, но очень может быть, что обитатели Сатурна, Юпитера и Венеры лучше Французов и Итальянцев усвоили себе теорию и практику музыкальнаго искуства“. Тут Гюйгенс подробно развивает теорию контрапункта.

Он не ограничивается этим искуством. „Наслаждаясь общественною жизнью, они должны находить, подобно нам, большое удовольствие в беседах, в задушевных разговорах, в любви, шутках и спектаклях. Если предположим, что они ведут суровую жизнь, без всякаго рода удовольствий и развлечений — лучших украшений существования, без которых едва-ли можно обойтись, то их жизнь окажется невыносимою, а наша собственная, наперекор разсудку, более приятною, чем жизнь обитателей планет“.

Гюйгенс с такою любовью и внимательностью занимается обитателями планет, точно они принадлежат к числу его родных, ни в чем не отказывает им и во что-бы то ни стало старается, что-бы они были счастливы и похожи на нас. (Правильно-ли сочетание этих двух понятий? Разсуждать об этом мы не беремся). Итак, всего вышеизложеннаго недостаточно. „Поговорив об искуствах и о том, чтó обитатели планет имеют общаго с нами в отношении обычаев и удобств жизни, полагаю было-бы уместным, из уважения, которое мы чувствуем к ним, в равной-же мере упомянуть и о том, что имеется у нас“. И он делает обзор естественным богатствам Земли и человечества, охотно допуская, что таковыя существуют и в других мирах. „Деревья и травы дают нам плоды свои для пищи и для лекарств и, кроме того, материал для постройки домов и кораблей. Из льна ткется одежда, из пеньки и дрока приготовляют нитки и веревки. Цветы распространяют приятный запах и хотя некоторые из них поражают обоняние зловонием, хотя и есть ядовитыя растения, однакож эти цветы и растения обладают известными качествами и силами, согласно с целями природы. Какая огромная польза получается от животных! Овцы дают нам шерсть для одежды, коровы — молоко; как те, так и другия доставляют питательное мясо. Мы пользуемся верблюдами, ослами, лошадьми как для перевозки наших пожитков, вещей и клади, так и во время путешествий. Вспомнив о превосходнейшем изобретении колес, я охотно наделяю им обитателей планет“.

„Всем известно применение воздуха и воды в машинах, производящих громадныя действия. Молоть зерно, бить масло, пилить дерево, валять сукно, растирать тряпье для фабрикации бумаги — всем этим мы обязаны машинам. Не забудем упомянуть о живописи и скульптуре, о производстве стекла, о способе полировки его и приготовлении из него зеркал, о стенных и карманных часах с пружинами *), с такою точностию измеряющих течение времени. Было бы справедливо допустить, что обитателям планет известны некоторыя из изобретений этих; но очень может быть также, что большая часть последних неизвестна им; в вознаграждение за это, их необходимо наделить другими благами, столь-же многочисленными, прекрасными, полезными и дивными, как и наши“.

*) Гюйгенс первый применил маятник к стенным и спиральную пружину к карманным часам, в 1657 и 1665 годах.

И автор заканчивает следующим образом: „Хотя мы и представили, на основании достаточно убедительных доводов, что в планетных мирах существуют твари разумныя, геометры и музыканты; что они живут обществом и взаимно делятся своими благами; что у них есть руки, ноги и дома, предохраняющие их от неблагоприятных влияний времен года; но если-бы какой-либо Меркурий или иной могучий дух привел нас на планеты, то, без сомнения, мы чрезвычайно изумились-бы при виде новых людей и их занятий. Но хотя нет у нас ни малейшей надежды совершить путь этот, во всяком случае не следует отказываться от самых тщательных изысканий, по мере сил наших, на счет того, в каком виде небесныя явления представляются обитателям каждой из планет“.

Гюйгенс ошибался, перенося в другие миры природу земнаго шара и предметы, составляющее достояние последняго.

За исключением этих личных и произвольных воззрений, книга Гюйгенса относится к числу самых серьезных и ученых трактатов о нашем предмете, особенно те главы ея, в которых говорится об астрономии планет. Тут мы несогласны с Гумбольдтом и с похвалою относясь к семидесятилетнему астроному, отводим ему почетное место в пантеоне наших писателей.

ГЛАВА X.

Фантастическия путешествия в начале восемнадцатаго столетия. Вымыслы и фантазии. Гонгам. — Гулливер. — Подземныя путешествия. — Ниэль Клим в подземных мирах. — Новыя экспедиции на Луну и на планеты. — Экскурсии анонимнаго автора в мир Меркурия. — Вольтер: Микромегас, разсказы обитателей Сириуса и Сатурна.
(1700-1750)

 

Характер каждаго века выражается в его произведениях. Едва суровый шестнадцатый век закрыл глаза, как эра веселой эпохи проявляется уже в тысяче симптомов. Науки физическия и метафизическия прекращают свое господство над умами до той поры, когда, в силу движения, сообщеннаго им новою эпохою, они снова воскреснут; оне отступают в тень, а на земле, между тем, сверкают в лучах светлаго солнца произведения более легкаго свойства. Таков, вообще, характер эпохи, в которую мы вступаем.

Знаменитые философы разделяли наши мнения, что и доказано нами, когда общепринятую традицию мы сопоставляли с традицию научною. Ученые эти в особенности относятся к концу семнадцатаго столетия: Бель (Вауlе), Декарт, Лейбниц, Бернульи и Ньютон. Восемнадцатый век возвещает о себе произвольными теориями и произведениями воображения.

Некоторыя из этих теорий заслуживают внимания по своей оригинальности. По одной из них (Новая система вселенной. Париж, 1702), Бог находится в средоточии миров; из средоточия этого Он сообщается со всеми существами, как духовными, так и телесными, посредством спиральных линий, направляющихся к окружности и возвращающихся к центру, из котораго оне исходят. Спираль — это конек анонимнаго автора, это его мировое начало. Оправдывая оригинальность своих возрений, он говорит, что нельзя возражать против этимологической очевидности слова: „spiro“, дышу. Спиральная линия — это форма бытия; Солнца, миры, тела и духи движутся по спирали.

В ответ на сочинение Гюйгенса, профессор Эйммарт издал в том-же году книгу свою о Солнце, в которой опровергаются мнения Гюйгенса о природе обитателей планет. По мнению автора, Бог, согласно с величием своим, поместил на Луне людей совершенно отличных от нас и по организации не имеющих ни малейшаго с нами сходства. „Замечательнее всего то, говорит „Journal des Savants“, — что Эйммарту это известно в точности и он утверждает свои и положения, нимало не опасаясь ошибиться“. За исключением этого неосновательнаго мнения, теория Эйммарта не лишена достоинств.

Впоследствии, другой физик-естествоиспытатель, Вольф, старался определить рост обитателей планет. Он находил, что они тем выше ростом, чем дальше отстоят они от Солнца; по мнению Вольфа, сетчатка развивается по мере отсутствия света и величина тела должна находиться в соотношении с развитием сетчатки. Эта нелепая теория не имеет никакого серьезнаго основания.

На идею обитаемости миров не смотрели еще с точки зрения доктринальной и философской и не мало прошло времени прежде чем она осела на прочных основах. Приступая к непосредственному изследованию этой идеи, к ней подвигались, как кажется, всевозможными окольными путями. Впрочем, замечание это применимо к большей части дел человеческих.

14-го Апреля 1733 года, Бонами читал в королевской Академии надписей и изящной словесности доклад: „ Мысли древних философов о множественности миров“. Это трактат исторический и личныя мнения ученаго лектора на счет нашего вопроса не выражаются в определенной форме. Странно однакож: насколько видно из следующих слов автора, он склонялся к отрицанию: „Любознательность наша, говорит он, — стремится проникнуть в неизвестныя пространства и узнать, чтó совершается в них. Плиний называл это безумием и упрекал некоторых философов, которые старались измерить вселенную и осмеливались выражать подобныя мысли в своих сочинениях, как будто людям хорошо известен обитаемый ими мир“.

„Как-бы то ни было, продолжает Бонами, — но мысль о множественности миров всегда имела защитников. Сочувствие, с которым отличные астрономы нашей эпохи отнеслись к теории множественности миров, дает нам право полагать, что эта теория, быть может, и не вполне ложна. Впрочем, в диссертации моей дело идет не об истинности таких мыслей; я стараюсь только выяснить, что они проповедывались уже древними“.

Заявлений этих достаточно для полнаго выяснения личности автора записки в смысле его доктринальной независимости. Из доклада его, редактированнаго по указаниям Фабрициуса, мы приведем только то, что говорит Бонами о Луне, так как все прочее вошло в состав предшествовавших исторических изследований наших.

„Как кажется, говорит он, — Луна была излюбленною планетою древних; ее наделяли обитателями как веровавшие в безчисленное множество миров, так и допускавшие идею их множественности обитателей этих называли лунными народами, а Луну — небесною Землею. По свидетельству Макробия, физики старались подтвердить это множеством доводов, исчисление которых заняло-бы слишком много времени: „Habitatores ejus lunares populos nuncupaverunt, quod ita esse plurimis argumentis, quae longum est enumerare, docuerunt“. То, что говорят теперь о Луне астрономы, принимающее видимыя на ней пятна за моря или глубокия долины, говорилось еще во времена Плутарха. Для того, чтобы Луна ни в чем не нуждалась для полнаго сходства с земным шаром, на ней помещались цветы, рощи и леса, в которых Диана упражнялась в ловитвах“.

Как замечено нами выше, в фантастических путешествиях этой эпохи выражается только фантастическая сторона нашего предмета, которая развилась-бы во всем блеске своем в ряду следующих разсказов, если-бы самый характер этих произведений не вынуждал нас представить их лишь в кратком обзоре.

В 1711 году, в Париже была издана книга: Гонгам или дивный человек в пространствах воздушных, в безднах морей и Земли. Титетутефноф.

Разсказывая о гиперборейце Арабисе, Геродот говорит, что эта таинственная личность обладала волшебною стрелою, истинным талисманом, никогда не покидавшим Арабиса, предсказывал-ли последний землетрясения и великия явления природы, посещал-ли он народныя собрания. Но самое дивное свойство стрелы этой заключалось в том, что она переносила Арабиса во всякое место вселенной, причем он не чувствовал потребности ни в пище, и ни в отдыхе. Гонгам — это новейший Арабис: при помощи такой-же стрелы, он странствует по свету, начиная с высочайших слоев атмосферы и кончая хлябями морскими и посещает всевозможныя человеческия общества. Стрела спасает его от всяческих невзгод: во время опаснейших охот, на разбушевавшихся волнах океана, в роковую минуту Гонгам всегда выходит из затруднительнаго положения: ему стоит только взять свою милую стрелу, которая, не говоря уже о многих и дивных ея свойствах, обладает еще свойством сообщать Гонгаму невидимость.

Приключения воздушнаго путешественника следуют непосредствено за предъидущим разсказом. Дело идет о воздушном путешествии, но путешественник не имеет в виду открытие неизвестных народов: при помощи известнаго ему секрета, он только быстро проносится над земным шаром. Воздушное странствование это служит рамкою для любовных похождений, которыя, к сожалению, мы не можем представить друзьям нашим. Тот-же год приветствовал капитальное произведение Свифта:

Gulliwers Travels in Lilliput . — Путешествия Гулливера и проч.

О путешествиях Гулливера, как и о предъидущих, мы можем только упомянуть здесь. Они соприкасаются с нашим предметом в одной только точке, именно в принципе, на котором они построены: „В природе нет абсолютной величины и всякая мера относительна“. С другой стороны, они пользуются слишком большою известностью, так что нам предстоит только труд напомнить об них.

„Некоторые из людей серьезных, обладающие солидными умственными способностями, говорит французский переводчик Свифта, — враждебно относящиеся ко всякому вымыслу и удостоивающие своего многотерения только самыя обыденныя произведения воображения, быть может будут поражены смелостию и новизною мыслей, заключающихся в настоящей книге. Пигмеи в десять вершков; великаны в пятьдесят футов; Воздушный остров, обитатели котораго все поголовно или астрономы, или геометры; Академия систем и химер; остров Волшебников, людей безсмертных; наконец, разумныя Лошади в стране, обитатели которой, имеющие человеческия лица, не обладают однакож разсудком — все это возмутит эти солидные умы, стремящиеся только к правде и реальности или, по меньшей мере, к правдоподобному и возможному. Но я спрошу у них: много-ли правдоподобнаго и вероятнаго в предположениях о существовании фей, волшебников и гиппогрифов? Однакож, есть множество хороших сочинений, основанных только на догадках о существовании этих химерических существ. Произведения Виргилия, Гомера, Овидия, Ариоста и Тасса наполнены мифологическими вымыслами“.

„Неужели путешествие по воздушному острову, прибавляет аббат Дефонтен, — по своим гипотезам нелепее путешествий на Луне Сирано де-Бержерака? Однакож эта забавная сказка всем понравилась. Признаюсь, путешествие в страну разумных Лошадей относится к числу самых смелых фантазий, но фантазий, сверкающих остроумием и искуством“.

Во время путешествия по стране Лиллипутов и в Бробдиньаке, автор, повидимому, наблюдает людей в телескоп, с двух противоположных концев последняго. Сначала он приставляет к глазу объектив зрительной трубы и поэтому видит Лиллипутов в едва заметных очертаниях; затем смотрит в глазное стекло, вследствие чего предметы принимают громадные размеры. Намеки эти, равно как и намеки во время следующих экскурсий в Лапуту, воздушный остров, приводимый в движение магнитом, в страну Струльбругов или Безсмертных, в область Ягу и Лошадей, освещают остроумными соображеньями анекдотическую сторону нашего предмета.

Но вот туристы, которые поступают уже не так, как предшествовавшие им путешественники: странствуя в воздушных пространствах или по нашей планете с целию открытия других людей, они проникают во внутренность земнаго шара, где находят и других животных, и даже другие миры.

Путешествие от арктическаго до антарктическаго полюса, чрез центр Земли, 1723. В этом произведении речь идет о подземном плавании. Могучий морской водоворот увлекает корабль в бездны океана, под дно моря, во внутреннюю полярную область, в которой зарождаются метеоры и северныя сияния. Втечении долговременнаго плавания, наши путешественники переезжают с острова на остров этого мрачнаго царства и наконец, гонимые южным ветром, поднимаются на поверхность Земли у мыса Доброй Надежды. Воображение с полною свободою разыгрывается в произведении этом.

Ламеки, или дивныя странствования одного Египтянина в недрах Земли и проч., кавалера де-Муи, Гаага, 1737 года, — тоже имеют предметом внутренность земнаго шара. Собственно турист не странствует в этом новом мире, а только открывает там обитель мудрецов или, говоря точнее, ревностных поклонников Сераписа, удалившихся от взоров людей для безпрепятственнаго совершения своих таинств. Ламеки был великим жрецом Сераписа и жил в царствование Семирамиды. Эта знаменитая царица изъявила однажды желание быть посвященною в таинства религии, вследствии чего великий жрец и привел ее в таинственную обитель, в которой находилась священная коллегия жрецов. Разсказ этот, как и все предшествовавшие ему, имеет лишь очень непрямое отношение к нашим авторам*).

*) Такого рода фантастическия путешествия недавно появились в литературном мире в новой форме. Не безъинтересно, что в числе новорожденных встречается тут такое множество воскресших от смерти.

Но вот презанимательный космополит, разсказы котораго отличаются живейшим интересом.

Ниэль Клим в подземных мирах, Лудвига Гольберга, 1741.

Все предъидущие путешественники во время своих воздушных странствований были свидетелями того, что вокруг Земли, в обширных пространствах небесных существует множество миров; но никто из этих отважных туристов не осмеливался утверждать, чтобы под поверхностью Земли, т. е. в недрах земнаго шара, существовали другие миры. Это новая сторона идеи множественности миров с точки зрения исторической, сторона, не обладающая никакою реальностью, но не лишенная интереса по отношению нашего обозрения произведений воображения.

Люди, незнакомые с наукою, нередко по внушению фантазии истолковывали научныя данныя и на шатких основах возводили здание своих теорий. То-же самое произошло, говорит Гумбольдт, по поводу предположений физика Лесли, доказывавшаго на основании некоторых явлений, что внутри земнаго шара существует пустота. Едва лишь эта странная гипотеза получила научный характер, как воображение тотчас-же устремилось в недра земнаго шара, стараясь определить, какия существа природа произвела там и каковы должны быть условия их существования. Не преминули даже наделить этот подземный мир двумя планетами: Плутоном и Прозерпиною.

Произведение барона Гольберга, предшествовавшее изучению земнаго шара в физическом и геологическом отношениях, тем не менее послужило исходною точкою для целаго ряда изысканий подобного рода. Оно пользовалось некоторым успехом и, с целью распространения его между учеными всех наций, было переведено с датскаго языка (это язык автора,) на латинский, а с последняго — на немецкий и затем на французский, г. Мовильоном. Все достоинство этой книги заключается в ея оригинальности; идея сочинения остроумна, слог чистый и изящный.

С целью открытия новых миров, в 1664 году путешественник спустился в бездны Земли. Он только что получил степень баккалавра и возвращался в Берге, столицу родины своей, Норвегии, с пламенным сердцем, с головою, исполненною высоких помыслов. Желая изследовать естественныя достопримечательности своего отечества, в числе которых самою дивною была пещера, из которой раздавались звуки, подобные рыданиям, он пригласил однажды сопутствовать ему двух ученых мужей, астронома и геолога, и на веревке спустился в таинственную и бездонную пропасть.

Вдруг веревка оборвалась и втечение долгаго времени наш герой летел среди полнейшаго мрака. Спускаясь все ниже и ниже, он достигает более освещенных пространств и мало по малу проникает в атмосферу столь-же светлую, как и наша. Однакож он не видит ни солнца, ни неба, ни других светил. И долго он летел, ничего не различая над собою. Во время этого страннаго нисхождения, на него нападает чудовищный, с громадными крыльями гриффон, но путешественник успел сесть на него верхом и продолжая лететь вниз, чувствует наконец, что гриффон тихонько спустился на землю.

От усталости он начал было дремать, как вдруг его разбудил страшный рев приближавшагося быка. Увидев в стороне несколько деревьев, робкий молодой датчанин пустился на утек и стал взбираться на одно из них. Но каково было изумление его, когда он услышал, что дерево начало испускать нежные, но высокие звуки, подобные крикам раздраженной женщины. Но то-ли было еще, когда дерево оттолкнуло его, ловко влепив ему полновесную пощечину. Ошеломленный, он упал и, казалось, готов был испустить дух. Со всех сторон послышались глухие вопли и безчисленное множество деревьев и кустарников приближается к Ниэлю Климу и окружает его. Не понимая их языка, он очень хорошо однакож понял, что они находятся в сильнейшем негодовании, причина котораго была очень проста.

Планета Назар, находящаяся в центре того мира, в который он вступил, обитаема Деревьями. По роковой случайности, Дерево, на которое он хотел было взобраться, спасаясь от быка, оказалось супругою правителя соседняго города. Беда была-бы не велика, будь это обыкновенная женщина; но в настоящем случае преступление усиливалось званием оскорбленной. Взобраться на матрону такого звания — дело не шуточное, в особенности у народа, гордящагося чистотою своих нравов. И так, нашего путешественника арестовали и отвели в город.

Деревья-люди не выше нас ростом. Они не имеют корней, а только две чрезвычайно короткия ноги, отчего и двигаются они черепашьим ходом. Вскоре мы увидим, на высоту каких почестей человеческия ноги вознесли Николая Климиуса, или Ниэля Клима.

Вообще Деревья не отличаются быстрым соображением, так что Ниэля Клима признали невиновным только несколько месяцев спустя после его ареста. Но как он обладал не безъинтересными качествами, то и решили отправить его ко двору при рекомендательном письме следующаго содержания:

„Вследствие приказаний вашей светлости, честь имеем препроводить к вам животное, именующееся, яко-бы, человеком и явившееся несколько времени тому назад из другаго мира. Мы воспитывали его в нашей коллегии с большим тщанием; со всевозможным вниманием наблюдая силу его умственных способностей и изучая его нрав, мы нашли его довольно кротким; он одарен быстрым соображением, но суждения его на столько неосновательны, что заключая по чрезмерной опрометчивости его умозаключений, мы едва можем причислить его к разряду существ мыслящих и отнюдь не считаем его способным для занятия высших должностей. Но как он превосходит всех граждан государства прыткостию ног, то полагаем, что он способен для занятия должности „скорохода“ вашей светлости.

Дано в Кебской семинарии, в месяц Кустарников.

Подписали: Негек, Иохтау, Рапози, Шилак. 

Понятно, что такого рода рекомендательное письмо возмутило нашего юнаго баккалавра и наполнило негодованием его сердце. Он представил свои ученыя свидетельства и дипломы, но дело в том, что в стране Деревьев ничего не смыслили в учености и заключали о Ниэле Климе на основании его наружных качеств.

Посредством своего упорства он только ухудшил свое положение; но государь страны оказался чрезвычайно милостив и удовольствовался только произнесением слов: спик, отри, флок, скак, табу, мигалатти. Это значило, что свалившееся с неба существо должно войти в корпус царских ординарных скороходов. Должность эта дала Ниэлю Климу возможность ознакомиться с пространством и природою новаго мира, в котором он находился.

Планета Назар имеет в окружности не больше 200 немецких миль. Все обитатели ея говорят одним языком, однакож мало знают друг друга, вследствие естественной медленности их способов передвижения. Между ночью и днем там очень мало разницы, да и нельзя сказать, чтобы ночи были приятны: представить себе ничего более лучезарнаго как свет Солнца, преломляемый плотною твердью и отражаемый на планету, отчего последняя кажется как-бы освещенною громадною луною.

Жители страны подразделяются на Деревья различных сортов Дубы, Липы, Тополи, Пальмы, Кустарники и проч., по которым и называются шестнадцать месяцев года. Так, например, говорится: месяц Каштановых Деревьев, месяц Вязов. Подземный год состоит из шестнадцати месяцев, втечение которых планета Назар совершает свое кругообращение. Основной закон государства — это обязанность граждан иметь как можно больше детей; все именитыя Деревья — счастливейшие в мире отцы, а не Кесари, губящие миллионы своих ближних. Не уважают там ни богатства, ни обманчивой внешности; одне лишь скромныя заслуги пользуются почетом. До тридцатилетняго возраста ни один ученый но мог издавать своих сочинений, если способности его не засвидетельствованы профессорами университета.

Из числа стран, посещенных Ниэлем Климом, мы упомянем только о стране Кипарисов. Деревья эти замечательны разнообразием своих глаз. У одних из них глаза продолговатые, у других четырехугольные, у иных — очень маленькие, а у некоторых — так велики, что занимают они всю вершину ствола. Для имеющих продолговатые глаза, все предметы представляются в удлиненном виде; из этой породы деревьев избираются сенаторы, жрецы и другие сановники. При вступлении в должность, они должны произнесть следующую формулу присяги: Kaki monosco qui houque miriac Jaski mesembrii и проч., чтó на обыкновенном языке означает „Клянусь, что священный стол кажется мне круглым, клянусь до последняго издыхания пребыть верным этому убеждению“. Однакож стол, о котором идет речь, четырехугольный. Такая присяга очень заинтересовала Ниэля Клима, особенно после того, как он присутствовал при казни одного старика, приговореннаго к наказанию плетьми за то, что „он был уличен в ереси и явно проповедывал, что священный стол казался ему четырехугольным и упорствовал в этом диавольском убеждении, не смотря даже на разумные доводы людей, обладающих круглыми глазами“. По этому случаю нашему путешественнику захотелось отправиться в храм, чтоб убедиться, правоверные-ли у него глаза... Это одна из остроумнейших и глубокомысленнейших фантазий изобретательнаго Гольберга.

В другой стране люди пожилые состоят под опекою своих сыновей и подчиняются последним на том основании, что начиная с зрелаго возраста, человек мало по малу клонится к упадку, слабеет, следовательно нуждается в опоре как в физическом, так и в нравственном отношении. В стране Можжевельников царят женщины; оне занимаются делами, а мужчины только отдыхают и мечтают. Автор присутствовал при процессе одного юноши, ласками котораго воспользовалась, путем насилия, одна молодая девушка; в видах возстановления чести молодаго человека, друзья последняго принуждали девушку жениться на нем. В той-же стране юный датчанин с величайшим трудом избегнул страсти одной королевы. Однажды в стране Философов ему объявили, что последние, будучи изумлены формою его тела, решились изследовать сокровенныя силы его организма, вскрыть ему живот, перебрать его внутренности, одним словом — анатомировать его с целью полезных физиологических открытий. Герой наш, мало польщенный возможностью лично оказать такую услугу науке, немедленно-же убрался подальше и прибыл в область Каба, где его ожидали новыя чудеса. Обитатели страны этой акефалы, т.е. существа безголовыя. Они говорят ртом, находящимся посредине живота; этот естественный недостаток освобождает их от исполнения общественных должностей, но принимая во внимание их красноречие, их назначают иногда судьями.

Соскучив должностью скорохода и побывав на всей планете, Ниэль Клим решился попытать счастия и стал он раздумывать, какой-бы проэкт представить двору с целью приобретения себе известности. На основании собственнаго опыта и в видах блага государства Деревьев, он предложил устранить женщин от занятия всякаго рода государственных должностей. Необходимо заметить, что в царстве Потуанов автор проэкта, поставил себя в очень затруднительное положение: в случае принятия проэкта — автора возвели бы в звание сенатора; но если проэкт будет отвергнут, то автор подвергнется ссылке на небо. Проэкт нашего героя провалился на первых же порах, а потому Ниэля Клима осудили на изгнание.

Два раз в год на планету прилетают громаднейшия птицы, называемыя „Капак“, т. е. почтовыя птицы; оне появляются в определенныя эпохи и затем снова улетают. При помощи их, преступников отправляют на небо, помещая последних в клетке, привязанной к шее громадной птицы.

Итак, в начале месяца Бонбака, злополучнаго изгнанника отправляют на небо и затем в обитаемый мир, состоящий в качестве спутника в системе планеты Назара. Мир этот населен обезьянами и темперамент его туземцев диаметрально противоположен темпераменту обитателей планеты Назар, так как первые чрезвычайно живы, резвы и подвижны. Едва нашего героя представили консулу — огромной мартышке, то и дело хохотавшей во все горло — как тотчас-же умственныя способности Ниэля Клима были признаны настолько медленными и тупыми, что его прозвали „Какидоран“, т. е. олухом. В стране этой пользуется почетом только субъекты, которые понимают вещи быстро, многоречиво болтают о них, но тотчас же переходят к другим предметам.

На спутнике этом, называемом Мартиниею, обезьяны главнейшим образом занимаются украшением своих хвостов разноцветными лентами, драгоценностями и дорогими каменьями, и на следующий-же день наш путешественник, чтоб не казаться слишком уродливым, нашелся вынужденным прицепить себе накладной хвост. Кланяясь, обезьяны поварачиваются спиною, поднимают хвост и проч.

Здесь Какидоран добился славы и известности посредством изобретения париков; его сделали министром и возвели в дворянское достоинство, после чего он заменил свое мещанское несравненно благороднейшим именем ,, Кикидоран“.

Он посетил „дивные миры“, сопутствующие Мартинии вокруг планеты Назар и вступил в область Мезандор, где его приняли депутация Контрабасов, так как страна эта обитаема только музыкальными инструментами. У Контрабасов на длинной шее находится маленькая голова, а тело их покрыто чем-то в роде древесной гладкой коры. Посредине живота благодетельная природа поместила у них подставку с четырьмя струнами. Машина эта поддерживается одною ногою, что не мешает однакож Контрабасам, прыгая на одной ноге, проходить значительныя разстояния втечение короткаго времени. В одной руке они держат смычки, а другою прикасаются к струнам. Само собою разумеется, что в мире этом известен только язык гармонии. С четырехлетняго возраста детей посылают в школу, где они учатся искусству извлекать мелодические звуки из своих струн: это называется у них обучением грамоте и письму.

В холодных областях Мезандора находится царство Всемирных Духов. Все животныя и деревья этой страны одарены разсудком и размещены на различных ступенях общественной иерархии, согласно с их достоинствами и природою. В состав сената входят слоны; хамелеоны служат при дворе; сухопутныя войска состоят из тигров и медведей, а морския — из быков и волков; деревья, вследствие их природной сдержанности, исправляют судейския обязанности; сороки занимаются адвокатурою; лисицы назначаются посланниками; вóронам поручено управление по части наследств; козлы состоят в звании грамматиков; лошади — консулов; птицы — курьеров; петухи и собаки — городских стражей. Самый вид этих животных, снующих по всем направлениям, говорящих и разсуждающих, не мало изумляет людей, не привычных ни к чему подобному.

Последним этапом странствований Николая Климиуса в подземных странах была область Квама, обитатели которой более всех предшествовавших существ подходят к человеческому типу: впрочем, это чистейшие неучи, которым неизвестны ни искусства, ни промышленность. Однакож нашему герою посчастливилось у них больше, чем где-либо; они достаточно походили на него для того, чтобы понять все его достоинства и оценить его качества. Поэтому он принял предложенный ему титул: „Пикиль-фу“, т. е. посланник Солнца. По милости Бога, он сделался королем всех провинций Квамы, где и основал пятую монархию.

И долго наслаждался он своим царственным величием. Но однажды, во время одной воздушной битвы, его воздушный корабль был взорван в воздухе, причем нашего короля бросило в пространство. Он достиг нижняго отверстия волкана и, благодаря силе вержения, благополучно прибыл на Землю верхним отверстием кратера.

Ниэль Клим возвратился в отечество. Ктитор приходской церкви Святаго Креста, в Берге, незадолго перед этим скончался и Ниэль Клим наследовал ему в исправлении его скромной должности.

Гольберг — это датский Мольер и представляет не мало сходства с последним. Манера его существенно отличается от приемов Свифта, который с величайшим искусством и постепенно переносить нас из нашего мира в мир, созданный его воображением.

„Самыя причудливыя фантазии его настолько правдоподобны, говорить Ампер, — что почти с изумлением соглашаешься с одним престарелым моряком, сказавшим по прочтении путешествий в страну Лиллипутов: ,,Путешествия капитана Гулливера чрезвычайно занимательны, жаль только, что они не отличаются точностью“. Но Гольберг не следует приемам Свифта: не входя в соглашение с здравым смыслом читателей, он заставляет его молчать, на манер фигляров, которые ошеломляют нас своими фокусами.

Мы не позволим Гольбергу возвратиться в толпу предшествовавших ему писателей не представив Гофмана на суд критики. Не слишком совестливый автор „Contes nocturnes“, написав свой „Элексир сатаны“ чисто-на-чисто обобрал Гольберга. Повесть эта есть ничто иное, как путешествия Ниэля Клима, но завязка ея подготовлена с большим искусством: вместо того, чтобы тотчас-же спуститься в знаменитую пещеру, Гофман выводить на сцену сатану в обществе студентов. Один из последних отведывает волшебнаго напитка и излагает разсказ, как воспоминание о протекшем существовании. — Воздадим Кесарю кесарево.

В то время, как одни из северных туристов спускались в недра Земли, другие продолжали носиться над поверхностью земнаго шара. Вообще, воздушные пути никогда не упускались из вида. Находились однакож люди, предпочитавшие нисхождение восхождению. Путешествие в мир Декарта, совершенное нами вместе с о. Даниэлем в конце прошедшаго столетия, имело двойника в новой подземной экскурсии, т. е. во втором Путешествии в мир Декарта, о. Коэдика, Париж, 1749.

Произведение это представляет разительное сходство с произведением, о котором мы только-что упомянули, хотя по форме оно вполне отличается от последняго. Поэт говорит, что он уснул однажды в дремучем лесу; вдруг бурный ветер занес его в холодный климат Лапландии, ко входу в какую-то пещеру, которою автор и проник в мир, подобный нашему. Путешествие это длилось не так долго, как то, о котором мы недавно беседовали. Во время странствований своих по неизвестному миру, автор вдруг увидел огромный и великолепный дворец, вершина котораго скрывалась в облаках. Там встретил он неизменнаго товарища Декарта, о. Мерсенна, котораго можно найти везде, где находится знаменитый мыслитель. Картезианец объясняет автору „Путешествия“, что душа великаго философа обитает в местах этих. Оставив Швецию, Декарт удалился под землю, где в невозмутимом покое он занимается изследованием тайн природы. Мир этот обитаем последователями Декарта,

Все это изложено в лирической форме; от начала до конца этой латинской поэмы веет и царит пафос.

В беседах своих с учителем, путешественник познает тайну происхождения всего сущаго, как можно заключить по фразе: Tunc etiam didici... „Там познал я, с какою силою магнит привлекает железо, вследствие каких причин происходят землетрясения, из чего состоят волосы комет, почему гремит гром в лучезарных недрах эфира, какова природа Солнца, на котором находятся вечные источники животворнаго света“ и проч.

Но вот, подобно именам людей, поднимающимся на поверхность воды и уносимым лебедями Ариоста, появляются новые странствователи в пределах неба. Некоторые из них, давно уже исчезнувшие, просят света дневнаго.

В году, разделяющем последнее столетие на две равныя части, появился Разсказ о мире Меркурия, разсказ чрезвычайно остроумный. Автор его, не ограничиваясь сообщением занимательности измышлениям своим, представляет картину многоразличий, производимых природою во всех мирах, как обитаемых, так и могущих быть обитаемыми, описывает другия разумныя существа, других птиц и нередко прибегает к самым странным мыслям для доказательства, „что безконечныя силы природы не затруднялись произведением безчисленных многоразличий, основанных на ея безпредельной мудрости и ничем не ограничиваемом могуществе“.

В одно прекрасное утро, анонимный автор этого разсказа занимался в поле наблюдением Меркурия за несколько минут до солнечнаго восхода. Он с удовольствием видел, как эта маленькая планета помрачалась сиянием зарождающагося дня, как вдруг, к своему изумлению, услышал подле себя чьи-то шаги. То был старшина франмасонов, предложивший нашему автору „философскую“ зрительную трубу. Приставив глаз к стеклу, наблюдатель не мало был изумлен отличными качествами инструмента: он увидел обитаемый мир, на котором без труда различались красоты пейзажа, движения людей и животных.

После этого вступления, старшина франмасонов подверг нашего повествователя небольшой операции, мгновенно сообщившей последнему знание арабскаго языка; побывав лично на Меркурие, франмасон составил описание этого мира, следовательно автор дает нам собственно перевод этой рукописи.

Мир Меркурия подобен нашей Земле, но он гораздо меньше ея. Так как Меркурий находится очень недалеко от Солнца, то природа, повидимому, с особым удовольствием наделила его всеми дарами своими, и украсила его разнообразием более приятным и богатым, чем разнообразие остальных частей вселенной. Горы, моря, деревья, растения, животныя и люди — все это представляется на Меркурие в меньшем виде чем у нас. Мало есть там рек, которыя были-бы глубже наших ручьев. Самыя высокия горы Меркурия не выше наших холмов; иныя из них, не смотря на незначительность высоты, имеют однакож суровый вид Альпийских и Пиринейских гор. Высочайшия деревья Меркурия едва-ли выше наших комнатных апельсинных деревьев, а его цветочныя растения не достигают роста наших нарцисов и жонкилей. Многочисленныя горы распространяют по стране необходимую тень; оне покрыты деревьями, цветущими во всякое время года и наполняющими воздух благоуханием. Цветы их не развиваются в плоды и никогда не увядают. На Меркурие не занимаются разведением питательных веществ: благодетельная природа сама производить их, но скрывает места, в которых они находятся, оставляя людям только предметы приятныя и способныя возбуждать чувства удовольствия. Обитатели Меркурия ростом не больше самых невысоких людей и едва-ли выше они наших пятнадцатилетних детей. Чертами лица и формою тела они походят на прелестные образы, под которыми мы представляем себе зефиров и гениев. Красота их увядает только после нескольких столетий: свежесть, здоровье, нежность длятся там вечно. Если-же, вследствие ошибки природы, кто-либо бывает недоволен своим лицом, то переменить его очень нетрудно. Этот малорослый народ одарен крыльями, которыми они владеют с удивительными грациею и ловкостью и хотя вследствие солнечнаго зноя они не могут подыматься выше тени своих гор, тем не менее легко перелетают с места на место. У женщин тоже есть крылья, которыя оне могут, по своему желанию, надевать и сбрасывать, как перчатки или опахала. Впрочем женщины очень любят выходить с крыльями, с целью удовлетворения новых прихотей, или приискания новых удовольствий. По достижении известных лет, оне охотно, однакож, оставляют в уборных свои крылья, перья которых современем темнеют, чтó и составляет морщины туземных женщин.

Меркурием управляет один только монарх; различныя королевства страны не больше, как вице-королевства. Царствующая династия родом из державы Солнца и предание сохраняет память о пришествии перваго владыки: на лучезарном облаке с неба спустился столичный город и на глазах обитателей Меркурия поместился в центре материка. Тело обитателей Солнца невещественно, но как материя повинуется их воле, то первый повелитель Меркурия, равно как и его преемники, облеклись телом, подобным тел у людей, которыми они пришли управлять, но только более совершенным. Государей Меркурия можно скорее считать президентами республики. Обыкновенно они царствуют не более ста лет и по миновании этого времени возвращаются на Солнце, оставляя свои тела на Меркурие окаменевшими, в наиболее свойственном им положении. Нетленныя тела эти не лишаются красоты, которою они обладали во время жизни и за исключением движения, сохраняют все остальное: колорит, свежесть, блеск очей и цвет лица. Тела всех государей хранятся в предназначенных для этого галереях. Во время пребывания своего на планете, правитель может подвергаться различным метаморфозам и притом так часто, как ему угодно; он может даже сообщать эту способность некоторым из своих подданных. Это составляет одну из важнейших прерогатив короны, потому что подобныя метаморфозы бывают причиною дивных приключений.

Но замечательнее всего, что обитатели Меркурия неограниченно повелевают всеми совершающимися в их организме явленьями. Они регулируют свое кровообращение согласно с тем, что намерены они делать и укрепляют свой желудок превосходными эликсирами, действие которых несомненно. Органы, нередко отказывающие нам в повиновении, подчиняются воле обитателей Меркурия.

Они никогда не спят: близость Солнца поддерживает на Меркурие безпрестанную деятельность, прерывающуюся только вследствие каких-либо особенно важных случайностей, причем все находящееся тогда в бездействии подвергается явной опасности. Важных преступников приговаривают поэтому к нескольким дням сна. Состояние тела определяется состоянием души. Гордец, например, например распухает, как, одержимый водяною болезнию; глупцы подвергаются чему-то в роде чахотки; хвастуны теряют столько перьев из своих крыльев, сколько сообщили они себе действительных или мнимых достоинств; скупцы видимо чахнут; льстецы умирают от хохота; изменники и лгуны делаются прозрачными и ломкими как стекло и по большей части кончают жизнь тем, что разбиваются в дребезги.

Когда обитатель или обитательница планеты собираются в другой мир или, другими словами, когда они находятся при смерти, то приглашают они своих друзей составить перечень физическим, им собственно недостающим качествам, но которыми обладает отправляющийся в дальний путь. В момент кончины тело его распадается золотым прахом и присутствующие унаследывают сказанныя качества: горбатый выпрямляется, слепой прозревает, хромой получает новую ногу, плешивый чувствует, как голова его покрывается прекраснейшими волосами и проч.

Теперь перейдем к пище. На Меркурие нет ни поваров, ни жарильщиков, ни пирожников, ни вообще никого из тех промышленников, которым наш прихотливый вкус доставляет столько занятий. Сама природа приняла на себя труд приготовлять и отличнейшим образом приправлять пищу этих блаженных людей. Животныя не приплачиваются за это жизнию, как в нашем мире; напротив, они сами заботятся о прокормлении людей. На вершине каждой горы произрастают изысканнейшия яства, все съедобные предметы, возникающие на Солнце и распространяющиеся по другим мирам, прежде всего сосредоточиваются на Меркурие и не разливаясь по его поверхности, скопляются на его холмах. Там находится все известныя нам и, кроме того, многия другия яства: окорока, например, доставляются тыквами, яблоко оказывается куропаткою, жареные бекасы заключены в стрючьях, как наши бобы. На Меркурие существуют даже источники вин, более тонких чем вина Земли, Марса, Юпитера и Сатурна. Чтобы избавить от всякого труда этих блаженных людей, природа снабдила каждого из них известным числом домашних птиц, который по одному мановению своих хозяев отправляются за плодами и тотчас-же приносят их. Таким образом, стоит только стать вокруг пустых столов и отправить с записками птиц, которыя немедленно-же доставят на стол самыя вкусныя первинки.

Им служат не только окрыленные слуги, но и разнаго рода животныя, с которыми обитатели Меркурия говорят на их природном языке. Проходя по лесу, они вступают в беседу с соловьем и осведомляются на счет его подруги, его друзей и дел. Само собою разумеется, что беседовать надобно о предметах, доступных столь различным умам: гиппопотам не может разсуждать, как овсянка, черепаха, как заяц, а тигр, как ягненок. На Меркурие животныя не пожирают друг друга и не питаются травою, но сосут сок камней. Все они чрезвычайно ласковы в отношении людей: когда кто-либо купается, то рыбы отходят от берега и, в предупреждение несчастья, содержат стражу вокруг купающихся. Коснется-ли дело постройки дома, как немедленно-же являются тысячи животных. Утки, кролики и кроты роют фундамент; бобры рубят и обделывают деревья ослы доставляют обтесанныя бревна; медведи поднимают на крышу тяжелый матерьял; слоны служат кранами и поднимают тяжести своими хоботами: таковы рабочие, один только человек остается в роли архитектора. Прибавим еще, что птицы не поют там без толку, как у нас, но сочетают свое пение в дивных концертах.

Ничего не может быть интереснее подробностей, относящихся к бракосочетаниям и приводимых в „Описании путешествий в мире Меркурия“. Так как склонность людей к разнообразию, говорит автор, очень естественна и даже необходима, то обитатели Меркурия и опасаются заключать долговременные и неразрывные браки. Брачный контракт заключается на два года, по прошествии которых супруги пользуются полною обоюдною свободою. Когда обрученные желают узнать, соответствуют-ли они друг другу, то отправляются они в будуар Сфинкса предварительно пройдя чрез ванную, где они облачаются одеждами из стекла, которое на планете этой столь-же гибко, как наша тафта. (У Лукиана встречается подобная-же мысль). Кабинет Сфинкса убран великолепно и ни в чем нет там недостатка. Жених и невеста должны пробыть в будуаре два дня и две ночи и только после этого têtê-à-têt, длящагося сорок восемь часов, приступают к составлению контракта, если только брачущиеся понравились друг другу. В контракте, в достойное завершение всех предварительных действий, определяется число небольших супружеских грешков и действительных неверностей, которыя супруги обязаны извинять друг другу, в видах сохранения семейнаго спокойствия. Наш милый повествователь входит тут в подробности, приводить которыя мы не решаемся. „На следующий после свадьбы день, прибавляет он дальше, — женщина может уже лорнировать, жеманиться, говорить шепотом, выходить одна, поздно возвращаться домой, позволять провожать себя и, в случае надобности, даже не ночевать дома; в последнем случае она должна однакож представить благовидныя причины, оправдывающия ея отсутствие, в роде следующих: Мне было так весело; меня задержали забавы; я увлеклась удовольствиями“. Все это обыкновенно принимается во внимание“ *).

*) В эту эпоху любовныя похождения составляли, как кажется, неотемлемую часть каждаго литературнаго произведения. Доказательством тому служат „Души-Соперницы“, Монкрифа. В числе многих философских систем Индии, главнейшая из них учит, что души нисходят со светил небесных. Согласно принципу этому, души первостепенныя приходят с Солнца: это души царей, законодателей и великих людей, а души не столь высокаго ранга являются к нам с Луны и с других светил. К какому-бы разряду оне не принадлежали, но участь их зависит от Брамы. Душа, попавшая в наш мир, только по повелению этого божества может перейти из одного тела в другое. Если душа вела себя дурно в последней обители своей, то она переходить в другое жилище, менее однакож совершенное, или подвергающееся более неблагоприятным случайностям. Таким образом объясняются различия, существующия в здешней жизни.

Во время зависимости от своей телесной оболочки, душа, по соизволению Брамы, может на некоторое время оставить тело свое, сотворив молитву, называемую «Мандиран», или-же вселиться в другое животное. На этой идее Монкриф построил свой остроумный разсказ «Души-Соперницы», в котором повествуется о том, как принц Карнат и его возлюбленная, принцесса Амассита, назначают себе свидание на Утренней Звезде, где их души погружаются в лоно сладостнейших восторгов.

Предоставляя читателю судить, какой мир лучше: мир-ли Меркурия или мир Земли, мы прекращаем здесь чтение нашего разсказа. Милый арабский переводчик приступает к описанию обычаев, быта и общества Меркурия и выходит из рамок, которыя мы поставили себе. За ним следует другой анонимный автор, издавший в следующем году (1751)

Описание перваго, втораго и третьего путешествий на Луну, М***.

Брошюра, носящая название это, есть критическая фантазия, написанная по поводу недавно перед тем изданной книги: „Размышления о современных нравах“. Анонимный автор посещает на Луне лекции „кокоролиев“ (профессоров) в „рикгриле“ (университете). Лекции начинаются в четвертую минуту пятаго часа, по времени Юпитера (семь часов утра). Слушатели верхом на конях; каждый из двенадцати „кокоролиев“ читал двенадцатую часть курса и в промежутки лекций эскадрон из трехсот студентов дает шпоры коням, во всю прыть скачат около километра и так-же скоро возвращается назад, чтобы выслушать двенадцатую часть курса. В стране этой внимание не может длиться долго и безпрестанный моцион необходим для поддержания живости воображения.

Книжонка эта имеет целью только критический разбор сочинения, о котором мы упомунули, но за нею следует блестящее произведение:

Вольтер. Микромегас. Путешествие обитателей Сириуса и Сатурна (1752).

Царь — Вольтер говорит в своей „Оптике“, что мы имеем столько-же оснований поддерживать идею множественности миров, сколько человек, у котораго есть блохи, имеет права утверждать, будто и у его соседа имеются таковыя-же. Без сомнения, почтенный философ изволил шутить, но создав своего Микромегаса, он пошутил гораздо забавнее.

Мы не сомневаемся, что многим из наших друзей — читателей известно это остроумное произведение, но все-же считаем своею обязанностью представить его вкратце и без комментариев в обозрении нашем.

Вольтер говорит, что он познакомился с одним путешественником, г. Микромегасом, обитателем системы Сириуса, во время посещения сказанным туристом нашего крошечнаго муравейника и по всем вероятиям, автор приказал стенографировать прелестные разсказы г. Микромегаса. Вольтер утверждает, что Микромегас был ростом в восемь лье, из чего следует, что мир, из котораго он явился, обладал округлостью в 21.600,000 раз бóльшею, чем окружность земнаго шара.

Если таков был рост этого джентльмена, то все скульпторы наши и живописцы без особаго труда согласятся, что в перехвате он мог иметь пятьдесят тысяч футов, а это очень недурно. Но как нос его составлял третью часть его прелестнаго лица, а его прелестное лицо составляло седьмую часть его не менее прекраснаго тела, то необходимо допустить, что нос обитателя Сириуса был длиною в три тысячи сто тридцать три фута, что и требовалось доказать.

Удаленный от двора за издание чрезвычайно интересной книги, трактующей о насекомых и найденной одним придирчивым стариком еретическою, Микромегас стал переезжать с планеты на планету с целью образовать, как говорится, свой ум и сердце.

Нашему путешественнику отлично были известны законы тяжести и тяготения и он так целесообразно пользовался ими, что иной раз при помощи солнечнаго луча, а то и при посредстве какой-либо кометы, он переносился с одного светила на другое, подобно птичке, порхающей с ветки на ветку. Посетив Млечный путь, он прибыл в мир Сатурна. Как ни привык он к переменам, но при виде этой крошечной планеты и ея обитателей, он не мог удержаться от презрительной улыбки, проскальзывающей порою у самых сдержанных людей. Сатурн только в семьсот раз больше Земли, а граждане этого мира — карлики, ростом никак не больше тысячи туазов, или около того. Как человек благоразумный, Микромегас вскоре освоился с этими существами и даже очень подружился с секретарем Сатурновой Академии наук. Во время одной беседы, жаждавший познаний Микромегас спросил у секретаря, сколько чувств у обитателей этого мира. — У нас семдесять два чувства, ответил академик, — что и составляет причину наших вечных сетований. Воображение наше заходит за пределы наших действительных потребностей и мы находим, что не взирая на наши семьдесят два чувства, на наше Кольцо и пять лун наших, мы все-таки находимся в очень стеснительном положении. — Очень верю, ответил Микромегас; мы обладаем без малаго тысячью чувств, но не смотря на это, испытываем какия-то безотчетныя желания, какую-то тревогу, безпрестанно нашептывающую нам, что в сущности мы очень невелики и что в мире есть существа более совершенныя. Сколько времени вы живете? продолжал обитатель Сириуса. — Самую малость, ответил крошечный Сатурниец; — продолжительность нашей жизни определяется пятью кругообращениями планеты вокруг Солнца (около пятнадцати тысяч лет). Согласитесь сами: едва родишься, а тут уже и умирай! — Не будь вы философом, возразил Микромегас, — и я никак не решлся-бы смутить вас заявлением, что наша жизнь длится в семь раз больше; но вам очень хорошо известно, что когда приходится возвратить стихиям тело свое и в другой форме оживить собою природу, чтó вообще выражается словом — умереть, то проживешь-ли целую вечность или один только день, в сущности — это все равно. Мне привелось бывать в странах, в которых живут тысячу лет дольше, чем у нас, но и там, как я заметил, недовольны таким порядком вещей. — Разсуждая таким образом втечение полнаго оборота планеты вокруг Солнца и сообщая друг другу свои сведения, они решились наконец совершить небольшое философское путешествие.

В то именно время проходила одна комета и наши путешественники немедленно перенеслись на нее со своими инструментами и прислугою. Проходя подле Юпитера и Марса, они увидели маленький ком грязи, на который, после некотораго колебания, они решились спуститься. Обойдя вокруг этого шара, оказавшагося нашею Землею, они пришли к небольшей луже, называемой нами Средиземным морем, а оттуда к небольшому пруду, который под именем Великаго Океана окружает эту кротовину. Карлику вода достигала только по колена, а Микромегасу она едва замочила пятку ног. Ходя вдоль и поперек по этому крошечному миру, они всевозможными способами старались узнать, обитаем-ли он, или нет: наклонялись, ложились на землю, все ощупывали, но ни глаза их, ни руки не могли ощущать крошечных, ползающих по Земле тварей.

Карлик — порою он бывал чрезвычайно опрометчив в своих суждениях, —решил, что на Земле нет живых существ, но Микромегас вежливо заметил ему, что такое заключение очень неосновательно. — Вашими маленькими глазами вы не видите звезд пятидесятой величины, сказал он, а между тем я ясно различаю их. Неужели вы заключаете из этого, что оне не существуют? — Но ведь я щупал как нельзя лучше. — Это доказывает, что вы не ясно сознавали. — И как нелепо устроен этот мир, сказал карлик; все в нем так безалаберно, все представляется в таком странном виде, все находится в хаотическом безпорядке. Взгляните на эти маленькие ручьи, текущие не по прямой линии; на пруды эти, не то четырехугольные, не то круглые, не то овальные, одним словом — не имеющие никакой правильной формы; на эти крошечные бугорки, изранившие мне ноги! (Он подразумевал тут горы). И если я полагаю, что здесь нет никого, то потому собственно, что никто из людей здравомыслящих не мог-бы жить здесь. — „Ну, чтож, возразил Микромегас, — пусть и не живут себе... Быть может, здесь все находится в безпорядке потому только, что на Юпитере и на Сатурне все так правилно и вытянуто по струнке. Разве я не говорил вам, что во время путешествий моих я везде замечал разнообразие?“ — Обитатель Сатурна возражал на все эти доводы и диспут наверно никогда-бы не кончился, если-бы разгорячившийся Микромегас не разорвал, к счастию, свое брильянтовое ожерелье. Карлик стал подбирать некоторые из камней и поднеся их к глазу, заметил, что форма, в какой они огранены, сообщала им свойства превосходных микроскопов. Он взял один из этих маленьких микроскопов, имевший в поперечнике сто шестьдесят футов, поднес его к глазу, а Микромегас выбрал другой, имевший в диаметре две тысяча пятьсот футов. Действительно, они казались превосходными, хотя на первых порах при их помощи нельзя было ничего различить, к ним необходимо было примениться. Наконец обитатель Сатурна увидел нечто едва заметное, копошившееся в водах Балтийскаго моря: то был кит. Он ловко подхватил кита маленьким пальцем и, положив его на ноготь большаго пальца, показал жителю Сириуса, который опять не мог удержаться от улыбки при виде крошечнаго обитателя нашего мира. Убедившись, что земной шар обитаем, Сатурниец тотчас-же вообразил себе, будто на Земле живут только киты и, в качестве великаго философа, ему захотелось определить происхождение этого атома. Микромегас находился в большом затруднении и с величайшим терпением разсматривал животное; завсем тем, в результате его наблюдений оказалась полнейшая невозможность допустить, чтобы это животное обладало душею. Оба путешественника склонялись уже к предположению, что на земном шаре не существует разумных существ, как вдруг, при помощи микроскопа, они увидели нечто плывущее по Балтийскому морю и по величине, похожее на кита. Известно, что в то время экспедиция философов возвращалась из путешествия к полярному кругу, где они производили наблюдения, о которых до той поры никому и в голову не приходило. В газетах говорили, что их корабль сел на мель в Ботническом заливе и что философы спаслись с величайшим трудом. Как-бы то ни было, но на счет этого нельзя было добиться толку.

Микромегас осторожно протянул руку к месту, где виднелся плывущий предмет, то выставлял два пальца, то отнимал их, опасаясь ошибиться; затем, выпрямляя их и сгибая, он ловко схватил корабль, на котором находились господа философы и поставил его на свой ноготь, не слишком однакож нажимая, чтобы не раздавить судно. „Вот зверь, нисколько не похожий на прежняго“, сказал карлик-Сатурниец, а обитатель Сириуса положил мнимое животное на ладонь своей руки. Пассажиры и экипаж, полагавшие, что их подхватило каким-то ураганом и что они находились на скале, тотчас-же закопошились; матросы стали выбрасывать на руку Микромегаса бочки с вином и сами побросались вслед за последними. Геометры принимаются за свои секстанты, спускаются на палец жители Сириуса и поднимают такую возню, что Микромегас почувствовал как-бы легкое щекотанье в пальцах: дело в том, что в указательный палец ему вколачивали, на фут глубины, окованный железом кол. Из этого Микромегас заключил, что животное, которое он держал, испустило из себя какую-то материю; на первых порах он ничего больше не знал. Микроскоп, при помощи котораго едва можно было отличить корабль от кита, оказывался слишком слабым в отношении таких крошечных тварей, как люди. — Нисколько не желая задевать самолюбие кого-бы то ни было, я попрошу только некоторых умников вместе со мною сделать следующее маленькое соображение: если допустим, что люди вообще ростом около пяти футов, то на Земле мы играем роль не значительнее той, какую играет животное, величиною в шестьсот тысячных вершка и находящееся на шаре, имеющем в окружности десять футов. Представьте-же себе существо, которое могло-бы держать в руке землю и обладающее органами, пропорциональными нашим, и сообразите, ради Господа, что должно оно подумать о битвах, вследствие которых какой-нибудь полководец овладевает крошечною деревенькою с тем, чтобы снова лишиться ея.

После самаго тщательнаго наблюдения, Микромегас успел наконец разглядеть людей и даже заметил, что они говорят. Желая послушать их беседы, он устроил из своего ногтя ничто в роде рупора и взяв в рот маленькия, очень заостренныя зубочистки, которых тонкие концы достигали до корабля, вступил с людьми в беседу.

Экипаж сначала чрезвычайно изумился тому, что он видит и слышит, а Микромегас с своей стороны пришел еще в большее изумление, увидев, что при помощи алидад геометры определяли его рост и что им известны движения и высота светил. „Если вы так хорошо знаете, сказал он им, — все совершающееся вне вас, то без сомнения вам еще лучше известно, что делается в вас самих, Скажите мне, что такое ваша душа и каким образом образуются ваши понятия“? Философы по прежнему заговорили все разом, хотя и были они различных мнений. Старший из них цитировал Аристотеля, другой — Декарта, третий — Мальбранша, четвертый — Локка и Лейбница. Один старый перипатетик с полною уверенностию заявил: „Душа есть энтилехия и причина, по которой душа есть то, что она есть. Это дословно говорится у Аристотеля в Луврском издании, на странице 633-й“. И от процитировал выдержку. — „Я плохо понимаю по-гречески, сказал великан. — Да и я тоже, возразил философ. — „Но почему-же вы цитируете по-гречески какого-то Аристотеля“? спросил обитатель Сириуса. — То, чего вовсе не понимаешь, необходимо цитировать на языке, который нам вполне неизвестен, ответил философ.

Картезианец сказал: „Душа есть чистый дух, восприявший в утробе своей матери все метафизическия идеи; но появившись на свет, он вынужден был ходить в школу и снова учиться тому, что он так хорошо знал прежде и чего впоследствии не будет знать. — Велика-же польза в том, сказал великан в восемь лье, что твоя душа была так сведуща в утробе матери, коли она оказалась настолько невежественною, когда у тебя стала пробиваться борода.

Затем Микромегас обратился к одному философу, которого он держал на ногте и спросил у него, что такое его душа и чем она занимается? — Решительно ничем, ответил философ, последователь Мальбранша. Бог действует за меня; в Нем я все вижу, в Нем я действую, Он обо всем заботится, а я ни во что не вмешиваюсь. — Да после этого и существовать не стоит, возразил философ с Сириуса. А твоя душа, друг мой, обратился он к одному последователю Лейбница, что это такое? — Это, сказал философ, стрелка, показывающая часы в то время, как тело мое звонит, или, если хотите, она звонит, а мое тело показывает часы; или-же, моя душа есть зеркало вселенной, а я сам — рамка зеркала. Все это очень ясно.

Житель Сириуса улыбнулся, находя что этот философ не глупее других, а карлик-Сатурниец даже обнял-бы последователя Локка, не препятствуй этому их крайняя обоюдная несоразмерность, К несчастию, там находилось одно крошечное животное в четырехугольном берете, которое перебило речь микроскопических философов и тут-же заявило, что тайна ему известна и что все это изложено у св. Фомы. Он оглядел от головы до ног обоих обитателей сфер небесных и объявил им, что их особы, их миры, их солнца и звезды — все это создано единственно на потребу человеку. При этих словах, наши путешественники покатилась друг на друга, задыхаясь от того неудержимаго хохота, который, по словам Гомера, составляет достояние богов. Их плечи и животы заходили ходенем и во время этих судорожных движений корабль, который обитатель Сириуса держал на ногте, упал в карман брюк Сатурнийца. Долго искали его эти добродушные люди, наконец таки нашли и привели его в порядок. Житель Сириуса опять взял крошечных животных и ласково стал беседовать с ними, хотя в глубине души он и негодовал, что безконечно-малыя существа обладают безмерно-большою гордостью.

ГЛАВА XI.

 

Множество миров воображаемых и очень мало миров действительных. — Сведенборг: «Обитаемые миры». — «Странствования милорда Сетона по семи планетам». — Мысли Ламберта и Канта. — Дергам: «Обитатели планет». Небесныя странствования. — Фильдинг. — Некоторыя из богословских решений. — «Лунные разсказы», Мерсье. «Летающие люди» и Ретиф де-ля-Бретонн. — Боде: «Обитатели планет и светил».

(1750-1800).

 

Сведенборг. Arcana coelestia . Миры нашей солнечной системы и миры звезднаго неба; об их обитателях, духах и ангелах, на основании слышаннаго и виденнаго Эммануилом Сведенборгом, 1758 года.

Мистицизм не на столько удален от положительных наук, как полагают умы поверхностные и математическое воззрение на законы и явления природы прямо приводит иногда к мистицизму. Изучение метода, которому следовал Сведенборг в произведениях своих, начиная с его минералогических изследований и кончая таинствами небесными и вступлением его в область „философы природы“, за недостатком других примеров, представляет очень простой рисунок склона, по которому нисходит иногда любознательный ум.

Как кажется, стокгольмский иллюминат был человек правдивый. Некоторые поразительные и несомненные факты, как, например, обстоятельство, что из Готембурга, в 50 лье разстояния, он видел пожар сюдермальмской части города Стокгольма и другие, не менее странные факты, относят Сведенборга к числу тех загадочных существ, которых называли визионерами. Названием этим в прошедшем столетии вызывались насмешки, а в нынешнем — диспуты. Мы не намерены ни восхвалять, ни разбирать мнения этого теозофа; но что его мечты отличаются чисто субъективным характером, это факт, который может быть допущен безпристрастною критикою, хотя в некоторых случаях, как в вышеприведенных, например, в мечтах этих проявляется известная доля значения. С точки зрения нашего предмета, нас более всего интересуют путешествия мечтателя по различным планетам, путешествия, которыя, по словам Сведенборга, длились иногда нисколько дней и даже недель. Его беседы с душами: обитателей сфер небесных должны быть представлены ими-же самими, в их индивидуальности и независимо от источника, из котораго оне получили начало. Это даст нам возможность изследовать их с бóльшею степенью безпристрастия. Быть может, оне внушат нам соображения, выясняющия, что Сведенборг никогда не выходил из пределов земной сферы и что самыя смелые мечты его не больше как наши земныя представления, более или менее блестящим образом отраженныя неверным зеркалом, которое воображение Сведенборга постоянно держало пред его внутренними образами.

Будем по прежнему воздерживаться от комментариев; наши литературныя богатства достаточно велики и гораздо лучше выяснять искомую величину, чем каждую беседу начинать новою теориею. Прежде всего послушаем, каким образом шведский мечтатель вошел в общение с обитателями других миров; но следя за его мыслью, не следует развлекаться ничем другим.

„Так как по милосердию Господа внутренность духа моего была открыта мне и как чрез это я имел возможность беседовать не только с Духами и Ангелами, находящимися близь нашей Земли, но и с теми, которые пребывают в других мирах, то и пожелал я узнать, существуют-ли другие миры, что это за миры и каковы их обитатели? И было дано мне Господом беседовать и сообщаться с Духами других миров, с одними втечение одного дня, с другими втечение недели, а с иными втечении целых месяцев *). Таким образом я узнал как все относящееся до обитаемых ими миров, так и обычаи и культ их жителей и разные достойные упоминания предметы. И как мне было дозволено узнать подробности такого рода, то и могу я описать виденное и слышанное мною“ **).

*) Diarium или «Журнал» Сведенборга показывает, по каким даже дням происходили эти беседы, от 23 января по 11 ноября 1748 года. Чаще всего оне бывали в сентябре месяце. Вот числа для каждаго мира. Для Меркурия: 16 и 18 марта; 21, 22 и 23 сентября; 11 ноября 1748 года.

Для Юпитера: 23, 24, 25, 26, 27 и 28 января; 1, 2, 9, 10, 11, 19 и 20 февраля; 1, 2, 20, 23 и 25 марта; 3, 4, 5 и 23 сентября; 6 октября.

Для Марса: 19 марта; 22, 23, 25 и 26 сентября; 6 ноября.

Для Венеры: 16 марта и 26 сентября.

Для Луны: 22 сентября.

Для Сатурна: 18 и 20 марта, 25 сентября.

Для миров звезднаго неба: 23 и 24 января; 1, 3, 16, 18, 20, 23, 25, 27 и 29 марта; 3 апреля; 3, 5, 15, 21, 22, 23, 24, 25 и 30 сентября; 2 и 6 октября; 7 ноября.

**) «Виденное и слышанное мною». Сведенборг утверждает, что из бесед своих с Духами Миров он узнал не только то, кем обитаемы Миры эти, но что он переносился на них духом и странствовал по сферам небесным в то время, когда его тело находилось в Стокгольме

Под этою мистическою оболочкою скрывается нечто очень реальное. Таким образом, у Сведенборга на рациональном основании развиты логическия соображения относительно идеи множественности миров. „Я беседовал с Духами на счет того, могут-ли верить люди, что во вселенной существует не одна только Земля и что звездное небо заключает в себе безчисленное множество светил, из которых каждое, различное по величине, есть такое же Солнце, как и наше Солнце. Здраво размыслив об этом, каждый необходимо придет к заключению, что вся эта безконечность служит только средством для конечной и последней цели творения и цель эта есть царство небесное, в котором пребывает Божественная Сущность с ангелами своими и людьми. Ибо видимая вселенная, или небо, освещаемое безконечным числом светил, который суть ничто иное, как Солнца, служит только средством, для того, чтобы существовали Миры, а на них люди, образующие собою царство нобесное“. — Даже под внушениями разсудка Сведенборг облекает свою речь странными формами.

Но самое странное понятие, замечаемое в его теории — это понятие Вселенной — Человека. Никогда антропоморфическия стремления не оказывались более плодотворными и ничего не может быть страннее проводимой Сведенборгом идеи соотношений. Приведем собственныя слова духовидца: „Что все Небо выражается одним существом, которое названо поэтому Величайшим Человеком и что все, чем только обладают люди, как внутреннее, так и внешнее, вообще и в частности относится к этому Небесному Человеку — это тайна, неизвестная еще миру, хотя истинность ея и доказывается многими фактами. Но чтобы образовать Величайшаго Человека недостаточно пришельцев с нашей Земли; их число, относительно, очень невелико, поэтому необходимо, чтобы они являлись из многих других Миров. И положил Господь: как скоро где-либо недастает качества или количества, необходимых для соотношений, то из других Миров призываются духи, выполняющие такой пробел, в видах возстановления незыблемых соотношений и чтобы таким образом могло существовать Небо“.

В этой Вселенной-Человеке, планета Меркурий и его обитатели выражают собой память предметов невещественных, а Венера — вещественных. Сведенборг вполне уверен в существовании такого рода соотношений и сам наблюдал их. Некоторыя места из его произведений дают понятие о незатейливости его разсказа.

„Духи Меркурия находились у меня в то время, когда я описывал и истолковывал внутреннее значение слов. Поняв написанное мною, Духи сказали, что изложение мое слишком грубо и все выражения его кажутся как-бы вещественными... Впоследствии, Духи Меркурия прислали мне длинный неровный кусок бумаги, состоящей из многих кусков и на котором были напечатаны буквы, повидимому похожия на наши. Я спросил у Духов, есть-ли у них что-либо подобное и они ответили, что нет. При этом я догадался, что они полагали, будто на нашей земле познания находятся только на бумаге, а не в нас самих. Значит, они насмехались, что бумага, некоторым образом, знает то, чего не знает человек“.

„Все Духи, сколько их ни есть, были некогда людьми, В отношении привязанностей и наклонностей, они остаются совершенно такими, какими они были, живя среди людей в мире. Поэтому, гений каждаго мира может быть узнан Духами, родившимися в этом мире“.

Чтобы познать их вещественную форму, духовидец непосредственно обращается к обитателям планет. „Я хотел узнать, какия лица и какое тело у жителей Меркурия и похожи-ли они на обитателей Земли. Тогда предо мною явилась женщина, совершенно подобная земным женщинам; лицо ее было прекрасно, но несколько меньше лица наших женщин; она несколько тоньше, но такого же роста как и земныя женщины; голова ея была, небрежно повязана платком... Явился тоже мужчина, несколько тоньше нас; на нем была темно-синяя одежда, плотно прилегавшая к телу и не дававшая ни складок, ни морщин... Затем появились различные породы быков и коров, которыя, говоря по правде, несколько отличаются от наших: оне меньше наших коров и похожи на ланей и оленей“.

Как видно, Сведенборгу далеко не чужды земныя представления. С Меркурия он отправляется на Юпитер, и вот что он узнает:

„На Юпитере люди делятся по национальностям, родам и семьям и все они живут отдельно, каждый со своими домочадцами. Только союзники и в особенности родственники находятся в сношениях друг с другом; ни у кого из них никогда не является желания попользоваться имуществом ближняго. Я хотел было разсказать им, что на Земле бывают войны, грабежи и убийства, но они отворачивались и не хотели слушать. Ангелы сказали мне, что древнейшие обитатели Земли вели такую-же жизнь, т. е., что они распадались на национальности, роды и семьи, находились в состоянии полнейшей невинности и были очень угодны Богу... Из частых бесед с Духами Юпитера я вынес убеждение, что они приветливее духов многих других миров; их обращение, их присутствие и производимое ими действие до того приятны и сладостны, что не могу я выразить этого“. — „Я мог наблюдать жизнь обитателей Юпитера. Они пребывают в постоянном состоянии блаженства как я заметил из того, что внутренности их не закрыты со стороны неба. Мне также дозволено было узнать, какия лица у жителей этого мира, полагающих, что по смерти их лица делаются больше, круглее и светлее. Они тщательно моются и предохраняют себя от солнечнаго зноя: их головы и лица покрыты голубыми покровами из древесной коры. Они говорят лицами, хотя у них есть язык словесный: один язык служить подспорьем другому. Ангелы сказали мне, что в каждом из миров все выражаются языком мимики, при помощи губ и глаз, служащих основанием для такого способа говора. Лицо считается у них выражением и свидетельством души. Язык этот гораздо выше языка словеснаго; мысль выражается в нем в ея истинной форме и тут не может быть ни скрытности, ни притворства“.

„Они ходят не в стоячем положении и не так как животныя, но упираются ладонями рук и попеременно приподнимаются на ногах“... Затем следуют чисто ребяческия подробности на счет того, как они ходят, сидят и проч.

Их лошади подобны нашим, но гораздо больше наших; они дики и живут в лесах. В духовном смысле лошадь, по толкованию ученых, знаменует разумность.

В „Величайшем существе“ (Вселенной), жители Юпитера выражают собою „Способность воображения“; Иисуса Христа они признают Богом.

Однажды Сведенборг встретил духов Юпитера —„трубочистов“, с лицами, покрытыми сажею; они относились к числу существ, образующих собою в Величайшем Существе „область семянных пузырьков“. В другой раз он беседовал с духами, вообразившими себе, будто они „вечно колют дрова“. Марс находится в груди Мегакосма. Сведенборг изъявил желание побеседовать с жителями этого мира, для чего он должен был подвергнуться следующей странной операции: „Духи прильнули к моему левому виску и вдыхали мне свой язык, котораго однакож я не понимал; звуки его чрезвычайно приятны и более отраднаго ощущения мне никогда не приводилось испытывать. Сначала веянье его проносилось к левому виску и к левому уху, вверх, а оттуда — к левому и, мало по малу, к правому глазу, и наконец выходило наружу, проникнув левым глазом к губам; достигнув губ, оно проникло ртом до мозга, а оттуда каким-то путем в полость рта... Должно быть, Евстахиевою трубою, добавляет разскащик... Когда веянье достигло мозга, я стал понимать язык духов и вступил с ними в беседу. Я заметил, что когда они говорят, то губы их шевелятся, вследствие сродства, существующаго между внутренним и внешним языком“. Язык обитателей Марса благозвучен; он внушается психическим излиянием... Они выше нас по умственным способностям... Описание экстатическим путешественником тела, общественнаго быта и обычаев обитателей Марса, во всяком случае отличается чисто-земным характером.

По поводу обитателей Луны, говорящих тем громче, чем они меньше, стокгольмский духовидец высказывает одно из своих оригинальнейших положений. „Их голос, исходящий из живота и похожий как-бы на икоту, производит шум, подобный грохоту грома. Я догадался, что это происходит от того, что жители Луны говорят не при помощи легких, подобно обитателям других миров, а животом, при посредстве особеннаго, заключающагося в желудке воздуха, так как Луна окружена атмосферою, не одинаковых свойств с атмосферою прочих миров. Я узнал, что духи Луны представляют собою в Величайшем Существе щитовидный или мечеобразный хрящ, к которому спереди прикреплены ребра и от котораго идет вниз белая полоса, поддерживающая мускулы живота“.

Сведенборг в особенности привержен к своей идее соотношений. В большей части посещаемых им миров, „внутреннее“ каждаго существа выражается во внешности. Из этого вытекают некоторыя соображения, не безъинтересныя в смысле применения их к потребностям обыденной жизни.

Однажды путешественнику случилось присутствовать при обряде бракосочетания в одном мире, очень удаленном от нашего, так как он принадлежит не к нашей планетной системе, но к другому солнечному вихрю; но войти в него и переступить за его пределы можно только с соизволения Духов-хранителей. Сведенборг посетил пятый мир звезднаго неба. Вот обряд бракосочетания:

„Девушку, достигшую совершеннолетия, никуда не выпускают и только в день бракосочетания она выходит из дома. Ее приводят в брачный дом, в который приходят также множество других взрослых девушек; здесь их ставят за перегородку, закрывающую их по пояс, так что собственно у них остаются обнаженными только лица и грудь. Затем являются молодые люди для выбора себе жен; молодой человек, увидев девушку, имеющую с ним сродство и к которой он чувствует душевное влечение, берет ее за руку. Если она согласна следовать за ним, то он приводить ее в приготовленный заранее дом, где девушка и делается его женою. Они замечают по лицу, сродственны-ли их души, потому что лицо каждаго из них есть зеркало души“. Прибавим, что если молодые искатели супруг не находят себе подходящих жен на одной из сказанных выставок, то отправляются они на другия выставки, которым в городе и счета нет. Довольно странный обычай; но Сведенборг и не подозревает, что как обычай, так и подробности на счет перегородки, закрывающей половину тела, являются здесь вполне лишними, так как две страницы выше он говорит, что „мужчины и женщины этого мира ходят совершенно нагими“. В этом далеком мире „дома деревянные, с плоскими крышами, вокруг которых устроены покатые борты. Жена и муж живут в передней части дома, дети — в части прилегающей, а слуги — на задах. Пища их состоит из плодов и овощей; они пьют молоко с водою, получаемое от коров, у которих шерсть длинная, как у овец“.

Прочтем-ли десять страниц, „Таинств небесных“ или десять томов, но производимое ими впечатление останется одно и то-же. За исключением „Сынов Иерусалима“, Сведенборг везде неудобопонятен. Разумный в начале фразы и нелепый под конец; осторожный в одном месте и черезчур смелый в другом; попеременно то логичный, то непоследовательный, Сведенборг постоянно поглощен какими-то медианимическими силами, не будучи однакож в состоянии направить их к истинному свету, который только и прельщает возвышенные умы.

Будь мы обязаны выводить на сцену писателей, которым идея обитаемости миров служила исходною точкою для философских систем, то к произведениям Сведенборга пришлось-бы присоединить еще произведения Сен-Мартена, Делормеля, Шарля Боннэ, Дюпона де-Немана, Балланша, Гердера, Лессинга, Шлегеля, Сави и т. д. Но наши владения на столько обширны, что выходить из их пределов не представляется нужды. Взглянем теперь на другия картины нашей планетной галлереи.

Путешествия милорда Сетона по семи планетам, Марии-Анны де Румье. Гаага 1765.

Как кажется, рукопись этого сочинения была доставлена автору духом огня или саламандрою, явившеюся из очага, среди вихря трескучих искр. — Это смахивает несколько на Хромаго Беса Лесажа.

Милорд Сетон, потомок хорошей фамилии времен Кромвеля, путешествует в обществе любимой сестры, которой вскоре должно исполниться 16 лет. У Монимы — так называется она — столько-же физических, как и душевных качеств. Во время политических смут она, вместе с братом своим, нашла приют в древнем и удаленном замке, обитаемом только духами их предков. Один из последних поручил их покровительству некоего гения, по имени Захиель, духа чрезвычайно ученаго, жизнь котораго протекла среди небесных сфер, в изучении тайн природы. Он наставлял молодых и пылких учеников своих в науке мироведения и затем, после долгих бесед, заимствованных у предшествовавших авторов наших, сказал:

„Так как вы достаточно сведущи для того, чтобы увидеть и понять чудеса творения, которыя я намерен открыть вам и как, с другой стороны, я хочу оказать вам мое содействие, то и отправлюсь я с вами в один из небесных миров. Начнем с планет и, если хотите, с Луны, как планеты ближайшей к Земле. — Ах, мой милый Захиель, сказала Монима: — ты наполняешь мое сердце восторгом; умоляю тебя, отправимся поскорее. Мне кажется, я уже слышу гул небесных сфер и вижу, как деятельные и трудолюбивые обитатели планет и блестящих светил занимаются своими обычными делами. Моя восхищенная душа готова расторгнуть свои телесныя цепи и наперед уже наслаждается дивными благами, которыя ты намерен открыть нам“.

Таким образом восторгались наши юные философы. В видах удобнейшаго совершения предстоящаго пути, дух превратил их в мух, с тем однакож, чтобы на каждой из планет облекать их плотью обитателей этих миров. И вот, на крыльях Захиеля они отправляются на Луну.

Созерцание звезднаго мира приводить их в восторг. Она несутся в пространстве, как-бы ошеломленные столь быстрым движением; но едва они прибыли на Луну, как тотчас-же их воодушевляет божественное веянье и производит на них такое-же действие, какое производит роса небесная, увлажающая только-что распустившийся цветок. Они спускаются на землю. Дорога кажется им чрезвычайно приятною, по причине разнообразия, красоты и плодородия полей; богатство страны, покрытой драгоценными дарами Цереры и Помоны, приводит их в изумление. Виноградники обещают обильный сбор; пейзаж разнообразится загородными дачами, похожими на красивые, маленькие карточные домики; они не имеют протяжения в глубь и состоят из одних только окон и дверей, потому что (наконец-то путешественники догадались в чем дело) — на Луне все поверхностно, нелепо и странно.

Ничего там нет истиннаго, все поддельное... Недостатки Селенитов обнаруживаются во всем: в их разговорах, делах, вкусах и даже модах; способ их выражения натянутый, тон грубый, манеры дерзкия и нисколько не внушительныя; они безпрестанно обнимаются, говорят друг другу „ты“, ругаются, выходят из себя; гордость — это их обычный порок, наслаждение настоящим — их правило. Их можно сравнить с театральными декорациями, которыя много теряют, если смотреть на них вблизи; ум у них неосновательный, все страсти живыя, порывистыя и скоропреходящия; оне развиваются тщеславием, видоизменяются от непостоянства и никогда не умеряются самообладанием... Ясно, что это сатира на современные нравы.

В числе диковин Луны следует упомянуть о стране безголовых людей. Ничто не могло сравниться с изумлением путешественников, когда они увидели этих безголовых, безглазых и безъухих существ, которыя из числа пяти чувств обладают только чувством осязания. Однакож, посредине груди у них имеется такой широкий рот, что его можно принять за устье печи; руки у них чрезвычайно длинныя и всегда готовыя хватать, а ноги ослиныя, при помощи которых можно только прыгать назад. (Аллегория не лишена некоторой оригинальности).

Оставив Луну с тем, чтобы отправиться на „второе небо“, т. е. в мир Меркурия, путешественники наши попали на одну комету, на которой и были свидетелями изуверства фанатиков. Меркурий есть страна роскоши, богатства, изобилия и великолепия; города его украшены роскошными зданиями, а поля — прекрасными замками и дивными парками. На планете этой деньги считаются единственным божеством и другом людей, единственным мерилом человеческих достоинств; оне облагораживают и дают знатность рода, делают умными самых безтолковых и доставляют самыя высокия должности, хотя бы для занятия последних у человека не имелось никаких способностей. Вследствие этого, на Меркурие думают только о средствах, служащих к приобретению больших богатств. Все пути, ведущие к этому, хороши. Долги — это первый признак благороднаго происхождения, а долги игорные преимущественно считаются „долгами чести“.

Безправие царит в этом мире: богатые раззоряют бедных, но последние даже не обращаются к суду, так как дело юстиции находится в руках богачей; притом же, судебныя издержки неминуемо раззоряют как выигравшаго тяжбу, так и проигравшаго ее. Торговля самовластно царит как на суше, так и на водах. Кроме Фортуны, там не признают никакого другаго божества. Наши путешественники увидели вокруг храма Фортуны множество обширных зданий: то были училища, в которых преподавалось искусство обманов. В одном училище купцы утверждались в искусстве обманов и обогащения посредством банкротств; в другом преподавалось, каким образом можно обманывать и проводить лучших друзей своих при помощи обещаний; в третьем игроки совершенствовались в системе обирания ближних.

Обитатели Меркурия простирались в храмах у ног Фортуны. Одни молили ее об избавлении от отца, забытаго смертью или от вечнаго дяди, препятствовавшаго получению значительнаго наследства; другие просили удачи в игре, или гибели кого-либо из своих соседей и пр. В мире этом главнейшим образом занимаются астрологиею и магиею и, как везде впрочем, корыстолюбие составляет преобладающую страсть его обитателей. — Из этого общаго обзора выясняется основная идея путешествий романиста по семи мирам нашей планетной группы.

Если миром Меркурия управляют корыстныя побуждения, то самый приятный контраст в этом отношении представляет третья планета, Венера, на которой царит милый божок любви.

Путешественники наши спустились на равнину, испещренную драгоценными дарами Флоры. На одной стороне этой прелестной местности протекает река Наслаждений, а на другой — река Сладострастия; своею отрадною теплотою оне питают растения, украшающия их берега. На реках этих плавают величественные лебеди, приподнимающие свои белыя крылья, подобныя царским мантиям. В мире Венеры все дышет удовольствием, радостью и негою; кажется, что вся вселенная повинуется им и склоняется пред величием их могущества. Мы не намерены однакож представлять картину этих романических сцен, так как цветок слишком красив для того, чтобы обрывать его.

В этой стране государством управляют женщины. Да и какия женщины! Самыя дивныя красавицы древней мифологии едвали могут дать о них слабое понятие. Так как дела и важнейшия негоциации ведутся чрез их посредство, то и понятно, в чем состоят главнейшия занятия блаженных обитателей Венеры.

При вступлении в этот мир, даже воздух его производит на человека сильнейшее действие. Едва юная Монима вошла в него, как тотчас же у нея забилось сердце, хотя нам и известно, что Монима существует в образе мухи. Чтобы она могла вполне сознать действие этой планеты, Захиель превращает Мониму в обитательницу Венеры, т. е. в нимфу, сообщает ей стан и величие Дианы, молодость Флоры, красоту и грацию Венеры. Что касается до Сетона, то Захиель оставляет его в образе мухи, опасаясь, чтобы среди такого множества соблазнов он не лишился чистоты сердечной. В этом отношении Монима выказала большую твердость характера и мы увидим, каким образом она осталась верна предписаниям добродетели.

Ее представили царице Идалиян, которой палаты находились в очаровательнейшей местности. В садах деревья были так высоки, что глядя на их цветущия вершины, недоумеваешь — растут ли они на земле, или поддерживают они землю своими корнями. Казалось, что их горделивое чело склонялось под бременем небесных сфер; их поднятыя к небу руки как бы обнимали последнее и испрашивали у светил чистой благодати их воздействий. Везде в этих очаровательных местах видны цветы, пользующиеся уходом единственнаго садовника — природы и разливающие сладостное, упоительное благоухание. Казалось, что ручьи своим нежным журчаньем нашептывали нежности окаймлявшим их камням; птицы оглашали воздух сладостным пением, каждый листочек был источником гармонии.

Один Идалиец полагает, что без пламени Купидона все погибло бы в природе, что бог этот есть душа мира, гармония вселенной и что драгоценнейший дар, полученный человеком от неба, состоит в нежной склонности, влекущей его к его подруге. Одна Идалиянка еще пламеннее разделяет такия мысли, следовательно ничто уже не препятствует блаженству этих милых существ.

Один из красивейших идалийских царедворцев, принц Живчик, почувствовал нежную и, вместе с тем, пламеннейшую страсть к Таймуре (так называлась по-идалийски преображенная Монима). Прекрасная Таймура, не смотря на ея добродетель и твердость характера, неизбежно подчинилась коварно-обаятельным действиям мира Венеры, и чтобы противостоять страсти принца Живчика, ей необходимы были сверхчеловеческия усилия. Она на столько обладала однакож дивною силою воли, что втечение многих месяцев отсрочивала тот желанный час, когда они должны были отправиться в храм любви.

Храм этот прекрасен, не смотря даже и на то, что его окружает река волнений впадающая в море Наслаждений. В нем имеется корабль, управляемый Амуром и изображающий сердце человека; паруса, которые как бы приводят его в движение — это страсти человеческия; ветры, наполняющие его паруса — это надежды; бури — это ревность. Невдалеке оттуда находится дивное дерево, которое не может расти нигде во вселенной; оно цветет только ночью и в темных местах и вызывает чувства неги в тех, кто прикасается к нему. Вокруг храма разбросаны прекрасныя убежища, безмолвныя и наполненныя благоуханием цветов.

Наконец Таймура разделяет страсть принца Живчика и назначает ему место и час свидания, не смотря на советы, которые муха-Сетон жужжал ей в уши, не смотря даже на то, что он неистово жалил Таймуру во время бесед ея с принцем. Место свидания было великолепно украшено вешними цветами и располагало чувства к неге... Вдруг Захиель удаляет из прекраснаго тела Таймуры душу Монимы; понятно, как велико было при этом изумление принца Живчика.

Как видно, автор этого путешествия не лишен известной доли ловкости по отношению механизма своих измышлений. Таков мир Венеры. — Прибыв в мир Марса, планеты безплодной и песчаной, путешественники наши видят новые контрасты.

Наступала ночь. Сумерки уже одели поля своим темным пологом; безмолвие следовало по их стопам; птицы и животныя удалились в свои убежища; Геспер, предшествуя звездным сонмам, сверкал на их челе, небо блестело светлыми сафирами; восходила Луна (какая?) и одевала мрак ночи своим серебристым хитоном.

Марс — страна битв; обитатели ея и правители находятся в состоянии безпрерывной войны. Война — это божество, управляющее их судьбою; ей приносится в жертву все: честь, имущество, привязанности и даже жизнь.

Захиель прежде всего привел наших юных философов, не смотря на страх Монимы, в храм славы. Здание это находится на вершине самой высокой и утесистой горы, какая только когда-либо существовала. Храм чрезвычайно хорош, если смотреть на него издали; красоты его выказываются постепенно и по мере удаления представляются в большем и большем блеске. Едва путешественники подошли к подошве горы, как взорам их представились одни только страшныя пропасти и изумленные туристы наши не смели двинуться с места. Другая, еще более неприятная картина, возбуждает в них новое чувство отвращения: это множество страшно обезображенных трупов, устилавших собою долину.

Покойники эти были: Кромвель, тиран Англии; Тотила, король Готфов, столь грозный во времена императора ЮстинианаI; Аттила, король Гуннов, родом Скиф; Никоклес, тиран Сикионский; Кассий и Брут, убийцы Цезаря и проч. На дне пропасти лежало множество англичан-самоубийц. Самоубийство считается мужеством людьми, смешивающими отчаяние с неустрашимостью, и малодушие с геройством, которое одно только и возвышает нас над всеми препятствиями.

Но вот к ним приближаются писатели, торгующие славою. „Господа, говорит один из них, — честь имею представить вам, поэмы, написанныя мною в честь известнейших полководцев, великих политических деятелей и славнейших гениев. Выбирайте; для имен оставлены пробелы“. Затем следуют предложения доставить путешественников в храм. Они избирают Пегаса. Тот-час же стоустая и стотрубная Слава возвещает о себе; ея окрыленный конь впрягается в колесницу, путешественники поднимаются под облака и прибывают на большую площадь храма.

Облака дыма окружили их; казалось, под порывами ветра воспламенились волканы серы и селитры и наших путешественников окружило престранное общество: покрытия шрамами лица; выколотые глаза; изрубленные черепы; отрубленныя уши; руки на перевязях; деревянныя ноги; тела, покрытыя язвами и пластырями; женщины с вырванными грудями — вот предметы, представившиеся их взорам...

На крыльях одного духа наши туристы отправляются на светило дня, проносятся его лучезарною атмосферою и страна, в которую они вступают, кажется им на столько дивною, что они принимают ее за счастливые острова Гесперидские.

Пред ними лежали равнины, испещренныя тысячами цветов, прекрасный рощи и цветущия долины, которых нежная растительность и зелень сообщала лугам дивный колорит. Множество только-что распустившихся цветов представлялись взорам во всем разнообразии своих красок, казалось оживляли собою землю и, вместе с тем, распространяли сладостное благоухание. В одном месте скромное деревцо и густолиственный куст держали друг друга в объятиях; в другом — величественныя деревья горделиво высились до самых небес; в третьем — протекали ручьи, берега которых окаймлены цветами и врачебными травами.

Подвигаясь дальше по этой светлой области, они увидели величественную гору, которой суровая вершина скрывалась в облаках. Величественный лес кедров, сосен и пальм покрывал ее, спускаясь величественным амфитеатром по ея склонам. Над этим очаровательным лесом высились палаты Аполлона. Вокруг все сверкивает лучезарным светом: глаз нигде не встречает ни малейшей преграды; солнечные лучи не прерываются от встречи с темными предметами; воздух, прозрачный как ни в одном из миров, скрадывает разстояния между самыми отдаленными предметами, чтó составляет для путешественников новый предмет изумления.

Порою там встречаются деревья с золотыми стволами, серебряными ветвями и изумрудными листьями; на деревьях этих, точно плоды, висят стклянки с умом, котораго у обитателей планет не оказывается. Вообще стклянки были полны.

На Солнце живут великие люди. Туда отправляются астрономы, которым удалось разоблачить тайны вселенной, а философы получают там награду за свои труды. В одной стране путешественники встретили Фалеса, Анаксагора, Пифагора, Гиппарха, Птоломея, Коперника, Галилея, Гассенди, Тихо-Браге, Кеплера, Кассини, Декарта и Ньютона. Эти астрономы объясняли природу звезд изменяющихся, периодических и туманных и вместе с путешественниками занимались изследованием светил Кита, Лебедя и Ориона. В другой стране они встретили Гомера, Платона, Софокла, Эврипида, Аристотеля, Эпикура, Плиния, Лукиана, Виргилия, Горация, Демосфена, и Цицерона: в другом месте они видели Сафо, Боссюэта, Паскаля, Фенелона, Монтескье и Ларошфуко и беседовали с ними о высоких вопросах из области философии и истории.

У обитателей Солнца тело прозрачное; их мысли не трудно прочесть в их мозгу, а страсти их разгадываются по движениям их сердца. Поэтому никто из обитателей Солнца не старается скрывать свои помыслы. Благородныя чувства этого народа ученых и знаменитых мыслителей не помрачаются материальными интересами. Им неизвестны притворство, низкая лесть и политика. Мужчины и женщины имеют в виду одну только цель — науку.

Жизнь их длится около девяти тысяч лет и умирают они естественною смертью; их тела не обезображиваются страданиями и недугами. Пределы их существования определяются, так сказать, избытком мозга, который перед смертью человека разрывается, после чего душа возносится в звездные пределы.

На Солнце обитают Аполлон и девять Муз. Прежде чем оставить эту сферу, наши путешественники полюбопытствовали взглянуть на истоки трех больших рек: Памяти, Воображения и Рассудка, описание которых слишком уж похоже на описание Сирано-де-Бержерака.

Поместившись на группе цепких, сплотившихся между собою атомов, Захиель и его клиенты отправились в мир Юпитера. В мгновение ока они пронеслись громадным пустым пространством и прибыли к цели своего путешествия в ту минуту, когда Аврора, разбуженная никогда не останавливающимися Часами, готовилась открыть врата Дня. Тогда путники стали различать кудрявыя верхушки лесных деревьев и дымчатыя вершины гор.

Они прошли огромную область, которая на первых порах показалась им точь-в-точь похожею на мир Меркурия, и долго они думали, не сбились ли они с дороги и не прибыли ли снова на последнюю планету, только другим путем. На полях такая же бедность, а несчастные обитатели планеты похожи на людей, как бы опасающихся возбудить зависть соломенными крышами своих хижин и воздухом, которым они дышат.

Почва тучна и плодородна, однакож она не производит полезной растительности и возделывается только для вида. С одной стороны подстриженныя деревья, испещренныя цветами гряды и роскошные дворцы; с другой — убогия деревни и очень немного обработанных полей. Роскошь господствует в этом мире, который тем только и отличается от Меркурия, что на последнем царят деньги, а на Юпитере — родовое дворянство.

Родовое дворянство и затем — ничего больше. Главное: громкое имя, остальное не имеет никакого значения. Все приносится в жертву обладанию славным именем, без которого нигде нельзя быть принятым, обладайте вы величайшими добродетелями и обширнейшими познаниями. Наши путешественники были вынуждены переменить свои очень скромныя имена с тем, чтобы иметь возможность наблюдать мир Юпитера. Сетон принял название лорда Кретонсина Альбионскаго и Глочестерскаго, а Монима назвалась первыми тремя именами, какия только взбрели ей на ум: Монимон де-Каквербек де-Гибемак. При помощи этих важных титулов они добились того, что их стали считать людьми высоких достоинств.

Из предъидущаго достаточно выясняется, что в путешествии в мире Юпитера осмеивается родовое дворянство; точно так в странствованиях на Луне осмеивается человеческое легкомыслие, а в странствованиях по Меркурию — эгоизм. Сатурн, напротив, есть царство золотаго века. Его плодородная почва покрыта цветами и плодами, а его блаженные обитатели мирно возделывают землю на лоне спокойствия и счастия. Взорам наших путешественников представляются одне лишь прелестныя картины: то землепашец, окончательно возделывающий свои поля, которыя, по его мнению, обработаны только вчерне; то трудолюбивая пастушка, услаждающая свои занятия песнями; в одном месте косцы отдыхали от трудов, натачивая лезвия своих кос; в другом — пастухи, сидя в долине, разсказывали друг другу свои любовныя похождения. Везде взоры любуются огромными равнинами и покрывающими их жатвами; полями, по которым бродят стада под охраной собак; лугами, которые орошаются реками с серебристыми волнами; горы страны увенчаны рощами и тенистыми дубравами. В мире этом человек дышет воздухом, доставляющим отраду и удовлетворяющим чувство обоняния; здесь не растет ни одной ядовитой травы. Природа находится здесь в своей весне, как некогда на Земли, в счастливую пору младенчества последней.

Один старец предлагает путешественникам простое и радушное гостеприимство патриархальных времен. Вместе с ним они осматривают возделанныя поля и сады, богатые плодовыми деревьями. Позже они отправляются в один из столичных городов Абадийцев. Эти города построены четырехъугольниками, с прямыми и широкими улицами; для пешеходов имеются галлереи; в центре города находится царский дворец, отличающийся от других зданий только своею обширностью, соответствующею патриархальным, происходящим в нем собраниям. Дворянское достоинство приобретается там только посредством добродетелей и заслуг отцов и детей. Старинное дворянство не затмевает собою дворянства, приобретаемаго личными достоинствами и не служит оно ни украшением пороку, ни наградою для нерадения, ни пьедесталом для гордости. Справедливость царит в мире Сатурна.

Так заканчиваются семь томов путешествий милорда Сетона. Не забудем прибавить для людей, интересующихся судьбою наших юных героев, что в конце странствований Монима оказывается грузинскою принцессою, а не сестрою Сетона и обстоятельством этим устраняется то важное препятствие, которое служило помехою полному счастию наших друзей.

Если мы распространились несколько насчет этих фантастических путешествий, то потому собственно, что ими выражается известный тип. Впрочем, неужели мысль, устанавливающая в различных мирах преобладание известных страстей и допускающая существование миров, в которых сладострастие неограниченно развивает свое упоительное могущество, а корыстолюбие жадными взорами, ищет сокровища земли — черезчур уж странна? Произвол заключается собственно в мысли, позволяющей мечтам мифологическим осуществляться на планетах, которым невежество древних сообщало несвойственный действия; что же касается мысли о существовании в звездных мирах преобладающих, квалификационных страстей, то она может осуществиться в громадном числи обитаемых миров.

В то время, как романисты разработывали анекдотическую сторону нашего предмета, люди ученые разработывали сторону положительную. В числе прочих, Ламберт издал свои Cosmologische Briefe, „Космологическия письма“, в которых он смотрел на вопрос об обитаемости светил единственно с точки зрения физических наук. Эммануил Кант, в своей Theorie des Himmels, излагал систему населения звездных миров, согласно с удалением планет от Солнца и высказывал мысль, что живыя твари являются тем совершеннее, чем дальше отстоят они от дневнаго светила. Упомянув об этих противоречащих одна другой теориях, мы видели, насколько произвольны подобныя воззрения. В Лондоне, Дергам издал свою Astro-Theology.

На несколько минут пригласим в наше общество этого педагога и спросим его мнения на счет обитателей планет. Его мнения слишком интересны и мы не можем не воспользоваться случаем привести их здесь. Послушаем Дергама.

„Лактанций, говорит он, — вполне резонно отвергал божественность небесных тел. Они отнюдь не боги и не предметы, достойные поклонения; напротив, многия из них считались даже обителями, в которых грешники страдают за свои грехи. В особенности к числу таковых относились кометы, подвергающияся чрезвычайно неблагоприятным условиям температуры, так как приближаясь к Солнцу, или удаляясь от него, оне попеременно переходят от сильнейшаго зноя к жестокой стуже. По вычислению Исаака Ньютона, комета 1680 года, во время перигелия, в 166 раз ближе находится к Солнцу, чем Земля, следовательно она подвергается зною в 28,000 раз сильнейшему, чем зной нашего лета. Железный шар, величиною в нашу Землю, потребовал бы при такой температуре 50,000 лет для своего охлаждения. Если такой мир и обитаем, то скорее всего он может быть обителью искупления грехов, чем всякою другою обителью.

„Очевидно, что главнейшия небесныя тела нашей системы устроены сообразно с гармониею и порядком, соответствующими предназначению каждаго из них; но не составляют-ли исключения из этого правила кометы, которыя приближением своим к Земле производят голод, мор и, повидимому, являются вестницами суда Божия? Так как эти светила движутся но орбитам, отличным от орбит других небесных тел, то и производимыя ими действия должны быть также очень различны. Управляя вселенною, божественное Провидение посредством подобных светил приводит в исполнение решения своего правосудия, устрашая и наказывая грешников приближением комет к нашему миру. Таким образом, сферы эти являются исполнительницами суда Божия не только с указанной нами точки зрения, но, как полагают некоторые, и в качестве обителей грешников и места, в котором последние должны страдать по смерти. Как бы то ни было, но их редкия возвращения к Земли, недолговременное близь нея пребывание и совершение ими путей своих в течение столь громаднаго числа лет — все это служит доказательством благости Провидения.“

Дергам высказывает еще и другое предположение. „Некоторые из наших ученых соотечественников, говорит он, — полагают, что на Солнце, которое составляет предмет обожания язычников, вероятно находится ад“. По этому поводу Свинден написал даже трактат: „Изыскания относительно природы и места ада“.

Не подлежит однакож сомнению, что помещать в лучезарном центре планетнаго мира обитель ужаса и страданий — мысль чрезвычайно оригинальная.

Аббат Дикмар, ученик и друг добродушнаго аббата Пэнгрэ, капеллана Академии наук и образцовейшаго из математиков, принадлежит к числу тех личностей, которыя, опираясь с одной стороны на догмат, а с другой — на науку, с некоторым трудом держатся на ногах. Можно-ли допустить доктрину множественности миров? Быть может!.. Нет, потому что... Однакож, дело это возможное... Так; ну, а последствия?.. В таком случае нечего и думать об этом... Это вопрос неразрешимый, разъяснение котораго, без сомнения, Бог предоставил себе. Послушаем, однакож, автора. (Connaissanse de l'astronomie. Paris, 1769).

„Хотя Провидение одарило некоторых людей большею степенью проницательности, чем других, не подлежит однакож сомнению, что для всех нас существуют известные пределы, вне которых всякаго рода умствования становятся невозможными.

„Созданы-ли все великия тела небесныя, в столь громадном разстоянии носящияся над нами, единственно для того, чтобы освещать нас; обитаемы-ли они существами разумными, — во всяком случае мы и тут должны удивляться всемогуществу и милосердию Бога.

„Проследим, однакож, эту мысль, хоть бы в видах удовлетворения „тщетнаго“ любопытства.

,, И так, пред нами безчисленное множество миров, обитатели которых нам неизвестны, да и никогда не будут известны. Но при той доле разума, которым мы одарены, какую пользу может принести нам познание этих миров? Мы слишком поглощены изучением подробностей, присущих нашему миру, с трудом обозреваем одну из частей его, как ни мала она сама по себе и изумляемся при виде мира насекомых, представляемых микроскопом. Как ни возвышенна и соблазнительна эта мысль, как ни способна она быть предметом многотомных трактатов и принести честь уму человеческому, лишь бы только не выводили из нея неправильных заключений, во всяком случае, она не больше как прекрасная мечта. Хотя планеты и обладают некоторым сходством с Землею, но из этого еще не следует, что оне могут быть обитаемы, а еще меньше, что оне обитаемы действительно. Допустив даже это произвольное предположение можно-ли выводить из него, что планеты обитаемы существами, о которых когда-либо мы будем иметь правильное понятие?

Так разсуждали серьезные писатели; с другой стороны, этот вопрос не упускался из вида и романистами.

Однажды автор Tomes Jones нашел у одного торговца в Лондоне старинную и очень неразборчивую рукопись под заглавием: Юлиан Богоотступник или путешествие в другом мире“. Дух-автор разсказывает, каким образом чрез окно он ушел из своего тела и дома, как носился он несколько времени по полям до встречи с Меркурием, котораго он узнал по крыльям на ногах и, наконец, каким образом он прибыл в мир теней на невещественной колеснице, запряженной безплотными конями. Там он встретил древних, возобновил с ними знакомство и чрезвычайно изумился, найдя в Елисейских полях Юлиана Богоотступника, который, по общему мнению, вечно должен находиться в аду.

Этот древний император является героем разсказа, в котором главнейшим образом проводится доктрина метампсихозы и множественности существований. Юлиан, носивший во время жизни императорскую пурпуровую мантию, сделался впоследствии рабом одного предводителя Готфов, обладавшаго чисто готичскою красотою, затем евреем, плотником, полководцем, щеголем, манахом, менестрелем, мудрецом, королем, шутом, нищим, принцем, государственным человеком, солдатом, портным, поэтом, рыцарем, учителем танцования и архиепископом. В книге этой, под покровом аллегории проводится одно из положений, составляющее главнейшую основу доктрины множественности существований, т. е. закон возмездия.

В Амстердаме, в 1700 году, вышел более занимательный двойник произведения Фильдинга, в виде двух небольших книжек, озаглавленных: Новая Луна или приключения Пекильона.

Сцена происходит на Луне.

Селенос — это дух, охраняющий планету, называемую Луною и обитаемую людьми, подобными нам, но несравненно изящнейшими.

При рождении Пекильона Селенос объявил, что по достижении четырнадцатилетняго возраста у этого ребенка появятся дивныя стремления, которыя осуществятся на деле. Наш герой родился в городе Вертикефалии, столице государства того же имени.

Необходимо заметить, что Луна разделяется на пять частей: первая, в которой находится империя Вертикефалийская, называется Таврииовиею, вторая — Гелиополиею, третья — Пирамодустриною, четвертая — Перистерикою, пятая — Эвтокиею. Последняя есть огромный остров, обитель блаженства, проникнуть в которую можно только после многих страданий.

Пекильон — это пылкий молодой человек, в роде красавца Фобласа, отыскивающий в пяти частях Луны то, что каждая из них представляет изысканнейшаго в отношении чувственных наслаждений. Автор с особым удовольствием описывает соблазнительныя сцены, происходящия то за кулисами роскошнаго двора, то в таинственных убежищах Весты и священных дев, то в сфере идиллических нравов сельских обитателей. Пекильон — это современный царедворец, котораго Раблэ непременно назвал бы „pre-cieux“. Он обладает некоторыми качествами, несвойственными обитателям Земли; так, например, порою он называется „Poequilon“, а порою — „Poequilone“. Здесь не место распространяться на счет того безцеремоннаго способа, при помощи котораго автор населяет светило ночи. Будем следовать хронологическому порядку.

Летающие Люди или приключения Петра Уилькинса (Лондон, 1773 г.), имеют некоторое отношение к нашему предмету.

Эта книга относится к разряду произведений в роде „Робинзона“ и „Гулливера“. Летающие Люди обитают в царстве Нормнбдсргфут, географическое положение котораго автор, к сожалению, не определяет. На сколько можно заключить по гравюрам, мужчины и женщины этой страны родятся с перепончатыми, не лишенными элегантности, крыльями, теплыми как кожа тела, нежными, как атлас и мягкими, как шелковая ткань. Крылья составляют единственную одежду обитателей страны; в нормальном состоянии они плотно охватывают тело и обрисовывают его формы.

Действующими лицами являются: один англичанин, Уилькинс, заблудившийся на необитаемом острове, и некая таинственная незнакомка, Юварки, летающая женщина, которая какими-то судьбами попала на остров и, не замедлив сделаться супругою Уилькинса, отправилась с ним к своему отцу, королю страны Нормнбдсгрфут.

Не все однакож литературныя произведения защищали идею множественности миров; напротив, некоторый из них ратовали даже против этой, всесторонне разработывавшейся идеи. В 1787 году, в этом именно смысле были написаны „Видения в мире духов“. Автор много размышлял о сновидениях, о предчувствиях, о духовном мире и отношениях его к людям, о жизни душ по смерти и о вероятном их местопребывании в особенности же он много разсуждал с одним из друзей своих об обитаемости миров и чувствовал особенное влечение к подобнаго рода материям. „Не знаю, говорит он, обладает-ли мое воображение бóльшею, чем воображение других людей, способностью воспроизводить поражающия его идеи; дало ли мне общение с чистыми духами возможность иметь ясныя и точныя понятия о незримом мире, — как бы то ни было, но моя душа действительно странствовала во всех мирах, которые считаются обитаемыми“.

За всем тем нам кажется, что это путешествие не на столько действительно, на сколько считает его таковым находящийся в заблуждении автор. Доказательством этому служить нам самый разсказ об этих экстатических странствованиях, во время которых турист видит много несуществующаго, но не замечает того, что существует действительно. Сперва он разсказывает, в каком жалком и презренном виде представился ему земной шар, когда он покинул туманы нашей атмосферы; затем он вступает в безконечное пространство небес, где можно жить не дыша и где человек с наслаждением вдыхает чистейшую материю эфира. Оттуда он видит не только всю планетную систему, но и безчисленное множество Солнц, окруженных сонмом планет и носящихся в безпредельных пространствах не только без малейшаго безпорядка, но и во всем величии красоты, какую только можно вообразить себе.

До сих пор все обстоит благополучно, „но вступив в планетную систему“ (?) наш путешественник с поразительною ясностью усматривает всю несостоятельность теорий, по которым планеты считаются обитаемыми мирами и тут же добавляет, что он нисколько не сомневается в возможности доказать читателям нелепость этих теорий. Вот его доводы:

Одна только Луна и может быть обитаема людьми; но этот крошечный мир вечно покрыт туманами и никак он не больше Иоркширскаго графства; о нем собственно и говорить не стоит. Но еслибы люди и могли жить на Луне, то их жизнь оказалась бы очень печальною, скучною и даже невыносимою. Что касается других миров, то жить в них — положительно невозможно, в чем и нетрудно убедиться, разсматривая каждую из планет согласно с ея значением.

Сатурн, удаленнейшая от Солнца планета, есть огромная сфера, в высшей степени холодная и влажная. Мрак и вечные льды покрывают ее. Допустив на ней существование людей, вместе с тем необходимо допустить, что Бог создал людей для климатов, а не климат для людей; но это ниже всякой критики.

Климат Юпитера не так суров, но, во всяком случай, и эта планета не может быть обитаема. Самый светлый день Юпитера похож на наши сумерки; его теплота не доставляет отрады летом, а зимою на нем стоят жестокия стужи, переносить которыя человеческий организм не в состоянии.

Климатическия условия Марса на столько дурны, что люди не могут жить на этой планете. Марс не обладает влагами, необходимыми для оплодотворения полей. Из точных наблюдений выясняется, прибавляет наш непогрешимый автор, что на планете этой нет ни дождей, ни паров, ни росы, ни туманов.

Венера и Меркурий представляют противоположныя крайности. Они губят людей и животных избытком зноя и света, подобно другим планетам, производящим такое же действие вечным мраком и жестокими холодами. После этого очевидно, что планеты не только необитаемы, но и отнюдь не могут быть обитаемы. Только температура Земли представляет условия, необходимыя для того, чтобы жизнь обитателей земнаго шара могла быть приятною. Земной шар окружен атмосферою, которая, во-первых, предохраняет его от соприкосновения с эфиром, материею чрезвычайно тонкою и жидкою, дышать которою нет возможности и, во-вторых, препятствует полезным, выделяющимся из Земли испарениям, теряться и разсееваться в безпредельной области чистаго эфира.

Но если наш странствующий рыцарь нигде не видит обитаемых миров, то нельзя-ли спросить у него: в чем собственно состоит результат его путешествий в планетной системе и его отрицательных наблюдений в звездном мире? „Хотя путь, пройденный мною, и не столбовая дорога, отвечает автор, — однакож я имел случай встретить там множество странников. Я видел целые сонмы злых и добрых духов, которые, повидимому, очень спешили, точно они были гонцы: они то возвращались с Земли, то стремились по противоположному направлению, направляясь к какому-то месту, находящемуся несравненно выше всего, что я мог только обнять взором“.

В пространстве обитают духи воздуха, которыми самолично управляет Сатана. (За более подробными сведениями просят обращаться к Мильтону). Планеты служат станциями для духов пространства; то-же самое можно сказать и о звездных мирах. Не думайте однакож, что громадное количество светил достаточно для помещения всех духов; о, нет! числу последних нет конца: их целые миллионы. Впрочем, „нет на свете ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка, не имеющих своих демонов, которые безпрестанно соблазняют смертных и всеми мерами стараются ввести их в искушение“. Автору известен способ, каким духи приводят в исполнение свои замыслы. Днем и в особенности по ночам они нашептывают нам дурныя мысли и подобно тому, как человек, шепотом разговаривающий со спящим, может возбудить в последнем сны, имеющие отношение к предмету, о котором говориться, так точно и эти коварные соблазнители безпрестанно внушают нам преступныя желания. Что касается добрых духов, то они занимают отдельную область, проникнуть в которую нет возможности, так как она находятся гораздо выше тех пределов, до которых достигают владения Сатаны.

После этого автор приступает к разсмотрению различных теорий о предчувствиях и сновидениях и настолько уклоняется от нашего предмета, что мы никак не решаемся следовать за ним. Итак, вот один из тех мечтателей, которые, на основании виденнаго ими, поддерживали идею необитаемости миров *).

*) Около этого времени, в науке начали возникать невероятнейшия системы, имевшия начало в сильном движении, произведенном первыми открытиями в области химии и физики. Для памяти мы с удовольствием приводим одну из таких теорий.

Некто Робико, адвокат в парламенте и королевский инженер-оптик предлагает нам книгу в 365 страниц, под заглавием: Le microscope moderne pour d é brouiller la nature par le moyen d ' un nouvel alambic chim и que o ù l ' on voit un nouveau m é chanisme phisique universel. Книга эта, украшенная множеством гравюр, представляет Мир в виде огромнаго, окруженнаго пламенем перегоннаго куба. Земля имеет форму гористой площади, покоющейся на твердом основании. Солнце движется над атмосферою; Луны не имеется, так как она есть ничто иное, как отраженный в воздухе образ Солнца. Звезды тоже отраженное подобие Солнца, а метеоры, планеты и кометы — это электрическия сияния. Затмения производятся столкновением различных сфер пред дневным светилом и проч. В предисловии автор добродушно заявляет, что ему от роду 67 лет, предупреждая однакож читателей, что если его система подвергнется критике, то он не замедлит вооружиться стальною косою и подсечет все выставляемыя против него преграды. Но если ему суждено быть побежденным, то покрайней мере он со славою падет на поле битвы... Увы! Этому достойнейшему из смертных не было суждено испытать ни такой скорби, ни такой славы.

В новейшее время, в 1831 году, Демонвиль представил в Академию Наук в Париже и в Королевское Общество в Лондоне записку, имевшую целию доказать, что в нашей системе существуют только три небесных тела: Земля, Солнце и Луна и что прочия светила — это оптический обман, производимый отражением Солнца и Луны, или льдами полярных стран.

Но вот что куръезнее всего: во время Революции, некоторые энтузиасты задумали реформировать как науку, так и общество и считали себя вправе, нагромождать системы на системы, не переставая однакож пользоваться полномочиями со стороны науки. Самыя даже названия, которыми наделяли последнюю, были чрезвычайно странны по выбору. Таким образом, гражданин Виссеншафт издал в 1794 году.: Science sansculottisée

Воооще, мы остерегаемся сосредоточивать наши мысли на предметах, потеря которых для нас тягостна; но автор Nouvelles de la Lune, par Mercier, Amsterdam, 1788, находил величайшую отраду в размышлениях о своем умершем друге и, казалось, что находясь в разных мирах, друзья не переставали сообщаться посредством мыслей. Часто они беседовали о природе и ея непостижимых тайнах и беседы их принимали, особенно по ночам, самый торжественный характер.

Однажды ночью, при свете полной луны, мечты автора были внезапно прерваны дивным видением. Лунный луч, в виде светлой стрелы, начертал на стене следующия слова: „Это я! Не пугайся! Это я, твой друг. Я обитаю на светиле освещающем тебя; я вижу тебя; долго я искал какого-либо средства, чтобы написать к тебе и наконец нашел... Прикажи сделать гладкия доски, чтобы мне было легче писать на них все, что я имею сообщить тебе; будь здесь завтра. Уже поздно: луна заходит, мой путь лежит не по прямому направлению и... Светлая стрела исчезла.

Два друга, из которых один жил на Земле, а другой на Луне, часто беседовали таким образом во время безмолвных ночей. Вот некоторыя из чрезвычайно интересующих нас откровений:

„Смерть не такова, какою вообще ее изображают; люди представляют ее себе в совершенно ложном и притом — ужасном виде. Когда сердце мое перестало биться, я сознал в себе способность проникать самыя твердыя тела; никакой предмет, какова бы ни была его плотность, не мог остановить меня. Вещество казалось мне как бы скважистым и пористым и только воля управляла моим вознесением в небеса. Творец наделил наши глаза способностью достигать взором до удаленнейших сфер и сообщил мысли способность проявляться в системе миров, обитаемых существами разумными и сознательными. Я беседую с теми, произведения которых возбуждают во мне чувство благоговения; никакое пространство не останавливает быстрый полет моей мысли и искусство типографское является самым грубым подражанием тому высокому искусству, при помощи котораго обитатели небесных сфер сообщают друг другу свои мысли.

„Неужели на этих светлых сферах, которыя я вижу, спрашивает живой собеседник, — стекутся все поколения человеческия, обитавшия некогда на Земле? Неужели между злыми и добрыми не делается там никакого различия? — Самыя тайныя деяния нашей прошлой жизни, отвечает дух, — ясно представляются там взорам всех, история нашей жизни начертана на челе нашем понятным для всех образом. Поэтому злые не могут выносить общества добродетельных и ищут себе подобных; настает однакож пора, когда, гнушаясь собственным падением, они стараются исправиться. Чувство справедливости господствует в нашей душе и мы невольно сознаем потребность вечнаго прогресса“.

Мы вынуждены оставить автора столь отрадных видений для писателя, находящегося в мире антиподов. Пред нами два очень нескромныя произведения, относящияся к числу нелепейших фантастических путешествий: la D é couverte australe , par un homme volant . Leipzig, 1781 и la Philosophie de M . Nicolas, Paris, 1796

Автору неизвестны требования разсудка, правдоподобности и даже нравственности; он дает полную волю своему воображению и с удовольствием воспроизводит самыя нескромныя сцены из области нелепаго и неприличнаго. В несколъких словах мы представим эскиз его безцеремоннаго разсказа.

В ноябре 1776 года, повествователь ехал в дилижансе, ходившем между Парижем и Лионом, причем и познакомился с одним господином, по имени „Бог-весть-Кто“. Он жил на одном острове под тропиком Козерога, и возвращался восвояси в обществе Жан-Жака-Руссо, который и не думал ездить в Эрменонвиль. Один молодой человек из Дофинэ, по имени Викторэн, изобретший способ летать по воздуху при помощи крыльев, сделанных на образец крыльев летучей мыши, населил упомянутый остров всевозможными существами. Необходимо упомянуть, что Викторэн был снедаем нежною, но пылкою страстью к дочери одного знатного лица. Он усвоил себе прекрасныя манеры в обществе господина и госпожи „Три-слова-в-строчку“, состоявшими прокурорами при сенешальском суде, затем познакомился с царицею своего сердца, однажды вечером похитил Христину и улетел со своим сладчайшим бременем на вершину горы „Неприступной“, в Дофинэ.

Несколько лет спустя, герои наши были уже окружены порядочною семьею, пылкою и любознательною. Дети, подобно своим родителям, дрожали от восторга при одной мысли о возможности носиться в пространстве и вскоре Викторэн нашелся вынужденным, во время своих путешествий к тропику Козерога, брать с собою своего старшаго сына.

„Летающие люди“ открыли под тропиками дивные острова, которых не видел с той поры ни один путешественник. На первом острове, которому, само-собою разумеется, дали название „острова Христины“, обитали „ночные люди“. Приложенная к книге гравюра изображает мужчину и „ночную женщину“, голых, покрытых редкими волосами и с очень длинными ресницами; так-как начинает светать, то они жмурятся и, повидимому, идут ощупию. Не станем одакож вдаваться в анализ. Такие-то острова были открыты, изследованы и последовательно описаны нашими героями. Не забудем прибавить, что автор позаботился даже представить в рисунке открытые им типы.

Второй остров, названный островом „Виктора“, в Патагонии, населен великанами. Люди-птицы, сидевшие на туземных дамах, чрезвычайно забавляли наших путешественников и царь этого народа, доблестный Гаркгумганлох, предложил в супруги сыну Викторэна свою дочь, прекрасную Ишмихтрису. Третий остров обитаем „Людьми-обезьянами“, четвертый — „Людьми-медведями „. На каждом острове воздухоплаватели берут по паре туземцев и доставляют их на остров Христины, который, таким образом, населяется самым разнородным человечеством. Затем они посещают остров „Людей-собак“, остров „Людей-свиней“ и проч. Полагаем. что но мешало-бы прекратить тут номенклатуру: *) выражения автора становятся черезчур уже безцеремонными и очень часто отличаются только циническою беззастенчивостью.

*) Прибавим однакож, что во время дальнейших экскурсий они открыли «Мужчин-быков» и «Женщин-телок», а еще позже — «Мужчин-баранов» и «Женщин-овец», «Людей-бобров» и «Людей-козлов». Вот молодой «человек-конь» и молодая «девушка-кобылица»; а вот молодой «человек-осел», который изъясняется в любви молодой особе своей породы, причем говорит: «ги-гу-ган и-гган». На одном болотистом острове они отправляются к «Людям-лягушкам», но по сигналу часоваго: «Брр-ре-ке-ке-куа-ква», все общество бросается в воду. Желая изловить парочку обитателей страны, «летающие люди» избирают один момент, который и представлен на гравюре, но который описывать мы не решаемся. Затем настает очередь «Людей-змеев», «Людей-слонов», «Людей-львов»; путешественники отправляются также на «остров-тигр», «остров-леопард», проезжают Микропатагонию и вступают в Мегапатагонию. Столица этой страны, Жиран (анаграмма очень прозрачна), находится, по диаметру, как раз под Парижем; это не мешает однакож автору заметить со своим обычным остроумием, что Жиран лежит под 00 градусом южной широты и 180° долготы, по меридиану Христинвильской обсерватории.

Основная мысль этой книги (это слишком ясно) есть идея чадорождения. Как ни странна такая идея в романе, но она с поразительною ясностью проводится в научной части сочинения, озаглавленной „Космогония“. В ней автор разбирает все космогоническия теории, начиная с книги Бытия, Лукиана, Финикиян, Халдеев и кончая Ньютоном, Декартом и Бюффоном, а факт, что светила суть существа живыя, мужескаго и женскаго пола, он возводит на степень закона природы. Мы не решаемся повторять, на каких данных он основывает эту теорию и почему лучеиспускание Солнца и нагревание планет он приравнивает к отправлениям органической природы. Идея эта, привлекательная у Мильтона, остроумная у Фурье, выражается здесь с беззастенчивостью, возмущающею всех порядочных людей. Это не мешает однакож нашему отважному автору разглагольствовать о гениальных людях, изучавших космогонические вопросы, после чего он важно говорит: „Очень странно, что люди так поздно разгадали эту прекрасную истину. Непостижимо, почему наши великие люди не могли постичь этот божественный источник явлений природы столь достойный величия Бога и выясняющий все другия явления! Все воодушивив собою, Верховное Начало действует уже посредством вторичных и третичных сил природы; к первым относятся Солнца, одаренныя разумом, а ко вторым планеты, которыя также одарены разумом, хотя и не в такой мере, как Солнца. Бог творит великое, а не малое, в роде людей, животных и растений. Поверхность земнаго шара населяется под плодотворным действием Солнца „Если-бы мы спросили, каким образом произошли первыя растения и первыя животныя, то автор не затруднился-бы ответить: растения произошли от ближайших к ним минералов; животныя — от растений, наиболее приближающихся к царству животных; человек — от наиболее развитаго животнаго. Во вселенной и на планетах все совершается путем неуловимых градаций. Сказанное нами о Земле относится и ко всем супругам Солнца.

Как видно, в этом нелепом произведении заключаются теории современных ученых, теории, которыя многим кажутся однакож новыми. Защитники космогонии Фурье и системы Дарвина и не подозревают, что в числе их предков находится очень не элегантный писатель, память о котором мы вызвали на несколько мгновений.

Удивление, возбуждаемое чтением перваго сочинения, не прекращается и при чтении второго. Наивность измыслителя теорий не может простираться дальше и он с величайшею торжественностью объявляет следующия положения:

„Обитатели планет просто — паразиты, производимые кожею живых существ, известных под именем Солнц, Планет, Спутников и Комет. Это существа не только одушевленныя и разумныя, но и безконечно превосходящия нас силою и возвышенностью ума. В подтверждение своих положений автор приводит один довод, на котором, говоря по совести, мы никак-бы не остановились. Если-бы нам привелось встретить личность, сомневающуюся в обитаемости той или другой планеты, то следует только разсмеяться и сказать ей: „Глупый ты человек, разве ты сам не покрыт паразитами, хотя ты и не обладаешь ни значением, ни величиною светил? Разве у тебя нет блох? Соблюдай всевозможную опрятность, а все-же ты будешь покрыт паразитами. Следовательно, планеты, эти громадныя существа, должны быть покрыты еще большим количеством паразитов; природа не только намекает нам на это, но даже дает нам возможность убедиться в этом посредством осязания и зрения. Всемирный паразит: вот настоящее название! В природе все образы и типы. Клещ, живущий на блохе, есть образ блохи, живущей на нашем теле, которое в свою очередь есть образ обитаемой нами Земли; Земля есть чужеядное животное, питающееся Солнцем. Солнца — это паразиты Бога. — А вот и другая аналогия: Блоха, живущая на нашем теле, не знает, что мы одарены жизнию; мы, живущие на Земле, не знаем, что последняя тоже живет; даже сама Земля, не взирая на превосходство ея ума, по всем вероятиям не знает, что Солнце есть живое существо. Однакож клещ живет, следовательно живет и блоха; живет блоха, значит живет и человек; если живет Земля, то живет и Солнце; живет Солнце, значит живет и Бог“.

Без сомнения, автору можно возразить, что повидимому светила ничем не проявляют ни воли своей, ни разума, ни деятельности и не обладают чувствами и органами, при помощи которых могла-бы выражаться их жизнь. „Все это ровно ничего не значит, смело отвечает автор. Возражайте, сколько хотите, но я вполне убежден в истинности моих положений. Лаплас — астроном это не из последних — Лаланд да и многие другие люди, редкие впрочем в среде глупцов нашего Института, современем подтвердят приводимыя мною аналогии. По аналогии я восхожу от известнаго до неизвестнаго. Известное — это я. По себе я заключаю о всей вселенной. Верховное Существо во мне создало прототип вселенной; Верховный Разум желал, чтобы я мог все постигать. И я исполнил его желание; моим существованием доказывается существование всего прочаго. Он наделил меня здравым разсудком, единственным орудием моих физических познаний. Если я читал философов, то для того только, чтобы узнать, можно-ли чему-нибудь научиться у них. Быть может, они натолкнули меня на путь, ведущий к истине, во всяком случае не они указали мне последнюю. И воодушевляясь благородным энтузиазмом, автор с наивною гордостью восклицает: „Я указываю ее вам, о люди! Вот она; взгляните на нее!“

Кем обитаемы различныя планеты? Для разрешения этого вопроса автор разсматривает планетныя орбиты и как по его мнению эти орбиты постепенно уменьшаются и заканчиваются на Солнце, то он и располагает миры в следующем порядке, согласно с нашими летами. Земля совершила ⁴/₅ своего поприща, следовательно ей 80 лет. Венере предстоит пройти меньший путь: ей 85 лет;: Меркурий старше Венеры: ему 90 или 95 лет. Солнечным пятнам, если только они планеты, никак не меньше 98 или 99 лет. Марсу только 70 лет. Юпитер, Сатурн и Уран моложе, так как они удалены на большее разстояние от своей смерти на Солнце. Кометы, которыя, по теории автора, тогда только делаются планетами, когда линия их эллипсов начинает закругляться обладают единственными возможными обитателями — рыбами; Уран — китородными животными; Сатурн — амфибиями, но, быть может, и земными тварями; на Юпитере, у полюсов, могут уже существовать люди: с него собсственно начинается область жизни. Марс подобен Земле, он моложе последней на несколько милионов лет; Венера, напротив, старше Земли несколькими миллионами лет; на ней могут существовать, как высшаго порядка животныя, одне только обезьяны, изображающия, с грехом пополам, владык царства животных. Что касается Меркурия, то он никем не обитаем, за исключением, быть может, самых небольших животных. „Быть может, говорит автор, — в мире животных там царят кролики, животныя чрезвычайно живучия и неразборчивыя на счет пищи, или крысы и мыши“.

Наш писатель допускает, что первобытныя живыя существа какой-либо планеты необходимо должны быть великаны. Доказательством этому служат ему огромныя кости, находимыя в древнейшей формации земнаго шара. Он убежден в существовании великанов, ростом в 21 лье и живших никак не меньше 180,000 лет. Они уменьшались по мере того, как Земля становилась старше. К числу их относится знаменитый Тевтобох, найденный в 1713 году в Дофинэ. Басня эта кажется нашему автору выражением чрезвычайно простаго факта.

Для нашего автора все на руку и малейший признак какой-либо аналогии доставляет ему полнейшее удовольствие. Однажды ему взбрел на ум солитер и тотчас же наш философ начинает разсуждать, какой длины должен быть солитер земнаго шара... Если он в три раза длиннее диаметра Земли, значить в нем заключается 9,000 лье. Ну, а солитер Юпитера? И углубляясь в эту мысль, он населяет живыми существами внутренность земнаго шара. „Независимо от того, что Земля и все другия планеты и Солнца обладают жизнию (в этом я положительно убежден), говорит он, — я полагаю, что в недрах их живут огромныя животныя, гораздо бóльшия, чем твари, зарождающияся в нечистотах, влагах и в теплых покровах земнаго шара“.

Проходя молчанием теории нашего мечтателя относительно способа, каким оплодотворяются миры и животныя, приведем только названия глав, выражающих вкратце его идеи: „От совокупления Солнц происходят кометы“. — „Кометы мужескаго пола превращаются в кометы женскаго пола; спутники — это их дети“. — „Организация вселенной, существа неделимаго“. — „Верховное Бытие, существо мужскаго пола — всемирный производитель“. — „Удовольствия светил“ и проч.

Не будем следить за непристойными фантазиями автора. Мы заимствовали из его многочисленных сочинений только те мысли, которыя имеют отношение к нашему предмету, следовательно цель наша достигнута. К тому-ж, вот мысли, касающияся предмета, находящагося в связи со всем вышеприведенным, мысли человека более известнаго, но, во всяком случае, очень странныя.

Бог-Планета, Мирабо. Нельзя было ожидать, чтобы рука знаменитаго оратора могла подписать положения в роде следующих:

„По словам Бюффона, планеты это отторгнувшияся части Солнца; но, быть может, способ, каким оне возникли, определен этим естествоиспытателем не вполне точно. Солнце зажжено рукою Первичнаго Бытия. Но если Солнце есть планета, то и все неподвижныя звезды также — планеты; из этого следует, что Верховное Бытие, Солнце Солнц, все оживляющее собою, есть большая, громадная центральная планета, живая, разумная и всегда обладающая одинаковою степенью теплоты и света, в силу производимаго вселенною давления; что во всей вселенной существует однородная материя и однородныя существа, созданныя по подобию перваго из них, т. е, Бога или Верховнаго Бытия; что Солнце есть раскаленная планета, обладающая такими же свойствами, как и Бог, ея первообраз и являющаяся совершеннейшим подобием последняго; что Земля и прочия планеты суть охладевшия Солнца, так как оне не входят в состав центральнаго светила. Но подобно Солнцу, от котораго оне получили бытие, оне обладают индивидуальною жизнию. Пример этого мы видим на Земле: некоторыя из обособившихся животных образуют собою столько индивидуальных систем, сколько состоялось обособлений. Люди и животныя, обитающия на планетах, суть небольшия неделимыя существа, получившия начало от планет и, подобно последним, живущия индивидуальною жизнию. Это малыя планеты, одаренные разумом, подобно их родоначальнику, Солнцу, подобно Богу, отцу Солнц, с тою только разницею, что в отношении разумности они на столько слабее планет, Солнц и Бога, на сколько они меньше этих громадных существ по своим размерам.

“Не будем же говорить, что нам неизвестна природа планет, Солнца, и Бога. Мы малыя планетныя тела; планеты — это тела бóльшие, а Солнца — еще большия. Бог есть существо планетное, средоточие других планет; Он бесконечно больше всех Солнц, взятых вместе, но по природе своей подобен им в отношении разумности и своего вещества. Все дело в величине, в невыразимой величине; разница только в этом“.

Подобно предъидущему автору, Мирабо полагает, что прежде чем достичь занимаемой им ступени, человек должен пройти градациею всех живых существ. Однакож Мирабо с сочувствием относится и к половым теориям, основанным на изследованиях Фридриха, короля прусскаго.

Боде. Общия соображенья о строении Вселенной.

Разделяя мнения Канта на счет гармонической градации, представляемой обитателями планет, начиная от центра мира до последних пределов нашей системы, знаменитый германский астроном заходит еще дальше и применяет свои начала ко всей вселенной.

„Существует, говорит он, — безчисленное множество солнечных систем, координированных с полнейшим совершенством и движущихся вокруг одного общаго центра; следовательно, существа, одаренныя разумом и обитающия на этих разсеянных в пространстве телах, необходимо должно являться тем возвышеннее и совершеннее, чем дальше отстоять они от центра вселенной. Какую безконечную лестницу совершенств представляют нам существа органическия и твари, одаренныя разумом! Существа, находящияся у подножия этой лестницы, едва-ли отличаются от грубой материи; те-же, которыя стоят на верхней ея ступени, быть может удалены еще на громадное разстояние от тварей, занимающих последнее место в высокой области чистых духов“.

С подобнаго рода воззрениями на вселенную, мыслитель высказывает еще предположение о существовании во вселенной единственнаго центра, престола зиждущих сил. „Из этой центральной точки, говорит он, — исходят, все законы, управляющие мирами; там пребывает могучий двигатель, приводящий в движение все части этого необъятнаго целаго; там рука Предвечнаго, в начале всего сущаго создала Солнца с их планетами, устремившимися по Его мановению в безпредельныя пространства, где в правильном течении они описывают громадныя орбиты, в миллионы миллионов лет завершают свои кругообращения и затем снова начинают их. Оттуда взоры Провидения носятся над всеми Солнцами, над всеми системами и Млечными путями вселенной, содержат все в порядке, не дозволяя ничему разстроиваться и погибать, как в частностях, так и в целом. Оттуда, наконец, присутствие Верховнаго Владыки изливается на последния из Солнц, освещающих отдаленнейшие пределы физической природы“.

Берлинский астроном не только допускал обитаемость планет, но и полагал, что оне населены существами, более совершенными, чем мы. „Что можно сказать, говорит он, — о кометах, которыя как-бы скитаются и блуждают в громадной державе Солнца и пересекают орбиты всех других планет? Оне то приближаются к лучезарному светилу дня, как-бы для принесения ему дани или восприятия его благотворных действий; то снова уходят, удаляются от него и устремляются за пределы планетнаго мира на такое разстояние, что, сколько нам известно, свет и действие Солнца с трудом достигают до них. Эта громада небесных тел, которыя, по новейшим изследованиям, состоят из вещества более тонкаго, чем вещество других планет и в некоторой степени сверкают собственным светом, — эта громада небесных тел, говорю я, не для того-ли предназначена, что-бы на ней обитали существа органическия, сознательныя и одаренныя разумом? Но почему-бы не так? Природа комет, их свойства и их особенный свет дали начало многим гипотезам. Полагают (да и я склоняюсь к такому мнению), что кометы — это жилища блаженных существ, не страдающих от чрезвычайно непостоянных действий Солнца и если им определено известное место в общей системе мирозданий, то не для того-ли, чтобы предохранить их от всяких перемен? Да и как знать? Быть может, что столь значительное расширение их атмосферической оболочки и истечение чрезвычайно тонкой и светозарной материи, образующей хвосты комет, имеет целью существование и благоденствие обитателей этих светил“.

Каких философов имел в виду Боде, сказав: „Полагают, что кометы — это жилища существ блаженных“. Немного наберется людей, разделяющих такое мнение, но за то нет недостатка в личностях, которыя высказывались в диаметрально противоположном направлении и притом — в неменее общей форме. „Некоторые вообразили себе (some have imagined), говорит Дергам, — что по смерти мы будем страдать на кометах“.

Мы не разстанемся с берлинским астрономом не сказав, что он принадлежит к числу самых ревностных защитников идеи обитаемости Солнца: для него дневное светило — истинный рай. Но и в этом случае он вполне расходится с английским, упомянутым выше автором, который, как нам известно, охотно допускал, что ад находится на Солнце.

ГЛАВА XII.

Девятнадцатый век. — Заключение.

 

Наконец мы достигли последней станции наших исторических странствований. Без сомнения, мы вправе надеяться, основываясь на прогрессе духа человеческаго, что формы, которыми до сих пор облекалась странствующая мысль, примут более совершенный, приятный и чистый вид. Если умы, падкие до всего новаго, совершат еще некоторыя экскурсии на Луну или на планеты, то путешествия их будут тем основательнее, что имея многих предшественников, они, конечно, приобрели над последними несомненное превосходство. С этого времени фантастическия путешествия должны являться или остроумными и приятными вымыслами, или сценой для проведения научных теорий, выясняющих природу неведомых тварей, которыми населены небесные миры. Если возвышенная идея, которую мы проследили чрез все века, не на столько еще окрепла, чтобы стать в центре священнаго храма, если ею забавляются еще в области фантазии, то внушаемые ею образы носят уже на своем челе печать своего благороднаго происхождения. Одним словом, век, в который мы вступаем, должен, в силу своих несомненных преимуществ, занять первенствующее положение в числе прочих веков.

Нередко однакож всякия соображения оказываются более состоятельными в теории, чем на деле. Если дух человеческий и подвигается вперед (в этом мы нисколько но сомневаемся), то очень медленно; в истории человечества дни следуют за днями и походят один на другой; годы чередуются в одной и той же последовательности и даже столетия нередко взаимно отражаются многими из своих граней. Мы видели, что в шестнадцатом столетии Раблэ воспроизвел своего остроумнаго предка втораго века — Лукиана Сомосатскаго; св. Фома говорил, как Аристотель и Моисей, а позже милорд Сетон слишком уж рабски подражал Бержераку. В пятнадцатом веке кардинал де-Куза является предшественником Гершеля, а Джордано Бруно и Гассенди проповедывали философския истины, господствующия и в наше время. Если окинем одним взглядом произведения девятнадцатаго столетия, то немедленно же убедимся, что большинство их (в отношении численности) не обладает, не смотря на все их значение, бóльшими достоинствами, чем произведения, разсмотренныя нами выше.

Такое же разнообразие господствует и в отношении и содержания произведений; наш цветник испещрен самыми разнообразными цветами, так что в отношений колеров, запаха, форм и величины мы удовлетворим всякий вкус.

Начнем теологическою сериею сочинений, написанных по нашему предмету в девятнадцатом веке. С подобающим уважением изследовав их, мы последовательно приступим к разсмотрению различных сторон нашего вопроса.

Первый год нашего столетия получил в дар от достопочтеннаго Эдварда Нериса книгу, под заглавием: Είς Θεος Εΐί Μεσίτης (Один Бог, один Посредник), написанную с целью установления философскаго положения, что идея обитаемости миров находится в полнейшем согласии с текстом Св. Писания. Автор полагает, что выражения: Οίχουμενη, Οΰρανóς, Κοσμος, Mundos , Orbis , Coeli и проч. относятся ко всей вселенной. Английский епископ Портеус такого же мнения. Автор известнаго сочинения: Evidence of Christianity тоже высказывается в пользу нашей доктрины и полагает, „что род человеческий, обитающий на Земле, не составляет высшаго порядка существ во вселенной и что природа продолжает иерархическую серию в других мирах“. Так думали Чарлз Боннет, Балланш и проч. Доктор Фуллер в своем произведении: The Gospel its oun Witness старался согласить доктрину искупления с доктриною множественности миров. „Мысль эта, говорит он, не ослабляет, но напротив, укрепляет нашу веру“. Другой протестантский богослов, Грегори, следующим образом возражает самому себе „Наука указывает нам, что безконечное пространство наполнено мирами, подобными нашему, а по аналогии мы заключаем, что эти миры населены существами разумными и, подобно нам, греховными по своей природе. Неужели Бог повсюду посылал своего единственнаго Сына для спасения и искупления их душ?“ Затем он отвечает: „Мысль, что Богочеловек, один раз принесший Себя в жертву на Земле, миллионы раз мог принести Себя в жертву в других мирах — не составляет оскорбления для безконечных благости и величия“ (*). Епископ Гермополиса, Фрейсину, не доходит до таких подробностей, довольствуясь уверенностью в возможности всякаго рода соглашений. Возвратимся однакож к протестантам, которые вообще уступчивее католиков. Нобль проводить подобную же всепримиряющую теорию в своей статье: The astronomical Doctrine of a Plurality of Wordls in perfect harmony witli the Christian religion , а Фома Чальмерс является самым красноречивым и славнейшим ея поборником. Чтобы не возвращаться к этой стороне нашего предмета, мы упредим несколько хронологию. В своих знаменитых Dиscours astronomiques (**), Чальмерс возвышается до блистательных мыслей о поразительном величии истин астрономических и в дивных выражениях развивает учение о жизни на поверхности миров небесных. Сопоставляя эти возвышенныя воззрения с христианским догматом и не усматривая противоричия между первыми и последним, он прибегает к помощи сверхъестественных обаяний, подобно о. Феликсу облекает свой предмет всем великолепием ораторскаго искусства и вносит первоначальную догматическую идею на недосягаемую высоту, причем эта идея и сама изумляется, увидев себя в такой выси. Это уже не древнее апостольское учение, во всяком случае это воззрения христианския, кругозор которых изменился. Протестант Чальмерс принадлежит к числу ревностнейших апологистов христианизма. — Александр Максвэль ответил ему в Plyrality of Worlds, что невозможно в одно и то же время верить в обитаемость миров и в Евангелие; что только евангельское слово несомненно, а так называемыя, астрономическия истины покоятся на зыбком песке что философия Ньютона прямо ведет к атеизму „lie at the fondation of all atheistical“; что эти науки не только нелепы, но и опасны и что оне вливают губительный яд в сердце человека“. В добрый час! По крайней мере это очень откровенно. Такия возражения не помешали однакож речам Чальмерса приобресть громадный успех; в 1875 году мы читаем их с таким же удовольствием, с каким их читали в 1820 году. Некоторые писатели, не обращая никакого внимания на догматическую форму, в основу своей религиозной системы полагали идею множественности миров; подобнаго рода стремлениям мы обязаны сочинениями: Phys и cal theory of another l и fe, Тайлора и Terre et C и el, Жана Рено. Такия мнения никогда не погибали; они существуют со времени Оригена и пользуются полнейшим здоровьем и силами. В 1853 году, Уильям Уэвель, богослов и, вместе с тем, человек ученый, подобно Максвэлю писал, „что доктрина множественности миров — утопия, противоречащая как науке, так и христианской религии. Сочинение, неправильно озаглавленное: Of the Plural и te Worlds встревожило в Англии дремавшую совесть. В видах поддержания своего тезиса, автор, прикрываясь безполезным анонимом, утверждал, что в силу условий, отличающих Землю от других планет, последния не могут быть обитаемы людьми; из этого он выводит, на основании данных, приводить которыя было бы излишним, что на Юпитере живут только рыбы и какия-то студенистыя, клейкия существа. Повторять такия нелепости было бы непростительно. Читателям уже известно, что с нашей точки зрения подобнаго рода систематическия пререкания не благоприятствуют истинному духу религии и далеко не оказывают ему помощи. На сколько мы счастливы тем, что идея Бога озаряет смиренных созерцателей Его дел, на столько же соболезнуем мы о людях, упорно вертящихся в тесной и дурно освещенной клетке своих понятий. После сочинения Уэвеля, догматикам-оппонентам был коварно нанесен решительный удар. Напрасно один из них в своем V и e future; напрасно некий вития в своих Conf é rences de Notre Dam, вместе с редакторам» Monde и Bibliographie catholique, и с последними из упорствующих старались подорвать вопрос в его основах: не подозревая даже этого, английский богослов окончательно сразил как их, так и их сочинения.

*) Letters on the evidence of the Christian religion.

**)A series of discourses on the christian revelation viewed in connection with the modern astronomy.

Теперь возвратимся к нашим писателям. В 1801 году, автор поэмы — Conqu ê te de Naples, поэмы на столько нескромной по содержанию, что она не могла быть напечатана ни во время Лудовика XIV, ни в эпоху Лудовика XV, — издал одно небольшое сочинение, котораго никак нельзя было ожидать от этого автора: Del ' Univers , de la Pluralit é des Mondes , de Dieu . Hupoth é ses . par Paul G. (Gudin) Paris an IX. Человек, воспевавший любовныя проделки папы Александра VI, воспылал благородным рвением к астрономии; находясь в дружбе с Дидро, Бальи и Бомарше, которым он давал на разсмотрение свои рукописи, Гюден написал поэму об астрономии и проповедывал идею обитаемости миров. Вообще его положения основательны, хотя и отличаются некоторою смелостью.

По мнению нашего автора, теория о законах охлаждения миров в пространстве не имеет прочных основ. Равновесие температуры не может установиться в пустом пространстве, в котором находится одно только тело и когда Бюффон говорит, что пушечное ядро в течение стольких-то часов охлаждается в воздухе или в воде, то теория его может иметь место только при существовании среды, окружающей известный предмет. В абсолютно-пустом пространстве тела не могут ни сообщать, ни лишаться своей теплоты и своего движения.

Земля есть сфероид, поверхность котораго равна 25, 772, 900 квадратным лье. Едва-ли 8.000,000 лье обитаемы существами воздушными, следовательно на 17,000.000 остальных лье живут другия существа, находящияся в другой атмосфере, т. е. в воде, пресной и соленой. И так, на одной и той же сфере существуют по меньшей мере две различныя атмосферы, обитатели которых не представляют ни малейшаго между собою сходства. Существа, живущия в воздухе, обладают руками и ногами, которых неть у обитателей вод, за исключением небольшаго числа амфибий. Притом же, природа престранным образом одела последних: кости черепах, раков и гомаров находятся снаружи, а тело — внутри. Нам неизвестно, существуют ли в безднах океана твари, способныя к развитию. Если, как вообще полагают, там они не существуют, то две трети земнаго шара от начала веков предназначены только для существ неразумных, зверей; но много-ли в остальной трети Бог поместил умных людей — это известно только Ему одному!

Обитатели Луны не дышат и не пьют. Если на Луне нет атмосферическаго воздуха, то звуки не могут распространяться там, следовательно обитатели Луны не имеют ни ушей, ни легких, ни языков, ни крыльев, ни жабр. Но вероятно у них есть глаза, так как Луна сильно освещена, в особенности та ея часть, которая обращена к Земле.

Жители Меркурия так недалеко находятся от Солнца, ночи их так коротки и светлы, что очень сомнительно, чтобы они могли видеть что либо другое, кроме громаднаго светила, заливающаго их блеском своих лучей. Они необходимо полагают, что в мире существуют только их планета, да Солнце; только на Меркурие и можно с некоторым основанием предполагать, что Солнце создано собственно для нас.

Обитатели Венеры, подобно Троглодитам нашего знойнаго климата, роют себе жилища в горных впадинах и обработывают долины, вообще менее знойныя, чем равнины. Быть может, обитатели Меркурия устраивают себе жилища под землею; нам известно, что так живут на земном шаре многия породы животных. Троглодиты прячутся под землею от жаров, а Эскимосы — от стужи.

К человеческой расе и к другим породам животных, обитающих с нами на Земле, ближе всего подходят обитатели Марса, вследствие наибольшаго сходства его с нашим миром. С него хорошо видны Венера и Земля с ея спутником, которому вероятно очень удивляются на Марсе, не имеющем спутника, а потому и не знающем затмений.

Гряды облаков и атмосферическия волнения, усматриваемыя на Юпитере, по всем вероятиям производятся какими-либо громадными и страшными переворотами. Чтобы предохранить себя от них, обитатели Юпитера, подобно рыбам, живущим в воде, погружаются в глубокие и плотные слои планетной атмосферы; эта нижняя атмосфера, имеющая особый удельный вес (как деревянное масло, например), есть нечто среднее между воздухом и водою и не смешивается с верхними слоями атмосферы.

Если есть в мире какое-либо светило, с котораго можно наблюдать всю вселенную и притом — наблюдать безошибочно, то светило это — Солнце. Все совершается на нем с такою правильностью, что рассудок не вводится там в заблуждение обманчивым видом явлений. Зрение обитателей Солнца не страдает от блеска, свойственнаго планете, на которой они обитают. У них нет ни ночей, ни затмений. Должно быть, они живут в атмосфере и носятся в ней в состоянии равновесия: так как притягательная сила планеты настолько велика, что тела, падающия на Солнце, в первую секунду пробегают 427 футов, то животным необходимо поэтому противодействие среды, в которой они могли-бы, так сказать, плавать. В атмосфере, не поддерживающей их своею плотностью, крылья были-бы для них совершенно безполезны.

Кометы могут быть обитаемы животными, вполне отличными от всех других животных. Кометы не теряют в пространстве той теплоты, которую оне получают, проходя подле Солнца. Если они состоят из плотной жидкости, окружающей очень небольшое ядро (быть может ядра и вовсе нет), то обитатели комет, живущие в этой жидкости, не страдают от стужи и зноя и довольствуются очень незначительным количеством света. Они могут быть подобны многим животным, обитающим на земном шаре и в океанах и которыя зарываются в землю, песок и в ил, предохраняя себя от холода и довольствуясь столь малым количеством света, что не будь у них глаз, то можно бы было сказать, что они не нуждаются в свете.

Вместе со многими, наш автор полагает, что линия, по которой движутся кометы, первоначально прямая, закругляется вследствие притяжения перваго, встречаемаго кометами Солнца и превращается в гиперболу; затем, закругляясь еще больше от встречи с другим Солнцем, она делается параболою. После многих встреч и многих пертурбаций, эта линия принимает форму эллипса, который все более и более приближается к форме круга, в области одного и того же Солнца; наконец, после безчисленнаго множества кругообращений, комета делается планетою.

В 1808 году, Коффен-Рони. „адвокат при бывшем парижском парламенте“, издал Voyages d'Hyperbolus dans les planèts, ou la Revue générale du Monde, histoire véridique, comique et tragique. Самое заглавие достаточно выясняет характер этого произведения. Гипербол — это сын одного мага и молодой персиянки. Под руководством некоего духа (должно быть, очень близкаго родственника Бартелеми, так как автор скопировал не одну страницу из „Путешествий Анахарсиса“) — герой разсказа в зрелом возрасте живет на планетах, на которых, подобно милорду Сетону, он замечает чрезмерное развитие всех пороков, свойственных земному человечеству. Вероломство в любви, макиавелизм, малодушие знати, глупость выскочек, дух соперничества в среде простолюдинов, плутовство в игре, сердечныя страдания — все это подвергается разбору, начиная с Луны и кончая Сатурном, последнею станциею по пути в Испагань.

Этот разсказ, по форме своей принадлежит к тому разряду разсказов, к которым мы только-что отнесли его; к нашему же предмету он относится только косвенно. То же самое можно сказать о „Письмах одного обитателя Луны к покойному Бомарше, жительствовавшему на бульваре Св. Антония, но в настоящее время обитающему на Луне“. Автор этого памфлета, наперекор Мари Лафону, поддерживает права Бомарше на признательность любителей литературы.

Но нельзя сказать того-же о знаменитой мистификации, появившейся под заглавием: D é couvertes dans la Lune , faites au cap de Bonne - Esp é runce , par Herschel fils, astronome anglais (traduit de l ' Am é ricain de New - York). Это произведение заслуживает рекомендации, достойной его юношескаго пыла и мы не можем не привести здесь несколько его страниц. Вступление так и пылает энтузиазмом:

„Подите сюда, чтобы я обнял вас... Вы приносите нам известие, что Луна обитаема людьми... Я был уверен в этом; в детстве еще я говорил это; мечтая о другой жизни, я всегда стремился на Луну... Какое удовольствие вы доставляете мне!.. О, прекрасная Луна! Значит на ней существуют четвероногия, растения, мора, озера, леса! Это божественно!.. Скалы из аметистов и рубинов, золотистыя деревья, однорогия овцы, люди с крыльями на спине, парящие в воздухе, подобно орлам... О, прелестная Луна, каждый вечер я буду наблюдать ее!.. И г. Араго смеет утверждать, что наше известие — плохая шутка!.. Слушайте, питомцы Французскаго Института.“

Но если вступление отличается таким пылом, то самое изложение дышит гомерическим спокойствием:

„Невозможно быть свидетелем великих астрономических открытий, не чувствуя глубокаго благоговения, не испытывая тревог, имеющих некоторое сродство с тревогами души, покидающей сей мир и познающей неведомыя истины грядущей жизни. Прикованные к Земле незыблемыми законами природы, существа затерянныя в безконечности, мы как бы приобретаем сверхъестественныя и громадныя силы, когда любознательность наша постигает некоторыя из таинственных и далеких дел Творца...

Таким-то высоким слогом автор излагает свою одиссею. Сначала он описывает огромный телескоп, со стеклом в 24 фута в диаметре, и все астрономические инструменты; затем автор переходит к дивным открытиям: к растениям странных и неизвестных форм — к минеральным зданиям, которыя ошибочно принимаются астрономами за дела рук человеческих, — к стадам бизонов, „у которых над глазами, поперек всего лба, до самых ушей идет мясистый козырек“, — к единорогам, чудовищам свинцоваго цвета с козлиными бородами; самки их не имеют ни рогов, ни бород, но хвосты у них чрезвычайно длинные; затем настает очередь серых великанов с непомерно-длинными ногами и носами; однажды в поле телескопа появилась какая-то странная амфибия, сферической формы, быстро катившаяся по прибережным пескам.... Но все это не удовлетворяло наших наблюдателей: они находились от Луны всего в полукилометре, а потому и имели право надеяться на чего-либо получше. Однажды они смотрели на багряную опушку висячаго леса и, как обыкновенно, в минуту, когда меньше всего они ожидали этого, толпа окрыленных животных спустилась на равнину. То были искомые обитатели Луны, люди с крыльями летучих мышей. Путешественники немедленно же описывают их: „В разстоянии восьмидесяти метров, при помощи телескопа, их можно было разсмотреть подробно. Роста они средняго, в четыре фута; за исключением лица, они покрыты длинною, густою и блестящею шерстью, подобною волосам; крылья их, из чрезвычайно тонкой перепонки, конфортабельно спускаются по спине, от плеч до икры ног. Их изжелта-телеснаго цвета лица несколько красивее, чем лица орангутангов и проч.“

Действительно, сэр Джон Гершель в описываемую эпоху находился на мысе Доброй Надежды, по поручению английскаго правительства и нам известно от одного из друзей наших, жившаго в то время с Гершелем, что знаменитый ученый узнал последним о ходивших на счет его слухах *).

*)Брошюра эта произвела в умах необычайное движение; вообще 1836 был фазою астрономических волнений. В Марте месяце, в Париже и в Лионе была напечатана, вторым изданием, книга: «Documents sur la Lune», а в Апреле появилось ея третье издание. В том же месяце в Бордо вышло более популярное ея издание, которому служило хорошею рекомендациею имя издателя: «Лаплас». В том же месяце изданы: «Notice sur les découvertes exraordinares dans la Lime, faites en 1835, à l'aide d'un télescope, par John Herschel, par le docteur Andrew Cyrant» и «Explication des découvertes dans la Lune». В Мае месяце та-же самая книга продавалась в Мансе по низкой цене: 20 сантимов за экземпляр. В Июле месяце, новое ея издание, значительно пополненное, было опубликовано в Париже и в Лионе. В Ноябре месяце появился «Voyageur aѣrien conduit dans les astres».

Прибавим, что в Марте месяце была отпечатана: «Publication complite des nouvelles découvertes de M. John Herschel dans le ciel austral et dans la Lune»

Но брошюры эти были затоплены громадным числом рисунков, литографированных картин и гравюр, загромождавших эталажи книгопродавцев втечение десяти месяцев. Оригинальный вид представляли эти толпы зевак стоявших пред изображениями анонимных летающих людей, которых видел на Луне какой-то англичанин, находясь на мысе Доброй Надежды.

В ту же эпоху изобретательный Эдгард Поэ, редактор Southern Literary Messenger, в Ричмонде, издал описание совершеннаго им на Луну путешествия, под заглавием Aventure sans pareille d ' un certain Hans Pfaal .. Эпиграф этой книги как-раз под стать фантастическим путешествиям:

Avec un coeur plein de fantaisies délirantes Dont je suis le capitaine, Avec une lance de feu et un cheval d'air A travers l'immensité je voyage

Действительно, это престранныя приключения. „Однажды на биржевой площади комфортабельнаго города Роттердама собралась громадная толпа народа, но с какою целью — неизвестно... К полудню в ней стало обнаруживаться легкое, но заметное волнение, за которым последовал говор десяти тысяч языков; минуту спустя, десять тысяч голов приподнялись к небу, десять тысяч трубок одновременно опустились вниз в десяти тысячах ртах и во всем городе Роттердаме и его окрестностях раздался продолжительный, громкий и неистовый крик, который можно сравнить только с ревом Ниагары“.

Причина этого крика вскоре достаточно выяснилась: из облаков выделилось и вступило в лазурь пространства какое-то странное, неведомое существо, дородное но на столько странное по форме, так нелепо организованное, что толпа толстяков-бюргеров, которые, разинув рты, смотрели на пришельца, ничего решительно тут не понимали и не могли надивиться такому чуду.

Приблизившись к земле на сто футов, шар ясно показал толпе своего обитателя, действительно — субъекта прекурьезнаго. Ростом он был никак не больше двух футов, что не помешало-бы ему потерять равновесие и вылететь из шляпы, служившею ему лодкою, если-бы его не поддерживала веревочная сетка. Тело маленькаго человечка было до невероятия объемисто, что сообщало всей его особе нелепую, шаровидную форму. Его руки были чудовищно толсты; его седые волосы были связаны сзади в косу; его непомерно длинный крючковатый нос был красен; глаза он имел с красивым разрезом, на выкате и проницательные; его подбородок и щеки, покрытые старческими морщинами, были широки, одутловаты и отвислы; по обеим сторонам его головы не замечалось ни малейших признаков ушей. Костюм этого курьезнаго господина состоял из голубаго атласнаго пальто, желтаго жилета и краснаго фуляроваго платка на шее.

Это был обитатель Луны!

Этот Селенит, значительно разнившийся от жителей Луны, виденных с мыса Доброй Надежды, а также и от Селенитов Сирано и Годвина, доставил госпоже Греттель Пфааль известие о ея муже, отправившемся на Луну пять лет тому назад. Рукопись представляет подробнейший журнал как способов, при помощи которых совершилось восхождение нашего воздухоплавателя, так и феноменов, наблюденных им во время его восемнадцати-дневнаго путешествия. Этим фантастическим описанием явлений, согласно с высотою, на которой находился путешественник, доказывается, что последний обладал некоторыми познаниями в физике. Не один турист, в виду своих фантастических странствований, пользовался тайком журналом Ганса Пфааля. *)

*) В то время, когда умы, падкие до новых открытий, странствовали по планетам, другие умы, как и в последнем столетии, придумывали анти-научныя теории, в которых парадоксы являлись в обществе полнейшей наивности. В девятнадцатом столетии существовали заносчивые люди, с полнейшим хладнокровием отвергавшие как астрономическия истины, так и вытекавшие из последних выводы. Ради курьеза, упомянем о некоем Реньо де-Жюбикуре, который в 1816 году издал la Cr é ation du Monde или Syst é me d ' organisation primitive. По его мнению, люди, допускающие идею множественности миров, открытия астрономии и физики и факты, представляемые этими науками — или сумасброды, или шарлатаны. Вселенная очень несложна: это яйцо, происшедшее от совокупления двух первичных существ; подобно зародышу животных, со времени своего возникновения оно развивается больше и больше. Такова прелюдия к этой великолепной системе, стоившей автору «двести часов занятий, по тридцати или сорока минут в сутки».

Луна периодически зарождается и обновляется фосфорическими истечениями, жирными и маслянистыми, которыя необходимо выделяются из всех земных тел. Что она не есть тело, получающее свет от Солнца, доказывается, между прочим, темным видом Луны в то время, когда она находится в ближайшем разстоянии от Солнца, т е. во время затмений.

Солнце есть продукт более или менее жидких, маслянистых, теплотворных и огненных истечений, выделяемых всеми телами; они поднимаются к Солнцу и сосредоточиваются на его диске, чтó очень не трудно замечается нами в испарениях, безпрестанно выделяемых Землею. Планеты производятся чистыми, концентрированными истечениями, которыя необходимо выделяются из тел, находящихся выше планет. Даже звезды производятся жидкими и чистыми частицами, истекающими из различных, находящихся выше звезд, тел, каковы планеты, Солнце и проч. Звезды получают свет не из прямаго источника, поэтому блеск их так слаб и бледен.

Твердь небесная есть нечто в роде совершеннейшаго оплотнения или окаменелости, производимых алкалинными, едкими, сырыми и грубыми частицами, которыя не поглощаются звездами. Невозможно определить толщу тверди; стужа ея чрезвычайно велика. Твердь окружает вселенную, как скорлупа окружает лицо и, подобно яйцу, развивается постепенно. Благодаря ей, ничто не выходит из пределов вселенной.

Та часть книги, которая посвящена наукам нравственным, представляет не менее интереса, чем ея физическая часть. Чтобы дать о ней понятие, мы приведем из нея только две следующия аксиомы: «Цивилизация противна законам природы. — Человек мыслящий — это животное развращенное».

Положительно, автору нечего опасаться последняго обвинения.

Но вот не менее интересное произведение. Некто аббат Матален издал в 1842 году фантазию, серьезную и важную для него собственно, но для других — странную и нелепую, в которой он старается доказать единичность Земли и незначительность величины звезднаго мира. Впрочем все выясняется самым заглавием книги: «Анти-Коперник»,

Не подлежит сомнению, что этот писатель домогался только того, чтобы о нем говорили: но хотя цель автора достаточно ясна, во всяком случае она нисколько не достигнута им. Что касается до нас, то мы окажем аббату Маталену честь немножко посмеяться над ним вместе с читателями нашими.

Итак, вот программа этого нелепаго произведения, более совершенный тип котораго представлен уже Уэвелем. «Новая астрономия, с приложением многих проблем, на основании которых с несомненною очевидностью доказывается что системы Птоломея и Коперника равно ложны, — что Солнце никак не более одного метра в диаметре, а Венера не больше апельсина, — что Земля больше всех тел небесных, взятых вместе, — что она обладает только-суточным движением и находится в средоточии планетной системы и пространства, и проч.

Анти-Коперник прошел без шума и скромно стушевался: никто и не заметил его. Автор, обманувшийся в своих притязаниях, надеялся возбудить внимание публики следующим объявлением, выставленным на эталаже его книгопродавца: «Издатель возвращает стоимость книги, дает сочинение даром и предлагает 50 франков премии тому, кто докажет, что основания автора ложны».

Двенадцать лет спустя, в 1854 году, получился ответ.

Некто Лемоан (Сен-Симфорьен де-Лэ) издал: «Антикросгелиолог, или Солнце и Вселенная в миньятюре аббата Маталена», представленныя в их действительной необъятности, с следующим прекрасным эпиграфом: Felix qui potuit rerum cognoscere causas. С 1854 года аббат Матален покоится мирным сном: он нашел человека, решившагося опровергать его мнения.

«Из-за чего вы так трудитесь?» — говорит автор. Необъятная безконечность небес устрашает ваше воображение, а непостижимый Творец этих обширных пространств и заключающихся в них Миров представляется вам слишком могущественным для того, чтобы Он мог сказать вам, что вы созданы по Его образу и подобию. Быть может также, вы боялись, что в обширных пространствах тверди небесной, вы подвергнетесь опасности не найти ту обитель блаженства, тот рай, который помещен вами превыше всех небес».

«Если я лишил вас рая, то в вознаграждение за это, я подарил вас идеею множественности миров, обитаемых подобно нашему миру и в которых найдется место для всех возвышенных умов. Полагаю, что вы не будете от этого в убытке. Будьте уверены: заключая по аналогии и многим фактам, на всех телах нашей солнечной системы, равно как и на планетах, входящих в состав других солнечных систем, существуют твари органическия и сознательныя. Это увеличивает и почти до безконечности раздвигает пределы живой природы, и вместе с тем, созидает достойнейший памятник величию Творца».

То была эпоха путешествий. В 1838 году Боатар издал описание своих странствований в мире планет. Как и Лесажу, путеводителем служил ему хромой бес. Турист этот ездил на аэролите и прежде всего он отправился на светило дня. Надеясь увидеть там великанов, каких-нибудь солнечных Микромегасов, ростом в несколько сот метров, он постоянно устремлял взоры на высоту, по меньшей мере равную высоте Монблана, как вдруг на дороге он наткнулся на какое-то существо, оказавшееся маленькою женщиною в три фута ростом. Она упала от полученнаго ею толчка и покатилась по траве, испуская жалобные стоны.

„Значит, обитатели Солнца, говорит автор, не таковы, какими многие представляют их. Вообразите себе людей в четыре фута ростом, с короткими и очень тонкими ногами, с огромными безпалыми ступнями, но с одним очень толстым и твердым ногтем, покрывающим подъем ноги и похожим на небольшое лошадиное копыто. На руках у них шесть длинных пальцев. Но что больше всего показалось странным в этих существах, то это их головы, которыя привели бы в восторг любаго парижскаго френолога. Оне составляют, по весу, третью часть этих существ, похожи на огромныя тыквы и состоят из одного только черепа; собственно же лице занимает лишь незначительную часть головы. Что касается остальнаго, то я не могу дать более точнаго понятия о солнечных людях, как уподобив их большеголовым каррикатурам Дантана“.

Таковы обитатели лучезарнаго светила. Однакож их творец упустил из вида существенное обстоятельство: он не снабдил своих чад предохранительными шапочками, как это делают наши нянюшки, опасающияся, чтобы их малютки не поразбивали себе голов во время своих частых падений. Вследствие притяжения планеты, которое на Солнце почти в тридцать раз сильнее, чем на Земле, эти существа с тыквообразными головами и лошадиными ногами, не могут сделать и двух шагов, не падая на землю. Мы попросим г. Боатара обратить на это внимание при втором издании им своей книги.

Жорж Кювье, в своем „Царстве животных“, т.I, стр. 3, следующим образом описывает отличительные признаки одной породы обезьян, называемых „Pongos“: „длинныя руки, очень отлогий лоб, небольшой и сжатый череп; лице пирамидальное, желтое, так же как и руки; тело коричневое и покрытое волосами“. Таковы обитатели Меркурия.

Жители Венеры несколько грациознее: лица у них не настолько выдаются вперед, как у обезьян; они занимают середину между орангутангами и Кафрами. Тело их покрыто длинною серою шерстью, а головы у них совсем голыя. Всю жизнь они то и дело колотят друг друга палками.

Обитатели Марса, более развитые, чем жители Венеры, несколько похожи на наших негров. Вообще, планеты имеют тем совершеннейших представителей органической жизни, чем дальше отстоят от Солнца. Как кажется, в числе планет Юпитер занимает первое место по отношению живущих на нем людей; начиная с этой планеты люди, повидимому, все больше и больше приближаются к типу животных. Таким образом, обитатели Сатурна покрыты грубою шерстью, белою как снег; их круглые глаза красны, как у белых кроликов; зрачек у них поперечный, как у сов и ночных животных; у женщин шерсть гораздо белее и шелковистее, чем у мужчин; уши их, восемнадцати вершков длиною, образуют нечто в роде воронки, окаймленной длинными и жесткими волосами, растущими в ряд, подобно ресницам. Прислушиваясь, они выставляли вперед свои уши, подвижныя как уши лани и закрывали глаза, чтоб не развлекаться ничем другим, чтó придавало им чрезвычайно любезный вид.

Жители Урана — гуси! На первых порах путешественник и не подозревал, чтобы птицы эти могли быть разумными обитателями планеты; он подошел к одному пруду, как вдруг стая гусей, гагакая, поднялась в воздух, за исключением одного гуся, который увязил свою лапу в тростнике. „Я подбежал к гусю, говорит он, — и хотел было уже схватить его, но изумленный, я подался назад: гусь приподнял ко мни свою белую голову, украшенную великолепным хохлом длинных перьев, причем показал мне прелестнейшее женское лице, какое только мне случалось когда-либо видеть. Благодаря дивным свойствам жезла духа, я тотчас же понял гагаканье гуся, который с мольбою говорил мне: „Чужеземное чудовище, заклинаю тебя небом, не обижай меня; я бедная гусыня, молодая и невинная; мне только два месяца (шестнадцать лет); я еще не выходила из под крыльев моих родителей“. Пришелец почувствовал даже нежную склонность к гусыне и хотел было взять ее с собою, но при замечании гения, что не к чему навязывать себе на шею чужеземную гусыню, так как в Париже и своих не оберешься, он оставил ее в покое и возвратился на Землю, побывав по пути на Луне.

Описывая свои небесныя странствования в дифирамбе: Magnitu — do parvi, автор Contemplations имел более правильное понятие о невыразимом разнообразии, которым запечатлены все произведения природы. Автор возносится духом на обитаемыя сферы, созерцает их, и когда Гюго написал нижеприведенную строфу, то ладья его поэзии, подобная кораблю, приближающемуся к берегам, очень близко подошла к реальности.

Et si nous pouvions voir les hommes, Les ébauches, les embryons, Qui sont là ce qu'ailleurs nous sommes, Comme, eux et nous, nous frémirions! Bencontre inexprimable et sombre! Nous nous regarderions dans l'ombre, De monstre à monstre, fils du nombre Et du temps qui s'évanouit; Et si nos langages funèbres Pouvaient échanger leurs algèbres, Nous dirions: ,,Qu'êtes-vous, tenèbres?“ Ils diraient: «D'ou venez-vous, nuit?“

Но не слишком-ли самонадеянно вступает поэт в фантастическия страны, о которых мы упомянули выше, представляя миры тем более злополучными, бедными и дурно населенными, чем дальше отстоят они от Солнца, райскаго светила?

La Terre est au Soleil ce que l'homme est à lange, L'un est fait de splendeur, l'autre est pétri de fange. Toute étoile est soleil, tout astre est paradis. Autour des globes purs sont les globes maudits; Et dans l'ombre, ou l'esprit voit mieux que la lunette, Le soleil-paradis traîne l'enfer-planète. Plus le globe est lointain, plus le bagne est terrible. Ténébreux, frissonnants, froids, glacés, pluvieux, Autour du paradis ils tournent, envieux; Et, du Soleil, parmi les brumes et les ombres, On voit passer au loin toutes ces faces sombres.

 

Не смотря на поразительное величие картины, эти образы нисколько не существеннее систем, основанных на принципе бóльших или меньших разстояний планет от Солнца, о чем уже говорено выше. Космогония Шарля Фурье покоится на столь-же произвольных началах.

По мнению этого глубокомысленнаго мужа и его последователей светила обладают душою и жизнью и сообщаются друг с другом, посредством жидких (благовонных) нитей, служащих для воспроизведения живых тварей на поверхности каждаго мира. Таким образом, лошади производятся действием Сатурна, а жабы — действием Марса. Организмы, свойственные планетам — люди, животныя и растения, — обладают душою безсмертною, но менее совершенною, чем души обитаемых ими планет. Душа Земли, например, по разуму, нравственным силам и воле выше души всех обитателей Земнаго шара. Души не переходят из одного мира в другой, так как оне принадлежат душе каждой сферы и переселяются вместе с нею. По мнению Фурье, наши души, в конце их планетнаго поприща, поочередно перебывают в различных мирах 810 раз, всего 1620 раз, из которых 810 раз здесь и 810 раз в ближайших пространствах. Только после этого позволяется им посещать другие миры вместе с душою Земли. „По смерти планеты, ея великая душа, следовательно и наши души, составляющия принадлежность великой души, вступят в другой новый мир. Меньшия души утрачивают воспоминание о частных метапсихозах, и потом сливаются и соединяются с великою душою. Мы сохраним воспоминание только об общем предназначении планеты. Воспоминание о сумме всех совершившихся метампсихоз со временем делается тягостным и неясным. Покинув свою умершую сферу, планетная душа отправляется на вновь возникшую комету и снова, начинает проходить поприще звездной градации. Великая душа, пройдя на многих планетах лестницу существований, возвышается в своем достоинстве, т. е. втечение достаточнаго времени пробыв душою спутника, она делается душою главнаго светила, затем душою Солнца, душою вселенной, двух вселенных и т. д. Души людей, животных и растений, согласно с возвышением великой души, развиваются втечение многих миллиардов лет“. Затем... Трудно сказать, что делается затем с ними.

Фурье считает светила существами одушевленными и мыслящими, которым известен быт общественный и семейственный. Если душа планеты в чем-либо провинится, то соседки „подвергают ее аресту“; если она печальна, то всевозможными мерами стараются ее утешить; если она больна, то „об ней нежно заботятся, но вместе с тем устраняют ее от всякаго рода свободных и интимных сношений“. Эти интимныя сношения, дающия жизнь обитателям планет, совершаются при помощи ароматных нитей, по которым протекают „ароматы“ с одной планеты на другую: так точно в фейерверках искра движется по нити; эта нить, достаточно продолженная, могла-бы передать огонь на неопределенное пространство“.

Но наш век дал начало не однем только странным теориям, диспутам и фантазиям относительно теологической и анекдотической стороны нашего предмета; идея всемирной жизни облекалась не только теми формами, которыя разсмотрены нами в обозрении: такого рода симптомы были-бы слишком уж печальны. Нет, нашему времени суждено было приветствовать произведения более серьезныя, полезныя и прочныя.

Если астрономы, по роду своих занятий, должны ограничиваться только геометрическими чертежами и таблицами вычислений; если, вообще, они и не думают о философии астрономии, во всяком случае, некоторые из них составляют исключение из общаго правила. Кроме астрономов, с которыми мы познакомились при самом возникновении науки, об обитаемости миров размышляли Ньютон, Гершель, Лаланд и Лаплас, следовательно можно было надеяться, что их мысли утвердятся на собственных своих основах.

Оне формулировались мало помалу. В 1847 году доктор Плиссон старался определить, в своем трактате „О мирах“, условия жизни органических существ нашей планетной системы. Во всяком случае, он не ставит идею, на которую он смотрел только как на гипотезу, выше простой догадки, чтó и высказано им в конце своего сочинения. „Идея обитаемости миров не больше как простое предположение. Как ни достоверна она, во всяком случае мы не должны упускать из вида, что в сущности она покоится только на аналогиях, а не на прямых и несомненных доказательствах. Если бы кто-либо нашел, что из-за подобнаго заключения не стоило писать столь пространной диссертации, то мы ответим, что у нас не имелось в виду доказывать непреложность идеи множественности миров.

Менее сдержанный, доктор Ларднер поместил в Museum of sciences and arts статью в пользу такого же мнения. Изследование физическаго строения планет, подкрепленное рисунками, дало ему возможность возвести свои гипотезы на степень высшую той, на которой остановился предшествовавший ему автор. Наконец, появление книги английскаго богослова Уэвеля, о котором мы уже говорили, обратило внимание ученых на почву, мало еще изследованную наукою и вызвало опровержения, в роде следующих:

— More Worlds than One, the creed of the philosopher and the hope of, the christian: „Существуетъ не один только мир — в этом состоит верование философа и надежда христианина“, сэра Давида Брюстера (1854 г.).

- Essays on the spioit of the inductive philosophy, the Unity of Worlds, and the philosophy of creation. „Об индуктивном методе, единство мира и философия мироздания“, Пауэля (1855).

- A few more Words on the Plurality of Worlds.. „Несколько слов о множественности миров“, Джакоба.

— Мечты и истина, ответ на книгу доктора Уэвеля о множественности миров.

Из этих различных опровержений, основательнейшим должно считать первое, так как остальныя не обнимают всех сторон вопроса. О последнем можно упомянуть только ради формы. Книга Давида Брюстера совершенно уничтожает положения богослова и мы не думаем, чтобы нашелся смельчак, который изъявил бы желание возстановить здание богословских отрицаний, увидав его в столь жалком положении.

Однакож воображение не прекращало своей деятельности. В 1855 году, в то время, когда Англия присутствовала при борьбе могучих антагонистов, в Париже продолжалась анекдотическая серия нашего предмета в Старе, или φ в Кассиопеи. Это „чудесный разсказ об одном из миров пространства, описание удивительной природы, быта, путешествий и литературы обитателей Стара.“ Введение, написанное белыми стихами, с величайшим красноречием возвещает нам, что автор нашел рукопись своего произведения на одной из снежных вершин Гиммалайских гор, в пустом болиде. В созвездии Кассиопеи, звезда φ образует собою сложную систему Солнц всевозможных цветов; Стар — это планета, вокруг которой вращаются различныя Солнца. Гипотеза эта довольно остроумна, хотя она и не доказывает, чтобы творцом ея был астроном.

Около этого времени доктрина, основанная на необъяснимых фактах, начала проникать в массы общества и приобретать многочисленных последователей. Каковы бы ни были научныя достоинства иных скептиков и невежество других, в сущности есть факты, не выясняемые ни наукою, ни разсудком, факты, принадлежащие к области непостижимаго, быть может, не могущаго быть постигнутым и, как кажется, стоящие вне пределов физическаго изследования. Эти сверх-научные факты могут быть отвергаемы людями недоразвитыми, тем не менее они существуют и спиритизм возник на основании тайн, неправильно названных сверхъестественными: в наше время оне стоят вне научного анализа — и больше ничего. Тут было „нечто“, по выражению, подвергшемуся насмешкам со стороны противников этой доктрины; но, увы! с какою быстротою разыгравшееся воображение опередило это „нечто“. Ум человеческий так слаб, и, вместе с тем так склонен к преувеличению, что с той минуты, в которую возникло убеждение в возможности общения с духами, пребывающими вне Земли, тысячи умов тотчас же пришли в движение. Так как любопытство играло тут главную роль, то к этим существам (вполне неизвестным, впрочем) стали обращаться с вопросами на счет небесных сфер и их обитателей. Духи (как известно, они очень обязательны) удовлетворили желание каждаго, после чего каждый мог уже составить себе небольшую систему воображаемых миров. И вот возстает один экстатик и в глубокомысленных выражениях (на столько глубокомысленных, что порою они смахивают даже на безсмыслицу) возвещает тайну происхождения миров, выясняет процесс образования Земли при посредстве четырех сплотившихся между собою спутников и описывает паразитическое население светил, жизнь и мыслительныя силы последних и их свободную волю, когда души их отправляются на поиски за новыми телами, заметив, что их планеты начинают дряхлеть. То был Мишель Фиганьер, автор „Ключа жизни“, произведения страннаго, не лишеннаго однакож глубины мысли в некоторых из своих положений, но прочесть которое мы никак не советуем. — Виктор Геннекэн, беседуя с „душою Земли“, познает нравственныя достоинства души Юпитера, и Сатурна и степень высоты, на которой стоят души их обитателей. — Некто другой писал под диктовку Араго в то время, когда его супруга странствовала по планетам. Вот небольшая выдержка из ея путешествий; „Во время путешествий своих по Сатурну, госпожа X. убедилась в истинности полученных ею сведений относительно того, что этот последний мир стоит несколько ниже Юпитера, но выше Земли. В настоящее время Лезюрк воплотился в нем и состоит там владельцем поместья. Отправившись к нему с визитом, г-жа X. пришла к прекрасному и легкому мосту, очень длинному и об одной арке, под которою проходила гондола с музыкантами. Противоположная сторона моста, к которой направлялась г-жа X., была ярко освещена светильниками, расположенными в виде креста на устое этой стороны. Ворота моста вели в огромный, великолепный парк; журчащие ручьи извивались среди густых деревьев, листья и цветы которых представлялись в обаятельном разнообразии красок. В особенности заслуживаюсь внимания цветы, имеющие форму колокольчиков, дивнаго фиолетоваго цвета. Посреди парка, на пруде, покрытом прекрасными водяными растениями, находится изящное, легкое здание, в виде готическаго трилистника; террасы его и балконы великолепно изваяны и украшены статуями и грациознаго свойства предметами... Посреди одного бассейна в воздух взлетает струя теплой воды и ниспадает дождем на прелестных нагих женщин, погруженных в воду по пояс; их тело почти покрыто их длинными волосами. Одна из них находится вне воды. На Сатурне существуют воды различной плотности, в которыя более или менее погружается тело купальщиц. Такие-то чудеса видела г-жа Роз, но мы и не упоминали еще о планетах Лопуссе и Этиописе, открытых недавно одним медиумом! — Однакож в этих фантазиях не все вымышленно и некоторыя из них принадлежащия медиумам, чуждым науке, представляют интересныя совпадения с теми аналогиями, которыя астрономия устанавливает между другими мирами и земным шаром. К числу таковых принадлежат „виды Юпитера'', нарисованные Виктореном Сарду под наитием Бернара Палисси, который в настоящее время тоже состоить землевладельцем на сказанной планете. Жилища Илии и Сведенборга отличаются прекрасною архитектурою; но эмблематический замок Моцарта гораздо выше их по своему изящному, музыкальному устройству; ничего не может быть прекраснее и грациознее множества ключей, нот, линеек, бемолей, диэзов, бекаров, струн и всевозможных инструментов, составляющих портал этого чуднаго жилища. Но едвали может что-либо сравниться по красоте с отделом животных Зороастра, где quasi-люди играют в кегли (новая игра, похожая на бильбокет: в шарах имеются дыры и дело идет не о том, чтобы сбить кегли, а насадить на них шары); одни: из quasi-людей этих качаются на изящных растительных качелях, другие висят на лианах, некоторые носятся в воздухе. Желая поглумиться над этими спиритическими путешествиями, один анонимный автор издал книгу: Обитаемые миры или откровения одного духа; впрочем произведение его не отличается остроумием. Автор описывает семь миров, обитаемых потомками семи падших ангелов: Адам живет на Земле, Зильзминуф — на Луне, Кктис — на Зз (Млечном пути), Кииикиииик — на Альдебаране, Бокби — в стране Циклопов, И — на планетоиде, имеющем 17 лье в диаметре, наконец Бакар — в мире, известном под именем Сатурна и обитаемом только разумными яйцами.

Путешествия, предпринимаемыя духами в угоду любопытным вообще или любопытным медиумам женскаго пола в особенности, а также и самими медиумами, под руководством обязательных духов, не всегда бывали лучше путешествий, которыя проходили пред нами втечение двух тысяч лет; часто даже эти произведения ума человеческаго являлись вполне лишенными последняго. Из этого следует, что нам не суждено познать таинственныя средства, при помощи которых можно проникнуть в другие миры и что за разрешением этой великой задачи мы должны обращаться к точным наукам.

К произведениям духа системы и воображения, к творениям, возникшим в силу научных изысканий и, наконец, к произведениям иллюзий и мистицизма присоединим произведения, внушенныя чувством. Небесные горизонты были открыты любовью взорам г-жи Гаспарен; привязанность, разбитая смертью, вознесла ее за пределы Земли, со взорами, устремленными на последнюю и вечную обитель неведомых небес и миров, надежда на которые внушена ей чем-то в роде нео-христианизма. Не возвышаясь до истиннаго понимания вселенной, автор верует однакож в воскресение тела и обновление мира в последний день существования Земли; но стремления его являются исполненными истиннаго величия, когда он красноречиво проповедует непреходящую тождественность души, вечность любви и несомненность будущей жизни. Упомянем еще об одном, заслуживающем внимания сочинении: Альсима, Очерки Неба; автору известны истинныя начала, на которых зиждется философия мироздания и он представляет в ея действительном значение гармонию, связующую стремления души с истинною идеею вселенной. По его предположениям, на освещающем нас светиле обитает совершенное человечество, в среде котораго воплощаются знаменитые люди нашего мира и ведут жизнь, к которой стремятся разумные оптимисты.

Тут автор доходит до самого щекотливаго места своего предмета. С одной стороны, он не желает быть историком своего собственнаго дела, с другой — не может оставить неоконченною свою картину и не указать точки, в которой стекаются все ея черты. Не легко устранимая альтернатива!.. Но каким-же образом выйти из затруднительнаго положения?

К счастию для автора, современная история не находится ни в условиях истории древней, ни даже в условиях новейшей истории. Так как современныя события известны всем образованным людям, то не считая нужным напоминать о них, автор закончит свои беседы несколькими дополнительными словами.

За пять лет до 1862 года, один скромный мечтатель проводил прекрасныя летния ночи в наблюдении неба; весною он жил в излюбленных природою местах, во время прекрасных осенних вечеров он восхищался эффектами света, а по длинным зимним вечерам занимался изучением точных наук. Проводя жизнь в неизвестности, как и подобает малым мира сего, этот мечтатель, лета котораго неизвестны (душа не имеет возраста), таил в глубине сознания мысль о существовании разумных и сознательных тварей на лоне той необъятной природы, которой величие свидетельствуется звездными ночами. Как кажется, он беседовал об этом с людьми учеными, которые относились к нему с полнейшим равнодушием и даже насмехались над его наивными убеждениями. Изумленный, что можно сомневаться в столь очевидной реальности и отрицать значение ея в судьбах человеческаго знания, он начал размышлять, нет-ли возможности осязательно доказать ее людям, ум которых не отличается особой живостью и вскоре затем он осмелился приступить к организации самых доказательств. Пятилетие, о котором мы упомянули, истекало в то время, когда труд его приближался к окончанию; наконец он вышел в свет...

На первой его странице мы находим следующую фразу: „До сих пор еще не существует философского убеждения в непререкаемости идеи множественности миров, так как эта истина не может быть утверждена на астрономических, доказывающих ее явлениях. В наше время писатели, пользующиеся известностью, безнаказанно пожимают плечами, когда им говорят о небесных мирах: им нельзя отвечать фактами, их нельзя смутить их собственными безсмысленными умозаключениями“.

С этого времени анонимный писатель посвятил себя делу, тем более для него важному, что его значение было блистательным образом доказано. Побуждаемый любопытством, он обратился к истории с вопросом: кто разделил его убеждения и вместе с тем старался взвесить в их абсолютном значении последствия своей доктрины. Было это в 1864 году.

Здесь автор опять вступает в свою роль историка и на основании современных журналов, французских и иностранных, констатирует, что с этой эпохи доктрина множественности миров становится вопросом дня.

Если черты, проходящия в нашей истории и достигают точки, на которой мы остановились, во всяком случае оне не заканчиваются здесь, а только перекрещиваются. Продолженные, оне, подобно солнечным лучам, скопляющимся на стекле и проницающим его, уходят в будущность. Если история прошлаго заканчивается здесь, то здесь-же начинается история настоящаго. Нескольких слов достаточно для того, чтобы обозначить начало новаго движения, продолжать наше обозрение вне его рамок и завершить его в том месяце, в котором мы пишем настоящия строки.

В конце 1864 года, философ, давно уже известный свету значительными трудами своими, увенчанными Институтом, издал: La Pluralité des existences de l'âme, conforme à la doctrine de la Pluralité des Mondes. Сочинение это устанавливало на предъидущем произведении основы теории, защитником которой явился автор. Г. Пеццани объяснил, что утверждая доктрину множественности существований души на доктрине множественности миров, он придал первой тот рациональный характер, который легко усвоивается позитивными умами нашей эпохи. Тот-же автор изложил „Сокращенное обозрение мыслей о множественности миров“ в своей брошюре, озаглавленной: Nature et la destination des astres.

В том-же году появилось „Путешествие на планеты и истинное предназначение человека“. Автор, в сопровождении небеснаго посланника. встречает на обитаемых сферах знаменитых людей древности и новейших времен. Во время дальнейших существований своих, они становятся в условия жиани, соответствующей их умственным и нравственным достоинствам и определяемой им то в награду, то в наказание, то как испытание, чтобы они могли безпрестанно подниматься по лестнице безконечного совершенствования.

В Феврале месяце 1865 года Александр Дюма поместил в l'Univers Illustré „Путешествие на Луну“, в котором, как по всему видно, знаменитый романист не заявляет никаких особенных претензий и только желает указать, что его перо может упражняться во всех родах. Турист Мокэ вплавь пускается по Сене до океана; затем орел возносит его на Луну, которую путешественник наклоняет тяжестью своего тела и наконец падает на Землю, спроваженный одним обитателем Луны, котораго горшок он опрокинул.

В Марте месяце в Лондоне появилось новое „Путешествие на Луну“, автор котораго, подобно своему предку, Годвину, избирает Луну сценою для своего фантастическаго разсказа.

В Апреле месяце в Париже вышло „Путешествие на Луну, согласно с подлинною рукописью, выброшенною одним лунным волканом“, Воздухоплаватели — европейцы; поднявшись на Луну при помощи какого-то вещества, обладающего свойством быть „отталкиваемым“ Землею, они и в настоящее время находятся на сказанной планете и прислали о себе весточку в аэролите, который упал в саду г. Кателино, живущаго в Грас-Дьё.

В Мае месяце появился некий „Обитатель Меркурия“, вырытый из земли в саркофаге, упавшем в Америке с неба. Спрашивается, к чему трудились выкапывать его?

В Июне месяце один остроумный турист, только-что возвратившийся из своего „Путешестия к центру Земли“, в свою очередь отправился на Луну и описал свой вояж в книге, под заглавием: „От Земли до Луны''. Так начался 1865 год; однакож час солнцестояния еще не настал.

Большое движение, уже совершившееся и продолжающееся в пользу той-же самой идеи, представляет нашу доктрину, как выражение неопровержимой истины и закрепляет за нею то место, которое она заняла в истории наук и философии. Для большей части людей она является в своем торжественном и царственном виде, но для иных сохранит еще фантастическия прикрасы, которыми человеческое воображение одело ее. Во всяком случае, она уже заняла подобающее ей место в науке и по словам одного знаменитаго писателя, „идея множественности обитаемых миров составляет конечную цель и главную задачу астрономии“*).

*) Анри Мартен.

В большом обозрении, начавшемся туманными горизонтами древности и завершающемся нашею эпохою, пред глазами нашими проходили причудливыя и разнородныя полчища писателей. Мы обращались к природе с просьбою выяснить нам строение вселенной и свойства далеких обителей, носящихся вместе с земным шаром в безпредельных пространствах; мы спрашивали человека, как думает он на счет столь интереснаго предмета и какой ответ даст он на этот, вечно стоящий пред ним, вопрос. Исполняя наше желание, человек ответил, что не смотря на блестящия и плодотворныя способности воображения, он всегда стоял ниже действительности и что при совокупном действии самых могучих усилий, он никогда не производил того, что производит природа посредством необходимаго порядка вещей.

Однакож, как она отважна, эта резвушка, узорчатыя крылья которой трепещут непреодолимым нетерпением; как она жива и быстра, эта белокурая богиня, которой уста, склоненныя над источником Молодости, почерпают в нем безконечныя юныя силы! Какой ум в состоянии уследить за прихотливым воображением в его полете среди неведомых миров? Чей взор может достичь границ тех таинственных областей, в которыя оно устремляется быстрым полетом? Мы уже видели: принимает-ли воображение исходною точкою прочную почву знания и ударив об нее ногою, свободно устремляется в высь; тешится-ли оно химерами и носясь на облаках, по воле прихотливаго ветра, следует неправильными путями; во всяком случае оно не полагает границ своей отваге и по произволу носится в воображаемых пространствах до той поры, когда опомнившись, старается наконец осмотреться и останавливается в своем полете. Но порою, забывая о самом себе, побуждаемое только любознательностью, воображение продолжает до безконечности свои безцельныя странствования и носится только из удовольствия парить в пространствах; безконечно свободное, отважное и смелое, оно населят пустоту и создает новые миры. Ничто не останавливает его; ему неизвестны никакия преграды. Законы и силы — все это изчезает в его глазах. Творить — это создавать из ничего и воображение заявляет претензии творить. Существование, жизнь, разум, мысль — все это, по его мнению, находится в его власти. Сущность и форма — все ему подвластно. Оно не соблюдает никакой меры: свет или мрак, стужа или зной, великое или малое, тяжелое или легкое, красота или безобразие, голубое или красное — до этого ему нет никакого дела. Существует только его произвол, дающий жизнь всем измышлениям воображения и под его влиянием возникают образы, подобные тем легким и разноцветным шарам, которые детския руки посылают в воздух.

Но, быть может, вследствие такой неограниченной свободы, воображение возносится над самою природою, деятельность которой, как кажется, ограничивается стихиями и силами, находящимися в ея власти? Несравненное могущество, которым обладает воображение, не дает ли ему возможность творить нечто дивное и неизвестное? Наблюденные факты отвечают на это. До сих пор воображение всегда стояло ниже уровня действительности; оно преобразовывает известный тип, видоизменяет известный образ, но не творит.

Громада многоразличий, собранных нами в анекдотической части нашего изследования, может быть помещена внутри огромнаго круга, который можно назвать кругом человеческой фантазии и из пределов котораго не в состоянии выйти самое пылкое воображение. Многие из наших писателей сталкивались уже друг с другом, стараясь создавать новые типы, или помещая в неведомых мирах города и целыя государства; в наше время, новейшие путешественники еще чаще встречались с древними. Дело в том, что даже в области воображения зрение человека ограничивается известными пределами и не может выходит из сферы, образуемой или непосредственным наблюдением окружающей нас обстановки, или соображениями, вытекающими из существующаго порядка вещей. Напротив, область природы безконечна и подобно океану, охватывающему песчинку, затерявшуюся в лоне его вод, она охватывает собою сферу воображения.

Если и были проницательные умы, которые при помощи воображения или наития достигли до правильных понятий о природе некоторых миров, то, во всяком случае, они не могут служить нам примером. Мы вполне убеждены в существовании живых тварей вне нашей Земли, в небесных, нас окружающих пространствах; но если бы у нас явилось желание, вслед за общими соображеньями о строении мира, приступить к соображениям частным, относящимся к менее изследованным частям вселенной; если бы за общим обозрением картины мы заинтересовались ея подробностями, то и в таком случае в действиях наших мы должны соображаться с требованиями разсудка, а не воображения. Поэтому именно мы начали нашу книгу изследованием каждаго мира в астрономическом и физическом отношениях и установлением фактов, до которых мы дошли путем научных, находящихся в нашем распоряжении, способов.

С другой стороны, нашими историческими изследованиями выяснились некоторыя общия и не лишенныя интереса соображения. Каждая эпоха сказала нам свое слово. Знаменитые творцы астрономической и философской науки, суровые и сдержанные, присутствовали в трибунах нашего Колизея, в первых рядах научной серии поборников нашей идеи. Движения духа человеческаго, проходившаго необходимыми фазами, с очевидною ясностью отпечатлелись в нашей частной истории, равно как и его, обусловливаемыя временем, тенденции, его характер и степень его величия.

Не люди определяют характер времени, но время производит людей и дает им то или другое назначение. В истории единичной истины отражается, если только она не искажена, всеобщая история людей и их дел.

Но какими путями проходит идея, прежде чем достигает она того центра, в котором ей суждено разцвесть, восприять жизнь и свет! Сколько времени она следует тайными тропинками до дня, который должен прославить ее и окончательно возвести на престол человеческой мысли! Сколько препятствий она должна преодолеть, каким невзгодам должна подвергаться! Философская генеалогия нашей доктрины восходит гораздо выше, чем вообще думают: начало ея кроется в натурализме первобытных народов.

Разоблачив ее от ея фантастических покровов и анекдотических форм, мы проследили ее из века в век в ея прогрессивном ходе. Повидимому, ея первоначальная несостоятельность составляла необходимое условие ея существования; незаметно прокрадываясь из века в век, она только в наше время безбоязненно предстала пред взорами света. Как кажется, непризнанную истину всегда ожидает момент торжества, каковы бы ни были препятствия и покровы, при помощи которых невежество, злорадство или человеческая тупость стараются затмить истину и задержать ея ход.

Таковы факты, которыми доказывается, насколько всесторонняя история правильной идеи содействует к окончательному установлению этой идеи в среде людей в том даже случае, когда первая не составляет действительнаго пополнения и интереснаго выяснения последней.

конец.

 

 

конец.

ОПЕЧАТКИ

Стран.	Стр.	Напечатано:	Следуетъ читать:
35	2 сн.	вветиламъ	светиламъ
41	10 св.	обителей	обитателей

 

http://epizodsspace.narod.ru/bibl/dorev-knigi/flammarion/jiteli/2-12-sovr.html

 

---

Дата добавления: 2022-01-22; просмотров: 78; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!