Астрономия обитателей Венеры. 13 страница
Если-бы Плутарх не был историком и моралистом, то можно было бы удивиться, что после слов этих, в которых выражаются столь здравыя мысли, он мог, очертя голову, предаться мечтам, о которых мы поговорим впоследствии, по поводу его „Трактата о Луне.“ Затем он переходит к опровержению одного положения стоиков, которые, называя Бога природою, роком, судьбою и провидением, не могли однакож удвоить число миров, не удвоив, вместе с тем, понятие этого божества. Здесь Плутарх возвышается до понимания истиннаго Бога. „Какая нужда, говорит он, — предполагать многих Юпитеров на том основании, что существуют многие миры и не лучше-ли допустить для каждаго мира божество разумное и сознательное, которое, подобно тому, кого мы называем Владыкою и Отцем всего сущаго, управляло-бы каждым отдельным миром? Почему не могли-бы они зависить от судьбы и провидения Юпитера? Почему не подчинялись бы они последнему? Почему это верховное божество не пеклось-бы обо всем, не управляло всем и не сообщало всем совершающимся явлениям их принцип, начало и причину? Разве мы не видим, что нередко целое состоит из многих частей, из которых каждая отдельно обладает жизнью, разумом, деятельностью, подобно обществу граждан, войску или музыкальному хору? Так полагает Хризипп. Разве невозможно, чтобы в великом целом вселенной существовало десять, пятьдесят или сто миров, управляемых одним разумом и подчиненных одному началу?... Кастор и Поллукс подают помощь людям во время бури, но им не для чего спускаться на корабль и разделять его опасности: они только появляются в выси и управляют ходом корабля. (Дело идет здесь об огнях св. Эльма, явлении электрическом). Таким образом, боги поочередно посещают различные миры, наслаждаясь их видом и управляя ими по законам природы... Юпитер Гомера, добавляет философ, истинно возвышаясь здесь над самим собою, — Юпитер Гомера недалеко простирает взоры свои, перенося их от Трои на страны Фракийцев и на кочующие народы берегов Дуная. Но истинный Юпитер, взирающий на многие миры, имеет пред своими глазами картину более величественную и более достойную его“.
|
|
|
В той же беседе обсуждаются различныя системы и в особенности система Платона, ограничивавшаго число миров пятью. В этом случае он основывался на соображениях о происхождении числа этого, на свойствах пяти основных геометрических фигур, на пяти поясах земнаго шара и даже на пяти чувствах души. Приведение этих чисто-условных соображений не представляет для нас никакого интереса.
Однакож мы не можем не разсказать здесь историю одного старца на Чермном море, который проповедывал систему ста восьмидесяти трех миров.
|
|
|
Если верить Клеомброту, то старец этот показывался только один раз в году: втечение остальнаго времени он жил с блуждающими нимфами и духами. „Когда, наконец, я отыскал его, говорит Клеомброт, — то он принял меня ласково и позволил мне обратиться к нему с несколькими вопросами. Он говорит дорийским наречием; речь его подобна поэзии и музыке, а запах, истекающий из уст его, наполняет всю местность благоуханием. Он никогда не бывал болен. Он проводит жизнь в изучении наук, но один раз в году от него нисходит дух прорицания и старец отправляется тогда на морской берег и предсказывает будущее. Он говорит, что Пифон втечении девяти лет не был в изгнании в Темпее, но отправился в другой мир.“.
„Платон колебался между одним и пятью мирами, прибавляет Клеомброт. Иные философы постоянно смущались при мысли о существовании многих миров, как будто чрез непомещение всей материи в одном мире мы необходимо должны впасть в неопределенное и столь стеснительное понятие безконечности“.— „Твой иноземец, сказал ему Ламприй, — не определял-ли, подобно Платону число миров, или будучи у него, ты забыл спросить его об этом?“
,,Не думаешь-ли, возразил первый, — что для меня могло быть что-либо интереснее беседы с ним об этом предмете? Он говорил, что существует не один мир, не безчисленное множество миров и не пять миров, а сто восемьдесят три мира, которые расположены треугольником, по шестидесяти на каждой стороне и по одному еще в каждом углу треугольника; они касаются друг друга и движениями своими производят нечто в роде пляски. Площадь треугольника составляет поприще всех миров этих и называется поэтому „Полем истины“. Там пребывают, в состоянии неподвижности, образы мыслей, первичныя причины всего существующаго и имеющаго существовать, а вокруг них носится вечность, из лона которой время изливается по всем мирам. Души человеческия, жившия праведно, допускаются, один раз втечении десяти тысяч лет, к созерцанию этих великих предметов и священнейшия таинства, празднуемыя на Земле, не больше как тень в сравнении с этим величественным зрелищем“.
|
|
|
По мнению повествователя, старец этот был настоящий Грек, которому не чужда ни одна из наук. Это доказывается его системою о числе миров, системою не египетскою, не индийскою и не дорийскою. Она возникла в Сицилии и творцем ея был некто Петрон Гимерский. Клеомброту неизвестны сочинения последняго, но он говорит, что Гиппис Регийский (Hippis de Rhège), о котором упоминает Фаниас Эрезийский (Phanias d'Erèse), утверждал, будто эти сто восемьдесят три мира взаимно соприкасаются своими началами. Что значит: соприкасаться началами?
|
|
|
Как ни странными кажутся подобныя мысли на счет определеннаго числа миров, но оне не должны изумлять людей, имевших возможность наблюдать, насколько воображение способно создавать различныя представления и затем мало по малу свыкаться со своими индивидуальными измышлениями, закрепляющимися вскоре в сознании, как непреложныя истины. С нашей стороны, мы встречали в известном кругу не мало слабых умов, создававших самыя неправдоподобныя системы, которыя считались однакож столь-же вероятными, истинными и основательными, как факты, добытые путем научнаго наблюдения.
Теперь пора взглянуть на астрономическия фикции древности греческой и римской.
Фикции эти, как и все, относящееся к понятиям древних о природе, представляют гораздо больше интереса с точки зрения научной или философской, и обозрение их покажет нам, как необходим физический анализ человеку и насколько последний способен заблуждаться, если в руках его нет этого пробнаго камня. Ограничиваясь только несколькими примерами, мы распросим первейших греческих философов на счет их мнений о начале мира. Фалес Милетский ответит, что вода составляет начало всего сущаго, что все состоит из воды и что все должно претвориться в воду. Это тот круг ошибочных понятий, который нередко встречается у древних, часто принимавших за доказательства основательности своих мыслею самыя шаткия данныя, более даже шаткия, чем мысли эти. В числе указанных доводов встречается произвольное предположение, будто пламень Солнца и звезд питается испарениями воды. Подобный способ аргументации очень похож на доводы Пифагора, говорившаго, что Луна такая-же Земля, как и земной шар потому, что она обитаема. Анаксимандр Милетский усматривал начало вселенной в безконечности: жаль однакож, по остроумному замечанию Плутарха, что Анаксимандр не указывает, в чем состоит эта безконечность: воздух-ли это, вода, земля, или какое-либо другое вещество? Анаксагор Клазименский полагает началом всего гомеомерии.
Что это за гомеомерии? Это — однородныя части. Архелай Афинский утверждал, что все происходит от сгущения и разрежения воздуха. Пифагор Самосский полагает, что началом миру служат числа и их отношения. Гераклит и Гиппаз (Hippasus) Метапонтский думали, в противность Фалесу, что все происходит от огня и что все разрешится огнем. Эпикур создал свои неосязаемые атомы. Эмпедокл допускает четыре стихии и два начала — гармонию и противодействие. Сократ и Платон установили три начала: Бога, материю и идею. Аристотель создал энтелехию или форму. Зенон допускал Бога и материю и т. д. Каждая из систем этих обладала особым способом аргументации и покоилась на более или менее правдоподобных соображениях.
Не взглянуть-ли теперь, какого рода понятия существовали у древних на счет устройства мира? Вообще, Земля помещалась в средоточии. Парменид окружает ее многими кругами, лежащими один на другом; одни из них состоят из плотнаго вещества, другие — из жидкаго. Левкипп (Leucippe) и Демокрит окружают ее туникою или пеленою. Платон на первом месте ставит огонь, затем эфир, воздух, воду и Землю, но Аристотель помещает эфир прежде огня. Эпикур допускает все это разом. Относительно вещества тверди небесной, Анаксимен говорит, что последний круг неба состоит из вещества земнаго. Эмпедокл полагает, что небо состоит из воздуха, претвореннаго огнем в стекло и похожаго на хрусталь. Что касается звезд, то их вообще считали испарениями земли, а Ксенофон утверждал даже, что это легкия облака, которыя загорались вечером, а утром погасали. Гераклит и пифагорейцы возвысились до истиннаго понимания природы звезд и утверждали, „что каждое светило есть мир, имеющий землю, атмосферу и эфир“. Напрасно только Гераклит прибавляет, будто один обитатель Луны упал на Землю. Платон пространно описывает в Федре выпуклые своды, образующие твердь небесную и считает звездный мир созданным, собственно для человека. — Ничего не может быть страннее подобной путаницы понятий.
Анаксимандр говорит, что Солнце — это круг в двадцать восемь раз больше, чем Земля, что оно подобно колесу колесницы и наполнено огнем и что в одном месте на Солнце есть отверстие, из котораго истекают лучи света, как бы из отверстия флейты. Когда отверстие закрывается, то происходит солнечное затмение. Анаксимен дает Солнцу форму металлическаго круга; стоики утверждают, что это тело, одаренное разумом; Анаксагор говорит, что Солнце — раскаленный камень, больше чем Пелопонез. Такого-же мнения придерживались Демокрит и Метродор, но Гераклит полагает, что Солнце не больше фута в ширину и что оно имеет вогнутую форму челнока; когда челнок опрокидывается, тогда наступает солнечное затмение. Пифагореец Филолай высказывает мысль, что Солнце есть прозрачное, стекловидное вещество, отражающее свет огня, наполняющаго вселенную! Эмпедокл допускал существование двух Солнц. Ксенофон говорит, что Солнце есть скопление малых огней, образуемых влажными испарениями и которые порою то потухают (во время затмений), то снова возгораются.
Обилие материи так велико здесь, что давать волю подобнаго рода воспоминаниям — это значило-бы злоупотреблять ценою времени. Но обзор этих, столь различных по существу понятий, по меньшей мере может выяснить нам все значение положительных наук новейшаго времени.
Из этого видно, что для космографических фикций не было недостатка в почве.
Живое воображение Эллинов одело землю и море грациозными мифами и допустим-ли объяснение Эвгемера (Evhemère) о чисто-историческом происхождении божеств, взглянем-ли на политеизм (как и сделано это нами в предъидущей главе), как на результат медленнаго олицетворения сил природы, — во всяком случае очевидно, что в Греции по преимуществу отвлечения и идеи быстро облекались плотию и проявлялись в осязательных формах. С целью большаго распространения своих идей, наука часто скрывалась под личиною басни и поэтическаго вымысла и в отдаленныя историческия времена, подобно тому как и в наши, писатели нередко представляли историю в фантастической одежде, будучи довольны и тем, если они не искажали истину, желая представить ее в несвойственной ей одежде. Со времен Гезиода до Плутарха ясно сознавалась нравственная польза баснословных повествований, так что с эпохи возникновения Феогонии, до времени забавнаго диалога Улисса и Грилла о душе животных, периодически появлялись остроумные или наивные разсказы, успех которых отозвался эхом даже в наши времена. Мифы допускались, разсказывались баснословныя повествования, апологи Эзопа имели многих подражателей, делились взаимно баснями ливийскими, сибаритскими и египетскими. Платон измыслил своего Гера-Армянина (Her l'Arménien); Геродот, Ксенофон, Ктезий перемешивали историю с баснями; каждая эпоха имела своих логографов и мифографов и в то время, как Фукидид полагал основы истинной истории, его последователи — Тимей, Филарх и Изократ носились еще в области фикций. Феопомп рассказывал о чудесах Земли Меропов, страны обширной вне нашего мира, где, по словам Силена, рост животных и людей в два раза больше того, который нам известен и где самая жизнь в два раза продолжительнее. На пределах страны этой находится бездна, называемая Аностос и наполненная красным воздухом — не то светом, не то тьмою; так протекают реки Наслаждения и Страдания; на берегах их произрастают деревья, плоды которых отличаются свойствами каждой из сказанных рек. Платон описывает свою Атлантиду, которую географы, подобные Посидонию и Аммиану Марцеллину, считали за исторический факт; вообще, писатели всех эпох очень серьезно относились к ней, начиная с Филона до нашего злополучнаго Бальи. За пределами известнаго мира воображение создавало новыя страны, безпрестанно расширявшияся по мере того, как география раздвигала пределы своих завоеваний, а историки, романисты и философы различно пользовались этою творческою способностию, доставлявшею по временам превосходную сцену для их измышлений.
Роман аттическаго периода продолжался и во времена, Александрийской школы. „Землеведение, говорит Шассан (Chassang), — приняло в свою среду географов, которые, стремясь к осуществлению где-бы то ни было своих теорий, создавали воображаемыя страны и нередко своими географическими вымыслами приобретали больше доверия, чем прочими мечтами своими. Разсказы о путешествиях всегда представляли живейший интерес; человека естественно влекло к неизвестному и необыкновенному, и только разсудок заставлял его изучать истину и обсуждать правдоподобность сообщаемых ему фактов.“
Из числа философских романов о баснословных странах, мы упомянем только о Аттакорах Амомета (Attacores d'Amomet), о Гиперборейцах Гекатея, о Счастливом острове Ямбула и Панхаии Эвгемера (Panchaïe d'Evhemère). Как кажется, Индия есть родина перваго произведения; это описание жизни браманов. Второе, как указывает его название, относится к бореальным странам, „за пределами той местности, откуда веет Борей,“ под созвездием Медведицы и где обитали поклонники Латоны. Читая Диодора Сицилийскаго, можно подумать, что творцу фикций известен был девятнадцати-месячный цикл Луны. Панхаия Эвгемера, отвергаемая, само собою разумеется, как монотеистами, так и политеистами, повествует о царствах Юпитера, Сатурна и других олимпийских божеств. Прибыв на Счастливый Остров, Ямбул по крайней мере увидел там ничто новое. Оказывается, что тамошние люди совершенно непохожи на нас: ростом они в четыре локтя; кости их эластичны; голова не покрыта волосами; ноздри снабжены наростами, подобными надгортанному хрящику; их язык раздвояется при основании, что дает им возможность производить большое разнообразие звуков и разговаривать с несколькими лицами одновременно. Живут они полтора века и, по достижении последних пределов существования, преспокойно умирают: ложатся на снотворныя травы и больше не просыпаются.
Фантазия риторов и философов римской эпохи не менее богата, чем эпохи предшествовавшей: Дион пишет свой ,,Борисфенский разсказ“ (Discours Borysténique;); Элиан — „Темпейскую долину;“ Антоний Диоген повествует о дивных вещах, видимых за пределами Фулэ (Thulé); Этик (Ethicus) составляет свою Космографию, в которой, по крайней мере по переводу св. Иеронима, отведено большое место раю и аду. Скажем несколько слов о произведении Антония Диогена.
Под именем Фулэ разумелась, повидимому, Исландия; многие были такого мнения и в особенности Кеплер, как выяснится это впоследствии в его описании Луны. На топографических картах Эратостена, Гиппарха и Страбона приведено название это. Как-бы то ни было, но историк замечает, что у обитателей сказанной страны дни и ночи длятся по нескольку месяцев, а путешественник говорит (позже мы увидим у Плутарха места, находящияся в связи с этим разсказом), что он настолько приблизился к Луне, что мог видеть все на ней происходящее и разсказать об этом людям любознательным. Три разскащика участвуют в этом повествовании: Диний, Дерциллий и Мантиний и, как кажется, всеми силами стараются перещеголять друг друга. Дерциллий видел лошадей, менявших масть, подобно хамелеонам и людей, слепых днем и зрячих ночью. (В восемнадцатом столетии „Летающие люди“ сделают подобное-же открытие). Наконец, в этом дивном повествовании говорится обо всем, чтó люди, животныя, Солнце и Луна представляют самого замечательнаго.
Популярность фантастических путешествий у Римлян свидетельствуется сатирами Лукиана *) и тот, кого мы будем называть дедушкою Рабле, не написал-бы своего Путешествия на Луну, не будь замечены предшествовавшия путешествия. В нижеследующем перечне, в котором сгруппированы астрономическия поэмы Греков и Римлян, мы не находим ничего достойнаго фигурировать в книге о теориях, о которых идет дело.
*) Из этого не следует однакож, что фантастическия путешествия находились в соотношении с идеею множественности миров. Напротив, светила не считались тогда жилищем людей; воображение не наука, а только путеводитель. Один только Лукреций, в своей поэме, De natura rerum, серьезно затронул этот вопрос.
Вот древнейшия из поэм, память о которых передана нам историею и преданием: поэмы Геркулеса, Изиды и Тезея. Затем следуют Аргонавты Орфея, Аполлония Родосскаго и Валерия Флакка; Деяния и Дни Гезиода (Travaux et Jours); Дионизиахи (Dionysiaques) Нонна, заключающия в себе 22 тысячи стихов (как раз столько, сколько в Иллиаде и Одиссее,) отличаются еще чисто-аллегорическим характером. Ряд астрономических поэм открывается Сферою Эмпедокла, продолжается в древния времена Феноменами Арата, Астрономиею Манлия, Ураниею и Метеорологиею Понтана, а в новейшия — Сферою Буханана, Затмениями Босковича, Кометами Сусиэ, Радугою и Северными сияниями Вочетти, Сферою Рикара. Опыт об Астрономии Фонтана заключает в себе замечательныя мысли, клонящияся в пользу нашего учения, но Гений человека Шенедолля даже не касается этого вопроса в своей оде астрономии.
Один из новейших историков полагает*), что в книге Рабле не замечаются ни высокия нравственныя тенденции Робинсона, ни политическое или социальное значение Гулливера, но что, во всяком случае, это не вздорное произведение, в роде „Путешествия на Луну“ Сирано де-Бержерака. Впоследствии мы увидим, на столько-ли „вздорна“ книга Сирано, на сколько ее считают таковою. А теперь подольше побеседуем о Лукиане.
*) Chassahg, Du roman dans l'antiquité
ΛΟΥΚΙΑΝΟΥ ΤΟΥ ΣΑΜΟΣΑΤΕΩΕ ΤΑ ΣΩΖΟΜΕΝΑ
Лукиан Самосатский. Истинное повествование.
Автор Диалогов в царстве мертвых слишком известен для того, чтобы необходимо было напомнить, что он относится к третьей категории наших писателей и что его фантастическое путешествие есть ничто иное, как занимательная повесть, несущаяся на всех парусах по реке воображения, как говаривали наши предки. Во всяком случае, Лукиан дает нам понятие о фантазиях, которым предавались древние относительно возможности существования других миров и других людей, причем мифологическое освещение проливает еще на его произведение свои оттенки и окраску.
Путешествие Лукиана на Луну, на Солнце и на остров Светильников (Lampes), лежащий между Плеядами и Гиадами, несмотря на свое старшинство в порядке времени, есть самое занимательное, интересное и вместе с тем самое вольное произведение, и на каждой странице его живо чувствуется, что веянье, под дыханием котораго носились ладьи Горация и Овидия, не перестало еще проноситься по цветущим полям Италии.
Дата добавления: 2022-01-22; просмотров: 122; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!