Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 1 страница
Разумный, увещевающий голос.
Очень тяжелыми, трагически грустными должны были быть размышления и
переживания русских просвещенных людей, оказавшихся у разбитого корыта
своих человеколюбивых бескорыстных идеалов, какими они жили вплоть до
октябрьского переворота семнадцатого рубежного года. Тем более тяжелыми,
что темным и гибельным виделся им путь, на который столкнули Россию новые
правители. Им, мечтавшим о пробуждении и расцвете русской души. И где-то в
глубине сознания должно было томить раскаяние, понимание своей, пусть
косвенной, вины перед царем Освободителем, мудро и бесстрашно направившим
Россию по верному пути справедливого устройства, процветания и дэстойной
жизни...
И, быть может, милостью Божией был для отца сердечный приетуп, унесший
его в могилу на пятьдесят восьмом году жизии. Он увидел только цветки, еще
мог держаться слабой надежды... Ягодки завязались ч"рез десяток свирепых и
кровавых лет.
Глава
ТРЕТЬЯ
В Ноевом ковчеге
Здесь тихо. Почти просторно. И - главное - дверь в коридор постоянно
не заперта. Можно, когда вздумаешь, без надзора проследовать в отхожее
место. И там никто за тобой не присматривает и не торопит: свобода! После
толкотливой и душной камеры тюремная больница была курортом. Повезло и с
соседями: тихие, спокойные люди - все больше молчат, лежат с книгой или,
|
|
|
как я, отсыпаются.
Мне удалили аппендикс. Операция прошла легко, и я полеживаю -
расслабленно и умиротворенно. Отчасти потому, что расписался в уведомлении
об окончании следствия. Иначе говоря, знаю, что меня не станут больше
таскать на допросы и дополнительно "шить" - по перенятому у уголовников
словечку - какое-нибудь состряпанное дело. Следователи, видимо, решили:
наскреб-лось достаточно, чтобы Тройка или Особое совещание уцепились за
видимость провинности и могли "по совести" влепить мне срок. Приобретенные
за четыре месяца тюрьмы опыт и знания позволяли угадать исход: мне
предстоит трехлетняя высылка, к какой обычно присуждают "болтунов", как
окрестили "агитаторов" - рассказчиков анекдотов и веселых неосмотрительных
людей, отпускающих острые шуточки по поводу порядков. С такой перспективой
я вполне примирился. С воли передали, чтобы я выбирал Ясную Поляну, где
меня устроят друзья семьи.
Итак, я ждал. Коротал как мог время и воображал будущее. Судьба,
думается, распоряжается так, чтобы я взялся всерьез за дело: от
дилетантских попыток писать перешел к серьезной литературной работе.
|
|
|
Скрашивал ожидание и близкий мне человек.
Георгий Михайлович Осоргин был несколько старше меня. Уже в
четырнадцатом году он новоиспеченным корнетом отличился в лихих
кавалерийских делах. Великий князь Николай Николаевич лично наградил его
Георгиевским крестом.
Осоргин принадлежал к совершенно особой породе военных - к тем прежним
кадровым офицерам, что воспринимали свое нахождение в армии на рыцарский,
средневековый лад, как некий возвышенный вид служения вассала своему
сюзерену. Осоргин боготворил великого князя. Шеф полка, да еще царский
дядя, член священной семьи помазанников Божиих, Николай Николаевич
облачался Георгием в какие-то недоступно-чистые ризы, и всякий поступок
великого князя, его высказывания, привычки и манеры в передаче Георгия
приобретали особый, высший смысл.
"Его высочество", как нередко называл он Николая Николаевича, был и
лучшим наездником в русской кавалерии - "А это что-нибудь да значит,
дорогой мой, при наших-то кентаврах!", - обожаемым командиром и отцом
солдатам, примером преданности традициям русской армии.
В роковые первые месяцы войны гвардейская кавалерия, заведенная
бездарным генералом Безобразовым под немецкие пушки, была разгромлена.
|
|
|
Уцелевшего Георгия ненадолго причислили к штабу Верховного
Главнокомандующего - великого князя, - и он "имел счастье" выполнять
собственные приказания Николая Николаевича. К традиционному преклонению
прибавилась личная преданность. То был кульминационный период жизни
Осоргина.
Всякую крупицу воспоминаний о великом князе он берег свято.
...Вот Николай Николаевич, задержавшись в дежурной комнате, напомнил
Георгию, что они однополчане - великий князь не только был шефом Конного
полка, но некогда командовал им, - и расспросил его о старых офицерах. И
Георгий, воспроизводя эту краткую сцену, переживал ее неповторимость. Голос
его звенел... И мне видятся со стороны саженная сухопарая фигура, суровое
лицо главнокомандующего и миниатюрный, худенький Георгий, вытянувшийся в
струнку и снизу вверх взирающий на своего кумира. Он - кумир, - всегда
резкий и требовательный к офицерам, тут, при встрече, напомнившей
молодость, оттаял и говорит вежливо, мягко, как умели все Романовы...
Убежденный, не ведающий сомнения монархист, Георгий был предан памяти
истребленной царской семьи. Как раз он был в числе офицеров, участвовавших
в попытке ее спасти, был выдан и присужден к расстрелу. По какому-то случаю
|
|
|
его амнистировали, а спустя немного лет снова схватили.
Приговоренный к десяти годам, Георгий отбывал срок в рабочих корпусах
Бутырской тюрьмы. Должность библиотекаря позволяла ему носить книги в
больничную палату. Будто перечисляя заглавия иностранных книг, он
по-французски передавал мне новости с воли, искоса поглядывая на
внимательно и тупо слушающего нас надзирателя.
Именитый, старинный род Осоргиных вел свою генеалогию от св. Иулиании.
Приверженный семейным традициям, Георгий наследственно был глубоко
верующим. Да еще на московский лад! То есть знал и соблюдал православные
обряды во всей их вековой нерушимости - пел на клиросах и не упускал случая
облачиться в стихарь для участия в архиерейском служении...
Как-то Георгий зашел проститься.
- Слава Богу, удалось-таки выхлопотать перевод в лагерь, - с
облегчением сказал он. - Отправят на Соловки. На Соловецкие острова! Чистое
небо, озера... Святыни наши. Ходить ведь буду по какой земле? На ней
отпечатки стоп Зосимы и Савватия, митрополита Филиппа...
От него же я узнал: справлявшиеся обо мне в прокуратуре близкие
подтверждают, что меня вышлют.
Воистину, "что нашего незнанья и беспомощней, и грустней..." Я отбыл
на Соловках два неполных срока - и вернулся. Осоргин нашел там свою смерть.
Вскоре после своего водворения в лагерь... "Кто смеет молвить "до свиданья"
чрез бездну двух или трех дней?"
...В один день со мной такую же операцию аппендицита сделали моему
соседу по койке Махмуду Мамедову, уроженцу Закавказья. Случайная и недолгая
эта встреча запомнилась навсегда.
В то время в Бутырке их было около трехсот, ссылаемых на Соловки
членов партии мусаватистов. Цвет тюркской - по-позднейшему, азербайджанской
- интеллигенции... Мне открылся мир неведомый и своеобразный.
Мир небольшого народа, отчаянно отстаивающего свою самостоятельность.
Свои традиционные воззрения и обычаи дедов.
Когда потом пришлось бок о бок жить с мусаватистами на Соловках, я
видел, каким сыновним уважением окружены у них седоголовые, как заботливо
следят старшие, чтобы никто не был обделен за братской трапезой, как
внимательны к тем, кто ищет уединения для молитвы... По ним я мог судить,
насколько далеко зашло за минувшее десятилетие одичание русского общества.
Как ожесточились характеры по сравнению с окраинным народом, куда позднее
проникли и где на первых порах осторожнее внедрялись заповеди новой морали.
Смуглый, почти черный на белизне постели, Махмуд сидит, скрестив
по-восточному ноги. Он рассказывает о своем крае.
Хотя Махмуд был учителем в районном городке, в нем так очевидна
слитность с природой. И чудились мне в певучих интонациях его голоса
приглушенные звуки пастушьего табора, разносящиеся над горными пастбищами и
пустынными ущельями его родного Карабаха.
Веснами всей семьей, с барантой, коровами, с навьюченными домашним
скарбом лошадьми откочевывали в горы, на пастбища, к заснеженным вершинам.
И там, в шатрах, устланных коврами, подолгу жили, изготовляя сыры и молясь
Аллаху. Месяцы жизни под близкими звездами, в сосредоточенной тишине
пустынных гор - и осеннее возвращение в долины, к людям, в мир насилия и
противоречий. Они вступали в него, и постепенно размывались накопившиеся в
душе примиренность и покой, меркли ощущения сына земли, смиренно
склоненного перед начертаниями правящей миром Высшей Духовной Силы...
События захлестнувшей Россию революции разливались по Закавказью,
наслаиваясь на местные соперничества и национальную рознь. Обстановка эта
развязывала руки для сведения счетов между кланами и общинами, для расплаты
по старым обидам. Махмуд видел в преследовании мусаватистов кровавую
расправу с личными врагами ставленника Москвы Багирова, тогдашнего
азербайджанского проконсула.
Скупо рассказывал Махмуд об убийствах в бакинских застенках, о
сопровождавших дознания избиениях и пытках. Следы их - темными пятнами,
шрамами - были на всем теле Махмуда. Тогда эти наглядные свидетельства
возвращения к приемам средневековья еще не укладывались в сознании,
казались отражением нравов жестокого Востока. Какой-то тамерлановщиной,
немыслимой в новой, Советской России.
Впоследствии пришлось достаточно насмотреться и на примитивно
зверские, и на изощренные приемы выколачивания "показаний" на следствиях,
да и самому пройти через достаточно мучительные искусы... Но тогда, в
Бутырской тюрьме, мне даже трудно было поверить, чтобы говоривший со мной
спокойный и так дружелюбно относящийся к нам человек испытал дыбу и не
досчитывался зубов, выбитых сапогами...
Махмуд был искренен и прост. Мог отдать и последнее. Доверчивость его
и доброжелательность удивляли.
...Обширное сводчатое помещение, где формировали этап, походило на
восточный базар. Из камер пригоняли сюда смуглых людей в смушковых папахах,
обутых в мягкие кавказские ноговицы, нагруженных перинами и ковровыми
сумками. Было тесно и шумно. Приветственные возгласы обнимающихся
однодельцев с непривычки звучали оглушительно. Я успел выучить несколько
фраз на тюркском языке, мог по складам читать арабские слова. На мои "салам
алейкум" приветливо отвечали обступившие меня земляки Махмуда, крепко жали
мне руку и сочувственно жестикулировали, давая понять, что друг их друга и
им дорог и близок.
Разделенные языковым барьером, мы тем не менее ухитрялись выразить
радость по поводу конца тюремного сидения, наивно надеясь на лучшее будущее
в лагерях. Мусаватисты твердо верили в обещанный им режим политических.
Сильные своей спаянностью, они были готовы за него бороться. Среди них были
европейски образованные, знающие иностранные языки и историю революционного
движения политические деятели, испытавшие гонения в царское время. Они
ждали чего-то вроде поднадзорной жизни прежних ссыльных...
Я тоже не унывал, хотя всего неделю назад, расписавшись в ознакомлении
с постановлением Особого совещания, порядочно пал духом: я готовился к
ссылке [Поясню современному читателю, не посвященному в оттенки тогдашней
шкалы мер пресечения: ссылка отличалась от более легкой высылки. Последняя
предполагала свободный выбор места жительства, из которого исключалось
некоторое количество городов: был "минус шесть" (самое легкое), "минус
двенадцать" и чуть ли не до "пятидесяти двух". Ссылка назначалась в
отдаленные места и сопровождалась жесткой регламентацией передвижения,
периодическими явками на регистрацию, ограничениями вида работы
(исключались ответственные и административные должности, ссыльные пополняли
кадры чернорабочих) и т. д.], а присудили меня к трем годам заключения в
лагерях с последующими ограничениями.
Отчасти утешило тщеславное рассуждение: в лагерь попадают все же
личности, сочтенные опасными. Чем я хуже других? В конце концов, я иду по
стопам Георгия, разделяю участь многих родственников и знакомых, порядочных
людей, которым, говоря начистоту, не по пути с режимом, основавшимся на
насилии, лжи и демагогии. Мы в лагере будем вместе - кучка несогласных, не
сдавшихся и больше не обязанных притворяться и лгать. Навесили нам ярлыки
"контриков" - так будем их достойны!
Не понюхав лагерей, я полагал, что заключенный там может быть самим
собой, сохранить свое лицо. И не знал, что попадаю на Соловки в канун
изменений, которые должны стереть без остатка следы сходства советских мест
заключения с царскими политическими централами. Не знал, что скоро придется
захлебнуться в современных удушливых эргастулах, отстаивая, забыв обо всем
остальном, возможность элементарно порядочно себя вести, сохранить подобие
человеческого облика!
Но что бы ни ожидало впереди, я при вызове на этап испытывал известное
удовлетворение: признан политическим противником - не какой-нибудь
проштрафившийся чиновник или схваченный за руку растратчик... Я могу и
дальше прямо смотреть в глаза людям. Меня беспокоило, что значусь я
осужденным по двум статьям: контрреволюционной - за агитацию - вполне меня
устраивавшей; и по одному из пунктов 59-й, слывшей в обиходе бандитской;
пункту, предусматривающему "незаконное хранение валюты". Основанием
послужили отобранные у меня при аресте доллары, какими выплачивали мне в
посольстве жалованье. Не бросит ли это, думалось мне, там, на Соловках, на
меня тень в мнении "своих" - чистокровных контриков?
Если уж совсем глубоко разбираться в причинах приподнятого настроения,
с которым я собирался на свой первый этап, надо сказать об испытываемом на
воле неотступном чувстве пригнетенности, подспудной тревоги, переходящей в
ожидание беды. Настораживали новости и слухи, взгляды встречных, всюду
мерещились соглядатаи. Выбивали из колеи аресты знакомых и газетные глухие
сообщения о "раскрытых заговорах". Суживались и рамки жизни: теснили
"чистки", становилось трудно прописаться, выбрать работу. Анкеты все глубже
всвер-ливались в твою генеалогию, связи, занятия. Словом, чувствовал себя
просвечиваемым и подозреваемым. Был окончательно задушен голос церкви,
совершенствовались намордники, надетые на печать, сцену, суждения, юмор.
Впоследствии стало очевидным: освобождаясь из лагеря, попадаешь из
ограниченной зоны в более просторную. Но тогда, в двадцать восьмом году,
это было еще не вполне отчетливым предчувствием. И пусть я еще не был
беспросветно затравлен, взнуздан, одурачен и обезличен, как с тридцатых
годов, все же имел основание считать: променяв московское свое
существование на Соловки, теряю не так-то много. И даже избавляюсь от
заячьего своего житья.
Бодрость мою поддерживали и благополучно складывавшиеся условия
этапирования. Лучшего состава и желать было нельзя. Уголовники, само собой,
с нами были. Но по шакальей своей повадке шкодить только всей стаей, при
явном перевесе сил, держались незаметно и даже угодливо.
Надзиратели и конвой потели, терялись, разбираясь в грудах формуляров
с неизменными "Ибрагимами-Мах-мудами-Мустафами-Ахмедами-оглы". Обступленные
темноволосыми, смуглыми людьми в одинаковых папахах и со сходными чертами
восточных лнц, не говоривших или не желавших объясняться по-русски,
тюремщики, уже не чая тщательным опросом самостоятельно установить личность
сдаваемых с рук на руки арестантов, вверились старшине мусаватистов. И как
же подобострастно подсовывали они ему бумаги, ограждали от напирающей
толпы. Лишь бы не напутать, справиться к сроку: эшелон должен отойти по
расписанию...
Нам с Махмудом из,-за свежих швов нельзя носить вещи. И сколько же рук
подхватило наши пожитки! Мы спокойно сидели в сторонке на груде барахла -
кто-то подменил нас на "шмоне": перетряхивал и укладывал наше добро под
воровски быстрыми гляделками обыскивающих. В этой толпе "иноплеменных", так
просто и естественно по одному доброму слову своего земляка включивших меня
в свой братский круг, я сразу почувствовал себя очень надежно. И бойко
объясняющийся по-русски Эйюб Ибрагимов, разрушаемый злой чахоткой молодой
бакинский журналист с отбитыми легкими; и молча клавший мне на плечо руку
седой муэллим - законоучитель, - не умевший словами выразить отеческое
одобрение; и другие, чьи сочувственные кивки и знаки безобманно
свидетельствовали искренность, привычку доверять и оказывать внимание
незнакомцу, благожелательность, - все они держались как искренние мои
друзья. Я до слез, остро и болезненно ощущал тепло человеческой
общительности, уже утраченной нашим обществом, разложенным
подозрительностью, завистью, натравливанием друг на друга...
x x x
Вышки, сколоченные из хлипких бревнышек. Пятачок площадки, обнесенный
оградой из колючей проволоки. На нем, возле примитивного дебаркадера,
длинный низкий барак. Это Кемьский пересыльный пункт. Зловеще знаменитый
Попов остров - "КЕМЬ-ПЕР-ПУНКТ", зона на каменистом и болотистом берегу
Белого моря, недалеко от захолустного деревянного городка Кемь. Место
пустынное [Пересыльный городок с рядами бараков, выстроенных вдоль дощатых
линеек, с издевательским кумачом "Добро пожаловать!" на воротах был
выстроен позднее. В 1931 году в барак у дебаркадера уже не заводили], голое
и суровое. Здесь комплектуют партии, переправляемые на остров. Кто погостил
тут в конце двадцатых годов, никогда его не забудет...
Эта пересылка учреждена при основании Соловецкого лагеря, когда
заключенных считали на десятки и скупые сотни. Сейчас тут столпотворение.
Мой этап, окруженный вохровцами, сидит на камнях в стороне от зоны и
следит, как идет прием опередившего нас эшелона. Только что выгруженных из
теплушек заключенных, ошалелых и растерянных, с великой бранью и
зуботычинами построили в колонну и бегом погнали на голый скалистый мысок.
Там всем велели бросить узлы и чемоданы, и плечистые вахтеры начали
многочасовое учение - муштровку с мордобоем. Мусаватисты встревожены. При
выгрузке из вагонов и нас было приняли в кулаки. Однако по чьему-то
распоряжению быстро отступились. И все же какой-то особый любитель
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 479; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!