Восторжествует дерзкий демагог, льстящий ее настроениям, и будет посрамлен 7 страница
окружения, мимикрировать, то делал это неуклюже и наивно. Так что власть
всегда знала, с кем имеет дело. И тем не менее допустила его включение в
круг расчетливо ублажаемой советской научной элиты. Игра ли случая судьба
Игоря, или отражена в ней некая закономерность?
Частичный ответ я нашел позднее, когда, после десятилетий лагерей и
ссылок, пришлось вернуться к тому, что я мог считать "своей средой" - в
общество уцелевших знакомых и родственников, научившихся существовать при
утвердившихся порядках. Со своим "экзотическим" лагерным опытом и навыками
жизни, приобретенными в заключении, я оказался как бы посторонним
наблюдателем, знакомящимся с неведомыми нравами, манерой жить и думать.
Более всего бросались в глаза всеобщая осмотрительность и привычка "не
сметь свое суждение иметь"! И дружественно настроенный собеседник - при
разговоре с глазу на глаз! - хмурился и смолкал, едва- учуивал намек на
мнение, отличное от газетного.. Одобрение всего, что бы ни исходило от
власти, сделалось нормой. И оказалось, что в лагере, где быстро
складываются дружба и добрая спаянность, где очень скоро выдают себя и
"отлучаются от огня и воды" стукачи, мы были более независимы духом.
Уже вне лагеря, на так называемой "воле", мне приходилось - самым
неожиданным образом - слышать от людей "интеллигентных", великих знатоков в
своей специальности, видных университетских фигур суждения, точь-в-точь
|
|
|
воспроизводящие расхожие пропагандистские доводы газетНых передовиц. И это
далеко не всегда было перестраховкой, осторожностью, а отражением
внушенного долголетним вдалбливанием, кулаком вколоченного признания
справедливости строя и его основ. Не то чтобы люди произносили
верноподданные тирады для вездесущих соглядатаев и мнящихся повсюду
подслушивающих устройств: начисто отвыкнув от критического осмысления, они
автоматически уверовали в повторяемое бессчетно.
Помню однажды, в тесном, отчасти родственном кругу, не веря ушам
своим, слышал, как пожилой профессор, известный классик и переводчик -
побывавший, кстати, в ссылке и потерявший брата в лагерях, - веско
высказывал соображения о спасительности однопартийной системы и опасностях
демократической много-голосицы. Он вполне серьезно ссылался на наши
"свободы" и намордники, надетые на трудящихся в странах капитала!
Оспаривать эти чудовищные для меня "истины" было бесполезно: такой
образ мыслей сделался частью мировоззрения. Тщетно было бы взывать:
"Очнись! Вглядись во все вокруг - где хоть проблеск свободной мысли? Намек
на справедливость, раскрепощение, исправление нравов? Решись, отважься,
|
|
|
откажись от добровольно надетых шор, дай себе волю судить непредвзято!" К
моему ершистому инакомыслию относились снисходительно, осуждали мягко, со
скидкой на пережитое: человеку-де досталось, пусть и несправедливо
(впрочем, находились упрекавшие меня за непокорный нрав!), он поотстал от
современности, судит по временным недочетам, частности заслонили ему
главное...
Игорь, правда, ни тогда, ни в хрущевские и более ноздние времена не
распространялся о преимуществах большевистской олигархии. Но каким-то
инстинктивно срабатывающим рефлексом выводил за пределы беседы,
предупреждал любое недозволенное, дерзкое суждение: то как бы недослышит,
замнет реплику, заговорит о другом, то красноречиво укажет на дверь в
коридор и стены, имеющие уши...
Понятно, что никакой нужды в подобной осторожности не было - в
середине шестидесятых годов в столице и в Ленинграде едва ли не в открытую
обменивались самиздатовскими рукописями, поразвязались языки,
подслушивающие устройства еще не были широко распространены. Да и кабинетик
в квартире Игоря был изолирован от всего мира. Но сказывалась многолетняя,
вошедшая в плоть и кровь привычка остерегаться всего и собственные мысли
|
|
|
держать при себе. И даже такой просвещенный человек, как мой ученый кузен,
не мог себе позволить справедливо оценить режим! Защитного окраса ризы
помогали раствориться в общей массе и не привлекать внимание недреманного
ока Власти.
x x x
Весна... Старенький биплан, доставлявший на Соловки почту с материка,
стал летать чаще, хотя из-за хронических неполадок и починок предугадать
его появление было нельзя. Пилот Ковалевский - будто бы царский летчик,
отчаянная голова - не раз падал и разбивался. Но, подлечившись и подлатав
машину, снова высматривал подходящую погоду и в очередной раз рисковал
лететь.
Прилета Ковалевского ждали с нетерпением: он доставлял вместе с
казенной и почту для заключенных. Не проходило и двух часов, что самолет,
нещадно отта-рахтев в небе, садился, как по лагерю расползались слухи:
такому-то пришло освобождение, на "лагерные дела" - в основном грабежи и
насилия, совершенные уголовниками, - поступили приговоры и т. д. А через
день-другой счастливчикам раздавали письма и денежные переводы.
И вот в конце апреля 1929 года меня срочно вызвали в административный
отдел Управления. Там под расписку дали прочесть извещение о замене
|
|
|
лагерного срока высылкой! Новость была ошеломляющей...
Ошеломляющей, хотя я и знал, что брат Всеволод обо мне хлопочет.
Причем пользуется незаурядным "блатом". Корни этого покровительства мне
придется объяснить, потому что судьба его - показатель времени.
Итак, летом восемнадцатого года моя семья жила в деревне. И к нам в
усадьбу, как в чудом уцелевшее тихое пристанище, приезжали из беспокойного,
опасного Питера родные и друзья семьи. Среди них - генерал Кривошеий с
супругой и детьми, а также его сослуживец, бывший начальник Михайловского
юнкерского училища полковник Горчаков, с общительной, мило кокетливой и
очень молоденькой женой Надеждой Васильевной.
Этот Горчаков - нестарый боевой офицер, ходивший в штатском, -
производил впечатление нервного, утратившего равновесие человека. Он то
решал срочно уезжать - и ему готовили экипаж, - то передумывал, развивал
планы переезда на юг, писал и рвал письма. И как-то в одночасье собрался и
уехал. И все это в каком-то отчаянном порыве, словно решившись идти
навстречу неизбежному. Уехал с женой, как ни уговаривали его не подвергать
ее всяким превратностям.
Вскоре по возвращении в Питер Горчаков был арестован. И в первую же
ночь на Гороховой он принял яд, который с некоторых пор всегда носил с
собой.
Те годы всех поразбросали. Чреда напряженных событий не позволяла
разыскивать прежних знакомых. И следы Надежды Васильевны затерялись...
По совету Пешковой, возглавлявшей еще не совсем придушенный
"Политический Красный Крест", брат отправился хлопотать обо мне в приемную
"всесоюзного старосты". И в секретаре Калинина узнал... Надежду Васильевну!
По счастью, она не отреклась от предосудительного знакомства, а отнеслась к
нашей беде очень сочувственно. У нее с Всеволодом сложились добрые,
прочные, доверительные отношения, весьма благотворно сказывавшиеся на моей
судьбе - пока ее патрон сам не "погорел": лишенный всякого влияния, он
смирнехонько доживал свои дни.
После июльских дней семнадцатого года Горчакову, еще возглавлявшему
тогда Михайловское училище, довелось оказать существенную услугу Калинину,
которого он в силу каких-то обстоятельств знал. Горчаков помог Калинину на
время скрыться из Петрограда и избежать ареста.
Оказалось, что у Михаила Ивановича долгая память на добро (бесспорный
"недостаток", может, и определивший бесславное завершение калининской
карьеры). Приехав из Москвы в Питер уже Председателем ВЦИК, он стал
наводить справки о Горчакове. Потом разыскал его вдову, нестерпимо
бедствовавшую и голодавшую в нетопленой квартире. Михаил Иванович тут же
перевез ее в новую столицу, поместил в бывшей гостинице "Петергоф", где
находилась его приемная, и определил к себе в секретари.
Столь высокое покровительство перечеркнуло "темное" прошлое молодой
женщины. Оно распространилось и на ее семью, нищенствовавшую в Ташкенте,
где отец Надежды Васильевны долгие годы был нотариусом.
Так состоялось переселение в красную столицу провинциальных общипанных
"бывших" - юриста, очень старомодного, с гончаровскими баками и в
мешковатой чесучовой паре, его супруги, в шляпке-корзинке с выгоревшими
цветами, и трех прехорошеньких девиц на выданьи. Обо всех, и очень
последовательно, позаботился Михаил Иванович: нашлись квартиры, должности.
И даже женихи. Одним из них оказался сам "всероссийский староста",
оставивший свою благоверную (эстонку, по слухам, достойную женщину) ради
совсем юной сестры Надежды Васильевны - Верочки.
Познакомился Калинин и с Всеволодом и тут же взялся устроить судьбу
полюбившегося ему тверского "земляка". Да и свет оказался тесен. В семье
моей знали генерала Мордухай-Болтовского, тверского помещика, в доме
которого вырос деревенский паренек Миша. Генеральские сыновья увезли его с
собой в Питер и как могли способствовали посвящению подростка в заводской
труд и революцию. Не берусь сказать - довольны ли они были последующими
успехами своего питомца!
Президиум ВЦИК и постановил освободить меня из лагеря. Всеволода
Калинин рекомендовал во Внешторг, и брат уехал в Шанхайское торгпредство. В
XVIII веке подобные метаморфозы назывались "попасть в случай".
...Я вышел из Управления, распираемый радостью. И между тем замедлял
шаги: совестно было объявить о своем счастье Георгию, отцу Михаилу, другим
соловецким друзьям. Нежданная моя удача только подчеркивает безысходность
их участи... И я малодушно пробрался в пустовавшую в этот час келью, не
объявившись никому из них.
- Ты что спрятался?! - ворвался ко мне Георгий. - Знаем, все знаем...
Давай обниму и перекрещу... Поздравляю! И не вздумай себя считать виноватым
перед нами... Ведь нынче не скажешь, что спокойнее: сидеть тут
запечатанным, с уже решенной участью, или по-заячьи жить на так называемой
воле. И гадать: сегодня придут за тобой или завтра?
Я вдруг увидел то, чего не замечал, встречая Георгия изо дня в день: и
резкие морщины, и глубоко ввалившиеся глаза, и неразглаживающуюся складку
меж бровей. Бесконечно усталый, даже затравленный взгляд. Знать, тяжко на
душе у моего Георгия. Но что за выдержка! Ничем не выдаст своего смятения,
всегда ровен, участлив, легок! И щедр на добро, будто баловень судьбы,
готовый выплеснуть на других излишек своих удач.
Трезво и безнадежно смотрел Георгий на свой земной путь. Но не
дотянуться с Соловков, не прикрыть собой немощных родителей, милой жены,
маленькой Марины. И нет им защиты, и нет опоры в изменчивом, враждебном
мире - только Бог!
Чтобы мне же облегчить бремя везения, и разыскал меня Георгий. Я
крепко и благодарно жму ему руку. Договариваемся о поручениях, что я мог
взять на себя, уславливаемся, как писать о недозволенном.
И замелькали кружные дни сборов и прощаний. Да еще выяснилось, что
можно и не дожидаться открытия навигации. В зимние месяцы срочные грузы и
почту с материка доставляли на двух поморских лодках. Я сходил к начальнику
почтовиков - потомственному беломорскому рыбаку, коренастому и
немногословному, и попросился в его маленький отряд. Он не слишком
дружелюбно оглядел меня, процедил, что в пути может достаться круто, и
согласился включить в свою команду на очередной рейс. В адмчасти мне
пришлось дать расписку, что я добровольно согласился на участие в морском
походе, об опасностях которого предупрежден. Вот она, заботушка начальства
о наших драгоценных жизнях, вверенных его попечениям!
Томительно тянулись дни. Я роздал вещи - в лодку не разрешалось брать
багаж. По нескольку раз окончательно прощался со всеми, набрал поручений,
позашивал в одежду записки и адреса и... стал как бы отрезанным ломтем. А
отплытие все откладывалось. Главный почтовик наш переселился куда-то за
Савва-тьево и часами караулил с маяка на Секирной горе льды в проливе.
И наконец настал день, долгожданный и захвативший врасплох. Ко мне из
Управления прибежал запыхавшийся курьер-урка: выходить в море!
Лодки были подтащены к самым торосам на берегу. Мы - десять человек
команды, по пять на каждую лодку - поджидали своего предводителя, разложив
костерок.
Проводить меня пришел из кремля вятский епископ Виктор. Мы
прохаживались с ним невдалеке от привала. Дорога тянулась вдоль моря. Было
тихо, пустынно. За пеленой ровных, тонких облаков угадывалось яркое
северное солнце. Преосвященный рассказывал, как некогда ездил сюда с
родителями на богомолье из своей лесной деревеньки. В недлинном подряснике,
стянутом широким монашеским поясом, и подобранными под теплую скуфью
волосами, отец Виктор походил на великорусских крестьян со старинных
иллюстраций. Простонародное, с крупными чертами лицо, кудловатая борода,
окающий говор - пожалуй, и не догадаешься о его высоком сане. От народа же
была и речь преосвященного - прямая, далекая свойственной духовенству
мягкости выражений. Умнейший этот человек даже чуть подчеркивал свою
слитность с крестьянством.
- Ты, сынок, вот тут с год потолкался, повидал все, в храме бок о бок
с нами стоял. И должен все это сердцем запомнить. Понять, почему сюда
власти попов да монахов согнали. Отчего это мир на них ополчился? Да нелюба
ему правда Господня стала, вот дело в чем! Светлый лик Христовой церкви -
помеха, с нею темные да злые дела неспособно делать. Вот ты, сынок, об этом
свете, об этой правде, что затаптывают, почаще вспоминай, чтобы самому от
нее не отстать. Поглядывай в нашу сторону, в полунощный край небушка, не
забывай, что тут хоть туго да жутко, а духу легко... Ведь верно?
Преосвященный старался укрепить во мне мужество перед новыми
возможными испытаниями. Я же вовсе отбросил думы о них: мечтал о встречах,
удаче... Лелеял неопределенные заманчивые планы. Себя я чувствовал не
только физически сильным, но и окрыленным. Словно то обновляющее, очищающее
душу воздействие соловецкой святыни, неопределенно коснувшееся меня в самом
начале, теперь овладело мною крепко. Именно тогда я полнее всего ощутил и
уразумел значение веры. За нее и пострадать можно!
...Наш кормчий пришел далеко за полдень и заторопил с отплытием. Мы
сняли полушубки и бушлаты, взялись за концы крепких перекладин, вдетых по
две в скобы на бортах лодки. Навалились на них всем телом и поволокли по
льду стоящие на килях посудины. Предводитель наш, не оглядываясь, быстро
шел впереди, выбирая путь по нагроможденным льдинам. Подниматься по ним
было тяжело, но и спускаться не легче: лодки приходилось изо всех сил
удерживать. Зато по ровному они скользили хорошо, и только масляно шипел
под окованным килем неглубоко прорезаемый лед...
С места мы пошли так ходко, что я все не успевал как следует
оглянуться и еще раз помахать рукой стоявшему на берегу вятскому епископу.
Он не уходил. Поначалу была видна поднимающаяся в благословении рука, потом
приземистая фигура преосвященного Виктора стала сливаться с окружением,
теряться. И вскоре весь низкий берег протянулся темнеющей полосой...
...До кемьского берега мы добрались меньше чем за двое суток. До ночи
второго дня никак не удавалось отойти от Соловков. Сильные течения и ветер
закрыли чистую воду большими ледяными полями, и сколько мы ни шли по ним,
их движение в обратную сторону сводило все на нет. Мы по-прежнему маячили в
виду острова, нас даже сносило ближе к берегу. Убедившись в тщете усилий,
начальник велел готовиться к ночевке. На лодки, подпертые распорками,
натянули брезенты, под ними зажгли примусы, засветили свечи. После ужина,
выставив дежурных, полегли. На груде поморских шуб и тулупов было тепло и
мягко, но, несмотря на усталость, мне не спалось. Уже глубокой ночью я
выбрался из-под брезента на лед.
Ветер стих. Небо очистилось, и над головой повисли яркие, крупные
звезды. Кажется, никогда я не видел их такими большими и висящими так
низко. Слух поразил непонятно откуда шедший внятный перезвон - то матовый,
то стеклянно четкий. Не сразу я догадался, что это сталкиваются, звенят,
обламываясь и насовываясь друг на друга, плавучие льдины. Там, под сияющим
пологом неба, над пустынным простором моря, в глубоком безмолвии ночи, эти
странно торжественные, мелодичные звуки отзывались в душе, как голоса
неведомых вселенских пределов. Таинственный зов из непостигаемых глубин
мироздания...
Потом я мертво спал, пока не был разбужен резкой командой. Полусонным
бросился на свое место. Своевольные течения раскололи наше ледяное поле,
вокруг затемнели трещины, и надо было спешно свертывать тенты, спускать
лодки на воду и браться за весла. Так мы и провели остаток ночи: то
втаскивая лодки на лед, то плывя по тесным и извилистым прогалам чистой
воды.
Когда рассвело, мы увидели берег. Над ним, в каких-нибудь полутора
десятках верст, громоздились стены и башни Соловецкого монастыря...
Весь длинный весенний день прошел почти без перемен. Было солнечно и
даже жарко. Льды сияли нестерпимо, ослепляюще. Нам раздали темные очки. По
пояс голые, мы волокли лодки по уже рыхлому льду. Старшой неумолимо шел и
шел в известном ему одному направлении и не давал передохнуть.
Под вечер как-то незаметно стали учащаться разводья, и мы то
рассаживались в спущенные на воду лодки, то снова вытаскивали их на лед.
Измучились было совсем, как вдруг оказалось, что мы на кромке поля, за
которой - открытая вода. Вода, слегка взряб-ленная попутным ветром. Мы
подняли паруса, и грузные неповоротливые наши ладьи как по волшебству
превратились в легкие подвижные суденышки.
00000000000000000000000000000000000000000000000
В наступивших сумерках зачернела впереди линия материка. Счастливый
поход! И помягчевший старшина наш рассказал, как бывал отнесен к горлу
Белого моря, как приходилось морозиться и бедствовать. А тут - приятная
морская прогулка.
Иначе и не могло быть, думалось мне. И вновь я видел устлавшие берег
камни, подтаявшие льдины и фигуру неподвижно стоящего архиерея, творящего
молитву о "странствующих, путешествующих, плененных и сущих в море далече".
И слышал его грубоватый голос, опаленные жаром веры слова... Путь наш и
должен был лечь благополучно...
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 484; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!