Спор Паскаля и Ноэля о пустоте и теле 14 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 39 из 51Следующая ⇒

Vorschule появилась в 1804 году и 2-м исправленным изданием в 1812. В 1825 появилась вместе с Жан-Полевой Kleine Bьcherschau — Nachschule zur дsth. Vorschule. Зарождением Vorschule были уже Aesthetische Untersuchungen (1794). Изложение и критика «Эстетики» Жан-Поля дана У M. Schasler'a в Kritische Geschichte der Aesthetik (1872). Новое комментированное издание Vorschule появилось в 1923 году (см. примеч. 139). Все авторы, анализировавшие понятие комического (не стоит перечислять их здесь), так или иначе упоминали о Жан-Поле. Для вопроса о генезисе «Эстетики» — необходимо учесть Nachlass (в Euphorion'e. См. [3]) — с перечнем эстетических произведений, из которых Жан-Поль делал эксцерпты.

20ό

Жан-Поль Рихтер и его «Эстетика»

Pflster О . Zur Psychologie des philosophischen Denkens. Bern, 1923 (Sehr, zur Seelenkunde und Erziehungskunst. Heft 6; особ. см. S. 54-55: das absolute Ich [Фихте] spiegelt den Charakter des grossen Denkers.

Ср. в письме к Якоби, S. 5: О, guter Jakobi, wie leicht rettete ich mich durch alle kritische und Fichtesche Strudel, blos mit Ihrem Ruder! — и дальше почти в каждом письме. Об «Аподиктике» в письмах 29/1 L800 и 4/11 1800, S. 45 и 47 и Clavis § 15 - XVII 271.

Ср. юмористическое отождествление себя с Адамом «фихтеанца» Лейбгебера в письме к Зибенкезу (Sieb. 4 — XI 133-143). Характерно в заключении (XI 143): Und der treue Sohn bist Du, Siebenkдs... Об этом см. в Nachlass'e в Euphorion [3] и в статье Jos. Mьller'a «Jean Pauls philosophischer Entwicklungsgang» (Arch. f. Gesch. d. Phil. Bd. XIII. 1900. S. 200-234 und 361-401). Характерная стилистическая черта, отмеченная Firmйry [7] (p. 58): grand usage des parenthиses et des tirets — для вставок и оговорок — относится сюда же.

Сравни имитацию пастыря у постели больной женщины в автобиографии я (см. 3-ю главу настоящей работы).

Отметим здесь один, не отмечавшийся до сих пор, прием Жан-Поля: параграфы, посвященные той или иной анализируемой форме, заканчиваются воплощениями именно этой формы: отдел о сатире кончается сатирическими выпадами против современников (§ 29), в примечании к § 47 об антитезе фигурирует антитеза, в конце § 48 о Feinheit фигурирует намек, конец § 49 о метафоре заканчивается метафорами, а § 51 об аллегории — пространной аллегорией (здесь — с оговоркой: Hier hab ich selber ьber die Allegorie allegorisch gesprochen). В § 55 о gelehrter Witz Жан-Поль говорит о нем, сам применяя gelehrten Witz и сравнивая его с второй парой глаз на спине одного египтянина (ссылка на Plin. H. N. XI 52) и с третьей грудью на спине без соска (ссылка на Barthol, in ann. seeund. Ephem. cur. obs. 72). Уже этот прием [характеризует] наклонность к выдвиганию «я»: наклонность к дидактизму и учительству — к даванию образцов. С этой чертой мы уже встречались (2-я глава) и еще встретимся.

Невольно возникают сомнения после приведенной цитаты в правомерности того, можно ли оставить в стороне при характеристике Жан-Поля Gedanken ьber Komik und Humor — ссылаясь на то, что речь идет о nur die allgemeinen Zьge der Weltanschauung, как то делает Фолькельт (статья в изд. Vorschule. 1923. S. XXX). Только оставив в стороне эти мысли, можно говорить, что по Жан-Полю Letzen Endes soll es ьberall das Gцttliche sein was aus der Kunst zu uns spricht (ibid. S. XXVIII). Пользуюсь лишь К. W. F. Solger's Vorlesungen ьber Aesthetik. Изд. Heyne. Lpz. 1829. Там же параллельные выдержки из Erwin'a.

Москва, июль — ноябрь 1925 г.

г ίί-

ЭСТЕТИКА ВЕНЕВИТИНОВА

Литературное наследие Веневитинова по объему своему невелико: около 40 оригинальных стихотворений, поэма, стихотворные и прозаические переводы, фрагмент из романа, 5 небольших прозаических статей: 1) Письмо к графине NN о [философии], 2) Анаксагор (Беседа Платона), 3) Скульптура, Живопись и Музыка, 4) Несколько мыслей в план журнала, 5) Утро, полдень, вечер и ночь и 3 критических статьи: 1) Разбор статьи Полевого о Евгении Онегине, 2) Разбор рассуждения Мерзлякова «О начале и духе древней трагедии», 3) Разбор сцены в Чудовом монастыре из «Бориса Годунова» (по-французски).

Это — зародыши, потенции. Обещания, которые не успел выполнить автор, недосказанность делают эти произведения особенно заманчивыми для исследователя, в особенности после отзывов о Веневитинове современников, растравляющих пытливое любопытство. Из них мы узнаем, что главное у Веневитинова не в том, что он писал, а в том, что он говорил. Не благодаря своим писаниям он стал душою кружка «любомудров». Но именно это самое живое в Веневитинове погибло безвозвратно: остались скудные и скупые указания на темы бесед... А. С. Норов 14 июня 1825 года пишет Кошелеву (Колюпанов I, 2, 74): «Как люблю я вспоминать наши зимние вечера по субботам!.. Всего интереснее для меня были твои жаркие диссертации с Веневитиновым. Физиономии одушевлены были энтузиазмом. Ты спорил чистосердечно, с жаром делал возражения, но с радостью и соглашался».

Можно только построить догадки о потерянном, восстановив ту духовную атмосферу, которая Веневитинова окружала. Если благодаря такому воскрешению Веневитинов и не предстанет во всем многообразии своих индивидуальных черт, то по крайней мере он предстанет в чертах типических для той группы, средоточием которой он был («архивные юноши», «кружок любомудров»). Итак, всестороннему Уразумению литературного наследия Веневитинова должен предшествовать, так сказать, синтетический «коллективный» портрет той тесной группы, к которой он принадлежал.

Но и одного ближайшего фона (кружок любомудров, кружок Раича) мало. Горизонт нужно расширить дальше. Философские интересы любомудров уходят корнями глубже в историческую почву: не может философия и философские интересы Родиться из ничего. Прежде чем быть возглашенными с профессорской кафедры, как научная философия, философские идеи и тенденции философских интересов вели потаенное существование. Философские идеи почти всегда были для немно гих, но они всегда имели предков (а иногда и потомков), которые были способны питать многих и жить не только в замкнутом кружке. Прежде чем философские Принципы романтической эстетики Шеллинг провозгласил с кафедры (лекции по философии искусства) — они бродили в иной среде: искусствоведения и литературной критики (Шлегель), а еще раньше — в среде пиэтизма, гернгутерства и т. д.,

208

Эстетика Веневитинова

209

выдвигавших бессознательно новые принципы герменевтики вообще, тем самым и художественной герменевтики.

Для историка русской философии (эстетики) такая задача генеалогии философских понятий усложняется. Термины, имевшие на своей родине вековую историю, отрываются от своего генеалогического древа, пересаживаются на иную почву. Включаемые в новый исторический контекст — они как бы получают новых предков: иное историческое прошлое проливает иной свет на те же слова. Те же слова у другой расы, в иной среде начинают жить иной жизнью. Каждый термин имеет таким образом двойную историю: исконную или первоначальную и новую, живет двойною жизнью. Возьмем интересующий нас частный случай — шеллингианство. Показательно уже то, что Россия шла мимо Канта. Без особых, по-видимому, усилий и борений русский «кантианец» Елагин, живя в своей деревне, переходит от Канта к «Письмам» Шеллинга о догматизме и критицизме и переводит их. Кант включался в плеяду немецких идеалистов вообще, точки его расхождения с после-кантовским идеализмом или затушевывались, или если и выдвигались, то Кант изображался, как ьberwundener Standpunkt, — но изображался так не на основании собственного опыта, а с чужих слов. Можно сказать, что самостоятельная русская философия, исходившая от германской, начинала прямо с Шеллинга. Поэтому и философский пафос в России у шеллингианцев был другой. Русское философское сознание не знало радости освобождения из тюрьмы педантического вольфианст-ва; если Баумейстер и заполнил Духовные Академии и Университеты, то в России это была просто казенщина, которая никак не питала. Русских вольфианцев-про-фессоров можно было не понимать, не слушать или скучать на их лекциях, но с русским вольфианством нельзя было философски бороться. (Не то в Германии!) Радость преодоления негативной философии Канта и ее репрезентативизма, радость преодоления одностороннего морального идеализма Фихте и радость обретения живой природы в шеллингианстве — всех этих радостей русская философия не знала. Характерно, что для Одоевского Шеллинг был Колумбом, открывшим не живую природу (натурфилософия), а человеческую душу. Неудивительно, что шеллингианство в России стало быстро линять, спадать как шелуха. Мы увидим, куда устремлялись тенденции мысли, освобождавшейся от шеллингизма. Но всмотримся сначала в психологический строй русского шеллингианца.

Остановимся на Веневитинове. Всмотримся в дошедшие до нас его портреты. Уже по внешнему облику можно заключить о возможной социальной установке: такие люди как Веневитинов не растворяются в среде и покупают эту замкнутость ценою либо абсолютной необщительности, либо общительности поверхностной (светская холодность), либо общительности избирательной (круг друзей). Взглянем опять на Веневитинова: Архив иностранных дел и кружки любомудров, Раича, то есть избирательная привязанность к замкнутому кругу —

... с лирой, с верными друзьями

(«К друзьям», 1821)

Не забывайте звуков лирных, Занятий сладостных и мирных И старых искренних друзей.

(«К друзьям», 1823)

Киреевский говорит о друге Веневитинова [H. M.] Рожалине: «Круг его знакомства не широкий, но делает честь его характеру» (Колюпанов I, 2, 122) '.

Остальное вокруг - или бессмысленный шум, или холод. Отсутствие пластических образов, ярко-зрительных, в поэзии Веневитинова поражает. Психологический тип Веневитинова — акустический! «Весь мир облекает он в стройные звуки» («Три участи», 1826-27). И на фоне этих акустических образов особенно четко обрисовывается антитеза внешнего шума и внутренней (идеальной) гармонии - стройных звуков:

Пусть веселий рой шумящий За собой толпы влечет!

(«К друзьям», 1821)

Шумная (шумящая) — постоянный эпитет толпы у Веневитинова. «Стана шум» («К Скарятину», 1825), «шум браней» («Смерть Байрона», 2-1825; «Песнь грека», 1825), «шумящая волна» («Песнь грека») — и наконец, о Волхове:

Все так же он, волною шумной Играя, весело бежит.

(«Новгород», 1826)

Это — вокруг. А внутри:

И звуки тихих струн твоих Сольются в стройные созданья.

(«ХХХШ», 1826-27)

то есть вдали:

И стройный хор твоих певцов,

Гремя гармонией волшебной,

Мне издали манил с полуденных брегов.

(Байрон в Греции в «Смерти Байрона», 1825)

Еще резче восприятие огня и льда и их контраста. Образы огня, пламени, жара — принадлежат неизменно душе. Внешнее — холод, бесстрастие, пустота («люди вообще», толпа). Только в Петербургский (предсмертный) период появляется и для души наряду с постоянным эпитетом души — «пламенная» эпитет «усталая» («К моей богине», 1826—27). И тогда же Веневитинов заговорил о «северной» душе:

Тогда, о Тасс, твой мирный сон нарушу, И твой восторг, полуденный твой жар Прольет и жизнь, и песней сладких дар В холодный ум и в северную душу.

(«Италия»)

Весь Петербургский период характеризуется болезненным сознанием остывания, колебанием между гиперэстезией и грозящей кататонией.

И наконец, эта замкнутость подчеркивается еще группой слов и образов: «тайна», «таинственный», «тайный».

Уста мои сомкни молчаньем, Все чувства тайной осени.

(«Моя молитва», 1826-27)

210

Эстетика Веневитинова

211

Все тайна в нем, все в нем молчит: В душе заботливо хранит Он неразгаданные чувства.

(«Поэт», 1826-27)

Словом, это психика, уходящая от внешнего в себя, — душа по преимуществу лирическая, с переутонченной чувствительностью — с жутью перед реальностью, отчуждением от нее. Жизнь — это «Коварная Сирена» («Жертвоприношение», 1826-27):

Ты из цветов блестящих вьешь Оковы гибельного плена... и т. д.

В другом стихотворении («Жизнь») загадка и завязка ее:

Уже длинна, стара, скучна, Как пересказанная сказка Усталому пред часом сна.

Козни или скука — единственное, что воспринимается от большой реальности в целом, то есть реальности — открытого моря, а не кельи².

Не странно ли поэтому тяготение Веневитинова к Гёте и Шекспиру? Духовную генеалогию Веневитинова определяют в гораздо большей степени Гельдерлин — Новалис — Шлегели. Чрез призму Августа Шлегеля он видит Шекспира (английского он не знал). Гёте он также воспринимает в значительной мере «по-иенски». Достаточно сопоставить Веневитиновские переводы отрывков из «Фауста» с подлинником (сцена за городом). Акустический тип восприятия мира прежде всего заставляет выцвести краски:

Betrachte, wie in Abendsonnenglut

Die grьnumgebnen Hьtten schimmern —

Смотри, как кровли меж древес Горят вечерними лучами —

бесцветное «меж древес».

Чувство пространства расплывается, теряет пластичность. В строках у Гёте — настоящее парение вослед солнцу:

Ich eile fort, ihr ew'ges Licht zu trinken

Vor mir den Tag und hinter mir die Nacht,

Den Himmel ьber mir und unter mir die Wellen —

У Веневитинова пространство рассыпается на две абстрактные антитезы:

И я стремлю ему вослед

Меж нощию и днем, меж небом и морями.

Характерно, что дважды является эфир, которого нет в подлиннике («через эфирные равнины», «в эфир, к обители родной»). Он создает романтическое усиление антитезы двух миров, которой нет у Гёте. Там, где у Гёте мир — (Welt), там у Веневитинова — прах земной, где новая жизнь (neues Leben), там другая страна, где чужие страны (funde Lдnder) — другой мир. Платоно-романтический образ идеальной родины подчеркнут сильнее, чем в подлиннике. У Гёте только это опре деленное бытие — тюрьма, у Веневитинова всякое бытие природное — тюрьма, гроб. Характерно, что две сжатые строки Гёте о родине:

Und ьber Flachen, ьber Seen

Der Kranich nach der Heimat strebt.

Веневитинов, тоскующий по небесной родине, растягивает в три:

И через степь, чрез бездны вод Станица журавлей на родину плывет К весне полуденного края!..

Крылья духа (geistes Flьgel) превращаются в мечту («Увы! Летаем мы мечтою»). Наконец, женственно-детская наклонность Веневитинова к идиллической дружбе — дважды заставляет вложить его в уста Фауста обращение к Вагнеру «мой друг!» Все это сродни скорее Жуковскому и его германским прототипам, чем Гёте. Как мог быть воспринят на таком фоне Шеллинг? только через призму субъективизма, в чертах фихтеанского (иенского) романтизма. Недаром «Система трансцендентального идеализма» Шеллинга играла значительную роль в кружке любомудров — то есть не натурфилософия, а перепевы фихтеанского наукоучения, дополненные кантовским учением. Гении — «субъективная», «идеальная» часть всей Шеллинговой системы. Кипение настоящей природной жизни, отраженное в натурфилософии, заставлявшее Шеллинга погружаться в самую гущу эмпирического естествознания, — не отразилось на Веневитинове. Натурфилософия в таком (Веневитинов-ском) понимании тяготела к аллегорике и символике, то есть к поздней натурфилософии Шеллинга (1804-1809), а не к ранней, 90-х годов, думавшей о жгучих проблемах современной ей химии или медицины. Показательно, что в качестве единственного следа анатомических интересов Веневитинова (изучение анатомии у проф. Лодера) в плане его ненаписанного романа уцелел лишь образ трупа. Герой романа (см. предисл. к II т. Поли. собр. соч. 1829-31, с. IX) «любил погружаться в размышления о начале жизни в человеческом теле. Он удивлялся стройности, расположению, бесконечности частей его составляющих, он старался разгадать этот малый мир, вникнуть в сокровенное, узнать тесную, но тайную связь души и тела». В Германии, спустя много лет, он входит в анатомическую залу. «Пред ним труп прекрасной женщины и возле нее лежат инструменты для вскрытия тела. С судорожным движением он отворачивается... В огромном зале он был один перед обнаженным мертвым телом. Для него и все в мире мертво. Он клянется никогда не возвращаться в сие место».

Посмотрим теперь, каких реальных предков имел психологический тип Веневитинова на русской почве. Их два — русский инок и русский масон.

Уже самое раннее сохранившееся стихотворение («К друзьям», 1821) говорит о бегстве от «мира», от славы, богатства, страстей. Но если здесь еще и звучит Гора-Циевское Beatur ille qui procul negotivi, то уже в 1823 году усиливается иное:

Покиньте старые мечтанья И все, что счастья не дает, А лишь одни родит желанья!

И наконец, явственно открывается в Петербургский период (1826—27):

Души невидимый хранитель! Услышь моление мое: Благослови мою обитель И стражем стань у врат ее, Да через мой порог смиренный Не прошагает, как тать ночной, Ни обольститель ухищренный, ■ Ни лень с убитою душой,

212

Эстетика Веневитинова

Ни зависть с глазом ядовитым,

Ни ложный друг с коварством скрытым... и т. д.

(«Моя молитва»)

И в обращении к жизни:

Тебе мои скупые длани

Не принесут покорной дани,

И не тебе я обречен.

(«Жертвоприношение»)

Если бы Веневитинов прожил долее, то кончил бы жизнь в Оптиной, или около Оптиной, как его друг Иван Киреевский. Скажем словами Розанова, сказанными, правда, по другому поводу:

Это — инока безграничный субъективизм, его беспредметные грезы, предчувствия, ожидания, тревоги, страхи, смущение, нерешительность, пересекшиеся в диалогах гостиной и литературы. Робкие глаза, тайная улыбка, слабое тело — все, все из кельи. Все то, что так отрицает, так похоронило Агамемнона, Одиссея, крикуна Демосфена и римских самодовольных патрициев («Люди лунного света». СПб., 1913. С. 199).

Но не будем гадать о возможной судьбе Веневитинова, что часто делали. Весь круг его друзей был с ним сходным. «Архивные юноши» это — иноки in potentia, правда иногда разных типов. Рожалин уходит в филологическую келью, умирает за границей от чахотки, всецело погруженный в искусство и филологию — совершенно так же, как молодой Печерин: «Вот, думал я» (относится к 1829-30 году), — «вот единственное убежище от деспотизма! Запереться в какой-нибудь келье, да и разбирать старые рукописи!» (Гершензон М. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910. С. 7). Это — Печерин. А Шевырев пишет Елагиной из Флоренции в 1829 году о Ро-жалине:

Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 383940 41 42 43 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!