Старые опыты в пользу horror vacui 20 страница

столь великое негодование.

Теперь нам почти ясна позиция Гёте. Учение о цветах не физика (ибо не есть дисциплина объяснительная и абстрактная), не физиология и не психология (поскольку не занимается соматическими и психическими процессами восприни­мающего), не гносеология (поскольку не вникает в вопросы о субъективности и объективности цвета), не метафизика или теософия (ибо берет цвет как цвет, а не выражение потусторонней реальности). Это — описательная конкретная наука о видимом или о видимых предметах, естественная история света. Если позволи­тельно употребить метафору, то учение о цветах есть «биография» света, ибо цвета — «деяния и страдания» света — Taten und Leiden des Lichts.

Хроматика Гёте есть лишь часть этой описательной науки о конкретных предме­тах зрения. Если искать обозначения для этой науки, то нельзя найти более подходя­щего и более филологически-законного обозначения для нее, чем обозначение — «оптика», тем более, что в настоящее время это обозначение вакантно и сама физика от него отказывается. Видимые световые лучи в современной физике рассматрива­ются наряду с лучами невидимыми: ультрафиолетовыми, инфракрасными, Рентге­новыми, Терцовыми. Если расположить все эти виды лучей по возрастающей или убывающей частоте колебаний и поделить на октавы, то окажется, что видимые лучи охватывают лишь одну октаву, тогда как Рентгеновы — более 7, ультрафиолето­вые — 3, а инфракрасные — около 8,5 октав. Поэтому в физике — оптики как само­стоятельной дисциплины нет, а есть учение о лучистой энергии, в свою очередь являющееся отделом учения о явлениях электромагнитных. Напомним, что в древ­ности оптика была именно учением о видимых предметах — quae ad visionem pertinent. Замечательно, что еще в Энциклопедии «энциклопедистов» оптика опре­деляется как la science de la vision en gйnйral и притом указывается, что иногда (quelquefois), как, например, у Ньютона, этим термином обозначается учение о свете и цветах без всякого отношения к зрению (sans aucun rapport а la vision). Из этого видно, что еще в XVIII столетии определение оптики в стиле обычных гимназиче­ских курсов физики было новинкою, а, как мы только что указали, к концу XIX столетия оно уже перестало существовать. Пора поэтому — и законно — вос­становить термин «оптика» в его начальном значении.

Теперь нам нужно рассмотреть третий из намеченных в начале пунктов: «для чего» нужно учение о цветах? Здесь, прежде всего, приходят в голову явления худо­жественные. Уже из сказанного ясно, что учение о цветах не есть собрание техни­ческих указаний или каталог технических приемов, вроде «писем о живописи» Оствальда, словом, учение, имеющее отношение к тому, что можно было бы обо­значить термином Fдrberei (в широком смысле). Созидая учение о цветах (см. Con­fession des Verfassers), Гёте хотел сформулировать положения учения о цветах как

основоположения (Grundsдtze), а не как технические приемы (technische Kunst­griffe). Правда, из учения о цветах могут быть сделаны выводы технического харак­тера, подобно тому, как из теоретической механики делаются выводы касательно машиностроения или из химии — касательно текстильной промышленности. Но эти выводы не сама наука. Она не может также быть наукой нормативной и диктовать свои нормы художнику, чего хочет, например, Оствальд в своих последних иссле­дованиях о цветах. Строго говоря, учение о цветах — нейтрально к эстетическому, как таковому. Его можно было бы сравнить с теорией перспективы, например. Но беда в том, что теорию перспективы разрабатывали для других целей и теория про­странственных искусств получала ее уже готовой — как отдел геометрии. Вопросы же теории цветов resp. воздушной перспективы не затрагивали непосредственно никого, кроме художников и теоретиков пространственных искусств, а последние чаще всего довольствовались причудливыми комбинациями субъективной психо­логии, евклидовой геометрии и математической физики. Поэтому не только Гётево учение о цветах не могло быть представлено в методологически-чистом виде, но и вообще учения о цветах в строгом смысле не существовало. Между тем в старых оптиках (беру слово в только что фиксированном смысле) — несмотря на всю мето­дологическую спутанность их и калейдоскопическую смену описаний анатомиче­ского строения глаза, дистинкций рациональной психологии, геометрических схем, метафизической символики и т. д. — были установлены целые группы соот­ношений, имеющих непосредственное значение для занимающей нас проблемы. Старая оптика, продолжателем традиций которой хотел быть Гёте (вспомним исто­рическую часть его Farbenlehre), в своей большей части (если удалить указанные только что наслоения) была именно учением о видимых конкретных телах, составляя полную параллель древней акустике, которая в своей большей части была учением о слышимых звуках, а не звуках вообще, то есть теорией музыки. Историки музыки весьма любовно и тщательно разработали древние трактаты, как, например, трактаты Аристоксена или Плутарха. Для оптики не сделано почти ничего. Между тем необ­ходимо, подобно теории музыки наряду с акустикой, обосновать оптику наряду с физическим учением о свете, лучистой энергии или чем иным. И подобно тому, как теории музыки нет дела до природы колебаний и т. д., а, в крайнем случае, лишь до числовых соотношений между колебаниями, которые могут быть взяты вне анализа самих колебаний, так и «оптике» нет дела до моделей волн, колебаний, истечений. Грубо, но верно сказал Гегель: «Kein Maler ist ein solcher Thor, Newtonianer zu sein»⁵.

Переходя теперь вплотную к путям исследования гётевской Farbenlehre, оста­новимся на материалах, которые необходимо должны быть привлечены и вовлечены в рассмотрение. Прежде всего нужно указать на старые (до XVIII в.) оптики. Мы Уже отметили, что Гёте является преемником их традиций. Основные его термины имеют вековую давность. Правда, он ознакомился со старыми оптиками уже после того, как перед ним вырисовались основные черты его учения. Но они оставили глубокий след на всем построении. Из его собственных признаний мы узнаем, что он изучал первоисточники в Геттингенской библиотеке; насколько внимательно было это изучение, видно из исторической части Farbenlehre. Для истории оптики XVIII века, особенно для истории спора Ньютона с его противниками, эта часть является незаменимым источником, представляющим богатейшую сводку материа­лов, вплоть до микроскопически-мелких статей. То же — в отношении оптики более ранней. Гёте переводит трактат Феофраста (Аристотеля) о цветах, приводит выдержки из Афанасия Кирхера, дает изложение редкой книжки о цветах Бернардина

Метод и путь изучения хроматики Гёте

115

 

Телезия. Все главные, существенные места собраны или указаны Гёте. Но уметь прочесть, то есть понять должным образом эти места, тем самым пролить свет на учение Гёте — можно только углубившись в сами произведения. Гёте уже оперирует (без детально-точного определения) терминами: Bild (imago), Schatten (umbra), das Schattenhafte (σκιερον) и т. д. — терминами строго определенными в старых оптиках и во всяком случае имеющими значение, отличное от подставляемого нами: или расплывчато нетерминированного, или установившегося в современной науке. «Оптического» словаря нет, а без него нельзя читать Гёте.

Помимо привлечения к исследованию Farbenlehre материалов из оптик до Гёте, необходимо привлечение материалов из других произведений самого Гёте. Гёте подал тому пример сам, привлекая эпизод во 2-й сцене «Фауста» (черный пудель, бегущий по полю) к иллюстрации своих оптических положений. Достаточно пере­смотреть, например, «Письма из Швейцарии», чтобы убедиться в том, что некото­рые описания по недоразумению не попали в Farbenlehre (закат у развалин форта St. Cergues, описание Монблана в сумерки, описание водопада и др.). Особенно существенны были бы произведения раннего периода, до написания Farbenlehre. Во-вторых, такие термины как Bild, Gestalt и др. существенны во всем творчестве Гёте и часто то, что мы читаем между строк в Farbenlehre, ясно вскрывается в других произведениях, например, теория зрительных следов особенно ярко выделяется на фоне тех беглых метафор, которые попадаются в «Вильгельме Мейстере». Нигде, быть может, столь ясно Гёте не выделяет того, что цвет и свет берется им не абст­рактно, а конкретно — в связи с телом, то есть всегда в связи с чем-то зрительно-огра­ ниченным и оформленным, как в «Фаусте» в словах Мефистофеля о свете:

Von Kцrpern strцmt's, die Kцrper macht es schцn,

Ein Kцrper hemmt's auf seinem Gange.

So, hoff ich, dauert es nicht lange,

Und mit den Kцrpern wird's zu Grunde gehn⁶.

или в строке «Римских элегий»:

Phoebus rufet der Gott Formen und Farben hervor⁷.

Тогда становятся понятными настойчивые утверждения Гёте, что теория цветов всегда имеет дело с «ограниченно-зримым» (begrenzt-Gesehenes), с «изображением» (Bild), то есть никогда не с цветом и светом просто, а всегда с цветным и светлым телом. Из такого рассмотрения вскрывается и то, что не случайно, например, Гёте, про­тивник Ньютона в оптике, был противником преформизма в биологии и вулканизма в геологии, и наоборот. Сопоставляя ряд цитат, мы убеждаемся, что здесь основной пафос Гёте в мысли: продукты не заключены в готовом виде в продуцирующем, а об­ разуются (bilden sich) из него. Так, расширение поля зрения на все творчество Гёте позволяет выявить обще-онтологическое положение, существенное для хроматики. Требуя настойчиво привлечения остальных произведений по оптике и осталь­ных произведений Гёте, мы не можем столь же настойчиво требовать привлечения всякого рода биографических справок, долженствующих якобы выяснить генетиче­ское развитие и постепенное формирование Farbenlehre. Известно, как лапидар­но-просто некоторые биографы и критики пользовались этим методом, склоняясь чуть ли не к тому, чтобы все построение Farbenlehre объяснить из одного наспех проделанного Гёте, перевранного им и непонятого, эксперимента Ньютона. Но даже и более осторожно двигаясь по этому пути, следует помнить, что Гётево уче­ние о цветах достаточно монолитно, и в отношении к нему в целом вполне приме­нимы все те же приводившиеся слова: «Man lasse die Urphдnomene in ihrer ewigen

Ruhe und Herrlichkeit da stehen». И наконец — (так как теперь мы в области иссле­дования технических приемов προς ημάς, путей, а не методов) — нельзя будет не оглядываться на все те области и сферы, которые мы отстранили и оставили далеко за собой. Если мы взглянем на приводимую табличку,

 

	Свет	Звук	Теплота и т. д.
Геометрия
Физика
Физиология
Психология
Онтология и т. д.

то должны будем сказать, что в настоящее время деление областей по преимуществу горизонтально. Старые трактаты, наоборот, отдают предпочтение вертикальному делению, и потому в больших трактатах по оптике, например, в «Перспективе» Роджера Бэкона (в Opus majus) мы имеем и геометрическую оптику, и физические теории, и анатомо-физиологическое описание глаза (физиология), и рассуждения о чувствах специальных и чувстве общем — sensus communis (психология), и, наконец, схоластические изыскания о том, есть ли свет ens, virtus, qualitas, субстанция, акци­денция и т. д. (онтология). Все эти исследования переплетаются, скрывая тот «мед­ленно-движущий закон» — primum movens, о котором говорено было в самом начале (в эпиграфе) — оптику в подлинном и настоящем смысле слова. И если по существу оптика обособляется от всех перечислявшихся дисциплин, то, повторяем, для нас необходим точный учет всех добытых ими результатов. В 1791 году Гёте пишет ком­позитору Рейхардту:

Рекомендую вашему вниманию мою оптическую работу... Возьмитесь-ка вдвоем за аку­стику. Эти великие предметы должны обрабатывать несколько человек одновременно, чтобы наука могла двигаться вперед. У меня хромает химия и химическая часть физики... пусть каждый работает со своей стороны; я уже вступил в тесную связь с одним живо­писцем и одним математиком, надеюсь вскоре завязать и в остальных специальностях близкие сношения.

(Цит. в пер. Лихтенштадта. Op. cit. С. 411—412)

Вторая половина настоящей работы должна рассматриваться как попытка вы­яснить, идя по намеченному пути, одно из основных положений гётевской хрома­тики, которая нигде не обосновывается подробно и является, как мы надеемся показать, частью наследия, перешедшего к Гёте от оптик старых. Я имею в виду его положение:

Beim Sehen ьberhaupt ist das begrдnzt Gesehene immer das, worauf wir vorzьglich merken.

(F. Did. T. § 219.) То есть: При зрении вообще ограниченно-зримое есть то, что мы преимущественно наблюдаем.

Особенно термин «das begrдnzt Gesehene» (ограниченно-зримое, ограниченный Зрительный предмет), употребляемый Гёте наряду с термином «Bild» (изображение) ^и Приравниваемый к нему, должен стать здесь предметом нашего рассмотрения.

Метод и путь изучения хроматики Гёте

Метод и путь изучения хроматики Гёте

117

 

Поэтому поскольку мы будем здесь исследовать в самой общей форме именно то, что является предметом оптики (то есть зрительный предмет как таковой), по­стольку вся последующая часть должна явиться не чем иным, как детализацией

части предыдущей.

Итак, остановимся сначала на понятии видимого (das Gesehene). Естественное обиходное словоупотребление чаще всего видимый предмет противопоставляет воображаемому. В научно-терминологическом одеянии это противопоставление предстает как противоположение объективного и субъективного. Старые теории не чужды этому противопоставлению: так, стоики различают чисто-внутренние образы, субъективные, и реальные, объективные; эти деления можно найти и у аристотеликов, например, у Иоанна Филопона, а за ним у Свиды и др. Но упор и ударение в старых теориях не на этом делении, и они благополучно минуют эти

опасные топи.

Основное деление рассекает вещи в направлении ином: оно идет по линии рас-сеченния зрения и зримого (видения и видимого) — коррелятивным к visio или visus (процессу зрения) оказывается visum или visibile (предмет зрения). Так у упоминав­шихся уже стоиков (у Хрисиппа) — и внешний ощущаемый предмет (φανταστόν), и внутренний субъективный образ (φάντασμα) противопоставляются оба или ставятся рядом с психическим процессом, на них направленным или ими порождаемым, который в первом случае обозначается словом φαντασία, во втором — словом φανταστικόν (Aлt. Plac. N, 12). Правда, порою это расчленение смазывается, напри­мер, позднее у аристотелика Иоанна Дамаскина (De fide orthod. II, 17. MPGr. t. 94), у которого φανταστικόν относится к способности или потенции (δύναμις) направлен-ного на «реальный» предмет процесса, a φαντασία означает тот же процесс в акту­альности. Так как слово φανταστικόν, как видно из этого, используется для других целей, нежели у стоиков, то для обозначения того, что у последних обозначается этим словом, то есть процесса, направленного на внутренний образ, Дамаскин поль­зуется словом φάντασμα, а галлюцинируемый предмет остается без обозначения и указанный только что процесс, ему соответствующий (φανταστικόν стоиков = φάντασμα Дамаскина) остается висеть в воздухе. Схематически изложенное может быть представлено так:

 

Хрисипп			Дамаскин
	Процесс	Предмет	Процесс		Предмет
Объективно	φαντασία	φανταστόν	в акте φαντασία	в потенции φανταστικόν	φανταστόν
Субъективно	φανταστικόν	φάντασμα	φάντασμα		------------

Проведенная параллель не является случайной, поскольку формулировки и там, и здесь весьма сходны, почти слово в слово (например, πάθος εν τ$ φνχη απ ovoevаs φανταστού γινόμενον у ХриСИППа И πάθος διάκενον иv τοις αλόγου της ψυχψ άπ" oMevиs φανταστοί γινόμενον у Иоанна Дамаскина). Но оставим эти поздние и, быть может, беглые и случайные формулировки у Иоанна Дамаскина. Напомним о другом обстоятельстве. То, что мы почитаем наиболее «субъективным» - образы сновидений, совсем не растворялись в субъективном процессе. В древности снови­дения мыслились как нечто независимое от смотрящего, то есть от зрения как про­цесса (visus), и изображались как существа, как независимые зримые предметы visibilia. Играя словами, можно было бы сказать: видения не отождествлялись

с видением. Так, Лукиан изображает сновидения живущими на острове в Западном океане под управлением царя Сна (Hist. ver. II, 32). Овидий (Metam. XI, 633 ел.) рисует их населяющими дворец Сна в стране киммерийцев. И то, и другое может быть возведено, как к прототипу, к изображению сновидений в виде детей Ночи и братьев Сна у Гесиода (Theog. 211). Наконец, достаточно известно сближение _€ϊδωλον у Гомера с образами сновидений. Гомер же говорит о «племени снов» — 8ήμος ονείρων за Океаном (Od. XXIV, 12, Л. X, 496). Сюда же можно было бы при­соединить и другую версию, сохраненную у Еврипида (Нес. 70), по которой сны — дети Геи, духи с черными крыльями, вылетающие ночью из подземного царства. Пусть даже все приведенное не более как поэтическое олицетворение. Существен­но, что это поэтическое обособление от видения (даже «субъективного») видимого предмета (όραμα) переходит в философски-оптические теории, и чернокрылые сновидения старых мифов нетрудно узнать в порхающих по воздуху призрачных изображениях — эйдолах, тончайших пленках, отделяющихся от вещей, которых существование утверждал древний материализм и на допущении которых построена теория сновидений Эпикура и Лукреция. Для нас существенно одно: и здесь разде­ление между зримым и зрением четко и недвусмысленно.

---

Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 44; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!