НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ 26 страница
Юм сделал все, чтобы максимально отгородиться от собственной критики этого аргумента. Было бы бессмысленно атаковать в лоб, поскольку все лучшие научные умы того времени одобряли довод Ньютона. Кроме того, подвергать сомнению то, что обычно рассматривалось как очевидное доказательство Бога, воспринималось бы как отрицание самого Бога. Поэтому Юм вложил свои идеи в уста «одного из друзей, любителя скептических парадоксов», о котором он как бы поведал читателю. Этот друг, чье мнение «я вовсе не могу одобрить»79, выступил с речью от имени Эпикура (который, как древний грек, обычно говорил скорее о «богах», а не о Боге).
Основное замечание, высказанное эпикурейским представителем Юма, заключается в том, что телеологический аргумент делает резкий скачок, когда рассматривает свидетельство о существовании Мастера так, словно это равносильно доказательству Бога. Даже если мир и обнаруживает признаки того, что он был кем-то задуман, его создатель или создатели, насколько мы можем судить по имеющимся свидетельствам, могут сильно отличаться от традиционной идеи Бога:
Если причину узнают только по действию, то мы никогда не должны приписывать ей иных качеств, кроме тех, которые требуются для того, чтобы произвести действие; придерживаясь правил здравого рассуждения, мы не можем также, идя в обратном направлении, от причины, заключать об иных действиях, кроме тех, через которые она нам известна… Итак, если мы допустим, что боги — творцы бытия или порядка Вселенной, то из этого следует, что они владеют именно той степенью силы, разума и благости, которая проявляется в их творении; но больше отсюда нельзя вывести ничего, если мы не призовем на помощь преувеличение и лесть, чтобы восполнить недостатки доказательств и рассуждений80.
|
|
|
Рассмотрим еще раз версию аргумента Ньютона. Как он перешел от природы глаза или любого количества явных признаков замысла к «существу, которое… все создало, и все в его власти, и которого поэтому следует бояться», не говоря уже о других атрибутах Бога, таких как высшая мудрость, справедливость и доброта, о которых Ньютон писал позже в том же эссе? Насколько мы можем судить по искусной работе, Мастер мог иметь лишь ограниченные возможности в отношении своих материалов. Возможно, он больше не обладает даже этими способностями или вообще прекратил свое существование, и в этом случае его незачем бояться. Любое доказательство замысла также, безусловно, само по себе не удостоверяет вывод о том, что Создатель есть или был в высшей степени справедливым или хорошим.
Когда мы знакомы со многими примерами того или иного рода вещей, разумно делать определенные экстраполяции. Например, мы наблюдали за многими людьми, и, как правило, у них было две ноги; поэтому, если мы видим что-то похожее на человеческий след на песке, кажется разумным сделать вывод, что «была, вероятно, другая нога, которая тоже оставила свой след, хотя и смытый с течением времени или в силу каких-нибудь случайностей»81. Точно так же мы знакомы со многими людьми — искусными ремесленниками — и тем, как они работают. Поэтому, если нам попадется какой-то хитроумный и явно человеческий артефакт, такой как часы, это знакомство позволит нам сделать определенные выводы о его создателе, например что он или она, вероятно, не были слепы. Но с помощью этого метода мы ничего не можем сказать о работе одинокого божественного Мастера, поскольку нет никакой доступной общей информации о божественных Мастерах, на которую мы можем опираться:
|
|
|
Божество известно нам только по своим творениям, оно является во Вселенной единичным существом, не входящим в состав какого-нибудь вида или рода, с атрибутами или качествами которого мы могли бы ознакомиться на опыте, чтобы затем по аналогии заключать о том или ином атрибуте или признаке этого существа82.
|
|
|
Поэтому эпикуреец Юма заявляет:
Пусть же ваши Боги, о философы, соответствуют наличным явлениям природы; не рискуйте изменять эти явления с помощью произвольных предположений, чтобы приноровить их к атрибутам, которые вы так усердно приписываете своим Божествам83.
Одним из способов, которыми люди пытались дополнить скудную информацию о своих божествах и которую, казалось, правомерно счесть одним из признаков замысла в природе, были чудеса. Чудесные события служат свидетельствами подлинности высказываний пророков и других святых деятелей. Если кто-то может превратить воду в вино, ходить по воде или воскрешать мертвых — подвиги, которые, как предполагается, требуют помощи или сотрудничества божества, — тогда, вероятно, словам таких чудотворцев о природе и желаниях их богов следует немного доверять. Но насколько можно доверять сообщениям о чудесах?
Юм гордился идеей об этом, которая поразила его в Ла-Флеше: «Я льщу себя надеждой, что мной найден такого же рода аргумент, с помощью которого, если он верен, разумные и образованные люди будут постоянно бороться против всяких суеверных заблуждений…»84 Для читателей Юма в протестантской Англии и Шотландии слово «суеверный» было закодированным обозначением «католика». Католики принимали на веру больше известий о чудесах, чем протестанты, и не считалось преступлением подшучивать над их доверчивостью. Юм не утверждал, что чудеса никогда не случаются. Он доказывал, что баланс вероятностей и известия о религиозных чудесах всегда будут в равновесии, так что принятие любого такого сообщения будет вопросом веры, а не разума.
|
|
|
В повседневной жизни, если история кажется несколько маловероятной, мы можем поставить под сомнение достоверность ее источника. Надежен ли этот свидетель? Замечено ли это издание в передергивании фактов? В соответствии с книгой XVII в. «Логика, или Искусство мышления», которая до сих пор остается эталонной работой по этому предмету, оценка свидетельских показаний в таких случаях предполагает рассмотрение двух видов факторов[14]. Существуют «внешние» факторы, которые относятся к свидетелю или отчету, и «внутренние», которые «относятся к самому факту», то есть внутренняя вероятность события, о котором сообщается. Однако, разграничив эти две вещи, авторы «Логики» затем игнорировали «внутренние» факторы и сосредоточивались на внешних. Вклад Юма в эту тему заключался в том, чтобы подчеркнуть, что это большая ошибка. Свойственная чудесам невероятность, которую мы склонны недооценивать, должна влиять на то, как мы оцениваем свидетельства о них.
Согласно католическим богословам, которые написали «Логику», нет необходимости верить в каждое последнее чудо, рассказанное в «Жизни святых», известном сборнике XIII в. Они написали, что такие старые коллекции сплетен «переполнены баснями, так что нет оснований для веры в то, что основано лишь на их свидетельстве». Но чудеса, подтвержденные Св. Августином, — это другое дело. В его «Исповеди» или «Граде Божьем» то, что, по утверждению Августина, «имело место на его глазах, или о чем он свидетельствует, что ему это сообщили те… с кем это происходило», следует признать подлинным. Высокое доверие к Августину подтверждается обычными экстраполяциями, которые можно найти в экспериментальных рассуждениях. Например, в отличие от некоторых других авторов, за Августином не числилось выдумок; он был образованным человеком, и такие люди, как правило, менее доверчивы; он был публичной фигурой и писал о пагубности лжи, а это делало маловероятным, что он сам рискнул бы выставить себя лжецом. Все это разумные аргументы, основанные на нашем опыте доверия и поведения людей в различных ситуациях. Но есть и другой опыт, который авторы «Логики» забыли учесть: опыт, лежащий в основе нашей веры в законы природы. Чудо, по определению, подразумевает «нарушение законов природы», тогда как такие законы, как сказал Юм, установил «твердый и неизменный опыт»85. Таким образом, любое сообщение о чуде противоречит всем свидетельствам, на основании которых был прежде всего установлен соответствующий закон природы. Например, закон тяготения Ньютона не будет признан подлинным законом природы, покуда не обнаружено, что планеты ведут себя в соответствии с ним. Таким образом, любое утверждение, что какая-то странствующая планета нарушила этот закон, должно перевесить все, что мы знаем о планетах.
Поскольку считается, что чудеса являются нарушением законов природы, к ним нужно относиться, по сути, как к практически невозможным, ведь наши повседневные стандарты доказательств слишком слабы, чтобы иметь с ними дело. Как заметил один недавний комментатор, точка зрения Юма о невероятности может быть проиллюстрирована на примере медицинского теста. Предположим, что конкретное заболевание поражает только одного человека на миллион и что существует тест на заболевание, который дает положительные результаты с точностью 99 процентов. То есть из каждых 100 человек с положительным результатом теста на заболевание у 99 оно действительно есть, а у одного — нет. Теперь предположим, что вы сами пройдете тест и получите положительный результат. Должны ли вы заключить из этого доказательства, что вы, вероятно, больны? Многие люди дают неправильный ответ на этот вопрос, потому что они не в состоянии должным образом оценить крайнюю редкость заболевания. Если вы получили положительный результат теста, вы все равно с большей вероятностью станете тем единственным человеком из 100, чей результат теста неверен, чем тем одним человеком на миллион, у кого оно в действительности есть.
Сообщения о чудесах подобны положительным результатам теста на очень необычные заболевания. К ним следует относиться с особой осторожностью, потому что, как бы ни была мала вероятность ошибки или обмана, она все же больше, чем вероятность того, что произошло чудо. Поэтому мы должны принять за максиму, писал Юм, что «никакое свидетельство недостаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы большим чудом, нежели тот факт, который оно старается установить»86.
Юм допускал, что сообщения о чудесах теоретически могут соответствовать этому высокому стандарту. Но удавалось ли им это хоть раз в действительности? По мнению Юма, история говорит обратное. Он перечислил несколько факторов, делающих свидетельства о чудесах особенно подозрительными. Чудеса, кажется, в основном происходят с необразованными людьми: «...они во множестве наблюдаются преимущественно среди невежественных и диких наций; если же какие-либо из них вообще допускаются цивилизованным народом, то последний, наверное, унаследовал их от невежественных и диких предков…»87. Нужно также учитывать тот факт, что люди любят говорить о чудесных или шокирующих вещах, поэтому новости о чудесах распространяются как сплетни о любовных историях в деревне. Хорошо известно, что такие истории часто приукрашиваются при рассказе о них. «Поскольку аффект изумления и удивления, возбуждаемый чудесами, отличается приятностью, то он порождает в нас заметное стремление верить в вызывающие его явления»88. Фрэнсис Бэкон однажды заметил, что особенно сомнительны те истории, «которые в какой-либо мере зависят от религии»89. Юм согласился. С одной стороны, религиозные мотивы могут легко побудить людей быть менее осторожными, чем обычно; благочестивый человек может даже знать, что рассказ является ложью, «и тем не менее настаивать на нем с наилучшими намерениями, а именно ради служения столь святому делу»90. В целом потрясающая история сообщений о религиозных чудесах оборачивается против них:
Многочисленные примеры вымышленных чудес, пророчеств и сверхъестественных событий, ложность которых во все времена обнаруживалась благодаря противоречивым свидетельствам или благодаря их собственной нелепости, в достаточной степени доказывают сильную склонность человечества к необычайному и чудесному и, разумеется, должны внушать подозрение ко всем подобным рассказам91.
Похоже, это единственное из сказанного или написанного когда-либо Юмом, с чем был согласен доктор Джонсон. Юм был прав, что «это более вероятно… свидетели могут лгать или ошибаться, чем то, что это [чудеса]… может происходить», говорил доктор Босуэллу92. Однако, по словам Джонсона, это не имело значения, потому что «христианское откровение подтверждается не только чудесами, но также связано с пророчествами».
(На самом деле Юм утверждал, что его аргументация применима и к рассказам о пророчествах.)
В конце своего «Исследования» Юм рассмотрел некоторые крайние формы скептицизма, чтобы, нагнав на читателей страху, склонить их на свою сторону разумного компромисса и относительно умеренных сомнений. Существует, например, декартовский тип «сомнения во всем»93, предписывающий ставить под вопрос все наши способности, пока мы не сможем дать какое-то безошибочное доказательство их истинности. Это упражнение, утверждал Юм, заключается в том, чтобы вырыть яму настолько глубокую, что никто не сможет выйти из нее. Недуг сомнения во всем «совершенно неизлечим»94, поскольку лекарства от него постигает та же участь, что и ссылка Декарта на предполагаемое нежелание Бога обмануть нас. Они сами вызывают сомнения. Другие разновидности радикального скептицизма фокусируются на конкретных научных открытиях и делают из них тревожные выводы. Например, природа восприятия может побудить кого-то задуматься, существует ли физический мир вообще. Разве мы не обнаружили, что «нашему уму никогда не может быть доступно что-либо, кроме образа или восприятия»95? И если не существует «прямой связи» между нашим разумом и внешними объектами, которые, как мы полагаем, вызывают наше восприятие, то как мы можем быть уверены, что те или иные внешние объекты существуют на самом деле?
Отличительная черта подобных скептических мыслей, согласно Юму, заключается в том, что они «не допускают никакого ответа и не порождают никакого убеждения»96. Их может быть нереально опровергнуть в классной комнате, но следовать им невозможно и за ее пределами. «Великими разрушителями… чрезмерного скептицизма, являются деятельность, занятия и дела обыденной жизни»97, — писал Юм. Как только эти скептические принципы «окажутся лицом к лицу с самыми сильными принципами нашей природы, они исчезнут как дым, оставив самого убежденного скептика в том же положении, в котором находятся другие смертные». Это было бы большой удачей, подчеркивал Юм, ведь попытка судить обо всем была бы самоубийственной. «Всякие разговоры, всякая деятельность немедленно прекратились бы, и люди пребывали бы в полной летаргии, пока не настал бы конец их жалкому существованию вследствие неудовлетворения естественных потребностей»98.
Тем не менее, утверждал Юм, обдумывание скептических аргументов может принести много пользы, если оценивать их с точки зрения перспективы. «Небольшая доза пирронизма»99 помогает поощрять интеллектуальную скромность, акцентируя внимание на хрупкости и ограниченности наших рассуждений. Например, хотя Декарт зашел слишком далеко, безосновательно призывая нас не полагаться на какое-либо убеждение до тех пор, пока не будут даны ответы на все возможные сомнения в нем, время от времени действительно целесообразно подвергать сомнению наши принципы с целью исключения предрассудков и поспешных выводов. Юмовский анализ того, как наши повседневные рассуждения зависят от ошибочных ожиданий относительно будущего, должен был служить предостережением. Он напоминает нам, как легко сбиться с пути. Ничто, утверждал Юм, не приводит нас к выводу, что будущее должно походить на прошлое, лишь «привычка или некоторый природный инстинкт… который, как и все другие инстинкты, может быть ошибочным и обманчивым»100.
Некоторые темы хорошо соответствуют «ограниченным силам человеческого ума», но другие побуждают нас забыть о наших пределах познания. Их следует оставить «поэтам и ораторам, которые могут разукрашивать их по своему усмотрению, или же искусству духовенства и политиков»101. Именно с этой целью Юм размахивал своей «вилкой». Если какой-то священник или оратор пытается убедить нас в сомнительной теории, мы имеем право знать, подтверждается ли она осторожными умозаключениями о поддающихся проверке фактах, или строгими выводами касательно «отношений идей», — или просто каким-то гибридным стилем рассуждения, не соответствующим никаким стандартам. По мнению Юма, богословские рассуждения часто были такого рода незаконнорожденным гибридом.
А как насчет рассуждений о нравственной добродетели или о прекрасном? Являются ли этика и эстетика столь же сомнительными, как теология? Необязательно, при условии что мы понимаем, в чем состоят реальные ценности и в чем суть рассуждений о них. Согласно Юму, этические и художественные ценности «суть объекты не столько ума, сколько вкуса и чувства. Красота, как нравственная, так и физическая, скорее чувствуется, чем воспринимается»102. Тем не менее способность понимания в определенном смысле вовлечена в процесс размышлений о морали. Юм раскрыл эту идею в «Исследовании о принципах морали», которое было опубликовано, когда ему исполнилось 40, и которое он однажды назвал лучшим из всех своих сочинений103.
Этика, как и любая другая легитимная научная дисциплина, за исключением чистой математики, «основывается на фактах и наблюдении»104. Первой целью книги было выяснить с помощью обычного экспериментального метода, в чем состоит добродетель, или «личное достоинство»105. Отмечая особенности поступков и характера, которые люди склонны превозносить, а затем анализируя, что общего у этих качеств, мы можем достичь «оснований этики»106. Эти основания оказались «общественной полезностью»107 в очень широком смысле этого слова. Результатом исследования Юма было то, что «никогда не было какого-либо качества, рекомендованного кем-либо, как добродетель или моральное превосходство, но из-за того, что оно было полезным или приемлемым для самого человека или для других»108.
Когда Иеремия Бентам (1748–1832), английский юрист и философ, открыл для себя рассуждения Юма о морали, он «почувствовал, как будто завеса упала»109 с его глаз. Трактовка Юма заставила Бентама отстаивать «величайшее счастье наибольшего числа людей» как «меру добра и зла». Этот «утилитаризм», как его стали называть, идет дальше идей Юма в двух отношениях. Анализ Юма не подразумевал, что правильное и неправильное можно точно подсчитать. И его главной целью не было что-либо защищать. Юм намеревался описать, что люди ценят на самом деле, а не говорить им, что они должны ценить.
По словам Юма, причина, по которой люди ценят «общественную полезность», заключается в том, что у них есть «чувство… радости по поводу счастья человечества и негодования по поводу его страданий»110. Как мы видели, Юм подверг резкой критике идею Гоббса о том, что люди стремятся только к собственному удовольствию[15]. Согласно Юму, они испытывают сочувствие к другим, что так же естественно, как желание собственного благополучия. И благодаря роли, которую такие чувства и желания играют в морали, эти ценности, как выразился Юм, скорее ощущаются, нежели воспринимаются. Мы одобряем благожелательность и потому называем ее добродетелью из-за удовольствия, которое получаем от процветания человечества. Казалось бы, из этого следует, что будь у человеческой расы совершенно другой набор естественных чувств, то наша мораль была бы несколько иной. Предположим, например, что по общему ощущению нет ничего более восхитительного, чем короткая жизнь, посвященная пыткам детей, особенно своих. При таких чувствах наш вид, по-видимому, расценивал бы любое поведение, приводящее к ранней смерти или увеличению возможностей мучить детей, как полезное и достойное похвалы. Юм не обращался к таким странным мыслям; он, вероятно, счел бы подобные предположения беспочвенными и не относящимися к реальной жизни, так же как и радикальный скептицизм. Он полагал, что на самом деле человечество обладает довольно единообразным набором чувств, по крайней мере наиболее существенных для морали, и что они основываются… на «специфическом складе и конституции»111, которые всегда были присущи человечеству в целом. Это единственные чувства, которые имеют значение.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!