НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ 24 страница
В своем посвящении Смит вспоминал, что, когда он посетил умирающего философа, Юм как раз читал античную сатиру о Хароне, лодочнике в древнегреческом мифе, перевозящем души умерших через реку Стикс в царство мертвых. В сатире некоторые души вступают в диалог с Хароном, пытаясь отложить свое путешествие, и Юм «развлекался, придумывая шутливые оправдания, с которыми мог бы обратиться к Харону, и воображаемые грубые ответы со стороны Харона». Сначала Юм предположил, что он попросил бы больше времени для подготовки нового издания своих работ. Харон же возразил бы, что это станет прелюдией к еще большему количеству изданий и еще большим задержкам. И тогда, по словам Смита, Юм изобрел другую тактику:
«Имей немного терпения, добрый Харон, я старался открыть глаза публике. Если я проживу еще несколько лет, я, может быть, получу удовлетворение от зрелища падения некоторых распространенных систем суеверий». Но тогда Харон потерял бы самообладание и любезность: «Подобное не случится за много сотен лет. Вы воображаете, что я предоставлю вам отсрочку на столь долгий срок? Садитесь в лодку сейчас же, ленивый медлительный жулик»9.
Смит смягчил шутку Юма в своем пересказе для публики. В частном письме он упомянул, что Юм планировал попросить Харона подождать, «пока я не буду иметь удовольствие увидеть закрытыми церкви, а духовенство отправленным восвояси»10. Другой свидетель этой сцены рассказал по секрету, что Юм упоминал не «распространенные системы суеверий», а «христианские суеверия». Это было важное различие. В те дни было приемлемо критиковать суеверия или фанатизм вообще, но правила приличия не допускали открытой критики самого христианства. Если бы настоящие слова Юма были процитированы, скандал был бы еще больше. Смит, как и проницательный Юм, знал о тонкой грани, разделяющей авторов, чьи произведения не одобрялись, но разрешались, и тех, чьи книги нельзя было держать в доме.
|
|
|
Еще одним посетителем умирающего Святого Давида был Джеймс Босуэлл, восторженный поклонник и биограф Сэмюэля Джонсона. У него было нездоровое влечение к умирающим грешникам. Босуэлл записал в своем дневнике:
Мне было крайне любопытно удостовериться, что он продолжает настаивать на неверии в загробную жизнь, даже когда смерть у него перед глазами. Меня убедило и то, что он говорил, и в какой манере отстаивал свою позицию. Я спросил его о невозможности загробной жизни. Он ответил, что кусок угля, помещенный в огонь, может не сгореть, и добавил, что самое беспочвенное ожидание — это то, что мы будем существовать вечно11.
|
|
|
Босуэлл был сражен: «Перед лицом человека такой мощи… умиравшего в убеждении окончательности смерти, я не мог не уступить на миг сомнениям». Босуэлл часто обсуждал этот случай с доктором Джонсоном, который заверил его, что Юм, вероятно, лгал, утверждая, что не боится смерти12. Когда Босуэлл сообщил, что Юму «одинаково легко думается как о том, что его не будет после этой жизни, так и о том, что его не существовало до момента рождения»13, Джонсон парировал, что в таком случае «он сумасшедший». Сам Джонсон жил в постоянном страхе смерти. Он сказал Босуэллу, что «вся жизнь — это лишь избегание мыслей о смерти»14. Лишь это было уместно для христианина, согласно проповеди, позже прочитанной в Оксфорде и противопоставлявшей смерть праведного Джонсона и грешного Юма. Христианину надлежит беспокоиться о смерти, потому что он, в конце концов, может оказаться осужден на муки ада. Таким образом, рассуждал этот проповедник, «самонадеянность или безмятежность безбожника не свидетельствуют в его пользу»15.
Похоже, Юму нравилось поддразнивать Босуэлла. Он сказал ему, что у него нет «никакой веры в религию», — признание, которое он никогда не сделал бы публично, — а потом откровенно заявил, что «моральные принципы любой религии плохи». «Думаю, он не шутил, говоря, что, когда слышал о религиозности какого-то человека, делал вывод, что тот негодяй»16, — писал Босуэлл. По словам Джонсона, Юм мог показаться хорошим человеком, но только потому, что его добродетель никогда не подвергалась серьезным испытаниям. Безбожники могут казаться безобидными, пока находятся в комфортных условиях, говорил он Босуэллу, но все меняется, если у них кончаются деньги, поскольку у таких людей нет принципов, оберегающих их от искушений. Джонсон добавлял, что, конечно, он не будет доверять такому человеку в отношении «молодых дам, так как здесь всегда есть искушение. Юм и другие скептически настроенные новаторы — тщеславные люди, которые будут искать удовольствий любой ценой»17.
|
|
|
Один изъян в таких рассуждениях должен был быть особенно очевиден для Босуэлла, но нет. Несмотря на религиозные принципы, якобы оберегающие от соблазнов, Босуэлл был ненасытным распутником, с более длинным списком сексуальных побед, чем у его современника Казановы18. В минуты душевных мук и раскаяния Босуэлл имел обыкновение признаваться в своей неверности жене, а затем все повторялось. Тем не менее именно Юм был тем «скептическим новатором», которого следовало избегать. «Я всегда хорошо уживался с мистером Юмом, — ханжески писал Босуэлл Джонсону, — но откровенно сказал ему, что мне непонятно, прав ли я, поддерживая с ним отношения»19.
|
|
|
Отец Юма был эдинбургским адвокатом и занимался сельским хозяйством в собственном поместье в Бервикшире, принадлежавшем семье при жизни не менее десятка поколений. Род Юмов вел происхождение от рыцаря начала XV в. и мог похвастаться множеством обладателей графского титула. Но ветвь Юма обеднела, и после смерти отца, когда Дэвид был еще младенцем, его маленькое имение унаследовал старший брат. По окончании колледжа в возрасте 14 лет Юм изучал право, но это занятие вызывало у него лишь отвращение. Вместо этого он потворствовал своей страсти к литературе в различных формах. К 18 годам он погрузился в самостоятельное изучение философии, что привело одновременно к загадочной болезни и к своего рода крупному открытию — или так казалось эмоциональному юноше. Спустя пять лет после начала недуга Юм обратился за советом к лондонскому врачу. Он изложил в письме как свои симптомы, так и образ мышления:
Каждый, кто знаком с философами или критиками, знает, что ни в одной из этих двух наук еще ничего не установлено и что состоят они, по сути, из нескончаемых диспутов… Изучив их, я обнаружил крепнущую во мне твердость характера, которая не была склонна подчиняться какому-либо авторитету в этих вопросах, но заставила меня искать какое-то новое средство для установления истины. После долгих исследований и размышлений об этом наконец, когда мне было около 18 лет, мне показалось, что мне открылось новое поприще мысли, что меня чрезвычайно воодушевило20.
В чем именно состояло это первоначальное откровение, не совсем ясно. Но к тому времени, когда ему исполнился 21 год, Юм пришел к выводу, что проблема традиционной «моральной философии» заключалась в том, что она не основывалась на тщательном наблюдении за человеческой природой. Под «моральной философией» Юм подразумевал не только этику, но и все гуманитарные науки, включая политику, художественную критику и изучение мысли и чувств. Все эти отрасли, по его словам, в настоящее время зависят «больше от домыслов, чем от опыта»21, и нуждаются в реформировании подобно тому, как Бэкон и другие новаторы начали реформировать изучение природы. Если физические науки должны основываться на изучении внешнего мира, то гуманитарные — на изучении нашей умственной деятельности. Юм исписал много страниц, пытаясь раскрыть эту тему. Но его болезнь, которую местный медик высмеял как «болезнь от наук»22, мешала ему сосредоточиться или ясно выразиться. Ему нужно было прерваться на время в своих литературных занятиях, поэтому он решил устроиться на работу в Англии в качестве клерка к торговцу в Бристоле.
Карьера Юма в бизнесе длилась всего несколько месяцев. Затем он переехал во Францию на три года, проживая в основном в Ла-Флеше, в долине Луары, где столетием ранее в иезуитском колледже учился Декарт. Это было недорогое место для жизни, и Юм имел доступ к большой библиотеке колледжа. Иногда он также вступал в дискуссии с иезуитами. Однажды, как он объяснил в письме, один из них рассказал ему о «каком-то бессмысленном чуде, случившемся в их монастыре»23. Сразу же возник спор с Юмом, который стремился доказать, что к таким сообщениям следует всегда относиться скептически. Иезуит видимо не мог найти в аргументах Юма изъяна, но пришел к выводу, что тот должен быть неправ, поскольку в противном случае это ставило бы под сомнение Священное Писание.
Переезд во Францию, кажется, вылечил болезнь Юма, потому что, находясь в Ла-Флеше, он закончил первые две части своего «Трактата о человеческой природе». Книга имела подзаголовок «Попытка применить основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам». В своем вступлении Юм сулил «полную систему наук, построенную на почти совершенно новом основании, причем это основание единственное, опираясь на которое науки могут стоять достаточно устойчиво»24. Он объявил, что в конечном итоге будет пять частей «Трактата»: одна о понимании, одна о «страстях» (то есть о чувствах и желаниях), одна об этике, одна о политике и одна об искусстве. Вышли только первые три, хотя впоследствии Юм писал о политике (включая экономику) и искусстве в различных коротких очерках. Эти сочинения, особенно посвященные экономике, а также шеститомная «История Англии», которую Юм написал в свои 40 лет, продавались намного лучше, чем другие его книги. «История» Юма оставалась основной работой по этой теме до конца XIX в.
Первая часть «Трактата» была опубликована, когда Юму было 27, и вскоре стало ясно, что многие из его читателей сбиты с толку. Тогда Юм выпустил своего рода резюме, или «Сокращенное изложение», чтобы подчеркнуть основные положения «Трактата». Большая часть «Сокращенного изложения» была посвящена искусству рассуждения, известному как «проблема индукции», хотя сам Юм не считал, что она представляет такую уж большую проблему. Его доводы были призваны показать, что наши знания основаны на весьма ограниченном опыте, поощряя тем самым интеллектуальную скромность.
Индукцию можно определить как экстраполяцию из опыта. Ньютон писал, что лучший способ действия в «натуральной философии» (то есть науке) начинается с «проведения опытов и наблюдений, извлечении общих заключений из них посредством индукции»25. Точно так же, отмечал Юм, мы действуем в обычной жизни. Мы знаем, что хлеб насыщает нас, поэтому ожидаем, что так оно и останется в будущем. Иначе говоря, исходя из прошлого опыта, мы делаем общий вывод, что хлеб насыщает. Согласно Юму, этот тип умозаключений игнорировался философами. Он описывал типичные примеры рассуждений так:
…они очень пространны, когда объясняют действия рассудка при получении доказательств, но слишком лаконичны, когда рассматривают вероятности и те другие меры очевидности, от которых всецело зависит наша жизнь26.
Чтобы исправить это упущение, Юм привел пример с бильярдными шарами:
Предположим, я вижу шар, двигающийся по прямой линии по направлению к другому; я немедленно заключаю, что они столкнутся и что второй шар придет в движение. Это вывод от причины к действию. И такова природа всех наших рассуждений в житейской практике. На этом основана вся наша осведомленность в истории. Из этого выводится и вся философия, за исключением геометрии и арифметики. Если мы можем объяснить, как получается вывод из столкновения двух шаров, мы будем в состоянии объяснить эту операцию ума во всех случаях27.
Почему мы заключаем, что второй шар будет двигаться, если первый его ударит? Суждение об этом, отмечает Юм, не может быть чем-то подобным математическому доказательству. Мы не можем доказать, что второй шар должен двигаться, потому что в этом нет никакого долженствования. Шар может не сдвинуться с места. Мы с уверенностью ожидаем, что он будет скользить по столу, когда другой шар попадет в него, но мы также признаем теоретическую вероятность, что он этого не сделает. Вспомните ответ Юма, когда Босуэлл спросил его, может ли жизнь существовать после смерти. Да, Юм предполагал, что может, — точно так же, как возможность того, что кусок угля не будет гореть в огне. На самом деле Юм, конечно, был уверен, что уголь сгорит в очаге, как и в том, что он сам не будет гореть в аду. Но он не стал бы заявлять, что способен продемонстрировать что-либо из этого. Точно так же любая предполагаемая демонстрация того, что второй бильярдный шар должен двигаться, была бы здесь неуместна. Она доказывала бы слишком многое. Это исключило бы то, чего нельзя исключить.
Если не может быть никаких доказательств того, что бильярдный шар будет двигаться, как не может быть доказательств того, что кусок угля воспламенится, откуда тогда наша уверенность? Юм утверждал, что в каком-то отдельном шаре мы не можем обнаружить ничего, что указывало бы на то, что он будет сдвинут другим. Наше ожидание исходит из того факта, что мы наблюдали множество шаров или подобных объектов, которые ведут себя одинаково:
Каждый объект, подобный причине, всегда производит некоторый объект, подобный действию. <…> повторяя опыт с теми же самыми или сходными шарами при тех же самых или сходных обстоятельствах, я нахожу, что за движением и касанием одного шара всегда следует движение другого28.
Таким образом, наша уверенность в таких выводах о причинах и следствиях проистекает из регулярности, которую мы наблюдали в природе. В общем, «все рассуждения из опыта основаны на предположении, что в природе будет неизменно сохраняться один и тот же порядок»29. Или, как сформулировал это Юм, «будущее должно соответствовать прошлому»30.
И на чем основано это предположение? Согласно Юму, это не может быть установлено с помощью какой-либо демонстрации, так же как не может быть демонстрации того, что конкретный шар должен двигаться или кусок угля должен сгореть. Такое доказательство опять-таки свидетельство слишком многого. В конце концов, возможно, что в один прекрасный день природа больше не сможет «сохранять один и тот же порядок».
Если мы не можем продемонстрировать, что будущее будет соответствовать прошлому, можем ли мы хотя бы предложить какое-то доказательство, что оно, вероятно, так и сделает? В каком-то смысле нет, не совсем, утверждал Юм, потому что это значило бы ходить по кругу. Если меня спрашивают, почему я ожидаю, что за определенными событиями последуют определенные другие события, и я отвечаю, что, как правило, так происходит, то это звучит вполне приемлемо. Но если меня сейчас попросят пойти дальше и предоставить доказательства принципа, что будущее будет напоминать прошлое, что я могу предложить, кроме свидетельств того, что так уже было в прошлом? По словам Юма, это не ответ, так как по сути он ничего не добавляет к сказанному, а именно что прошлое — это руководство к будущему. Получился бы просто повтор.
Отсюда Юм делает вывод, что наши ожидания и прогнозы, по сути, вопрос привычки или «традиции». Экстраполяция на основании того, что наблюдалось, — как раз то, что мы склонны делать. Эта привычка, как он выразился в более поздней работе, «род инстинкта, или механической силы, которая действует в нас неведомо для нас самих»31. Он также отметил, что мы разделяем ее с животными.
Означает ли это, что причинно-следственные связи, на которые мы опираемся, на самом деле не рациональны? Время от времени Юм так и высказывался: «Следовательно, руководителем в жизни является не разум, а привычка. Лишь она побуждает ум во всех случаях предполагать, что будущее соответствует прошлому»32. Но здесь Юм использовал термин «разум» в узком смысле этого слова и имел в виду только отрицание того, что отношения причинности строятся на этом конкретном роде «разума». Он назвал этот особый тип рассуждений «заключения демонстративные, или касающиеся отношений между идеями»33. Именно эти заключения используются нами, когда мы создаем математические доказательства или выводим следствия из определений или понятий. Еще со времен древних греков принято считать знания, полученные с помощью таких рассуждений, более совершенными, чистыми и, возможно, единственно подлинными. В некоторой степени Юм соглашался с этим старым пониманием: он характеризовал математику как «более совершенный род познания»34, а в отношении идей говорил, что они «наиболее соответствуют ограниченным силам человеческого ума»35. Но больше внимания Юм уделял другой, менее возвышенной форме мысли, которую мы разделяем с животными. Эта обыденная форма имеет дело не с «отношениями идей», а с тем, что он назвал «фактами». Факты — это обстоятельства, которые могли бы быть иными: их нельзя обнаружить, исследуя отношения между идеями или конструируя математические доказательства. Для того чтобы разобраться в них, необходимы наблюдение и знание причины. И, будучи далек от того, чтобы оценивать такие суждения как иррациональные, Юм полагал их «обоснованными» и часто называл «необходимой связью»36. Она создается инстинктом или привычкой, но все же считается формой разума.
Юм был склонен преувеличивать роль суждений о фактах и преуменьшать роль более возвышенных форм познания в нашей жизни. В очерке, опубликованном сразу после его «Трактата», он писал: «Человек гораздо дальше отстоит от совершенной мудрости и даже от собственных представлений о ней, чем животные от человека…»37 Другими словами, человек ближе к животным, чем к Богу. Совершенная мудрость — это, конечно, та, что есть у Бога. Богу не нужно прибегать к экстраполяции из ограниченного опыта, потому что у него есть прямой доступ ко всем истинам. Мнения философов расходились относительно точной природы этой клавиши быстрого доступа. Для Лейбница, как мы видели, о каждом объекте Бог имеет в своем уме «всестороннее представление», из которого каждая истина о нем могла бы быть выведена математическим способом. Согласно Лейбницу, гуманитарные науки могут стремиться к неполной версии такого божественного проникновения в суть. Юм не поощрял таких стремлений. Если подобная горячая клавиша и существует, то нам, как и у другим животным, — уверен был Юм — она малодоступна.
Юм отмечал в «Трактате», что большинство философов в сочинениях о разуме оценивают его слишком высоко, ожидая от мышления «утонченности и изощренности, превышающей способности не только животных, но даже детей и обыкновенных людей»38. Юму казалось очевидным, что звери, как и все нормальные люди, в какой-то степени «обладают способностью мышления и рассудка»39. Подобно людям, которые приспосабливают средства к целям и руководствуются намерениями, доставляя себе удовольствия и избегая страданий, поступают и животные. Юм различает два типа очевидного интеллекта у зверей. Во-первых, существует повседневное поведение, например когда собака учится ассоциировать определенный тон голоса своего хозяина с риском быть побитой. Во-вторых, есть примеры инстинктивной «прозорливости»40, которая обеспечивает «продолжение их рода», в частности такой факт, что птицы, по-видимому, точно знают, как высиживать яйца. Первый вид интеллекта кажется весьма схожим у человека и животного. Поэтому здравый смысл подсказывает, что в обоих случаях мы должны искать аналогичные причины, так же как анатомы ищут параллели в физиологии разных видов. Кажется очевидным, что животных «никакие аргументы не могут привести… к общему заключению, что те объекты, с которыми они еще не знакомы из опыта, сходны с теми, которые они знают на основании опыта»41. То есть они наблюдают и действуют в соответствии с тем, что наблюдали, но, конечно, они делают это не потому, что сформулировали принцип единообразия природы. Таким образом, утверждал Юм, животные убедительно подтверждают его идею причинности, поскольку в их случае, кажется, трудно отрицать, что «опыт действует на них только через посредство привычки».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 44; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!