НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ 25 страница
Дискуссии о разуме у животных имеют долгую историю, по большей части не слишком для них лестную. Аристотель отрицал наличие разума, интеллекта или убеждений у любого вида ниже человека42. Платон, похоже, в целом был склонен приписывать разум животным только тогда, когда полагал их реинкарнацией человека, что, по-видимому, случалось довольно часто43. Одним из немногих античных авторов, допускавших, что у животных есть разум, был Плутарх (ок. 46 — ок. 120), чья благородная позиция была воскрешена в XVI в. Монтенем. Как это так, откровенно недоумевал Монтень, что собак можно обучить сложным навыкам вроде сопровождения слепых, если у животных нет никакой формы мысли или разума?44
Однако большинство мыслителей раннего Нового времени отказывалось признать за животными нечто большее, чем абсолютный минимум рассудка. В XVII в. Гоббс и Лейбниц утверждали, что, хотя животные могут учиться на опыте, именно потому, что они зависят исключительно от опыта, у них нет такого рационального знания, которое отличает человека. По словам Гоббса, тип познания, который получается только из наблюдений, заметно хуже. Оно «не приобретается путем рассуждения, оно имеется у животных, так же как и у человека, и есть лишь удержание в памяти последовательности событий прошлого… между тем как правильное рассуждение порождает одну лишь общую, вечную и непреложную истину»45. Подобным образом Лейбниц отмечал, что «животные… руководствуются только примерами… никогда не доходят до образования необходимых предложений…»46.
|
|
|
Таким образом, цепь рассуждений Юма вела совершенно в противоположном направлении, чем у Гоббса и Лейбница. Они чувствовали, что экстраполяция из опыта не может играть большой роли, поскольку даже животные на нее способны, тогда как Юм утверждал, что разум, должно быть, устроен проще, чем нам кажется, раз даже животные используют какую-то его разновидность. Лейбниц предъявлял большие требования к разуму. Он писал, что «разум способен установить надежные правила и… найти наконец достоверные связи в силу необходимых выводов»47. Но эти «необходимые выводы», «достоверные связи» и «вечная и непреложная истина» Гоббса — именно то, что Юм отказывался признать и у человека, и у животного, по крайней мере когда это касалось «фактов».
Не преувеличивает ли Юм? Если наши повседневные умозаключения, по сути, сходны с таковыми у животных, почему мы явно справляемся с этим лучше, чем они? И конечно, в отличие от животных, мы можем оценить и объяснить принципы наших рассуждений. Разве это ничего не значит? Юм обратился к вопросу о том, почему «люди так сильно превосходят животных, а один человек — другого»48. Он объяснял, что есть много факторов, которые дают одному существу преимущество над другим, и эти же факторы ответственны за некоторые различия между видами. У кого-то больше «внимания, памяти и наблюдения», чем у другого, то есть его умозаключения строятся на большем количестве данных. Полезная способность замечать нужные обстоятельства требует «внимания, точности и искусности», что тоже присуще далеко не всем. Кроме того, некоторые существа располагают более обширным опытом, чем другие; в случае людей их опыт обогащается чтением и общением. Одни люди слишком спешат с выводами, другие более подвержены предвзятости в силу образования или партийной принадлежности. Иными словами, какие-то существа больше похожи на овец, чем другие, — а некоторые из них и есть овцы. Все это помогает объяснить, почему одно создание способно лучше других делать правильные выводы из опыта.
|
|
|
Юм предложил также несколько основных правил, «при помощи которых мы должны упорядочивать свои суждения относительно причин и действий»49. С их помощью «мы научаемся отличать случайные обстоятельства от действующих причин». Например, следует особенно остерегаться делать выводы из слишком небольшого набора примеров, когда несколько факторов влияют на результат. Все подобные советы, как отметил Юм, легко сформулировать, «но применять их крайне трудно»50, потому что требуется много внимания, чтобы верно установить причины. В целом самая безопасная стратегия — сосредоточиться на «расширении сферы» своих наблюдений и экспериментов.
|
|
|
Почему кто-то должен поверить, что более обширный опыт приведет к более надежной экстраполяции? Юм, по-видимому, мог бы ответить в своей обычной манере: потому что прошлый опыт предполагает, что это так, и мы должны удовлетвориться этим, поскольку любая попытка предоставить дальнейшие объяснения будет просто хождением по кругу. Но философы со времен Юма, как правило, не останавливались на этом. Практика экстраполяции из опыта — «скелет в шкафу… который… Юм впервые выставил на всеобщее обозрение», сказал один философ XX в.51 Экстраполяция — «слава науки»52, но «скандал в философии», так как мы не можем точно объяснить, почему ее следует считать рациональной. В 1927 г. Бертран Рассел писал: «Индукция поднимает, пожалуй, самую сложную проблему во всей теории познания. Каждый научный закон устанавливается своим собственным путем, и все же трудно понять, почему мы должны считать это обоснованным логическим процессом»53. Эта загадка до сих пор широко обсуждается: современная философская энциклопедия54 выделяет девять соперничающих подходов к проблеме. Далекий от того, чтобы считать такую ситуацию «скандальной», Юм провозглашал, что мы используем прошлое как руководство к будущему, скорее следуя инстинкту, нежели логике. Нам повезло, что мы естественно склонны экстраполировать из опыта, писал Юм, потому что наша жизнь зависит от способности делать это:
|
|
|
…операция нашего ума, с помощью которой мы заключаем о сходных действиях на основании сходных причин и vice versa, столь необходима для существования всего человеческого рода, то невероятно, чтобы она могла быть доверена нашему разуму с его ошибочными выводами, разуму, который так медлителен в своих операциях, который совершенно не проявляется в первые годы нашего детства и в лучшем случае во всяком возрасте и в любом периоде человеческой жизни чрезвычайно подвержен ошибкам и заблуждениям. Гораздо более совместимо с обычной мудростью природы доверить столь необходимый акт ума какому-нибудь инстинкту, или механической тенденции…55
Согласно Юму, наша склонность ожидать, что один тип события последует за другим, если эти два явления регулярно наблюдаются вместе, — естественное явление, аналогичное силе тяготения Ньютона. Это «связующее начало»56 между вещами в уме, весьма похожее на гравитационное притяжение между вещами в пространстве. Юм разделил содержимое ума на два типа, оба из которых подчиняются принципам притяжения, или «ассоциации». Более живые, более яркие ментальные единицы — «впечатления» — термин, который он расширил, чтобы охватить эмоции и желания, а также ощущения. Более смутные «мысли или идеи»57 — это то, что происходит у нас в голове, когда мы размышляем над нашими «впечатлениями». Различные факторы заставляют ум легко переходить от одних мыслей и чувств к другим. Например, когда мы думаем о Париже, на ум приходит воспоминание о знакомой улице. Когда мы видим, как один бильярдный шар катится к другому, мы ожидаем их столкновения. И когда мы чувствуем зависть, за ней часто следует порыв злобы.
В то время как Локк рассматривал подобную предрасположенность ума перескакивать от одной идеи к другой как источник иррациональности и путаницы, Юм настаивал, что «ассоциации идей» используются как в хорошем, так и в плохом мышлении. Поскольку силы умственного влечения «представляют собой единственные связующие [звенья] наших мыслей, то реально они являются для нас тем, что скрепляет вселенную, и все действия ума должны в огромной мере зависеть от них»58. Привлечение внимания к этой проблеме Юм объявлял своим основным вкладом в науку о разуме. Другим новым элементом в науке о разуме Юма было то, что он акцентировал внимание на отслеживании пути смутных идей от ярких впечатлений. Он считал, что все наши идеи так или иначе результат того, что мы чувствуем или ощущаем, и, если определить конкретные впечатления, из которых вытекает идея, мы сможем получить более ясную картину самой идеи. Иногда охотник за впечатлениями возвратится домой с пустыми руками, в этом случае мы должны насторожиться. Предположим, например, что мы озадачены какой-то концепцией, используемой писателем. Если мы не можем найти подходящих впечатлений, из которых могла быть получена такая идея, мы должны заключить, что тот, кто использует эту концепцию, говорит бессмыслицу.
Юм считал, что его философия во многом подобна физике Ньютона. Наряду с использованием силы, подобной гравитации, воздействующей на содержимое ума, Юма также вдохновляло то, как Ньютон, казалось, отвергал рассуждения о внутренней природе вещей. Юм скептически относился к возможностям человеческого познания. Если мы будем достаточно осторожны, чтобы учиться на собственном опыте, мы сможем выявлять закономерности в событиях, что позволит нам предвидеть и использовать поток причин и следствий. Но есть некоторый предел, который не позволяет нам познать суть вещей. Точно так же «философия Ньютона», писал Юм, состоит в «откровенном признании невежества в вопросах, лежащих за пределами всякой человеческой способности»59. Как хорошие последователи Ньютона «мы ограничиваем свои умозрения явлениями объектов нашим чувствам, не входя в исследование их реальной природы»60.
Именно способ, при помощи которого Ньютон объяснял гравитацию, позволил Юму считать его товарищем по духу. В конце своих «Начал» Ньютон утверждал, что объяснил «небесные явления и приливы наших морей»61, показав, что существует сила притяжения между различными телами, которая «действует… пропорционально количеству твердого вещества, причем ее действие распространяется повсюду на огромные расстояния, убывая пропорционально квадратам расстояний». И далее:
Причину же этих свойств силы тяготения я до сих пор не мог вывести из явлений, гипотез же я не измышляю. Все же, что не выводится из явлений, должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим, физическим, механическим, скрытым свойствам, нет места в экспериментальной философии62.
Именно с помощью методов экспериментальной философии, объяснял Ньютон, обнаружены законы движения и гравитации, и «довольно того, что тяготение на самом деле существует и действует согласно изложенным нами законам, и вполне достаточно для объяснения всех движений».
Точно так же как Ньютон, который, казалось, довольствовался тем, что описал и количественно оценил наблюдаемые эффекты гравитации, не предлагая более глубокого объяснения того, как она действуют на дальних дистанциях, Юм утверждал, что нет смысла пытаться «выйти за пределы опыта»63 и «обнаружить абсолютные качества» ума или материи. Среди заметных достижений Ньютона, пишет Юм в своей «Истории Англии», тот факт, что, хотя он «сбросил все покровы с некоторых тайн природы, он в то же время… возвратил изначальные тайны в тот мрак, в котором они всегда пребывали и будут пребывать»64.
Но Юм, возможно, слишком много додумывал за Ньютона в том, что тот говорил о гипотезах. Ньютон никогда не подразумевал, будто гравитация навсегда останется вне нашего понимания. Просто у него еще не было такого полного объяснения, которое было бы достаточно убедительным, чтобы считаться чем-то большим, чем рассуждение. Того, что Ньютон установил, было достаточно для дальнейшего изучения. Гравитация, писал он другу, есть предмет, которому он хочет «уделить больше времени»65. Позже он высказал некоторые догадки по этому поводу66. История на этом не заканчивалась.
Представление Эйнштейна о гравитации как об эффекте искривления пространства-времени теперь считается достаточно хорошо подтвержденным, чтобы быть не просто «гипотезой». Таким образом, это истинная часть того, что Ньютон и Юм назвали бы «экспериментальной философией», и это делает действие гравитации менее загадочным. Если бы Юм дожил до времен общей теории относительности, он, без сомнения, пожелал бы подчеркнуть хрупкость человеческих знаний и необходимость осторожности. Но он мог бы признать, что осторожность также необходима при прогнозировании предела наших интеллектуальных способностей.
По словам Юма, нет литературного замысла, который был бы «менее удачен, чем мой “Трактат о человеческой природе”. Он вышел из печати мертворожденным, не удостоившись даже чести возбудить ропот среди фанатиков»67. Это было, скорее, преувеличением. «Трактат» получил рецензии в британских, французских и немецких журналах и поднял изрядный шум среди философов. Однако это не вызвало той интеллектуальной революции, на которую надеялся Юм. Он обвинял себя. Он пришел к выводу, что «жар молодости и изобретательности»68 заставил его слишком рано опубликовать «Трактат». Хотя Юм никогда не отказывался от его основных идей, он умолял читателей игнорировать эту «юношескую»69 работу и просил судить о нем только по его более поздним произведениям. Этот запрос в целом не был удовлетворен.
Достаточная популярность некоторых литературных, моральных и политических очерков, опубликованных Юмом в течение двух лет после «Трактата», помогла ему преодолеть разочаровывающий прием последнего. Но потом пришло другое разочарование. Когда ему было слегка за 30, Юму предложили подать заявление на должность профессора этики в Эдинбургском университете. У некоторых кандидатура Юма вызвала неодобрение в связи с его «Трактатом»: автор памфлета из враждебного лагеря обвинял философа в том, что тот «подрывает основания морали, отрицая естественное и сущностное различие между правдой и неправдой»70 и защищает «принципы, ведущие к неприкрытому атеизму»71. В ожидании новостей из Эдинбурга, Юм занял прибыльную должность наставника и компаньона молодого английского аристократа, маркиза Аннандейля, поклонника его сочинений. Маркиз был психически нестабилен, что поначалу не показалось особой проблемой. Юм находил время для сочинительства и написал брошюру, опровергающую обвинения против него. Он не обсуждал разницу между правдой и неправдой, он просто отрицал, что «моральные утверждения имеют одинаковую природу с истинами математики и абстрактных наук»72, как доказывали некоторые богословы. Мораль обращается к нашим чувствам — это не вопрос расчетов и умозаключений. На обвинение в том, что он скептик, Юм ответил, что его скептицизм направлен лишь на то, чтобы поощрять скромность и смирение в рассуждениях. Через месяц, в июне 1745 г., он узнал, что не получил работу в Эдинбурге.
Должность профессора, вероятно, не подошла бы Юму в любом случае, поскольку одна из его обязанностей состояла в еженедельном чтении лекций на тему «доказательства христианской веры»73. Он пробыл год в Англии с безумным маркизом, пока приступы последнего не стали более жестокими, и Юм был уволен. Затем он присоединился к генерал-лейтенанту Сен-Клеру, своему дальнему родственнику. Сначала предполагалось, что они отправятся с экспедицией в Квебек, но закончилось все нападением на город в Бретани. Юм наслаждался этой должностью и имел некоторое время для собственных исследований, хотя миссия была почти фарсом с военной точки зрения. Вольтер даже удостоил ее насмешек в одном из своих исторических произведений.
С тех пор как Юм начал работать у безумного маркиза, он пытался изложить идеи «Трактата» в более ясной и удобной форме. Он был уверен, что провал его первой книги был вызван «скорее его формой, нежели содержанием»74. Первая новая версия его философии — серия связанных эссе, теперь известных под названием «Исследование о человеческом познании», — была опубликована накануне 37-го дня рождения Юма, когда он вместе с Сен-Клером был с дипломатической миссией в Турине. Эти очерки были не только более изящными стилистически, чем соответствующие части «Трактата», но и более смелыми. Их выводы о религии были более очевидными и тем не менее дипломатичными по форме. Юм включил в них доводы о чудесах, поразивших его в Ла-Флеше, которые он опустил в «Трактате», опасаясь вызвать чрезмерные обиды.
Местами «Трактат» был нерешительным: молодой Юм, кажется, иногда сомневался в своих сомнениях. Но главная мысль нового «Исследования» была очевидна:
Если… мы приступим к осмотру библиотек, какое опустошение придется нам в них произвести! Возьмем, например, в руки какую-нибудь книгу по богословию или школьной метафизике и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений75.
Этот вызов известен как «вилка Юма»[13], потому что он опирается на его двухстороннее разграничение между «отношениями идей» и «фактами». Рассуждение об идеях может привести к убедительным доказательствам, но дает знания только о математике и обычных вопросах дефиниций. Рассуждение о фактах дает более существенную информацию, но такие знания «основаны исключительно на опыте»76 и «не могут быть демонстративно доказаны»77. История, астрономия, политика и медицина среди прочего попадают в этот последний лагерь. Геометрия и алгебра принадлежат первому. Но где место теологии и схоластической метафизики? Они имеют дело с отношениями идей или с фактами? Согласно Юму, проблема в том, что часто это ни то ни другое, и потому их место в огне. Иногда они маскируются под своего рода математику и продвигают чисто абстрактные доказательства существования Бога или жизни после смерти. Но такие доказательства не могут работать, потому что только «экспериментальные рассуждения» могут сказать нам, что действительно существует, позволяя нам сделать вывод о существовании чего-либо из его причин или следствий. Когда богословие пытается убедить нас в существовании Бога или в бессмертии, оно только в том случае имеет «основание в разуме», если «поддерживается опытом». И если богословие собирается использовать методы экспериментальных рассуждений, оно должно оцениваться по стандартам экспериментального рассуждения. Это означает понимание ограниченности нашего опыта и требует осторожности в оценке любых основанных на нем амбициозных выводов.
Именно в этом свете Юм рассматривал два религиозных вопроса в своем «Исследовании»: так называемый телеологический аргумент и достоверность сообщений о чудесах. Телеологический аргумент представляет собой индуктивный довод в пользу существования Бога. В природе мы видим то, что мы считаем признаками сложной созидательной деятельности, и, продолжая логику нашего опыта, показывающую, что такие артефакты, как часы, производят часовщики или другие мастера, мы делаем вывод о божественном Мастере, сотворившем мир. В одной из своих версий этого широко распространенного аргумента Ньютон привел пример физиологии животных:
Атеизм настолько бессмыслен и одиозен для человечества, что у него никогда не было много адептов. Может ли быть случайностью то, что все птицы, звери и люди имеют одинаковые по форме правую и левую сторону (за исключением кишечника)? <…> Каким образом глаза всевозможных живых существ… настолько идеальны по форме и так подходят для зрения, что ни один художник не может превзойти их? Мог ли слепой случай знать, что есть свет и каково его преломление, и самым затейливым способом приспособить глаза всех существ для зрения? Эти и подобные соображения всегда были и будут преобладать у человека, настроенного верить, что есть существо, которое все создало, и все в его власти, и которого поэтому следует бояться78.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 39; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!