Некоторые черты духовной жизни 1895 – 1917 годов 5 страница
Проблема личности и общества, «героя» и «толпы» теперь в той или иной мере соединялась с учением Ф. Ницше.
Ницше вызвал большой интерес в России. О начальном этапе увлечения рассказывается в романе П. Д. Боборыкина «Перевал» (1894). В 1892 году в специальном журнале «Вопросы философии и психологии» появилось первое обстоятельное изложение учения. В 1894 году Михайловский говорил уже о «стремительном» распространении в России философии этого «злого сумасшедшего», как назвал его позже Л. Н. Толстой (1900). Сочинения его переиздавались на русском языке неоднократно. В 1898 году сразу в двух переводах напечатана книга «Так говорил Заратустра», в 1900 году снова вышло несколько изданий {39} этой и некоторых других книг. «Так говорил Заратустра» имелась в библиотеках гимназий и реальных училищ. Именно она и была наиболее популярна, поскольку ее противоречивость предоставляла возможность толковать ее разнообразнейшим образом — по противоречивости она, кажется, не имеет себе равных.
Имя Ницше часто возникает и в театральных рецензиях. Чтобы верно понять смысл этих высказываний, нужно учитывать особенности восприятия в России всеевропейски известного и модного тогда философа.
Первое и главное, что привлекало к Ницше сердца российской молодежи, это его критицизм, «переоценка ценностей» — отвержение принятого и утвердившегося. Отвечало настроениям интеллигенции осуждение буржуазного общества, отрицание бога как власти.
|
|
|
Потерявшие внутреннюю опору тосковали по цельному, сильному герою (мечта слабых людей), и пришелся кстати ницшевский «сверхчеловек». Культ силы воспринимался как проявление оптимизма и радости жизни. «Я устал, — говорит юноша в цитированном рассказе М. Ярона, — но вот пришел Ницше и заразил меня своей жизнерадостностью, и мне хочется жить, жить ярко и красиво». Жизнерадостность и уверенность в себе ницшевского «нового человека», привлекшая усталых и растерянных, одновременно совпала с оптимизмом, вызванным общественным подъемом, с распространившейся идеей борьбы.
Дело обстояло далеко не так, что за Ницше стояли реакционеры, а против — прогрессивная общественность. Достаточно резко против немецкого философа выступали «Московские ведомости», в частности театральный рецензент Б. В. Назаревский. Религиозный философ Е. Н. Трубецкой заметил о нем: «Дальше, кажется, трудно идти по пути одичания и вырождения мысли»[79]. В то же время Н. К. Михайловский положительно отнесся к идее «автономной» личности. Известно сочувственное обращение к Ницше некоторых социал-демократов. Но тут речь шла не об учении в целом, а лишь о некоторых его сторонах, да и то нередко перетолкованных.
|
|
|
В тогдашней печати отмечалось, что философия Ницше «является сплошным победным гимном борьбе и силе», «смысл его речи, как и самый стиль ее, — музыка борьбы», что некоторые его положения не расходятся с моралью демократии, поскольку он учит перенести рай с неба на землю и за него бороться, признать зависимость духа от «тела». Уважительное отношение Горького к немецкому философу вызвано его отрицанием покорности, как и всякой слабости, презрением к буржуазии и мещанству (см., например, упомянутые «Заметки о мещанстве»). Луначарский вычитывал у Ницше то, что мало похоже на {40} трактовку ницшевского учения его западными, особенно позднейшими, поклонниками: «Ницше требовал от человечества гордости, требовал от него мужества смотреть правде в лицо и искать правды, хотя бы она несла с собой и страдание. <…> Жаждать могучей и прочной культуры, основанной на граните истины, а не на хрупких подпорках измышлений — вот в чем, по Ницше, должна заключаться гордость человека. И в этом мы с ним совершенно согласны»[80].
Те наиболее реакционные, антигуманные идеи, которые использовали идеологи фашизма, в России если и имели отклик, то ничтожнейший: утверждение природного неравенства людей («господа» и «рабы»), культ силы как культ насилия, апология войны и зла, провозглашение «новых господ» — нежных друг к другу и жестоких по отношению к внешнему миру. Цитированный выше автор (М. Мандельштам), находивший у Ницше положения, близкие демократии, одновременно отмечал как ошибку философа то, что он проповедует «общественную дифференциацию». Идея «воли к власти», с оправданием жестокости в достижении цели, — основа учения в понимании самого Ницше — в России распространения, в сущности, не получила, почти целиком сосредоточившись в области отношения мужчины к женщине. Влияние Ницше заметно в пьесах, посвященных пресловутой «проблеме пола». Ницшеанский герой русской литературы и сцены, стоявший «по ту сторону добра и зла», проявлял «волю» к обладанию женщиной.
|
|
|
Демократическая и в какой-то мере буржуазно-демократическая интеллигенция восприняла прославление индивидуализма, «освобожденного» от героической жертвенности, как утверждение самоценности и уникальности каждого человека, права быть «самим собой», требующее уважения и к своей, и к чужой личности. Одновременно мещанство увидело в этом оправдание эгоизма, эготизма (приводящего и к деспотизму). Индивидуализм без романтического героизма свойствен мещанам, не объединенным ни общими исканиями истины и добра, ни близостью к земле, ни классовой солидарностью. Учение во славу индивидуализма пришлось по вкусу именно образованному и полуобразованному мещанству. Красивое слово украшало, а гордый идеал «сверхчеловека» вроде бы производил в герои. Под свободой личности здесь понималось служение лишь самому себе, без оглядки на судьбы других.
|
|
|
Сравнительно полно Ницше был усвоен декадентами. Они {41} приняли и культ «сверхчеловека», не обязанного подчиняться ни общепринятой морали, ни другим зовам общественности, и противостояние его толпе «рабов», и отрицание разума как источника истинного знания, иррационализм.
Декадентство выразило крайний индивидуализм, создало «апофеоз эгоизма», по выражению Венгерова. Это умонастроение, неприемлемое для демократической интеллигенции по свойственному ему аморализму и аполитизму, все же вызывало сочувствие духом протеста, отрицательным отношением к современной цивилизации, к буржуазному «здравому смыслу», к мещанству. Публицист и критик С. Б. Любошиц (воспитанник Новоалександринского лесного и сельскохозяйственного института) писал: «Подозрительные цветы декадентского идеализма скрывают глубокую трясину, в которой безнадежно гибнут все общественные идеалы и все общественные стремления». Но в то же время он говорил, что декадентство — крупное и притом знаменательное явление: «необходимый протест против всепоглощающего мещанства, против коротенького, узенького и самодовольного мещанства с его идеалами исключительной святости и прочно огражденной пошлости»[81].
Однако осуждение декадентами мещанства — это следствие отвращения ко всякой «толпе», нелюбви к человеку вообще, по крайней мере к инакомыслящим, — то есть опять буржуазность, ибо буржуа всегда индивидуалист. «Но люблю я себя как бога» — это откровение в стихах З. Н. Гиппиус стало как бы манифестом декадентства, отвергшего всякие границы притязаний человеческого «я», и вызывало неприятие направления со стороны большей части интеллигенции. Многие могли бы повторить слова Гуревич: «Это было не только чуждо, но оскорбительно всему моему духовному существу».
Известно, что поражение революции 1905 – 1907 годов воспринималось большинством российской интеллигенции трагически. «Мы мечтали о новом строе в нашей стране, — писал театральный критик Н. В. Туркин. — Мы ждали свободы, чтобы чувствовать себя гражданами. Жизнь ответила нам фигурою г. Пуришкевича, {42} установившего цензуру над цензурою, сыск над сыском и опеку над административной опекой»[82].
Политическая победа реакционных сил сказалась психологической реакцией: пессимизмом, упадком духа, тоской, ужасом перед жизнью. Арабажин назвал 1907 год временем «печального отрезвления». Казалось, что уже нет места никаким мечтам о социальном переустройстве. И все-таки настроения не были однозначны. Тот же Арабажин писал: «За нами идет поколение, для которого загорится в родной стране новая, лучшая жизнь. В это мы верим твердо». Интеллигенция все больше расслаивалась.
Ленин указывал, что после 1905 года «тенденции демократическая и социалистическая отделились от либеральной и размежевались друг от друга»[83].
Духовно сломленной окапалась левобуржуазная оппозиция. Ее, исповедовавшую индивидуализм, да еще с чертами ницшеанства, угнетало не только происшедшее поражение, но и возможная победа социалистической революции. Некоторые тянулись к анархизму — «разумеется, мирному», как подчеркивал писатель И. И. Ясинский, сам находившийся в этом крыле.
Либеральная интеллигенция в какой-то мере была удовлетворена, хотя и смущена неудовлетворенностью других. А. Р. Кугель вспоминал, как «печалился и грустил П. И. Вейнберг, когда в 1906 году читал наши левые — даже не социалистические газеты. Дума есть, конституция есть, чего же еще?». Из этих же кругов вышел известный сборник статей публицистов и философов религиозно-идеалистического направления «Вехи» (1909); «энциклопедией либерального ренегатства»[84] назвал его Ленин.
Продолжалось и усиливалось обуржуазивание и омещанивание. «Правда то, что есть. Мой тихий домик, мой сытный обед. Моя хорошенькая женка. Мой кофе по утрам с сигарой и газетой. Сабуровский фарс, кокотка в кафе, место в банке, игра в клубе», — формулировал писатель и критик Н. Я. Абрамович настроения «культурного класса»[85]. Столичные удобства, столичные развлечения создавали «красивую» жизнь, самым страшным представлялось изменение сложившегося уклада.
И наряду со всем этим демократическая интеллигенция хранила прежние демократические идеалы.
Крайний индивидуализм, богоискательство, пансексуализм и прочее — это увлечения сытой буржуазной публики и тянущегося {43} за ней мещанства. Широкие слои интеллигенции читали не «Весы» и «Перевал», а «Вестник знания», «Жизнь для всех», «Новый журнал для всех», «Новую жизнь», «Всеобщий журнал» — издания, преданные старым интеллигентским заветам. Еще в 1908 году Блок заметил, что «положительно нет ни одного вопроса среди вопросов, поднятых великой русской литературой прошлого века, которым не горели бы мы». В 1911 году вышло первое полное собрание сочинений Н. А. Добролюбова под редакцией М. К. Лемке, почти одновременно полное собрание его же сочинений под редакцией Е. В. Аничкова, издавались письма Н. Г. Чернышевского и В. Г. Белинского — все это сразу находило своих читателей. Сохранившийся демократизм, почитание высоких нравственных идеалов, в первую очередь альтруизма, чувства долга, проявились в оценках пьес и спектаклей.
В последнее предоктябрьское десятилетие некоторое распространение в либеральной интеллигенции получило «богоискательство», возникшее еще ранее. Критика официального православия возникала как проявление критицизма и адогматизма вообще. В среде демократической интеллигенции к религии обращались в основном те, кто, не приемля буржуазно-монархический строй и в политическом, и в этическом плане, испугался кровопролитной революции. Разговоры о религии, о Христе и Антихристе стали модными. Фельетонист А. А. Яблоновский в 1909 году ядовито подытоживал, что внимание общества фиксируется на трех пунктах: богоискательстве, порнографии и атлетической борьбе.
Религиозные искания затронули малую часть российской интеллигенции. Число печатных листов на эту тему в литературе тех лет отнюдь не прямо пропорционально распространению самих настроений. Недаром реакционер Б. В. Назаревский восклицал: «Религиозные искания — где они у нас?» — констатируя, что на деле существует «сплоченная и озлобленная масса интеллигенции, которая идет против всякой веры, развернув знамя торжествующего материализма»[86]. Известные собрания религиозно-философских обществ в Петербурге и Москве охватывали ничтожное количество интеллигентов сравнительно с их общей численностью. Да и там подлинно религиозными были немногие. «Прения с попами — лишь один из видов самоуслаждения», — заметил Блок («Литературные итоги 1907 года»), говоривший о потере стыда теми, кто ведет их, когда «люди голодают, людей вешают, а в стране реакция, а в России — жить трудно, холодно, мерзко».
Значительно больше, чем религия, в социальной психологии сказалось отмирание канонической религиозности, крушение {44} веры в церковные догматы. Процесс, развивавшийся еще с 1860‑х годов, охватил обширнейшие круги как интеллигенции, так и других слоев населения. От традиционного православия отталкивало, кроме самих догм, подчинение церкви государству. И ко всякой мистике демократическая среда относилась с подозрительностью. Уже упомянутый журналист, член исполнительного комитета Совета рабочих депутатов 1905 года П. В. Балашов вспоминал, что «вытравила религиозное чувство» у него гимназия реакционных 1880‑х годов с ее дисциплинарными репрессиями и вдалбливанием «закона божьего». Исследователь настроений учащихся в 1913 году сообщал, что ученики старших классов отвернулись от религии и безразличны к ней, и причиной тому изучение «закона божьего»[87]. Автору книги и самой приходилось слышать от лиц, получивших образование до 1917 года, что их привели к атеизму именно эти уроки.
Театр и театральная критика, за редкими исключениями, обнаруживали пренебрежение к вопросам религии. (В числе исключений — религиозный П. П. Гайдебуров, в какой-то мере подчинявший этому настроению репертуар своего театра).
Для последнего предоктябрьского десятилетия характерно стремление раскрыть, понять общественные отношения не столько с социально-экономической и правовой стороны, сколько с психологической. Это неоднозначное явление. В нем сказывалось и разочарование в революции, и прямой переход на контрреволюционные позиции, но одновременно — тяготение к максимально углубленному познанию социальной действительности, корней бытующих явлений.
Вместе с поиском новых истин укреплялась идея неконечности мысли, родившийся еще раньше адогматизм. Критики обращали внимание на слова Каренина в толстовском «Живом трупе»: «Неужели мы все так непогрешимы, что не можем расходиться в наших убеждениях, когда жизнь так сложна?» Журнал «Студия», открывая издание (1911), настаивал, что художественные искания нельзя уложить в раз навсегда определенные рамки: «Ибо где догма, там конец пути… А конца не должно быть, и не дано знать человеку абсолютной истины». Вересаев, заканчивая автобиографию (1913), писал, что в последние годы его отношение к жизни и задачам искусства изменилось, «что надо быть значительно менее односторонним».
Заметное место в литературе и театре 1907 – 1917 годов заняла нашумевшая «половая проблема» — «половая потеха», как {45} назвал ее сотрудник демократического журнала, утверждавший, что ею занимались «исключительно верхи»[88].
Период разочарований, утраты «общей идеи» и поиска новых истин создал успех роману М. П. Арцыбашева «Санин», возглавившему то направление в литературе и отчасти общественном поведении, которое получило имя «санинщины» — крайний эгоцентризм, культ физиологических наслаждений. Роман не породил, а лишь выразил «санинщину». Судьба его — яркий пример зависимости судьбы произведений литературы и искусства от восприятия публикой (читателями, зрителями), которое, в свою очередь, сформировано временем. Некоторые рецензенты находили в нем «вдумчивую разработку типов», «недюжинную творческую образность», советский поэт Б. И. Лебедев-Кумач вспоминал о «необычайно ярком впечатлении, сохранившемся на всю жизнь»[89]. Но не в сомнительных литературных достоинствах дело и не в побуждениях самого автора, а в том, что сочинение появилось «вовремя». Вся критика заговорила об идеях Ницше в «Санине», хотя Арцыбашев не собирался их проводить. Уже после оглушительного успеха романа он отвечал на анкету Венгерова, что не может вспомнить имени, учения, программы, которые имели бы власть над ним (в этом же письме он отказывался писать автобиографию, как «саморекламу»). И сам он не походил на Владимира Санина — маленького роста, чахоточный молодой человек, глухой, с гнусавым голосом, хотя и недурной лицом. Ко времени оказались и герой — «здоровый, сильный животной волей обыватель», и пессимизм автора, питавшийся, с одной стороны, неудачами личной жизни, с другой — абсолютным безверием, при котором смертность человека счел он отрицанием всякого смысла жизни[90].
«Проблема пола», тема «мужчина и женщина» затронута в ряде репертуарных пьес, и об этом еще пойдет речь в главе о репертуаре.
В 1910 году началась «полоса нового подъема» пролетарского движения. И, в интеллигенции просыпалось ожидание новой революции. Но этот общественный подъем не стал столь широким, как предшествующий. В театральном репертуаре, критике, вообще в театральной жизни он не выразился так явно, как на рубеже веков. Настроения, родившиеся в годы реакции, не умирали и не оттеснялись новыми так заметно, как прежде. Идея {46} революции конкретизировалась в свете опыта «генеральной репетиции», разделив, как уже отмечено, буржуазную и социал-демократическую интеллигенцию. Театр, зависевший от сборов, ориентировался, в первую очередь, на буржуазную публику. К тому же строгим стражем на пути социалистических тенденций стояла цензура.
Общественные интересы, социальная психология порождали соответствующие им театральные интересы, которые, в свою очередь, воздействовали на театральную практику. Наиболее верно эти интересы характеризует успех, место в театральном репертуаре определенных пьес вообще и постановок их определенными труппами в частности. Но только в том случае, если судить эти пьесы и спектакли с учетом тогдашнего понимания и тогдашних распространенных общих требований к театру.
Требования к театру
Исследования советских социологов театра и кино убедительно доказали, что и в наше время нет «вообще зрителя», что публика состоит из неоднородных групп, существенно различающихся по стимулам обращения к театру, по установкам восприятия, ценностной ориентации.
Еще глубже различия в обществе, более разнородном по социально-экономическому положению и содержанию обыденной жизни его членов, по их образованию и соприкосновению с культурой, их жизненным задачам и т. д. Особенно противоречивы, противоборствующи требования к театру и стимулы его посещения в рассматриваемые годы.
Имея в виду отношение к театру — мотивы обращения к нему, интересы, вкусы и т. д., можно различить в театральной публике три основные группировки с разными требованиями.
Первая — это теоретики театра, критики (критики-теоретики), практики его (в том числе драматурги), а также не поддающийся каким-либо измерениям слой духовно активной интеллигенции, традиционно соотносившей явления искусства с главными вопросами жизни — о ее смысле и о ее совершенствовании. Они рассматривали деятельность театра в связи с направлениями общественной мысли, течениями в литературе, поисками в самом театральном искусстве, судили его с позиций театральных и общеэстетических теорий, общественных потребностей и т. д., на основе признания за театром важного места среди искусств и в социальной жизни в целом. Вторая — это «большая публика», как ее называли, в основном буржуазно-мещанская {47} (все остальные «господа в шляпах и шляпках»), главная масса посетителей театра. Третья — «простой народ». Это необразованная или малообразованная часть городского населения: рабочие, ремесленники, домашняя прислуга, мелкие торговцы, солдаты и т. п. Как промежуточную группу можно выделить учащуюся молодежь, объединенную некоторой общностью социального положения и возрастными особенностями.
Требования и оценки первой группы несомненно сказались в развитии театра. Со своей стороны, она наиболее живо откликалась на театральные новшества. «Большая публика» определяла коммерческую состоятельность театра, от нее главным образом зависело наполнение театрального зала и театральной кассы. Степень поддержки этой частью зрителей нового репертуара, новшеств в режиссуре и актерском искусстве также существенно влияла на состояние театрального дела. Весьма значительная часть этой группы тянулась за первой — и из искреннего желания приобщиться к высокой культуре, и стараясь «не отстать», следуя моде. Статьи в печати помогают установить потребности и вкусы не только первой группы, но и второй. Одни критики характеризуют их, отмежевываясь, другие солидаризируются с этой частью зала. Появлялись и непосредственные голоса из публики.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!