Некоторые черты духовной жизни 1895 – 1917 годов 4 страница
С середины 1900‑х годов Тареев уже слыл за «неблагонадежного» и даже «еретика», многие высказывания которого «вполне совпадают со взглядами отрицательной критики». Его статья 1905 года «Дух и плоть» возмутила «Московские ведомости» как «кощунственное» сочинение. В четырехтомной работе «Основы христианства», несколько раз переиздававшейся, он восставал, в частности, против стремления церкви подчинить {30} своему влиянию все стороны личной и общественной жизни человека. Синод нашел в ней несогласие с учением и практикой православной церкви, противоречие существующему строю. В 1909 году был поднят вопрос о запрещении трудов Тареева. В результате специальной ревизии его сочинений в 1910 году ему предложили отставку, но отставка означала крах недавно обретенного благополучия, необеспеченную будущность детей. И в печати появились сообщения, что он отрекся от своих сочинений. Однако статья «Трагедия абсолютного эгоизма» опубликована позже этих сообщений. А она заканчивается определением истинной нравственности, отнюдь не соответствующим обычным духовным поучениям: «Нужно жить полно и радостно. Этика лишь напоминание человеку, что он не может жить одним хлебом, что жалкое обывательское прозябание, трусливое, робкое, жмущееся, не есть истинная жизнь. Чтобы жизнь была радостною и полною, она должна быть смелой и свободной». «Последняя свобода, — писал в этой статье Тареев, — это внутренняя свобода от своей робости, от страха за свое гнездо… Хоть одно смелое слово бросить в лицо миру… И потом пусть смерть, лишь бы сказать и сделать».
|
|
|
Всеобщее, за малым исключением, настроение протеста (оно не миновало и мещанства, хотя в большой мере из-за «моды») почти не поддается укладыванию в рамки определенных требований. И в идее революции для большинства была не конкретная программа, а «просто крик: так жить нельзя». Говорилось о «святом недовольстве» и, напротив, о «позорном примирении с жизнью». И после 1905 – 1907 годов жил этот дух протеста и дух революции, понимаемой по-разному. Одно из проявлений протеста — отвержение старого, предпочтение нового только за то, что оно ново, — в любой области дела и мысли. «И совершенно безразлично, в какой форме выражает гений свой протест — в форме ли ибсеновского символизма, уайльдовского эстетизма или ницшеанской переоценки всех ценностей», — заявлял Бразоль[56].
Наряду с общественно-политическим движением жили и широко проявлялись (тем более широко, что увеличивалась численно сама интеллигенция) исконные свойства российского интеллигента: попеки ответов на вопросы «как быть» и «каким быть», на вечные вопросы о смысле жизни, обостряющиеся в периоды социального неблагополучия. Имея в виду эту духовность и антибуржуазность, Р.‑М. Рильке писал в 1899 году своей русской корреспондентке: «Если бы я пришел в этот мир как пророк, {31} я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну»[57].
|
|
|
Усваивались новые социально-философские учения, иногда в неожиданном преломлении.
В результате поисков «общей идеи» значительная часть интеллигенции пришла к марксизму. Теорию подкрепляло бурное развитие рабочего движения.
В середине и второй половине 1890‑х годов происходило «повальное увлечение теорией марксизма русской образованной молодежи»[58], чему способствовало соединение революционного марксизма с легальным (союз, скоро распавшийся). «Была достигнута поразительно быстрая победа над народничеством и громадное распространение вширь идей марксизма (хотя и в вульгаризированном виде)»[59].
Чулков рассказывал о своей юности: «Карл Маркс соблазнял тех, кому не нравились сентиментальность народничества, расплывчатость и неопределенность той программы, которую защищал Н. К. Михайловский. <…> Социологию Маркса я принял в те годы целиком и совершенно уверовал в пролетариат как строителя будущей цивилизации. Нравилась стройность системы. <…> Самая фатальность исторического процесса, неуклонно идущего к коллективизму, внушала тот оптимизм, которого так недоставало серой и унылой действительности. <…> Нравилось именно то, что открыт объективный закон, что дело не в социальной морали, которая, как известно, палка о двух концах, а в роковой неизбежности чудесного скачка “из царства необходимости в царство свободы”»[60].
|
|
|
В печати, в письмах, автобиографиях неоднократно отмечалось широкое распространение марксизма среди студенчества. Учением Маркса в виде так называемого «экономического материализма» или «легального марксизма» увлекалась либерально-буржуазная и буржуазно-демократическая интеллигенция. Появились марксистские журналы и газеты, марксисты — литературные и театральные критики. Положения Маркса представали неотразимо убедительными и не всегда неожиданными. А. А. Луговой (Тихонов) вспоминал, что еще в 1870‑х годах, до распространения в России марксистских идей, он, как купец, признавал, что в жизни народов все основывается на экономическом фундаменте, а остальное — «легковесная надстройка»[61].
{32} Наряду с подлинным интересом к реалистическому и оптимистическому учению, распространился и, по определению Ленина, «марксизм собственно из моды». С «модой» связывал Ленин публикацию марксистских статей в «Мире божьем», «Научном обозрении» и некоторых других изданиях[62].
|
|
|
До марксизма молодежь 1890‑х годов прошла школу предшествующей «тенденциозной» литературы — шестидесятников, народовольцев. Актриса Л. Б. Яворская, вспоминая юность, рассказывала о гимназии в Киеве: «Это было в нашем кружке время отрицания “искусства для искусства”, время утилитаризма, Добролюбова, Писарева»[63]. В том же направлении действовала жестко организованная гимназия 1880‑х годов, вселявшая ненависть к узаконенным порядкам, отвращение ко всему, что в ней преподавалось. Об этом вспоминали, в частности, драматург и критик А. И. Косоротов, публицист, впоследствии советский партийный и государственный деятель, Ю. Стеклов (Г. М. Нахамкис), сотрудник «Русских ведомостей» П. В. Балашов и другие.
Молодой интеллигенции 1890‑х годов, при всей разности идеалов, свойственно активное участие в общественно-политической жизни. Это засвидетельствовано многими материалами, в частности автобиографиями. Уже названы театральные критики, выгнанные из университетов и гимназий за участие «в беспорядках», сидевшие в тюрьме, жившие в ссылке: Ашешов, Л. М. Василевский, Тыркова, Чулков. Это же испытали поэт К. Д. Бальмонт, журналист, сын коммерсанта А. М. Бродский, литературный критик дворянин А. С. Глинка-Волжский и другие.
Довольно типичная биография интеллигента того времени у драматурга, журналиста, причастного и к театральной критике, В. В. Брусянина. Он писал Венгерову, что его купеческая семья научила его любить труд, и они же, «яркие буржуа и мещане», побудили презирать буржуазное и мещанское, что во время учения в землемерном училище, в результате близости к церкви (певчий церковного хора), он стал атеистом. Его чтение: Белинский, Писарев, Добролюбов, Дарвин, Лермонтов, Пушкин, Некрасов, Надсон, нелегальные брошюры Л. Н. Толстого «Исповедь» и «В чем моя вера». Запоздало он увлекался народничеством, затем примкнул к марксистам, в 1905 году за нарушение правил о печати был осужден на два года крепости, эмигрировал, после амнистирован.
Ширившееся рабочее движение отразилось во всех сферах социального бытия. Об этом писали публицисты, рассказывали {33} в автобиографиях писатели. В. В. Вересаев так сообщал о фактах своего духовного становления: «Летом 1896 года вспыхнула в Петербурге знаменитая июньская стачка ткачей, поразившая всех своей многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она, — меня в том числе. Почуялась огромная, прочная, новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории»[64].
Арабажин заметил о конце 1890‑х годов: «Это было время общественного подъема и органического роста сил. Реакция доживала свои последние дни, общественная апатия давно кончилась. Горький пел радостную песнь Сокола и приветствовал новую, красивую жизнь. Общество пробудилось от летаргии и рвалось на дело. Впереди рисовалось освобождение. Новый общественный класс, созданный ростом промышленности, казалось, открывал новые основания для того, чтобы верить в победу. <…> Вера в рабочего сменила веру в крестьянина. Оптимистические настроения явно возобладали над апатией и пессимизмом». Публицист и критик М. О. Меньшиков в 1900 году упоминал об образованных слоях общества, которые приходят в восторг от одного слова «борьба», о «бешеном» успехе «Песни о Соколе» среди молодежи[65].
«Везде чувствуется приближение великой бури. Во всех классах брожение и подготовка», — характеризовал позже Ленин годы, предшествовавшие первой революции[66]. «Мы бесспорно переживаем сейчас интересное время, — заявлял театральный критик Э. Л. Старк, — которое может быть названо временем протеста по преимуществу. И притом какого яркого, какого властного! Старые формы, в которые вылилась наша повседневная жизнь, омертвели. <…> Человеку сделалось невмоготу», можно везде услышать: «Я больше не могу!». «Теперь страшно интересно жить, — писал Ашешов, — потому что “так дальше жить нельзя”. Это всеобщее признание и делает нашу жизнь чрезвычайно интересной, полной драматической притягательности и красоты». «Повышенная общественная атмосфера, вызванная комбинацией реальных сил с подъемом моральных сил, создает глубокую веру в скорое и быстрое обновление»[67].
«И благодатный шумный дождь революции, — говорил Л. Н. Андреев. — С тех пор ты дышишь, с тех пор все новое, еще {34} не осознанное, но огромное, радостно-страстное, героическое. Новая Россия. Все пришло в движение»[68]. «Ни одной мысли в голове не осталось, кроме революции, революции, революции. Вся жизнь сводится к ней», — писал он В. В. Вересаеву в феврале 1905 года. Д. М. Цензор сообщал в автобиографии: «Начиная с 1905 года меня, как и всех поэтов, захватила революция, и стихи мои приобретают гражданский, боевой характер». В статьях, стихах, автобиографиях разных лиц запечатлено мажорное настроение того времени. Так, журналист, театральный рецензент Е. Янтарев (Е. Л. Бернштейн) писал:
Ползу к вершинам, исступленный,
Слабею в дерзостной борьбе,
Но — вечно в путь, завороженный,
Навстречу яростной судьбе.
(1907)
Поэт, драматург, философ Н. М. Минский заявлял: «Для меня, как, вероятно, для бесчисленного множества людей, стало очевидно, что пролетариат — это тот класс, на стороне которого одновременно находится и высшая сила, и верховное право». «Ведь то, что сейчас происходит, та борьба, которую ведет рабочий, огромно, сложно, ярко, красочно, до конца проникнуто идеей», — подчеркивал Старк. Поэт В. В. Гофман выступил со статьей «О социалистах и социализме»: «Вот уже скоро полгода, как социалисты — неизменная жгучая и всеобщая тема дня», о них говорят, «кто со страхом и возмущением, кто с наивным и светлым восторгом, кто с недоверчивым удивлением». Выражая свое личное недоверие возможности «хрустального дворца всеобщего и гордого благополучия», он заключал: «Не скажем слова осуждения социализму, этой гордой религии человеческого разума и оптимизма»[69].
Однако осуждение существующего далеко не всегда говорило о демократизме, тем более о социал-демократизме. Ту или иную критику, не слева, так справа, позволяли себе и консервативно-охранительные органы — без этого газете было трудно удержаться, иметь необходимое количество подписчиков.
Проповедь борьбы за свободу в разных случаях имела неодинаковый смысл. О сложности, неоднозначности, равно как и об остроте чувств, с какими встречались победы и кровавые события революции, есть много свидетельств современников.
Оптимизм, вера в социальные перемены, которые принесут благо обществу и личности, теснили, но не исключали всецело {35} упадочничества, пессимизма, тех явлений, которые принято называть декадентством.
Еще в начале предшествовавшего периода (1894) Л. Е. Оболенский заключал по результатам наблюдения провинции, что «декадентский тип» крайне распространен, и создан он не статьями А. Л. Волынского, Мережковского и прочих, а отсутствием идеалов, веры в прогресс[70]. Анонимный автор брошюры «Художественно-общедоступный театр» (М., 1901) даже писал, что «доминирующее психологическое настроение нашего общества и народа, в данную минуту времени, непроглядная, невещественная тоска и теснота внутреннего человека». Эти настроения существовали и перед революцией. «Со мною был один из тех припадков тоски, которые так известны всякому русскому современному интеллигентному человеку. <…> Жизнь бесцельна, пошла, бледна, позади какая-то темень или недоразумение, впереди — тоже тьма», — говорил рассказчик в этюде М. Волохова (М. Г. Ярона) «Ницшеанец»[71].
Отвращение к капиталистической действительности росло и ширилось. «Блистательный и погребальный век, который бросил на живое лицо человека глазетовый покров механики, позитивизма и экономического материализма», — писал А. А. Блок. Но далеко не все смогли принять учение Маркса. А легальный, «экономический» марксизм разумелся нередко как оправдание капитализма, чуть ли не апология ему. Буржуазных дельцов — героев пьес некоторые рецензенты называли марксистами.
Выход на арену политической борьбы новых сил, создав общественный подъем в одной части интеллигенции, в другой вызвал растерянность перед этими силами, новыми идеалами, новой верой. Растерянность, чувство одиночества были связаны и с замечаемой утратой привычной роли гегемона в общественной борьбе, «соли земли», «сознания и совести» русского общества.
Либеральное народничество с его программой, рассчитанной на то, чтобы «заштопать» современный строй, и на усиление крестьянской буржуазии, противоречило широкой потребности коренного переустройства всей жизни. Для молодежи догмы «культурнического оппортунизма» теряли притягательность не только вследствие осознанной ошибочности, но и как слишком уже обыденные, общеизвестные, так что служение им, как заметил в упомянутой брошюре М. Э. Гуковский от лица этой молодежи, перешло из сферы подвижничества «в область обыкновенной, серенькой, практической жизни». Однако в начале XX века замечается некоторое возрождение народничества, признавшего необходимость {36} политических преобразований[72]. Интерес части молодого поколения вызвало неонародничество — так называемые народные социалисты, левое крыло которых в 1901 – 1902 годах образовало партию социалистов-революционеров (эсеров). В эсеровских легальных изданиях, как и в левокадетских, сотрудничали театральные рецензенты, увлеченные идеями всяческой новизны в театре.
Стремление к социальным изменениям сочеталось с жаждой новаций и в искусстве. Оппозиционные органы печати проявляли особый интерес к новым литературным направлениям, к новейшей западной литературе, к отечественным театральным поискам. Публицист и критик А. И. Богданович отмечал, что в русском искусстве чувствуется «пресыщенность реализмом, жажда нового, которое помогло бы выразить сложность новой жизни»[73]. Обращал на себя внимание литературных обозревателей «странный союз» легального марксизма с декадентством, эстетизмом.
Настроения общества обусловливали зрительскую установку восприятия, симпатии к тому или иному типу сценического героя.
Вопрос о положительном герое на сцене — один из важнейших, помогающих понять содержание театральной жизни. Излюбленный сценический герой не бывает случайным. Он — порождение времени: идеологии эпохи и социальной психологии потенциальной театральной публики, сыном которой является и сам драматург.
В литературе уже замечено, что образы «лишнего человека», «маленького человека», прежде окруженные «трагическим ореолом», теряли прежнюю ценность с началом массовых движений, «когда “маленький человек” получил реальную возможность перестать быть лишним, когда некоторые люди почувствовали себя “лишними” не из-за неподвижности жизни, а из-за поднявшейся бури»[74].
Проблема положительного героя связывалась с проблемой «личность и общество». Волновавшая и в пору революционного народничества, и еще в 1860‑е годы, теперь она принимала иную окраску и весьма усложнилась. Сколь различно она трактовалась, отчасти уже видно из толкования слов «интеллигенция» и «мещанство».
Самое неоднозначное психологическое явление того времени — чувство личности, ее самоопределение.
Ленин отмечал как положительный факт «подъем чувства {37} личности»[75], созданный разрушившим крепостные узы капитализмом. Он возражал против теории стихийности массового движения, выдвигавшейся «экономистами», назвав ее «клеветой на марксизм», напоминал о значении «сознательных деятелей», о том, «какие чудеса способна совершать в революционном деле энергия не только кружка, но даже отдельной личности»[76]. Социал-демократы воспитывали чувство личности, самоуважения, ибо оно непременное условие активного участия в общественной борьбе. Человек-борец, человек деятельный должен обладать чувством собственного достоинства. Обезличенный — покорен (пока он не взбунтуется, ощутив себя личностью).
Вместе с отказом от догм народничества рос адогматизм вообще, стремление к полной духовной независимости.
Порвав с аскетически суровой этикой «долга», с обязанностью уплаты его народу, самопожертвования ради масс, часть молодой интеллигенции, отринув верования и 1860‑х, и 1880‑х годов, приняла идею свободы личности как единственной безусловной ценности.
Идеал внутренней свободы отнюдь не всегда сочетался с антиобщественными настроениями. Так, критик В. А. Вакулин (обычная подпись — В. Линский), положительно встречавший многие прогрессивные явления социальной и литературной жизни, писал в связи с ибсеновской «Женщиной с моря» о свободной жизни: «Там никто не будет требовать ежеминутного отречения от личного счастья ради интересов окружающих, не придется душить в себе проявления жизни… Там наконец узнаешь, что стеснять мощь своих желаний и свободу духа так же позорно, как пребывать в рабстве». Он не утверждал индивидуализм, а лишь отвергал принижение личности. Поднимая вопрос о счастье, в рецензии на пьесу Трахтенберга «Потемки души» он пояснял: «Я хочу сказать, что счастье представляется для каждого человека различным, как различны, не похожи друг на друга люди. Поэтому для нескольких лиц не может существовать одного и того же идеала счастья»[77]. Распространено было противопоставление самоценности внутреннего богатства и неисчерпаемости личности символу веры мещанина «я как все».
Утверждение самостоятельной значимости личности, ее суверенных прав на нестесненное развитие — начало внутреннего восстания. Оно питало протест против самодержавия, в отличие от смирения рабски приниженного духа. В этот период индивидуализм {38} нос революционность, хотя и буржуазную, в отличие от идеи «общественной пользы» в виде теории «малых дел». Индивидуализм был основой буржуазного радикализма.
Критики-марксисты замечали социально-прогрессивные для того времени черты нового направления мысли. Е. А. Соловьев формулировал основные положения современного ему российского индивидуализма: жажда полной, свободной жизни, отрицание всякого фетишизма, признание святости человеческой личности и ее свободных проявлений вне всякого насилия над собой (в таком насилии — «лучший путь к полному разврату мысли, проказе лжи и лицемерия»). И заключал: «Индивидуализм в такой форме не имеет ничего отталкивающего. Он — необходимая стадия развития, в которой из общественного животного вырабатывается человек». «Печать мелкобуржуазности несомненно лежала почти на всех проявлениях русского индивидуализма, — заметил Н. И. Иорданский. — Но это еще не позволяет зачислять его на службу реакции»[78].
В защиту полноты проявлений человеческого духа, умственных и нравственных сил личности, ее цельности и ценности выступала и идеалистическая философия. В этом причина ее популярности, спорившей с популярностью материализма. «Ни одна человеческая жизнь заведомо и насильственно не может быть принесена в жертву народа, прогресса культуры или какого-либо другого огромного целого жизни. Не жизнь самоценна, а самоценна личность всякого человека, она цель в себе», — говорил перешедший на позиции идеализма и религии Глинка-Волжский. Философский идеализм отделялся от политической реакции и противопоставлялся буржуазности. Л. Я. Гуревич и Волынский в программной статье «Северного вестника» (1896, № 1) писали: «Идеализм находится в полном противоречии с теоретическими и практическими стремлениями буржуазии».
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 75; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!