Гражданину Бонапарту, командующему Итальянской армией 5 страница
Разумеется, не нам надлежит уточнять намерения французского правительства о действиях по восстановлению Польши. Но нам бы очень хотелось предугадать, предвосхитить пожелания французских партнеров о том, что мы могли бы сделать с нашей стороны для успеха общего дела…
Вы хорошо осведомлены, гражданин, о нашей беззаветной преданности родине, о наших связях и отношениях с соотечественниками в Польше, и вряд ли вас удивит наша просьба: нам очень важно знать, рассматривалась ли в правительстве наша инициатива о созыве польского сейма в Милане? Мы были бы весьма признательны за ответ, полученный от источника, который, как и вы, гражданин, вызывает у нас высокое уважение, доверие и т. д.
Михал Огинский».
Через два дня ко мне приехал Бонно, поблагодарил за наши добрые слова в свой адрес и за наше доверие, которое, по его мнению, он вполне заслужил своей преданностью польскому народу. Затем он сообщил, что передал мое письмо двум членам Директории, которые склонны считать, что наличие польского национального представительства в Милане в будущем могло бы стать весьма полезным. Однако все зависит от развития событий, предсказать которые никто не может. Бонно честно признался, что на сегодняшний день нет никакого единства мнений даже среди членов Директории, не говоря уже о всей Франции. В этих условиях ничего не остается, как ждать перемен, которые наступят после подписания мира с Венским двором и возвращения генерала Бонапарта. Это все, что я услышал от Бонно, и чем я мог поделиться с соотечественниками. На предоставление ответа в письменном виде Бонно разрешения не получил.
|
|
|
Глава IV
30 апреля к нам пришла весть о том, что Костюшко после освобождения из петербургской тюрьмы прибыл в Гамбург. Мне было поручено написать ему письмо от имени всех соотечественников, находящихся в Париже, и поздравить славного поляка с выходом на свободу, а также выразить, как глубоко мы все тронуты великодушием российского самодержца по отношению к вчерашнему врагу. Все горели желанием вновь встретиться с Костюшко и тешили себя надеждой, что восстанавливать свои силы и здоровье он приедет во Францию. Я отмечал в письме, что освобождение Костюшко окрылило нас, и мы, как и все поляки, преисполнены к нему самых высоких чувств.
От себя лично я послал Костюшко еще одно письмо. Так же поступил и Барс. Через три недели, когда я уже находился в Брюсселе, пришел ответ от Костюшко. Барсу он тоже написал. Не желая никому лишних неприятностей, Костюшко не стал отвечать на наше коллективное послание с сорока подписями и ограничился тем, что в письме ко мне выразил свою глубокую признательность всем нам за теплые приветствия и добрые пожелания, которые растрогали его до глубины души. Он также подчеркнул, что никогда не прекратит своей деятельности на благо отечества.
|
|
|
Соотечественники никак не хотели отпускать меня из Парижа и уговаривали, чтобы я занялся организацией национального представительства в Милане. Уже несколько дней Барс то и делал, что собирал аргументы в пользу этого проекта. А Выбицкий почти не выходил из моей комнаты, пытаясь убедить меня в достоинствах плана о созыве сейма. И тот, и другой не сомневались, что мой отъезд не помешает им осуществить свои намерения. При этом они рассчитывали на поддержку французского правительства и генерала Домбровского, который разделял их взгляды и в то время находился со своими легионами в Италии. Барс и Выбицкий решили подготовить и разослать циркулярное письмо членам сейма, оставшимся в Польше, полагая, что моя подпись придаст дополнительную весомость документу и поможет бывшим депутатам сделать свой выбор в пользу созыва сейма в Милане.
Как мог я пытался показать им бесперспективность и нецелесообразность этого проекта. Говорил про угрозы и опасности, которые мы можем навлечь на уважаемых, добропорядочных людей, уже принесших немало жертв для своей страны. Растолковывал, что если мы – изгнанники, потерявшие свое имущество и оставшиеся без копейки, можем сами распоряжаться своей судьбой и строить как хотим свои призрачные планы, то призывать собственников оставить свои владения, отрывать отцов от детей и втягивать их в неразумное, рискованное и, как я считал, бесполезное дело – было бы опрометчиво, бесчеловечно и недостойно с нашей стороны.
|
|
|
В правоте своих резких возражений я не сомневался еще и потому, что текст циркулярного письма, которое предполагалось послать в Польшу, показался мне бездарным. В письме давалось неверное толкование сущности вопроса, и частное мнение нескольких поляков было представлено в виде официальных предложений, якобы принятых Директорией.
Меня внимательно слушали, потому что хотели получить мою подпись. В конце концов, я ее поставил, но только после продолжительных дискуссий и после того, как сам отредактировал этот опус. Я максимально сократил текст и ясно изложил принципы, которые легли в основу проекта о созыве представителей конституционного сейма в Милане. При этом в тексте не было никакой агитации ни в пользу, ни против этого проекта.
|
|
|
Мы давали понять, что правительство Франции не отвергает данную инициативу, и обращались к бывшим представителям сейма взвешенно отнестись к проекту и поступать в соответствии со своими убеждениями, опытом и патриотическими чувствами.
Письмо подписали Мневский, Ташицкий, Прозор, Выбицкий, Барс, Валихновский, Раецкий, Кохановский, Войчинский и многие другие. Содержание письма и все выражения теперь не вызывали никаких замечаний, и я без колебаний под ним подписался. Впрочем, я был уверен, что инициаторы проекта напишут личные письма своим друзьям в Польше. Но это было уже не мое дело.
Я считал, что на конвертах не следует указывать фамилии получателей нашего письма, а лучше обязать курьера выучить их наизусть. Меня не послушались и специально написали фамилии таких адресатов, как Адам Чарторыйский, Игнаций Потоцкий, Малаховский, а также самых влиятельных депутатов сейма, так как решили, что без этих фамилий наше послание сочтут подозрительным и все наши старания будут напрасными.
Далее случилось то, что я и предвидел. Нарбут, которому поручили доставку корреспонденции, был задержан на границе. То же самое случилось и с Кохановским. Он вез послание жителям Галиции, в котором по неосторожности поставили фамилии многих галичан. У обоих все бумаги были изъяты пограничниками.
Провал проекта, компрометация многих уважаемых граждан, гонения и преследования по всей стране – вот что стало результатом этой необдуманной и безответственной инициативы.
Наконец, я уехал в Брюссель с твердым намерением вернуться в Париж сразу же после возвращения из Италии генерала Бонапарта.
Услуги французскому правительству, оказываемые польскими легионами, увеличение их численности за счет поляков, желающих нести службу в армии, грядущие перемены в правительстве Франции, недолговечность мира с Венским двором, возможность объявления войны со стороны России несмотря на миролюбивую риторику императора Павла – все эти факторы еще поддерживали во мне веру в благоприятный исход нашего дела. Такая перспектива обнадеживала, но она была где-то далеко-далеко… А пока… Лишенный всякой надежды на возвращение на родину, вдали от семьи, без средств к существованию, я не располагал никаким иным противоядием от всех бед, обрушившихся на меня, кроме терпения. В чем я находил утешение, так это в уверенности, что я сделал то, что мне велел долг.
В Брюсселе я получил новости, которые меня окончательно доконали. Польские военные в Валахии и Молдове нарушили данное мной указание от имени Обера дю Байе о недопущении никаких действий без получения на то соответствующего разрешения. Около сотни поляков во главе с Дениско перешли границу с Галицией и попытались совершить налет, за что и были наказаны. Они попали в окружение австрийских войск. Пятнадцать бойцов с оружием в руках погибли. Двенадцать человек были взяты в плен и тут же повешены. Остальные вместе с командиром сбежали в Молдову.
До меня дошли сведения, что не кто иной, как Обер дю Байе поручил Дениско провести эту операцию, цель которой состояла в том, чтобы проверить состояние боеготовности австрийцев в Галиции. Никаких подтверждений этому я не получил, и мне тяжело поверить в такую версию. Между тем совершенно точно известно, что посол Обер дю Байе вызывал к себе в Константинополь Дениско, который после возвращения в Бухарест и предпринял эту дерзкую, безрассудную вылазку. Никакой пользы от этого не было, зато пострадали многие жители Галиции. Сотни людей были арестованы и в оковах доставлены в венские тюрьмы, где они подвергались пыткам и долгие годы томились в неволе.
Много лет спустя я узнал, что после этой глупой выходки Дениско поехал в Константинополь и попросился на прием к послу России. Он покаялся в содеянном и пытался оправдаться за свой поступок, совершенный в состоянии крайней безнадежности и отчаяния. Получив от посла письмо в свою поддержку, Дениско отправился в Петербург, где был представлен самому императору Павлу. Монарх принял его весьма благосклонно и одарил огромным земельным участком с сотнями крестьян, дабы возместить убытки за потерянные владения в Польше.
Дамбровский, как отмечалось выше, перешел на службу к русским. Остальные военные из Валахии и Молдовы возвратились на родину либо поехали в Италию и пополнили там польские легионы.
А гражданин Барс все никак не мог забыть проект о созыве сейма в Милане. Я получил от него в Брюсселе обращение, подписанное многими офицерами польских легионов. Мне, Выбицкому и Мневскому предлагалось приехать в Ломбардию и сформировать там ядро национального представительства. Это послание было датировано 3 мессидора.
К тому времени Мневский уже уехал из Парижа поближе к прусской границе. Я же не собирался покидать Брюссель до возвращения генерала Бонапарта в столицу и только после этого намеревался определиться со своим решением. Так что в Милан поехал один Выбицкий.
Из частной переписки я узнал, что генерал Зайончек недавно был назначен комендантом города Брешиа. Ему приказано сформировать шестнадцатитысячный корпус национальной гвардии и линейные войска из шести тысяч штыков. Генерал Домбровский представил Бонапарту всех польских офицеров, несущих службу в Италии. Наполеон тепло приветствовал поляков.
Я с удовольствием читал сообщения о продвижении по службе наших военных в составе польских легионов. Некоторые офицеры, как, например, Зимирский, Хамант и другие, которых я хорошо знал и интересовался их судьбой, дослужились до самых высоких воинских званий. Одним словом, все новости о наших легионах, которые приходили ко мне прямо из Милана либо из Парижа, доставляли мне радость и не давали угаснуть последним надеждам.
Во время моего пребывания в Брюсселе я узнал, что 17 октября 1797 года в Кампо-Формио подписан мирный договор между Французской республикой и Австрией. Отныне австрийский император признавал границами Франции ее естественные пределы: Рейн, Альпы, Средиземное море, Пиренеи и океан. Он давал согласие на то, чтобы Цизальпинская республика была образована из Ломбардии, герцогств Реджио, Модены, Мирандолы, из трех легатств, отнятых от Папской области – Болоньи, Феррары и Романьи, из Вальтелины и части венецианских владений на правом берегу реки Адидже. Австрийский монарх также уступил Брайсгау. Тем самым его наследственные земли удалялись от французских границ. Было условлено, что важный плацдарм Майнц будет передан французским войскам по военной конвенции, которую подпишут в Раштатте французский уполномоченный и граф фон Кобенцль.
Бонапарт доверил доставить Кампоформийский договор в Париж генералу Бертье и знаменитому Гаспару Монжу, члену комиссии наук и искусств в Италии. Подписание мирного договора в Кампо-Формио для Директории стало неожиданностью. Более того, этот документ показался ей не очень удачным, и она не торопилась его ратифицировать. Однако общественное мнение взяло верх, и вскоре все согласились, что условия мирного договора с Австрией весьма выгодны французскому правительству, и было решено утвердить все подписанное генералом Бонапартом.
В Брюсселе я узнал и о смерти короля Пруссии Фридриха Вильгельма II. Он скончался 16 ноября 1797 года.
После подписания договора в Кампо-Формио у меня уже не оставалось сомнений, что либо по собственной инициативе, либо по решению Директории генерал Бонапарт появится во французской столице. И я стал собираться в Париж, но непредвиденный случай задержал мой отъезд из Брюсселя.
Я обратился к мэру с просьбой о выдаче паспорта. Однако он предупредил меня, что без разрешения парижской полиции никто не сможет выдать мне такой документ. Через две недели мэр сообщил, что в Брюсселе я могу оставаться столько, сколько пожелаю, а получить разрешение на въезд в Париж можно лишь при наличии справки от одного из членов Директории либо от министра Французской республики, который знает меня лично. Я был в полном замешательстве. Польской депутации в Париже уже не было. Неразбериха, царившая в столице между членами правительства, а также перемены в министерствах не позволяли остановить свой выбор на чиновнике, к которому можно было бы обратиться. К счастью, в Париже теперь находился бывший посол Французской республики в Константинополе Вернинак[75]. Ему я и послал свое письмо, и вскоре получил справку следующего содержания:
«Я, нижеподписавшийся, довожу до сведения гражданина Сотена, министра полиции Французской республики, что познакомился с польским патриотом Михалом Огинским в Константинополе во время исполнения дипломатической миссии в Оттоманской империи. Гражданин Михал Огинский представлял в этой стране интересы своих соотечественников, которые являются друзьями Французской республики и врагами угнетателей своей страны. Вышеупомянутый гражданин пожертвовал свое огромное состояние на алтарь свободы и независимости отечества. Россия объявила его вне закона. Мне представляется, что всеми своими деяниями гражданин Михал Огинский заслужил право на благорасположенность и сочувствие французских властей. Париж, 10 фримера VI года республики.
Р. Вернинак».
Я передал эту справку мэру Брюсселя, через несколько дней получил паспорт и 2 декабря 1797 года уехал в Париж.
Глава V
6 декабря, завершив одну из самых блестящих кампаний в Италии, генерал Бонапарт возвратился в Париж. Теперь вся Италия оказалась под властью Франции. По французской политической модели в Италии недавно были созданы две новые республики. Император и князья Империи признали Французскую республику. Только в виде контрибуции Франция получила от Италии более ста двадцати миллионов. Национальный музей обогатил свои фонды за счет шедевров искусства, доставленных из Пармы, Флоренции и Рима. Их стоимость оценивали более чем в двести миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, укрепили мощь военно-морского флота Франции. Тулонские эскадры держали под контролем водные просторы Средиземного моря, Адриатики и Ближнего Востока. Новый торговый путь открылся через Альпы для товаров из Лиона, Прованса и Дофине. Эти удивительные результаты одной-единственной военной кампании, которая продолжалась всего лишь два года и принесла столько ярких побед, вызывали восхищение и уважение всей Франции к тому, кому она была обязана таким успехом.
Между тем Бонапарт появился в столице очень скромно и остановился в своем маленьком домике на улице Шантрен, которую муниципалитет спонтанно переименовал в улицу Победы.
Я прибыл в Париж накануне приезда Бонапарта и поставил перед собой цель чаще бывать в высшем свете, чем в предыдущий раз. Я решил как можно больше общаться с членами правительства и с самыми известными людьми того времени. Мне хотелось, чтобы все во мне видели не представителя польских патриотов, а самого обыкновенного гражданина Польши, живущего в изгнании. В таком случае мне не придется никого утомлять бесконечными жалобами о состоянии моей страны, за мной не будут следить иностранные агенты, я без всякой предвзятости буду относиться к своим собеседникам, из какой бы страны они не были. А самое главное – никто не подумает, что я пытаюсь выудить какую-то информацию. Ни у кого не возникнет ко мне никаких подозрений, и я смогу войти в любое общество, чтобы услышать различные мнения от всех, с кем сведет меня судьба.
Я обнаружил, что практически все французы любят поляков и находят у них немало общего со своим характером. Они хвалят поляков за их обходительность в общении, за их достоинство и любовь к родине. Французские военные не перестают восхвалять польские легионы. Однако эти приятные и лестные оценки никоим образом не проясняли подлинные намерения французского правительства, которое в тот период вело себя крайне нерешительно и было слишком озабочено внутренними проблемами собственной страны, чтобы заниматься еще и Польшей.
Меня представили новому министру иностранных дел Франции Талейрану. Я познакомился с такими важными лицами как Баррас, Бартелеми, Пишегрю, Тальен, Сийес и большинством французских генералов, принимавших участие в итальянской кампании.
Всех этих людей чаще всего я встречал в доме графа Лекутле де Кантеле. Они заходили сюда отобедать либо провести вечер. Именно здесь я узнал много подробностей о важнейших периодах французской революции и о главных событиях военных операций в Италии и Германии. В этом доме я также познакомился с генералом Бонапартом. Нас представил друг другу хозяин дома, и сразу после этого Наполеон поинтересовался, давно ли я уехал из Константинополя, как там поживает Обер дю Байе, кто из военнослужащих остался с ним, какие впечатления на меня произвела Турция?.. Мои ответы были столь же краткими, как и вопросы.
Однажды, когда я обедал у графа Лекутле де Кантеле, явился адъютант Бонапарта и подтвердил заказ генерала, который задерживался и не смог своевременно приехать.
После обеда находящиеся в зале дамы стали расспрашивать Наполеона о последних новостях из Рима, так как уже все знали, что дворец посла Франции Жозефа Бонапарта окружили, а генерал-адъютант Дюфо убит. Наполен очень любезно и доброжелательно пообщался с любопытными дамами и даже рассказал кое-какие подробности об этом происшествии. Говорил он хриплым голосом, и мне показалось, что в ту пору он должным образом еще не овладел навыками самовыражения. Я утверждаю это, вспоминая тот разговор, свидетелем которого стал сам. Бонапарт что-то говорил о видении, которое у него было за несколько дней до убийства генерала Дюфо, но я не смог расслышать подробностей о связи этого видения с реальностью. Слушали его, затаив дыхание, хотя всех удивило не столько само видение, сколько то, что такие вещи звучат из уст героя дня.
Затем многие дамы собрались у пианино и попросили меня сыграть марш, который я написал для польских легионов. Наполеон тоже подошел к инструменту и сказал: «А давайте послушаем! Ведь это о польских легионах. Только всегда следует добавлять: об отважных польских легионах, потому что поляки дерутся как дьяволы».
После этого заговорили о музыке, о выдающихся итальянских композиторах… Бонапарт также поддержал этот разговор, с похвалой отозвавшись о Паизиелло.
Через два дня министр иностранных дел Талейран дал великолепный бал в честь возвращения генерала Бонапарта из Италии. Собрались высокие зарубежные гости и лучшие люди Франции[76].
Сам генерал Бонапарт явился на бал с большим опозданием. Взгляды всех гостей уже давно были устремлены на дверь, через которую он только что вошел в зал. Люди, не встречавшие его раньше, были немало удивлены. Перед ними стоял мужчина невысокого роста, худощавый, смуглое от усталости и от избытка солнечных лучей лицо, гладкие блестящие волосы, ниспадающие до самых глаз, простой серый сюртук, на вид человек серьезный и не очень располагающий к себе.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!