Гражданину Бонапарту, командующему Итальянской армией 6 страница
Казалось, Бонапарт совсем не замечал ни праздничной суеты, ни заискивающих взглядов гостей и чувствовал себя чужим на этой пышной церемонии, где главным лицом был все-таки он сам. Кое с кем из ближайшего окружения он все же обменивался короткими репликами, но как только замечал, что вокруг него растет толпа желающих приблизиться к нему, разглядеть, услышать его, Бонапарт хладнокровно переходил в другое место, а то и в соседние залы, где все повторялось сначала. Вскоре Наполеон уехал: то ли от усталости, то ли от скуки, то ли от желания заняться более полезными делами. Бонапарта совершенно не волновало, какое впечатление на публику произвело его появление на балу[77].
Сразу же после возвращения Бонапарта в Париж к нему явились руководители всех политических партий. Принимать их Наполеон отказался.
Парижане жаждали увидеть его. Толпы народа стояли на улицах и площадях, по которым предположительно он мог проехать. Однако никому так и не удалось встретиться с генералом. Правительство проявляло к нему огромное уважение. И когда у членов Директории возникала необходимость проконсультироваться с Бонапартом, к нему присылали кого-нибудь из министров с любезным приглашением принять участие в заседании. После изгнания Карно вакантное место в Институте было предложено Бонапарту. Желая засвидетельствовать признательность республики генералу Итальянской армии, правительство устроило грандиозное празднество, формальным поводом которому стала доставка в Париж мирного договора, подписанного в Кампо-Формио. Перед Люксембургским дворцом были воздвигнуты огромные декоративные сооружения, на которых над пятью членами Директории развивались знамена, завоеванные в Италии. С речью выступил сам Бонапарт. Из его уст, между прочим, прозвучали и такие слова:
|
|
|
«Чтобы обрести свободу, французский народ вынужден был воевать с королями. Чтобы получить конституцию, основанную на разуме, ему довелось восемнадцать столетий бороться с предрассудками: религия, феодализм, деспотизм приходили на смену друг другу и управляли Европой. А с момента подписания мира, который вы заключили недавно, начинается эпоха представительной формы правления. Я вручаю вам Кампоформийский мирный договор, ратифицированный императором. Этот мир обеспечит свободу, процветание и славу республике. Когда благополучие французского народа будет основано на лучших конституционных законах, станет свободной и вся Европа и т. д.».
Я часто виделся с Сулковским, который был одним из адъютантов Наполеона и почти никогда с ним не расставался. Как-то он рассказал мне, что Бонапарт – человек довольно молчаливый, хмурый, задумчивый, как правило, чем-то озабоченный. На публике никогда не улыбается, а вот в узком кругу, среди своих, как это бывало в доме графа Лекутле де Кантеле и везде, где не было людей, чье присутствие стесняло его, генерал охотно включался в разговор и поддерживал беседу. В общении с глазу на глаз с Сулковским он откровенно и доверительно делился своими планами, а порой до слез смеялся, услышав какую-нибудь пикантную историю о дамах, которых знал лично. Как уверял меня Сулковский, вернувшись в Париж, Бонапарт поселился в маленькой, очень скромно обставленной квартире, и большую часть дня проводил над географическими картами. Он расстилал их на ковре в своем кабинете и с компасом и карандашом в руках переходил от одной карты к другой, намечая маршруты предстоящих кампаний и планируя то вторжение в Англию, то поход в Египет. В свет выезжал редко. Иногда посещал театр, где всегда предпочитал место в задрапированной ложе. Чаще всего домой возвращался часам к девяти, а затем при лампе читал до двух-трех часов ночи.
|
|
|
Несмотря на все знаки уважения, которые Директория оказывала Бонапарту, ни для кого не было секретом, что ее руководители завидуют генералу. Завидуют его славе, его весу и влиянию, его популярности. А вот солдаты и офицеры, возвращающиеся во Францию, с восторгом рассказывали о боевых способностях своего генерала.
|
|
|
Тем временем разногласия между членами правительства создавали все больше и больше препятствий для нормального развития страны. Работа центральных органов управления Франции не оправдывала ожиданий людей. Со всех сторон сыпались жалобы и нарекания. Многие стали с надеждой обращать свои взоры на триумфатора итальянской кампании.
Прошло несколько месяцев, как я приехал в Париж. На моих глазах Франция разрывалась на части от волнений и действий заговорщиков. К чему это могло привести, предугадать было сложно. Мне же представлялось, что близится правительственный переворот и грядут новые перемены. И это уже было вопросом времени. Такая перспектива ничего хорошего для поляков не сулила, и нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать.
Ход моих мыслей подтвердил и министр иностранных дел Талейран, с которым я встретился перед отъездом из Парижа. Хочу воздать должное этому политику. Он был первым, кто не стал услаждать наши химерические надежды и открыто сказал, что теперь полякам было бесполезно обращаться в правительство Франции со своими просьбами и ходатайствами. При этом признавал, что все его соотечественники озабочены судьбой польского народа, и охотно допускал, что придет день, когда французы захотят и смогут помочь нам возродить Польшу. Однако в данный момент, повторил министр, думать и мечтать об этом не следовало. Говоря обо мне, Талейран заметил, что человеку, имеющему семью, едва ли стоит приносить в жертву свое состояние и противиться искушению вернуться на родину. Он знал, что в России я попал в списки лиц, объявленных вне закона, лишенных состояния и подлежащих преследованию, но не учитывал, что и в Пруссии приняты самые суровые меры в отношении польских эмигрантов. Министр советовал мне ехать прямо в Берлин и обратиться к королю Пруссии, нынешнему союзнику Французской республики, который всячески демонстрирует свою приверженность этому альянсу. Он заверил меня, что я вполне мог рассчитывать на лояльность правительства Берлина, где в случае необходимости меня возьмет под свое покровительство официальный представитель Франции.
|
|
|
Я поблагодарил Талейрана за внимание и заботу обо мне и сказал, что прежде чем решусь отправиться в Берлин, должен внимательно изучить тамошнюю обстановку, а пока что остановлюсь в Гамбурге. Как-никак, оттуда уже ближе к Берлину. Я попросил о рекомендательных письмах для гражданина Робержота, полномочного представителя Франции в Ганзейских городах. Уже на следующий день эти письма доставил мне гражданин Дюран, руководитель секретариата министерства иностранных дел Франции.
Глава VI
Уехал я из Парижа в конце апреля 1798 года, позаботившись о том, чтобы при мне не было никаких документов, писем и записок, которые могли бы вызвать хотя бы малейшие подозрения. Именно в ту пору в душе моей появилась уверенность, и с ней я уже не расставался никогда, что Польша возродится. Но ни я, ни патриоты, которые всегда были рядом со мной, к этому уже причастны не будем. Спасения я ожидал исключительно от Провидения, от счастливого стечения обстоятельств, от польских легионов, которые действительно становились ядром национального представительства.
В Гамбурге мне пришлось вести себя крайне осторожно: я попал в поле зрения российских и английских агентов, которые постоянно следили за мной. Я не общался с экзальтированными типами, избегал встреч с подозрительными личностями, не поддерживал никакой переписки с соотечественниками, проживающими в Дрездене, Венеции и Париже. В конце концов, мне удалось не подставить себя под удар. Несколько раз я встречался с генералом Дюмурье, герцогом де Лианкуром и Александром Ламетом. Гораздо чаще виделся с генералом Валансом. Мне показалось, что он старался познакомиться со мной поближе. А вот к Риваролю я заходил каждый день. Беседовать с ним было одно удовольствие. Всякий раз я обязательно слышал от него что-нибудь поучительное, разумное и интересное. Больше всего мне нравилось, когда Ривароль читал статьи из своего словаря французского языка. Жаль, что природная лень не позволила ему завершить эту оригинальную работу. Запомнились также его любопытные разъяснения и комментарии к текстам Горация, которые мы вместе читали.
В Гамбурге я узнал из газет о новом походе французов в Египет. План этой военной экспедиции недавно разработал сам Бонапарт. Генерал понял, что не наступило еще время, чтобы воспользоваться раздором и смутой во французском обществе и возглавить правительство, а потому решил дистанцироваться от Директории и отправился в экспедицию в далекие края, где никто не будет мешать ему вести военные операции. И там, в Египте, вдали от Франции, от мятежных группировок и политических партий, он сможет стяжать себе новые лавры.
Египетскому походу предшествовали интересные события. По всей стране поползли слухи о высадке французов в Англии. В Нормандии, Пикардии и Бельгии начали сосредоточиваться французские войска, и это на самом деле не могло не беспокоить английское правительство. Наполеон лично следил за передвижением войск и неоднократно выезжал с инспекторскими проверками в указанные районы, тем самым великолепно подтверждая слухи. А в это время в Тулоне и других средиземноморских портах шла реальная концентрация французских вооруженных сил. Там уже дислоцировались отборные части сорокатысячной армии. Тринадцать линейных кораблей, четырнадцать фрегатов, четыреста транспортных судов в любую минуту были готовы взять на борт и эскортировать это войско под командованием генералов Бертье, Кафарелли, Клебера, Дезе, Ренье, Ланна, Дюма, Мюрата, Андреосси, Бельяра, Мену и Зайончека. Уже был сформирован штаб Бонапарта. В числе адъютантов Наполеона были его брат Луи Бонапарт, Евгений Богарне, Дюрок и Сулковский. В обстановке сверхсекретности в состав участников экспедиции включили и сотню членов комиссии наук и искусств.
19 мая 1798 года корабли французского флота под командованием вице-адмирала Брюэса вышли из Тулона. 13 июня французы заняли остров Мальта, а 1 июля высадились в Египте и овладели Александрией. Победные реляции об успехах французской армии распространялись по Европе с удивительной быстротой. Но вот пришло сообщение о неожиданном разгроме французского флота в морском сражении при Абукире, и все заговорили о неминуемом провале египетской кампании, несмотря на все победы французов на суше.
Все прекрасно знают, что произошло в Египте и Сирии позже, до возвращения Бонапарта во Францию.
События в Египте никоим образом не касались Польши, и я не стал бы о них упоминать, если бы в рядах французских войск не воевали мои соотечественники, отличившиеся своей доблестью и ратными подвигами. В газетах и бюллетенях были опубликованы сообщения о награждении генерала Зайончека за личное мужество и отвагу, проявленные на полях сражений в Египте, и о гибели Сулковского, адъютанта Бонапарта, который пал смертью храбрых 21 сентября 1798 года под Каиром.
Но вернемся в Гамбург, где я влачил жалкое существование без денег и без всякой надежды. Я предпринял безуспешную попытку воссоединиться с семьей, которая находилась на польской территории, подвластной Пруссии. В конце сентября мне сообщили, что король и королева Пруссии во время путешествия в Варшаву интересовались у супруги о моих делах. Жена воспользовалась этой встречей и попросила о разрешении для меня вернуться на родину. После этого мне прислали паспорт вместе с очень любезным письмом от принца Вильгельма Оранского, шурина короля[78]. В этом послании, в частности, говорилось: «Искренне рад, что могу оказать вам услугу и содействовать вашему выезду на родную землю и возвращению в лоно семьи».
Трудно мне передать чувства, охватившие меня на польской границе. Мать моя несколько месяцев назад умерла. Ушли из жизни и многие друзья, а те, кого Бог уберег, находились за непреодолимой границей: путь в российские и австрийские владения был для меня заказан. И только король Пруссии предоставил мне пристанище на подчиненных ему польских территориях. Все мои поместья пропали, и мне ничего не оставалось, как остановиться в отцовском имении жены неподалеку от Варшавы.
Четыре недели я провел там в безумной тоске, совершенно не зная, чем заняться и что готовит мне судьба. Из глубочайшей меланхолии меня вывели слухи о том, что в Польше вновь начались аресты. Полиции якобы было дано указание удвоить бдительность и внимательно следить за действиями многих известных патриотов, среди которых фигурировали Игнаций Потоцкий, Малаховский и Солтык. Я решил немедленно ехать в Берлин, поблагодарить короля за разрешение побывать на родине и одновременно обезопасить себя от всяких подозрений, если таковые имеются.
15 ноября 1798 года я прибыл в Берлин. Невозможно передать незабываемые впечатления от теплого доброжелательного приема, оказанного мне королевской семьей.
Однако уже на следующий день мой добрый друг барон Рид, голландский министр, прислал мне записку. В ней сообщалось, что в то самое время, когда мне оказывали почести в королевском дворце, министру полиции доложили, что мое имя находится в списке подозрительных и опасных лиц. А на ужине у графа Шуллембурга меня назвали якобинцем, и все были в недоумении, почему король так расположен ко мне. Барон Рид успокаивал меня, что больших последствий это не получит и все недоразумения развеются, как только в светских кругах Берлина меня узнают поближе. А пока барон советовал мне не терять время и записаться на прием к министру иностранных дел графу Гаугвицу и министру полиции графу Шуллембургу.
Я так и поступил. Уже на следующий день побывал у обоих министров. Беседовать с ними было одно удовольствие, и в дальнейшем и тот и другой относились ко мне предельно корректно. Каждый из них сказал мне практически одно и то же, используя при этом одни и те же выражения. Они были прекрасно осведомлены о моем участии в восстании 1794 года и не видели в этом ничего предосудительного, так как защита родины – долг каждого гражданина. Министры знали о моем пребывании в Венеции, Константинополе и Париже, а также об остальных моих делах после восстания. Все это не вызывало с их стороны никаких упреков: как свободный человек я мог поступать согласно своим желаниям и убеждениям. Ни один, ни другой не сомневались, что вести себя в Пруссии я буду благоразумно и достойно, а правительство возьмет меня под свое покровительство и обеспечит мне тихую, спокойную жизнь во всех владениях Его Величества короля Пруссии.
Почти четыре месяца я жил в Берлине и все это время обдумывал, как можно получить разрешение на въезд в Россию. Все варианты, которые приходили в голову, я вынужден был отметать, так как в Петербурге у меня никого не было, кто мог бы порадеть за меня. А в Литве нашлось бы много людей, не желавших моего приезда, и они очень огорчились бы, если бы я туда вернулся.
Король не раз и не два подробно расспрашивал меня о конфискации моих земель и о причинах гонений против меня. В один прекрасный день через графа Гаугвица король передал мне свой совет: обратиться с письмом к императору Павлу. Предполагалось, что мое письмо царю вручит уполномоченный Пруссии в Петербурге, который уже получил инструкции об оказании мне поддержки от имени короля.
Такой демарш показался мне очень многообещающим. А получилось все наоборот: император Павел оскорбился, что бывший российский подданный ходатайствует о помощи от имени чужого двора, вместо того, чтобы напрямую обратиться к нему со своей просьбой.
29 марта 1799 года я получил письмо от графа Ростопчина:
«Господин граф! Его Величество император, ознакомившись с вашим посланием от 12 марта сего года, счел невозможным удовлетворить вашу просьбу и повелел мне довести это до вашего сведения.
Честь имею и т. д. и т. п.
Подпись: Ростопчин».
Много лет спустя я узнал, что была и еще одна причина, по которой император Павел мог отказать в моей просьбе. Дело в том, что незадолго до того, как в Петербурге получили мое письмо, в одной гамбургской газете появилась статья о моей работе в Константинополе, о частых встречах с Обером дю Байе и о контактах с членами Директории в Париже. В Петербурге все это истолковали против меня, о чем было доложено императору Павлу.
Покинув Берлин, я вновь приехал к семье. В полном уединении, в нужде, ничем не занимаясь, жил в деревне. Подробности из моей личной жизни вплоть до 1802 года не представляют никакого интереса. Дважды съездил в Берлин, где встречал неизменную поддержку, покровительство и сердечный прием у короля. Еще раз написал императору Павлу, но ответа так и не дождался. Затем пришло сообщение о кончине российского монарха 24 марта 1801 года.
Через несколько месяцев обратился к императору Александру, преемнику Павла. Я так поверил в великодушие и благородные чувства нового российского царя, что не сомневался в его положительном ответе. Не знаю, быть может, письма мои не доходили до Петербурга, а возможно, новые владельцы моих конфискованных земель и личные враги чинили какие-то препятствия для моего возвращения в Россию, но ждать, пока сбудутся мои надежды, мне довелось долго.
В Пруссии из газет легко было получить информацию о событиях во Франции и общей ситуации во всей Европе. Это было хорошим подспорьем для меня. После моего отъезда из Гамбурга в жизни европейских государств и дня не проходило без интересных фактов первостепенной важности. Последней новостью, которую все активно обсуждали, стало сообщение о морском сражении при Абукире.
Пока французские войска под командованием генерала Бонапарта вели бои в Египте и уже стали угрожать Сирии, генерал Жубер занял Турин, генерал Шампионне вошел в Неаполь, провозгласил Партенопейскую республику, и теперь вся Италия оказалась под властью Франции. Несмотря на все эти успехи в самой Франции ничего не менялось. Там по-прежнему царили разногласия, распри, тревоги и недовольство.
В то время как уполномоченные республиканцы в Раштатте вели переговоры о мире с Империей, сформировалась вторая коалиция, объединившая все европейские державы за исключением Пруссии и Испании. В коалицию решилась вступить и Россия несмотря на мирные инициативы императора Павла. Из-за нашествия французских войск в Египет коалицию поддержали Берберийские государства, а также Оттоманская Порта.
Имея явное превосходство в численности вооруженных сил, страны коалиции одновременно пошли в атаку на Францию в трех зонах: в Италии, Швейцарии и Голландии. Наступательные операции прошли столь успешно, что во французской столице не на шутку встревожились. Внутриполитическая обстановка обострилась до предела.
Посол Франции в Берлине Сийес был срочно отозван в Париж, где в Директории заменил Ревбеля. Сийес пытался отменить республиканскую конституцию III года и установить новый, более умеренный основной закон, над текстом которого сам усердно работал.
Генералы Массена, Брюн, Жубер, погибший в сражении при Нови, и Шампионне оказывали яростное сопротивление союзническим войскам. Однако раздоры между членами правительства и ожесточенная борьба между партиями довели ситуацию в республике до критического состояния.
Тем временем генерал Бонапарт, внимательно отслеживавший все события во Франции, оставил Египет, пересек на фрегате Средиземное море, кишевшее английскими кораблями, и 9 октября 1799 года сошел на берег во Фрежюсе. Его восторженно встречали по дороге в Париж. В столице уже заждались Наполеона генералы, члены Директории, депутаты и даже ультрареспубликанцы. Каждому хотелось представиться ему, получше разглядеть его, услышать каждое слово корсиканца. В его честь справлялись праздничные вечера и обеды. А Бонапарт все время оставался бесстрастным наблюдателем, степенным, серьезным, сдержанным и не очень предупредительным человеком, который молча строил свои планы, на осуществление которых потребуется не так уж и много времени.
После некоторых колебаний он пошел на сближение с Сийесом, так как увидел в нем единственного сторонника, способного понять и активно поддержать его замыслы. Они пришли к единому мнению о необходимости отмены конституции III года. 19 брюмера VIII года (10 ноября 1799 года по старому стилю) после блестяще спланированной и проведенной операции, в которой Сийес проявил неповторимую ловкость и сноровку, а Бонапарт все свое влияние среди военных, с народным представительством во Франции было покончено. В состав временного правительства вошли три консула: Бонапарт, Сийес и Роже Дюко, а также две законодательные комиссии, которым было поручено подготовить новую конституцию и определить окончательный порядок вещей.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!