Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 22 страница
– Ах, беда какая! – вздохнул старичок и, сунув платок в карман, засеменил по тротуару.
Наконец, он не выдержал.
– Федюк! – закричал он и замахал обеими руками. – Федюк!
Ковбыш оглянулся, увидел отца и крикнул ему:
– Вали к нам, отец!
Старичок замахал ему в ответ рукой, потоптался на тротуаре, подумал, потом рванулся и побежал по мостовой, расплескивая лужи. Ему дали место в строю, рядом с сыном, и он сразу стал серьезным, расчесал усы, поправил шапку.
Парень в каком‑то золотом халате, в седом парике и с очками на носу продирался сквозь колонну вперед.
– Это кто будет? – шепотом спросил Ковбыш‑отец у Юльки.
– Бог Саваоф.
– А‑а! – улыбнулся старик. – Очень приятно. Тридцать лет и три года, слышь ты, вколачиваю гвозди в подметки, а бог мне не зустревался. А вот, слышь ты, на тридцать четвертом зустрелся. Ну, будем знакомы! – И он обменялся с богом Саваофом церемонным рукопожатием.
После демонстрации Юлька одна пошла домой.
Домой – это теперь означало: в детский дом. Ее устроили там в комнате воспитательниц. Она занималась с детьми спортом и играми.
У нее было по горло работы – и в школе и в детдоме, но все же она часто думала о маленьких сестренках: как они? И представляла: неумытая, грязная, ползет Наталка по полу или ревет, голодная, а Варюшка не управится с ней.
И ей хотелось прийти, приласкать их, посадить их к себе на колени, потереться щекой об их щечки.
|
|
|
«Бедные мои!»
Она не выдержала и вечером пошла к маленькому домику на Ковыльную улицу. Сквозь занавески, сшитые еще ею, струился матовый свет. Дети были дома. Юлька попыталась заглянуть в окошко, но оно было высоко, – не выросла еще Юлька! Сквозь занавески же ничего не было видно. Она минут десять бродила около домика, ожидая: может, окошко распахнется, будут слышны голоса, – тогда послушать, как смеется Наталка, и спокойно уйти. О возвращении к матери Юлька не думала ни минуты. Но окошко не распахнулось, Юлька так и не услышала Наталкиного звонкого смеха. Глотая подступающие к горлу слезы, она быстро ушла отсюда.
3
– Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты не кушаешь, мой мизинчик? – мать грустно смотрит на своего любимого сына.
Ломая хрусткие голубые заморозки, прошла через встрепанный городишко тяжелая артиллерийская тачанка, увозя среднего сына – Моисея Воробейчика, большевика. Мудрый Соломон, старший сын, поглядел вслед, пожал плечами, поцарапал тупыми ногтями курчавую черную бородку, потом ушел к себе в магазин, на Караванную, сердито бросать на счетах костяшки, пересчитывать свою судьбу. Черные брови у Сарры, черные ресницы, как сентябрьские сумерки, дымящиеся в кривых переулках. Поезд увез Сарру, – белый платочек в окошке, белый платочек у заплаканных глаз. Один остался сын, мизинный сын – Рува, Рувим, Рувочка, радость, надежда, слава.
|
|
|
– Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты ничего не кушаешь, мой мизинчик?
– Ах, мама! – « отмахивается Рува Воробейчик. – Ах, мама! – Он печально бродит по комнатам, растерянно хватаясь за вещи, а за ним поспешает маленькая, сухонькая старушка мать, трясет седой головой и умоляет:
– Ну скушай котлетку, Рувчик! Ну скушай хоть одну.
– Что же это будет, Никита, а?
Ковалев насмешливо смотрит в испуганные глаза Воробейчика.
– Рыжие у тебя глаза, – вдруг говорит он приятелю. – Я только сейчас увидел: рыжие. Ты – большевик!
– Но почему?
– Большевики все рыжие.
– Красные?
– А!.. – отмахивается Никита.
Ему нравится дразнить приятеля такими недомолвками, тот пугается, и рыжие его ресницы дрожат.
– Но живешь ты плохо: опасаешься всего. Гляди веселей, Рыжий!
Воробейчик про себя думает, что и Никита живет плохо, только фанфаронится.
– Я не пойду больше к Хруму, – бормочет Рува. – Чего ради!
– А не ходи!
– Послезавтра выборы, ты помнишь?
– Забыл!
– Нет, в самом деле, что будет? Уйдем без боя? Или хлопнем дверью?
|
|
|
– Хлопнем! Дверью!
Воробейчик видит: не хочет Ковалев разговаривать с ним всерьез.
«Ну и ладно, – думает он обиженно. – Сам разберусь!»
Он демонстративно уходит, высоко подняв рыжую голову.
Ковалев насмешливо смотрит ему вслед.
– Гвардия! – горько усмехается он.
Зачем он впутался в школьные дела? Ему надо бы скорее кончить школу, вырваться на широкую дорогу, а там... У него захватывало дух, когда он думал о перспективах.
Здание, выстроенное отцами Лукьяновых на песке, рухнет, задавив неудачных строителей, и покуда на белых конях въедут в поверженные города есаулы из‑за границы, Никита Ковалев и его поколение уже будут владеть ключами от городских ворот.
– Где вы были, отцы? – презрительно спросит Никита. – Дайте‑ка нам место. – И положит свою пятерню на добычу.
Зачем же он спутался с Воробейниками и Пышными?
– Есть такая наука: арифметика, – сказал ему как‑то Хрум. – Два всегда больше и лучше одного.
Был план: подчинить своему влиянию школу, создать здесь гвардию, преданную настолько, чтобы, не задумываясь, бросилась она на все: на террористический акт, на шпионаж, на восстание; вырастить эту гвардию, закалить ее в ненависти; добро, любовь, жалость, стыд, совесть вырвать на сердца и выбросить на свалку.
|
|
|
Он мечтал когда‑то об этой железной, безусловно преданной ему гвардии. Теперь он только горько смеется.
Он побежал в класс, вытащил тетрадку, вырвал листок. Быстро написал что‑то и крикнул Воробейчику:
– Роман! Перепиши и повесь!
Воробейчик быстро прочитал бумажку.
– A‑а! Так бой! – нервно улыбнулся он.
Плакат скоро появился в коридоре.
ВНИМАНИЕ!
Сегодня после уроков в школьном зале состоится показательный суд над учеником 6‑й группы А. Гайдашем, обвиняющимся а хулиганстве.
Состав суда: И. Ковалев (председатель), А. Пышный и А. Алферова (члены).
Секретарь суда: Р. А. Воробейник .
Общественный обвинитель: А. Канторович.
Алеша прочел плакат и засмеялся. Ребята толпились около него и с любопытством ждали, что он сделает, а он только засмеялся и отошел.
Шел легко, даже весело, тихо посмеиваясь. Встретил Юльку, крикнул ей, чтоб все слышали:
– Вот в тюрьму меня суд посадит. Ты смотри передачи носи, я колбасу люблю.
– Они смеются, – с ужасом сообщил Воробейчик Никите.
– Заплачут! – пожал тот плечами и быстро ушел в класс.
Рябинин после первого урока собрал ячейку. Пришло двенадцать человек.
– Вдвое! – улыбнулся Рябинин. – Ну, приступим! – Он обвел глазами ребят и вдруг невольно воскликнул: – Еще мало! Мало вас. Ведь вас сотни должны быть!
После второго урока рядом с плакатом о суде появился другой:
Школьная ячейка детской коммунистической группы при комсомоле предлагает на обсуждение учащихся следующий список старостата...
Дальше шел список:
Гайдаш, Кораблей, Бакинский. Хайт, Сиверцева Юлия и другие.
– Они смеются, – опять прибежал к Ковалеву Воробейчик. – И он сам смеется, Алеша Гайдаш.
– Ha! – протянул Ковалев бумажку. – Перепиши и повесь.
К концу перемены рядом со списком ячейки висел другой.
В этом списке были: Ковалев, Пышный, Сиверцева Юлия, о которой было написано, что она организатор детской коммунистической группы, Канторович, Воробейчик, Ковбыш и другие. Каждому была дана небольшая характеристика.
Воробейчик, переписывая список, обиделся: его Никита поставил на пятое место и ничего о нем не написал.
Список вызвал бурю в коридоре. Ковбыш котел сорвать его, и только ребята удержали. – Меня, меня? – рычал он, потрясая кулаками. – Меня в ковалевский список? За что? А! За что? – он чуть не плакал.
– Это они свою революционность показывают, – объяснил Алеша. – И Юльку тоже для этого.
Ему нравилось все, что происходило сейчас в школе: борьба, списки, выборы!
– Голосуйте только за список ячейки! Голосуйте только за список номер один!
Он готов был влезть на подоконник и митинговать целый день, и чтоб полицейские стаскивали его за ноги, и чтоб свистели казачьи нагайки, и красный флаг чтоб трепыхался в воздухе.
– Голосуйте за список номер один! Голосуйте за список большевистской ячейки!
А уже появился и список № 3. Он почти не отличался от списка ячейки. В нем были только добавлены: Мерлис Мирон, сын ресторатора, и Лобас Иван, сын арендатора бойни.
Золотушный Мерлис стоял около своего списка и звонко кричал.
– Да! – кричал он, ударяя ладонью по Ковалевскому списку. – Да! У нас не должно быть места в советской школе такому элементу, как Ковалев. А ну? Кто он? Откуда? Не его ли отец порол моего отца? А ну? Где они были во время революции, господа Ковалевы, в чьем лагере?
– А твой где был? Твой отец где? В подвале прятался? – зашумела толпа.
– Мой отец?! – перекрикивая всех, визжал Мер‑лис. – Он служил, мой отец! В опродкомарме он служил. Можно справиться. Он участвовал в войне, он по снабжению работал, мой отец, а теперь, когда объявлен нэп, мой отец откликнулся. Он стал советским купцом, мой отец. Он платит налоги, поддерживая государство, мой отец. Мы не контрреволюционеры, мы – за советскую власть! И я голосую за список ячейки.
Перекрикивая его, надрывался Андрей Дроздович, ученик шестой группы.
– Наша школа пахнет старой гимназией! – кричал он. – Факт! Преподаватели – старые, программы – старые, порядки – старые! Факт! Наша программа – вот! – он хлопал ладонью по своему списку, в котором была изложена программа:
1. Высшая власть в школе принадлежит школьному совету, состоящему наполовину из учащихся, наполовину из педагогов. Совет решает, какие предметы преподавать, какие учителя и т. д.
2. Все дела, касающиеся учащихся (прием, перевод в высшие группы, исключение и т. д.) решаются только фракцией учащихся, членов школьного совета.
– Вот за что мы должны бороться! – кричал Дроздович. – Факт!
Список № 5 висел в стороне. Большой золотой крест был нарисован на нем.
«Православные, объединяйтесь!» – так начиналось воззвание. В состав старостата предлагались: Ковалев, Лариса Алферова и другие.
Потом появился список № 6, вывешенный, очевидно, просто из хулиганства:
Нас все знают, за нами все пойдут. Голосуйте за список своих ребят:
1. Руденко Павел, по прозванию «дядя Пуд».
2. Бугаев Трофим, по прозванию «Кулак‑могила».
3. Мажаров Алексей, по прозванию «Парень не промах», и т. д.
Списки возникали каждую минуту, вся стена скоро была оклеена ими.
Появился «список девочек», мотивированный тем, что «во всех списках одни мальчишки». Появился «список ячейки веселых ребят», «список ячейки любителей футбола», «список ячейки лунных ванн». Фамилии кандидатов этих списков были вымышленные.
– Это уже издевательство получается! – заволновалась Юлька.
– Ничего, пускай! – усмехнулся Рябинин. Он сейчас целыми днями просиживал в школе.
Алеша все более и более беспокойно ждал конца уроков. Ячейка настояла на том, чтобы он явился на суд.
– Мы сделаем этот суд судом над Ковалевым. Не дрейфь!
– Еще чего! – обижался Алеша и высоко задирал голову.
Но, бродя по коридорам, нетерпеливо прислушивался, что говорят о суде. О суде ничего не говорили. Шумели только о списках.
– Смеются еще или нет? – неожиданно спросил перед последним уроком Ковалев Воробейчика.
– Смеются, – сознался тот и с любопытством посмотрел на Никиту.
«А он‑то сам того... – вдруг подумал Рувка о своем шефе и облегченно засмеялся. – А он‑то дрейфит, дрейфит», – чуть не запел он.
– На, повесь! – мрачно сунул ему новую бумажку Ковалев и, согнувшись, ушел в класс.
Ввиду болезни общественного обвинителя тов. Л. Канторовича суд над Гайдашем, обвиняющимся в хулиганстве, переносится на послезавтра.
Послезавтра были перевыборы.
На уроке немецкого языка Алеша вдруг получил записку. Передал сосед по парте.
– От кого? – спросил Алеша шепотом, но сосед пожал плечами в ответ.
– Передали по партам.
Алеша развернул хитроумно сложенный конвертик и вынул оттуда бумажку, вырезанную в форме сердечка. На сердце было написано: «1, 11, 6, 24, 1, 3, 26, 12. 13, 6, 13, 6. 12, 13, 14, 4, 14, 13, 21, 1, 3, 9, 23, 6, 17».
– Что за ерунда, – пробурчал Алеша и скомкал бумажку.
Сосед, заглядывавший искоса в записку, не стерпел.
– А может, шифр? – спросил он нетерпеливо и покраснел, поняв, что выдал себя.
«В самом деле: может, шифр?»
Алеше пришло в голову, что цифры означают порядковые номера букв в алфавите. Он быстро написал алфавит, над каждой буквой поставил номер и скоро прочел записку: «Алеша, вы мне немного нравитес».
– Вот ерунда какая! – вспыхнул Алеша и беглым взглядом окинул класс.
Быстро нашел Тасю. «Она?» Но Тася, поджав губки, смотрела на учителя широко раскрытыми главами цвета разведенного в теплой воде ультрамарина. «Не она!»
Он снова прочел записку.
«А мягкого знака нет, – машинально заметил он, еще раз повертел записку и побагровел. – Смеются! Ну и черт с ними!»
Он уткнулся в тетрадь, в infinitiv'ы и impenfeclum’ы, но заниматься уже не мог, – так хотелось, чтоб это Тася ему написала, и не ради шутки, всерьез.
Во время большой перемены он исподтишка следил за ней, старался попадаться на глаза, встречаться в коридоре, но, встречаясь, небрежно смотрел в сторону: вот, мол, я ни капельки тобой не занят! Это было трудно: хотелось обернуться, посмотреть в теплые глаза Таси, узнать, что она думает о нем. Или шел с товарищем, разговаривая тихо, толково, но вдруг, заметив неподалеку Тасю, принимался хохотать деланным, актерским смехом. Удивленно оглядывался товарищ, равнодушно проходила мимо Тася, поводя остренькими, чуть приподнятыми плечиками; низко опускал залитое краской лицо Алеша и клял себя за глупость.
И вдруг Тася подошла к нему – просто случайно, он даже вздрогнул от неожиданности, услышав ее вопрос:
– О чем мечтаете, Алеша?
Испуганно посмотрел на нее: «Смеется?»
Беленькое в оборках платьице, бусы на розовой шее, строгий, черный бант в белокурой путанице волос.
«Нет, не смеется!»
Хотел ответить просто, искренне: «О тебе».
Еще зазнается!
И грубо, небрежно ответил:
– Ни о чем! О перевыборах! – Заложив руку за пояс, важно добавил: – Знаете, какие у нас, у ячейки, сейчас горячие дни, и разговаривать некогда.
Ушла удивленная Тася: беленькое в оборках платьице, бусы на розовой шее, строгий бант в путанице волос.
И как они ловко и аккуратно ату путаницу в прическе делают!
Алеша шумно вздыхает и, недовольный собою, уходит в класс.
Ради перевыборов школьного самоуправления были отменены уроки и вал тщательно выметен сторожем Василием. До сих пор подметала «клуб» сама культкомиссия.
Впервые на ученическое собрание в полном составе явились преподаватели. Они неловко топтались на пороге, не зная, где сесть, как вести себя. Школьники растекались по залу, заполняя даже подоконники: учителям были предоставлены места в первом ряду. Но они не заняли их. Было бы похоже на фотографический снимок, сидят справа налево господин инспектор, отец‑законоучитель, господа преподаватели, в центре – директор и господин попечитель.
Зинаида Николаевна первая нашла себе настоящее место: ее подхватили под руки школьницы, усадили, окружили ее и стали шептать свои секреты. Между учениками расселись и остальные педагоги.
Заведующий школой и Рябинин сели за стол, накрытый красной скатертью. Даже колокольчик был на столе, даже графин воды. Помощник заведующего школой, Платон Герасимович Русских, тоже зачем‑то выкатился в президиум.
Алеша не нашел себе места. Оглядел зал. Невольно увидел: преподаватель математики Хрум сидит рядом с Никитой Ковалевым.
Потом еще увидел: Тася шепчется с Зинаидой Николаевной. Хотелось узнать, о чем. Валька Бакинский сидит рядом с Тасей. Зачем?
Валька замахал ему рукой: вали к нам! Алеша нерешительно потоптался на месте, пошел.
– A‑а! Гайдаш! – певучим своим голосом приветствовала его Зинаида Николаевна. – Садитесь, садитесь.
«Почему Зинаида Николаевна улыбается?» – тревожно подумал Гайдаш и искоса бросил взгляд на Тасю. Он знал: школьницы всё рассказывают Зинаиде Николаевне, ходят провожать ее домой через степь на завод Фарке и, обхватив рукой тощую талию учительницы, шепчут ей свои сердечные тайны. Неужели и Тася ей нашептала?
– Вас в премьер‑министры, Гайдаш, да? – улыбнулась Зинаида Николаевна.
Алеша небрежно пожал плечами: пустяки, мол, – а сам опять искоса посмотрел на Тасю. Та тихо посмеивалась, слушая Бакинского.
Собрание началось. После вступительного слова завшколой приступили к выборам. Председательствующий Рябинин предложил голосовать не списками, а каждого отдельно.
– Это правильно, – прошептала Зинаида Николаевна, – это демократично.
Несмотря на духоту в вале, она по привычке куталась в ветхую вязаную кофточку. Учительница была худенькая, кофточка просторно висела на ней. И слова учительницы были всегда худенькие, жалостливые. Вся ее педагогическая практика прошла в деревне, в заводских поселках. Дети в драных пимах, в унылых ситцах; мужики, тоскующие по куску земли.
Россия!
– Были великие люди в России, – говорила она вчера на своем уроке литературы: – Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Некрасов. – И грустно добавляла: – А вы их не знаете, товарищи. – И еще более грустно: – И даже наших не знаете, современных.
Она затеяла внешкольные сверхпрограммные занятия. Ей не терпелось: она хотела все рассказать школьникам о великих людях их родины. Устраивая литературные суды, диспуты, поручала школьникам делать доклады. Главным ее помощником был Валька Бакинский, которому она предсказывала великое будущее.
– Вы только честно думайте и пишите честно, – говорила она, волнуясь и торопясь.
Она наклонилась сейчас к Бакинскому и спросила его шепотом:
– И вас тоже будут избирать, да?
Бакинский кивнул головой: он был польщен, увидев себя в списках ячейки.
Первым голосовали Гайдаша.
Зинаида Николаевна с любопытством посмотрела на него.
Алексей сидел, чуть подавшись вперед, стиснув зубы и упершись подбородком в кулаки.
«Вот он какой!» – вдруг подумала она испуганно и даже отодвинулась.
И ей непонятно, почему подымается такой шум, когда произносится фамилия Ковалева.
– К черту! К черту его!
– Не голосовать его совсем!
– Доло‑о‑ой!
Зинаида Николаевна нервно морщится: чем виноват ребенок, что его отец – офицер?
– Поймите же это, Валя, Гайдаш, – шепотом убеждает она их.
Вдруг стихает зал. Ковалев берет слово.
– Чувствуя себя... – произносит он отрывисто и хрипло, – чувствуя себя неспособным работать в этой атмосфере, я прошу снять мою кандидатуру.
Смех и крик перебивают его. Ковалев садится на место, он бледен, но спокоен. Рябинин замечает даже легкую усмешку на его губах и настораживается.
– Прошу! Прошу слова! – подымается Пышный. – Я тоже заявляю себе отвод, так как я перегружен учебой.
– Уважить! Уважить! – кричит, смеясь, зал. – Все равно не изберем.
А Рябинин морщится, он хочет понять: в чем тут дело? Он предоставляет слово Бондареву, кандидату ячейки.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 37; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!