Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 25 страница
«Товарищ хозяин» не пошевельнулся.
– Я грамотный, – продолжал Алеша, – семилетку кончаю. Нужда только и заставляет... Я все могу делать.
Опять не пошевельнулся.
– Я умею считать, – продолжал Алеша теряясь, – алгебру, геометрию прохожу. Физику тоже... Вам я пригожусь. Химию тоже... По физике мы уже механику прошли...
На толстых губах Аполлона Ивановича родилась улыбка.
Алеша увидел ее и повеселел. Он считал себя уже служащим завода.
– Да? – приветливо улыбнулся Аполлон Иванович. – Уже механику? И химию? И бином Ньютона, я, может быть, астрономию, и климатологию? И бактериологию? И ботанику? – Он вскочил на ноги и, хлопнув ладонью по столу, закричал: – Бутылки мыть!
Алеша растерянно попятился к двери.
– Эй, вы, как вас, товарищ физик! – закричал ему вдогонку хозяин. – Я нанимаю вас! Да, нанимаю. Бутылки мыть. По всем законам науки и техники. А? Идет? – И он расхохотался вслед убегающему Алеше.
Поздно вечером побрел Алеша домой. В школе он опять не был, но и к Ковбышу не пошел. Ему хотелось только одного: спать! Все остальное – завтра.
Он постучал осторожно в окошко.
«Только бы не отец!» – мелькнуло в голове. Но дверь открыл именно отец. Он распахнул ее широко и радушно, словно для дорогого гостя. Держа над головой фонарь, он застыл на пороге.
Алеша съежился и проскользнул в дверь. Отец медленно опустил фонарь и шумно задвинул засов.
«Неужто бутылки мыть? – подумал тогда Алеша и, расстелив на сундуке тулупчик, стал готовить себе постель. – Неужели бутылки?»
|
|
|
3
Отличная весна в этом году, отличный май.
Может быть, потому, что впервые за восемь лет не было ни фронтов, ни банд, ни выстрелов за околицей, ни санитарных поездов на вокзалах. Даже наверное: именно поэтому люди увидели, какая это замечательная и кроткая пришла весна. Передовая в газете начиналась так: «Горняки Донбасса! Худшее осталось позади...»
В эту весну Алексей входил взрослым парнем. Его руки уже знали тяжесть труда, а ноги – горечь безработицы. Его губы уже знали солоноватый вкус девичьих поцелуев. Нет, правда! Он сразу вырос в эту весну.
Раньше он брал весну на зуб. Весна несла с собой душистые лепестки акаций, их можно было есть. В скверах на серебристой маслине в июне появлялись маленькие, шершавые на ощупь плоды, продолговатые косточки, покрытые кожицей. Маслины не вызревали здесь, но и то, что получалось, годилось в пищу. Сладковатая кожица вязла на зубах; косточки выбрасывались.
А шелковица? Она беспризорно росла в стороне от вокзала, в почти вырубленном саду какого‑то заброшенного имения. Разве есть что‑нибудь слаще шелковицы?
А дикий терн, от которого зубы становятся синими?
|
|
|
А вишенки, щербатые вишенки, искрасна‑черные, как тлеющие угольки?
Алексей брал весну на зуб, на вечно голодный, острый зуб. Ему не было дела до цветения и ароматов весны, он был парень практичный и голодный.
Но сейчас, бродя с Тасей по запущенному скверу, он вдруг почуял какой‑то пряный, до жути знакомый запах. И не мог вспомнить, что это. Запах густел, наливался силой, наполнял все вокруг, запах становился тяжелым и плотным, осязаемым, как кисель. Вот уже все кругом облито этим буйным ароматом, в котором к острой, приторной сладости вдруг примешалась едкая горечь.
Цвели маслины...
Серебристые ветви тянулись к Алеше, царапали его куртку. Алеша впервые увидел, что маслина цветет ясным, желтым, как огонек, цветом, – и тогда он вдруг наклонился, бережно сломал ветку и церемонно преподнес ее Тасе.
И покраснел.
А Тася взяла, смущенно повертела ветку в руках и уткнулась в цветы сморщившимся носиком.
Отличная это была весна и отличный май!
По вечерам ребята ходили за город в лесок. Алеша прихватывал с собой Вальку. Шел неизменно и Рябинин; у него зажила нога, он отбросил костыли и ходил теперь, чуть прихрамывая и опираясь на палку. Ему уже давно пора было бросить возиться со школьниками и, закинув ноги на плечи, идти искать настоящее дело. Но он все откладывал и откладывал. Ребята крепко привязали его к себе. Он ходил с ними по вечерам в лесок, разжигал костры, лежа ничком на сырой земле, раздувал пламя.
|
|
|
А ребята растекались по лесу, прятались за стволами деревьев, пели, баловались, разыскивали цветы. Юлька неслышным, легким шагом скользила по тропинкам. Она хваталась руками за тонкие стволы деревьев, за гибкие ветви орешника, шуршала листвой.
– Это что? – насмешливо спрашивала она у Алеши и раскачивала над его головой ветвями.
– Дерево, – ворчливо отвечал Алеша.
– Сам ты дерево! А какое дерево?
Алеша пожимал плечами. Все деревья были для него на один лад: дерево – дрова.
Юлька, став на цыпочки и покраснев от напряжения, срывала с ветки лист.
– Какой лист? – спрашивала она у Алеши и сама отвечала: – Кленовый это лист. Видишь, лапчатый, как у гуся лапка.
Радостно расширив глаза, она брела по лесу. Она знала, что у осины лист на длинном черенке, оттого осина и дрожит всегда мелкой дрожью, и названье ей – горькая осина. Она знала, что белый гриб нужно искать под березкою. А раннюю землянику – на пригорочке, под солнышком. Знакомыми приметами, нехитрыми тайнами открывался перед девочкой лесок.
|
|
|
Рябинин раскладывал костер всегда на одном и том же месте – над обрывом. Отсюда хорошо был виден город, и Юлька задумчиво смотрела, как тихие сумерки наползают на улицы и дома. Бурые бугры окружали город со всех сторон. Бугры эти были какие‑то неприятно круглые и выпученные. Ни леса, ни оврагов, ни даже кустарника не было на них, только рыжие полосы обнаженной глины да сухая, как стриженый ежик, трава. А кругом была степь, пустая и тусклая, как оловянное блюдо. Сухой ветер шел по ней.
– Грустная у тебя родина, Алексей! – тихо сказала Юлька и отошла к костру.
– То ли дело у нас! – подхватил Рябинин. – Волга! А? Вол‑га‑а! – Он широко развел руками, потянул воздух и захлебнулся дымом.
Юлька, поджав под себя ноги и охватив коленки руками, плавным своим, певучим голосом стала рассказывать о своей родине. Она была из Средней России, где луга – так луга: заливные и зеленые; где река – так река: широкая и глубокая; где леса – так леса: синие‑синие...
Валька скучно смотрел на серую степь, по которой, подымая рыжую пыль, шел легкий ветер, и думал: «Какие же тут стихи писать об этой черной и грустной родине?» Бесхитростный рассказ Юльки, которая знала только зеленую и синюю краски, все же волновал Бакинского, напоминал ему прочитанное. «Бежин луг». Вот тоже костер, тоже дети, а не то!.. А?
Он толкнул Алешу в бок, желая сказать ему об этом, но тот и не пошевельнулся. Прищурив глаза, Алексей смотрел на город, на рыжие, точно ржавые бугры, такие ржавые, будто это горы железного хлама. Железо! Оно всюду! Железо и уголь – Алешина родина. Он смотрел, прищурившись, на тусклые огни городка, и вдруг что‑то теплое прошло по всем его суставам. Теплое и волнующее. Даже к горлу подступило. И Алексей впервые почувствовал, что он здешний, глубоко здешний, коренной. И, подвинувшись к костру, пробурчал:
– Моя родина лучше всех!
Тонкие струйки дыма подымались над городом. Алексей мог сказать, откуда они, с каких заводов. И ему подумалось: «Ну ладно, пускай бутылки мыть, в чем дело?» Он дернул плечами и стал слушать песню, которую завели ребята.
Звонче всех пела Юлька. Она покачивалась в такт своей песне, она вся отдавалась ей.
– Вот весна, – пела она, – вот лес шумит, огни горят внизу, в городе жить, в общем, интересно и весело, зачеты идут к концу, я выучусь, стану инженером. Ну, разве не хорошо петь вечером у костра в компании своих ребят?
Так пела Юлька.
У нее, однако, были уже и заботы – она только не хотела сейчас думать о них. Ее вдруг стали на уроках бомбардировать нежнейшими записками. Когда она собиралась после занятий домой, около нее вырастали молчаливые рыцари, дующиеся друг на друга и требующие, чтобы она тотчас же решила, кто пойдет ее провожать.
– Все! – отвечала она. – Все вместе.
А они обижались.
Юлька не могла понять, почему они обижаются. Ведь действительно компанией идти веселей, спеть можно. Но особенно докучал ей своей любезностью Толя Пышный.
– Вы свели меня с ума, Юля, – задыхаясь, прошептал он однажды и покорно наклонил свою рыжую голову с безукоризненным пробором.
Юлька даже чуть не заплакала от жалости к бедному парню.
– Я... я... не хотела... – пробормотала она извиняющимся тоном. – Что же я могу сделать? – И несколько дней она носила на своем сердце тяжесть чужой неразделенной любви.
А потом она случайно услышала, как тот же Толя Пышный тем же горячим шепотом говорил Соне Коробовой:
– Вы свели меня с ума, Соня, – и тоже наклонил голову.
Юлька засмеялась и повеселела.
Но однажды в школу пришел комсомолец Тарас Барабаш. Длинный, нескладный, долговязый, он терпеливо вышагивал по коридору и, нарушая школьные правила, беспрерывно курил махорку.
Как‑то так получилось, что он подружился с Юлькой, рыцари перестали ее сопровождать, и Юлька с Барабашем часто шли теперь одни. Они шли молча. Юлька не знала, о чем можно говорить с этим огромным, большеруким парнем, рябое и словно побитое лицо которого напоминало ей старый, щербатый пятак.
Барабаш тоже молчал. Он не умел разговаривать. Ему нравилось приноравливать к ее легкой походке свой большой тяжелый шаг, в который можно вложить три Юлькиных. Ему было легко и покойно в этом повисшем над ними суровом молчании. Так доходили они до детдома. Юлька, тихо улыбаясь, говорила: «Пока!», а Барабаш медленно и сурово прикладывал ладонь к форменной фуражке.
Юлька скоро научилась ценить это сдержанное молчание. Большое чувство, думать о котором она боялась, скрывалось за ним.
Раз Барабаш пришел в школу со своим приятелем.
– Шульга! – представился тот Юльке и засмеялся.
Юлька тоже засмеялась, и даже у Барабаша дрогнули губы. Они шумно вышли на улицу, Шульга взял Юльку под руку. Та смущенно и резко выдернула руку.
– В чем дело? – удивился Шульга.
– Не надо...
Шульга пожал плечами и оставил Юлькину руку в покое. Зато он стал беспощадно высмеивать Юлькину косу, Юлькину легкую походку, краснеющие щеки, пухлые губы. Он довел девочку до слез, а потом высмеял и слезы.
А она кусала губы и ускоряла шаги. Она почти бежала. Теперь Тарасу не приходилось семенить. Она почти бежала, и все же улицы медленно расступались перед нею, до детдома было далеко, а Шульга становился все алее и злее.
– Ах, Юлечка, родненькая! – говорил он, зачем‑то картавя. – Ах, мамочка тебя заругает, зачем с комсомольцами гуляешь! Мамочка спросит: где была, доченька? Кто с тобой под ручку кренделем шел? А, Юлечка?
Тут у Юльки брызнули слезы: она вспомнила, что мать до сих пор не зовет ее обратно. Сестренки – те уже давно стали бегать к Юльке в школу и в детдом. Они просиживали у нее иногда до вечера: она зашивала дыры на их рубашонках, водила в детдомовскую большую умывальню и устраивала им там «мировое мытье». Мать знала об этом, но и виду не подавала. А сестренки, плача, рассказывали Юльке, что мать и имени ее слышать не хочет.
Но ничего этого Юлька не сказала сейчас Шульге. Она только съежилась, чуть слышно всхлипнула и зашагала еще быстрее.
«Они меня дурочкой считают, – горько думала она. – Мещанкой. Но ведь Тарас знает... Почему он молчит? Почему?»
Она будет избегать их, решила она, наконец, она будет избегать их теперь. Она всех будет избегать. Какие все злые и несправедливые!
Она вдруг, не помня себя, пускается бегом и, не слыша, что ей кричат вдогонку ребята, не чуя под собою ног, мчится по улице и, наконец, вбегает к себе в детдом.
Все следующие дни она испуганно ждала: вот опять придет Шульга. Она беспокойно высиживала на последних уроках, трусила, выходя из классов, осторожно пробиралась коридором. Только бы не встретиться с ним!
Зачеты подходили к концу. У Юльки они проходили благополучно. Даже математику она сдала хорошо.
Карпенко, учитель математики, заменивший Хрума, сказал ей с удивлением:
– Ну, милая барышня, я от вас не ожидал! Ведь вы – всё прения, да выступления, да повестка дня! Где же тут до уравнений с двумя неизвестными! А вы вот какая! Вы математичкой будете, будьте благонадежны, – добавил он. – Это я вам говорю.
– Нет, инженером, – пролепетала смутившаяся Юлька. – Правда. Инженером‑электриком.
Счастливая, она вышла из класса и столкнулась с Шульгой. Она вскрикнула, первая мысль была: бежать. Но Шульга уже взял ее за руку.
– Здравствуй! – сказал Шульга. – Ну, как жизнь молодая?
– А Тарас где? – невольно прошептала Юлька и оглянулась.
Тарас был ее последней надеждой. Теперь она хотела, чтоб обязательно был Тарас.
– Тарас уехал, – ответил Шульга улыбаясь. – Зачем тебе Тарас?
Они вышли на улицу.
Шульга не сделал даже попытки взять Юльку под руку. Он вообще был какой‑то другой сегодня, мягкий, спокойный, улыбающийся.
Юлька недоверчиво смотрела на него.
– Ну, как зачеты? – спросил вдруг Шульга.
– Ничего... – уклончиво ответила она. Ее голос дрожал, она заметила это и рассердилась на себя.
Шульга стал рассказывать о том, как он «учился».
– Никаких зачетов не знали, а чуть что – взял тебя хозяин за шиворот, ткнул носом в наборную кассу, хрястнул по зубам...
Потом он рассказывал о своем детстве, о том, как сначала отец гонял за водкой, потом дьячок, потом старший наборщик, – дорогу в казенную лавку Шульга знал лучше, чем дорогу в школу. В его голосе появилась какая‑то задушевность и теплота. Юлька удивилась: тот ли это Шульга? Ей хотелось верить: не тот. Другой. Хороший. Они шли рядом, дружно болтая. Юлька смеялась звонко, словно удивленно. И Шульга гулко вторил ей.
Какая хорошая погода стояла на дворе, какой славный и ласковый ветер! Словно дымились улицы, словно пар, волнующийся и теплый, шел от них.
Они остановились около калитки. Деревянные мостки тротуара вздрагивали под ногой. Откуда‑то доносилось хриплое и пьяное пение.
Шульга положил на Юлькино плечо руки и вдруг притянул девочку к себе.
– Не надо! – прошептала она. – Шульга, не надо!..
А он еще крепче притянул ее, и она почувствовала себя маленькой и беспомощной возле этого большого и грубого тела.
– Не надо, Шульга! – просила она, но он не слушал и, закинув ее голову назад, начал целовать щеки, губы, шею.
– Пу‑сти‑те! – кричала Юлька. – Я не хочу!..
– Ну, брось, – прохрипел он тогда сердито, – брось!
Юлька заплакала. Она плакала тихо и горько – так плачут только дети.
Шульга растерялся.
– Ну, чего ты? Чего? – пробормотал он. – Плакса! Я же не съем тебя. Я же понимаю, что ты еще ребенок... Ну, что ты? Я только поцеловал...
Он выпустил девочку из своих объятий; растрепанная и жалкая, она стояла перед ним, опустив руки, и плакала.
– Тьфу! Ерунда какая! – дернул плечами Шульга. – Ну и плакса ты! Плакса – и все. Кисельная барышня. Тьфу!
Он сплюнул и, круто повернувшись, убежал.
Не так себе представляла свой первый поцелуй Юлька. Вот ее впервые поцеловал парень. Она думала: все произойдет иначе. Как – не знала, но иначе, лучше.
«Как это гадко случилось! – думала она под одеялом. – «Схватил и чуть ли не за горло взял. Разве можно так? Ведь еще она не знает совсем Шульги. А поцелуй – это ведь накрепко, надолго, может быть, на всю жизнь».
Нет, нет, совсем не соловьи ей нужны. Пусть это будет... ну, в клубе. Даже так лучше: в клубе. Вот остались они случайно в читальне, и никого, кроме них, нет. Знают давно друг друга, говорили о разных вещах, у них общие взгляды, вкусы, характеры. И вдруг он просто посмотрел на нее, а она на него, – и вот просто, мужественно, смело и, главное, дружески он наклонился к ней и целует. И она его. А дальше что? Дальше – ясно. Раз поцелуй – значит, потом жить вместе: у него или у нее. Вместе работают, вместе учатся – и это накрепко, надолго, может быть, на всю жизнь.
Вот так она представляла себе свой первый поцелуй, если уж он случится. «Но он не случится», – думала она еще вчера. Не случится, потому что Юлька не выйдет замуж. Ей нельзя выходить замуж, – она должна ведь стать инженером‑электриком.
А Шульга шел домой и тоже морщился.
«Ну зачем это я? Ну зачем? Хорошая в основном девочка. Верно, хорошая. Зачем я?»
Но уже ничего нельзя было исправить.
И когда Рябинин, встретив на другой день Юльку, удивленно спросил ее: «Ты что, больна?» – она только подобралась вся и пробормотала:
– Нет... Ничего...
Ей показалось, что и Рябинин смотрит на нее, как Шульга.
А в школе уже надвигались выпускные вечера, и небритые семигруппники сдавали последние зачеты.
Запоздалая нежность к школе росла у них по мере того, как число несданных зачетов уменьшалось. Размякшие, они ходили по школе, как уезжающие бродят по комнатам опустевшего дома, где сняты со стен картины и фотографии, сдвинута мебель и уложены чемоданы.
И, как отъезжающие, они уже ощущали пространство и дорогу.
Они собирались по вечерам у окон и негромко разговаривали:
– Ты куда?
– А ты?
Ковбыш мечтал о море. Ему рассказывал кто‑то о Новороссийске, о городе, который качается на воде, как лодка. Ковбыш завидовал выпускникам и проклинал школу.
А Алеша, мечтавший о будущности государственного деятеля, пришел, наконец, на «лимонадный завод» и, кусая губы, сказал хозяину:
– Ну ладно, давай бутылки мыть!
И хозяин долго смеялся, под пикейной рубашкой‑апаш колыхался круглый животик.
А Лева Канторович, которого бабушка хотела видеть знаменитым адвокатом, поступил кассиром в бакалейный и москательный магазин своего дяди.
Колтунов пришел туда покупать краски и беседовал с Канторовичем.
– Я думаю о вечности, – говорил другу Лева, принимая у покупателей деньги. – Вы платите за подсолнечное масло? Тогда правильно. Я думаю о вечности, Арсений, вот почему я мирюсь. Это жалко, правда, – кассир в бакалее? Да? Но что мы знаем о вечности? Получите чек, гражданка. Что мы знаем? Я мыслю, я чувствую, я трепещу перед закрытым занавесом и пытаюсь приподнять его, – и что мне тогда бакалея? Может быть, так надо, чтобы я был в бакалее? А ты? Останешься в городе?
– Зачем? – пожимал плечами Колтунов. – Я еду.
– Едешь? А, да! Это хорошо. Едешь? Да. Хорошо это. Здесь бывают часы, когда мало покупателей, я могу читать тогда. Вот у меня «могучая кучка», – он нежно погладил рукою стопку книг. – А когда я читаю, кто равен мне в этом мире? Бакалея! Ха! Я даже могу писать здесь. У меня есть кое‑какие мыслишки, но это потом, как‑нибудь. Мы поговорим еще. Да, ты едешь... Куда собственно?
– В д‑д‑деревню...
– В деревню? Что?
– Я 6‑буду учителем. Это надо сейчас. Ш‑шкрабом...
– Шкрабом?.. Школьным работником, значит?.. Это нехорошее слово: шкраб. У этого слова клешни... Говорят, они голодают, деревенские шкрабы? А?
– Наверно... Н‑но это неважно...
– Ну да! Конечно. Впрочем, ты все равно сбежишь оттуда через месяц... Там не топят школы зимой. Что ж, ты не мог остаться здесь? Я тебя устрою.
– Спасибо... Я хочу в деревню. Я жил в ней все детство. Мой отец там умер. Он был земский врач.
– Да? Ну, прощай... На выпускном вечере будешь? Я провожу тебя до дверей. Не зацепись за этот бочонок. Масло. Какая погода хорошая!
– Июнь...
– Да... Что я еще хотел сказать тебе? Да... Вот что. А может быть – ты думал над этим? – может быть, мы и в самом деле, – я, еще другие, – может быть, мы опоздали родиться? А? Вот что я тебе хотел сказать.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!