Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 17 страница
«Да, я еще плохая» – горько думала о себе Юлька. – Не будет из меня коммунистки».
Она вспомнила: третьего дня поздно кончилась репетиция в группе, и ей одной пришлось ночью идти домой. Разыгралась метель, колкий снег крутился по улицам. Перескакивая с камня на камень, дрожа от холода и страха, бежала, торопилась Юлька, и вдруг мелькнула мысль: «А что, если бог есть? И это он наказывает? Ведь столько верили в него! Вдруг он есть?»
И ей, маленькой Юльке, стало жутко: вдруг это на нее – за детскую группу, за безбожие, за неверие, – за все обрушится метелью и снегом этот страшный, загадочный и, может быть, существующий бог!
– Боже! – прошептала она. – Если ты есть...
И ей стало стыдно за себя. Ведь знает же, что нет никакого бога, – еще недавно объясняли в группе.
Мокрая и напуганная прибегает Юлька домой.
«Нет, не будет из меня коммунистки!» – глотает она слезы и снимает картину со стены.
– Все красоту наводишь? – раздался над ее ухом веселый голос.
Юлька испуганно оборачивается и летит со стула. Кто‑то ловит ее на лету и ставит на пол.
– Оп‑ля! – говорит он весело, и Юлька улыбается ему сквозь слезы.
Это Максим Петрович Марченко – сосед.
– Красоту наводишь, голубок? – смеется Максим Петрович, а у Юльки опять подкатывается комок к горлу.
– Нет, – качает она отрицательно и грустно головой. – Я знаю: это буржуазно.
– Что‑о? – Максим Петрович даже приседает.
|
|
|
Потом он хохочет, долго, звонко, становится красным, как кувшинчик, что стоит на окошке с подснежниками. Седые волосы плещутся над его красным лицом. А Юлька, плача, рассказывает о том, что произошло, и чем больше говорит, тем больше плачет.
Уже не смеется Максим Петрович, а быстро выбегает из комнаты и через минуту появляется снова, а в руках у него большая картина «Море в бурю», которую Юлька видела у Максима Петровича над кроватью.
– Вот, повесь у себя, – говорит Максим Петрович, – и вытри слезы.
Но Юлька машет отрицательно головой:
– Нет, не надо!
Тогда Максим Петрович сам влезает на стул.
– Жизнь должна быть красивой, – говорит он весело, – и девочки не должны плакать: глаза становятся красными.
Юлька робко подходит к Максиму Петровичу:
– А это не буржуазно?
Она знает: Максим Петрович Марченко – старый большевик, он – секретарь горкома партии, он скажет правильно. Робкая надежда звучит в ее вопросе, а с чисто вымытого пола тянутся к ней солнечные нити лучей.
Максим Петрович вколачивает последний гвоздь в стену, и картина уже висит ровно.
Семчик и Алеша прибегают в школу, когда во всех классах идут уроки. Напряженная тишина пустынного коридора тяжело падает на ребят. Они останавливаются у входа и затаивают дыхание. Потом Алеша, осторожно ступая и озираясь по сторонам, начинает подыматься по лестнице на второй этаж. Он держится за перила, он старается неслышно ступать, тяжелые сапоги угнетают его. Семчик идет за Алешей, все время оправляя кобуру нагана. Обмотка волочится по полу. Так они проходят лестницу, коридор, в конце его останавливаются.
|
|
|
– Надо вызвать его из класса, – говорит Алеша, – и положить его на месте.
– Нет, – качает головой Семчик, – нужно по закону. Мы должны его взять и отвести куда‑нибудь. Там устроим ему суд по обвинению в контрреволюции. Я – судья. Ты – обвинитель. Можно завязать ему глаза. Все по закону.
– Нет, нет! Убить, как собаку! – горячится Алеша. – Таких, как он, нужно уничтожать. Дай мне наган! Семчик! Дай мне наган! Как я его ненавижу! Как собаку!
Он никогда еще раньше не знал такой яростной ненависти. Как и все ребята с Заводской улицы, он ненавидел скаутов и гимназистов. Это были исконные враги. Он отчаянно дрался с ними, но вряд ли мог отчетливо вспомнить хоть одно лицо противника.
Все это была безличная ненависть. Веточки гимназического герба, широкополую шляпу бойскаута, золотые погоны офицера, пузо хозяина – вот что он ненавидел. Это была глухая, исподлобья, ненависть парня с Заводской улицы.
|
|
|
Но сейчас Алеша впервые ненавидел отдельное лицо, и этим лицом был Ковалев. Он ненавидел и его голос, и его нос, и его походку. В Ковалеве совмещались и шляпа бойскаута, и погоны офицера, и пузо хозяина. Все большие и малые ненависти парня с Заводской улицы слились сейчас в одну – в страшную, взрослую ненависть. И если бы Алеша мог думать о ней, он вдруг увидел бы, что стал старше и злее.
Но он не думал о ненависти, – он ненавидел.
Я хочу, чтоб вы запомнили, что мой ровесник Алеша узнал первую ненависть раньше, чем первую любовь.
Довоенный мальчишка избрал бы иные пути мести: облил бы врагу штаны чернилами или напустил бы тараканов в карманы. Алеша решил убить Ковалева, и это было меньшее, на что была способна его ненависть: убить из нагана, как убивают врага.
Но Семчик не соглашался на это. Он хотел, чтобы был суд и законный приговор. Они говорили горячим шепотом, перебивая друг друга, как вдруг оглушительный и неожиданный звонок загремел по гулким коридорам школы. Школа сразу наполнилась шумом. Шум родился, как звонок, мгновенно и неожиданно и сразу заполнил все здание школы, сделал его тесным и приземистым. Вокруг ребят забурлила толпа. Она толкала их, не подозревая об их кровавых замыслах, и когда Алеша, отступая под натиском мчащейся по коридору лавины школьников, окликнул Семчика, того уже не было вблизи. Зато рядом стоял Ковалев. Нагана не было у Алеши. А руки? А кулаки? Он рванулся к Ковалеву.
|
|
|
Кто‑то крепко схватил его за плечи и встряхнул.
Алеша обернулся. Парень на костылях, которого он уже где‑то видел, стоял перед ним.
– Зачем? – спросил парень тихо и смолк, ожидая ответа.
Алеша ничего не ответил.
– Ну, пойдем со мной, – сказал тогда парень и ваял Алешу об руку.
– Пусти! – рванулся тот. – Не твое дело.
– Нет, мое! Подраться успеешь. Ты меня проводи домой. У меня нога болит, я один не дойду.
Когда они вдвоем вышли ив школы, Рябинин сказал:
– Ну, браток, теперь расскажи о себе. Ты кто?
– Человек. Какое тебе дело?
– Мне до всего дело. Я сам ерш, так что ты не ершись. Давай по‑дружески.
А кругом уже ползли сумерки. Сегодня они были мутные и серые, словно пар из прачечной. И опять Рябинин сидел в сквере, только не девочка с косой, а вихрастый парень с подбитым глазом рассказывал ему о себе:
Мне скоро пятнадцать лет. Можно считать, что уже все пятнадцать. Я оттого и худой расту. А может, порода у нас такая Отец тоже худющий. Отец на Фарке работает. Знаете завод Фарке? Гвозди и проволоку вырабатывают. Ну, теперь, конечно, стоит завод, а мы, заводские, помираем с голоду. Отец сторожем там, грачей караулит. А сам токарь хороший. Вот только хворает он все. А я курьером был. Тоже работа! В совнархозе курьером, а теперь – безработный. А после обеда учусь. Зовут меня, забыл я вам сказать. Алешей. Фамилия мне – Гайдаш.
– Я знаю, что фамилия тебе Гайдаш,– засмеялся Рябинин.– И что зовут Алешей, знаю: Алеша‑ша.
– Чего смеетесь зря? Я ведь тоже не маленький. Это еще, кто кого отдует, мы поглядим.
– Где мне с тобой драться, Алеша Гайдаш! У меня вот,– он взметнул костыли. Потом продолжал тихо и дружески: – А мне фамилия Рябинин Степан. Идет двадцать пятый год. Отца у меня нет: на германской убили. Самарские мы: Самара – качай воду. Вот и качали. И я в «гражданскую качал воду, добывал себе свободу», – как в песне поется. Да!
– У меня на фронте тоже друг один был. Не встречали?
– Как звать его?
– Матвей Грачев. Мы его Мотька Грач авали.
– Нет, не встречал.
– Конечно, фронт большой.
– Да, порядочный.
– Вы комсомолец, товарищ?
– Непременно. А ты?
– Нет! – Подумав, добавил нерешительно: – У меня характер не подойдет.
Помолчали,
– Учишься, я слышал, хорошо?
– Стараюсь.
– Зачем?
– Чего – зачем?
– А зачем учишься хорошо?
Алексей посмотрел на него искоса и ответил тихо:
– Нужно.
– Да‑да! Вот у нас в эскадроне был чудак. Как увидит книжку или газету, так и трясется: дай почитать. Всю прочтет. О пчелах – даешь. О луне – даешь. Читал. Внимательно эдак! Понимаешь? Спросим, бывало: «Ну зачем тебе это?» А он: «Да так, интересно все». По‑моему, он и сам не знал, на что ему эти знания нужны, а просто жаден был. А убили его зря. Ездил он верхом плохо, с коня слетел, его и убили. Д‑да! – И быстро: – Ты тоже вот так?
– Нет! – упрямо ответил Алеша. – Я знаю. Мне нужно.
– Ага! Понимаю. Ну что ж!.. Ты за что Ковалева‑то не любишь?
– Он враг!
– Так ты его за это?
– А как бы ты думал?
– Я бы иначе думал. Ячейка есть, наробраз, комсомол.
– Мне некогда ходить.
– Ты в детскую группу запишешься?
– Не знаю. У меня характер неподходящий.
– Да! Такой молодой – и уже характер!
Опять искоса посмотрел Алеша на Рябинина, но ничего не возразил, а спросил только:
– Ковалев тоже состоит у вас?
– Ковалев? – засмеялся Рябинин. – Да мы его и на порог не пустим.
– А в старостат?
– Ты же сам виноват в этом. Говорят, ты его предлагал.
Алеша опустил голову.
– Верно! Моя ошибка. Но я его убью.
– А я думал, ты взрослый парень.
– А что же делать?
Рябинин задумался. И в самом деле: что делать? Потом засмеялся. Вот еще проблема: да переизбрать Ковалева! Алешу или еще кого‑нибудь там избрать – чего проще!
Но он напустил на себя таинственный вид и сказал Алеше внушительно:
– А это я тебе сейчас не скажу. В ближайшие дни.
– Вы у нас в школе будете работать?
– Буду. От комсомола. А нога заживет, может, на завод пойду.
– Болит нога?
– Болит.
– Пулей или шашкой?
– Пулями, браток. Двумя пулями.
– А я не успел воевать. Мал был. Ну, да я бы все одно пошел, да мать жалко было.
– Да, да! А у меня матери нет. Бобыль. Ну, прощай, Алеша Гайдаш.
– Прощайте, товарищ Рябинин. Может, еще проводить?
– Нет, ничего. Тут близко. – И Рябинин протянул руку Алеше. – Так будем вместе бороться, Алеша Гайдаш? Так что ли?
– Так. Только вы не отступайте.
– Хорошо, я не отступлю! – засмеялся Рябинин. – Борьба до последней капли крови.
– Да, до последней.
Рябинин быстро взглянул на Алешу: у мальчика были крепко сжаты губы, а на острый подбородок легла короткая и глубокая черта.
– Нет, только без крови, – пробормотал тогда Рябинин и, опираясь на костыли, пошел к калитке. Вдруг он остановился и закричал: – Алеша!
Тот подбежал.
– Смотри! – Рябинин поднял костыль вверх и показал: – Смотри! А!
Алеша недоуменно посмотрел вверх: небо, дрожащие звезды, луна.
– Ну?
– Луна... А? – Лицо Рябинина осветилось тихой, счастливой улыбкой. – Вечер‑то какой, а? Весной пахнет, – он потянул носом воздух. – Пахнет.
– Буза‑а! – удивленно пробормотал Алеша, пожал плечами и пошел по улице.
Несколько раз он все‑таки невольно подымал глава вверх: в небе висела и чуть покачивалась медная луна. Казалось, что она позванивает, ударяясь о плотную твердь ночного неба. Алеше вспомнилось, как мать по праздникам до блеска начищала медный поднос и вешала его на стену около самовара в парадном углу.
«А скоро пасха, – подумал он. – Ну и пусть!»
Он пошел в школу, чтобы получить знания, – знания, нужные ему. Зачем – нужные? А это, товарищ Рябинин, Алеша сам знает – зачем. Но вместо учения ему придется, кажется, заняться войной. Иль это и есть вся наука? А физика? Алгебра? Но Ковалева нужно сокрушить.
Под ясным лунным светом белые хатки казались голубыми, а голые тополя серебряными. В воздухе действительно пахло весной, но Алеша смотрел на все это равнодушным взором.
3
Любопытный мирок открывался перед Рябининым в пропитанных дезинфекцией сырых стенах школы: любопытный и малознакомый.
В записной книжечке появилась еще одна запись:
«Мой новый друг, т. Алексей Гайдаш, пятнадцатилетний человек, называющий луну – бузою».
Эта заметка стояла непосредственно и нарочно под старой, 1919 года:
«Первые строчки Васина нового стишка:
В эту лунную ночь и жить веселей.
Умирать веселей и рубать веселей».
Рябинин перечел эти записи – старую и новую – и вдруг подумал:
«А что я знаю о Луне? Спутник Земли. Так. Еще что? Бывают затмения. Еще что? Луна справа – к счастью. Все? Да, все. Алеша, вероятно, больше знает».
Рябинин теперь еще чаще бывал в школе. Он ходил иногда на уроки, на заседания школьного совета, прислушивался к ребятам, педагогам и чувствовал себя спокойно, хотя и временно, бивуачно.
Сейчас он затеял перевыборы старостата. Он хотел провести это по всем правилам: с объявлениями, со столом, покрытым красной скатертью, с торжественно нахмурившимся президиумом, с ораторами, которых хотя и не видно из‑за трибуны, но которые тем не менее нарушают регламент. Несколько дней он возился, организовывал это собрание, и вот оно наконец бурлит в зале, шумно рассаживаясь на скамьях.
«Детвора!» – улыбнулся Рябинин, и эта улыбка относилась к нему самому, к большому, взрослому парню в кавалерийской шинели, путающемуся с детворой.
Он позвонил в большой звонок, которым предварительно обзавелся.
– Товарищи! – начал он с невыразимой серьезностью. – Вы собрались здесь, молодые хозяева молодой школы, затем, чтобы избрать свое самоуправление. Я учился в церковноприходской школе. К сожалению, у нас не избирали самоуправление. А то бы я заявил отвод нашему попу. Он меня пребольно драл за ухо.
Собрание ответило звонким детским смехом.
– К сожалению, ваш старостат, – продолжал Рябинин, – работал плохо.
– Да вовсе он не работал! – закричали из зала.
– Ну, я с этим спорить не буду, – ответил Рябинин и опять весело засмеялся.
«А мне бы педагогом быть!» – мелькнуло у Рябинина. Он вспомнил приходскую школу, пьяненького рыжеватого попика, обучавшего их премудростям науки.
– Век живи, – говорил попик, ласково, но больно дергая Степку Рябинина за ухо, – век учись, а все помрешь ты дураком, скот.
«Неужели дураком и помру?» – подумал Рябинин и вслух сказал собранию:
– Итак, приступим! Давайте изберем президиум для ведения собрания. Намечайте кандидатов, ребята!
Что случилось? Рябинин даже сообразить сразу не может. Взвился над залом такой шум, что у него в ушах зазвенело. Все сорвались со своих мест и начали выкрикивать кандидатов. Каждый боялся, что его не услышат, и, надувшись, раскрасневшись, приложив ладони рупором ко рту, повышая голос до визга, старался изо всех сил. Некоторые быстро объединились в группы и хором кричали имена своих кандидатов.
«Надо было со списком прийти», – упрекнул себя Рябинин. Но он не ожидал от детворы таких страстей.
Шум оборвался сразу: выкричались. Все с любопытством ждали, что же родилось из шума, что поймал на карандаш Рябинин. Гайдаш, Ковалев, Дроздович, – стал читать фамилии, которые успел услышать, Рябинин. – Лукьянов, Пышный, Бакинский, Сиверцева, Воробейчик.
Он неумышленно поставил фамилии Гайдаша и Ковалева на первые места, – так, просто все время думал о них. Ведь не будет же тут особой борьбы? Какая детям разница – Гайдаш или Ковалев?
– Нужно избрать пять человек, а здесь восемь. Будем голосовать каждого в отдельности, так?
– Да, да! – страстно закричал зал.
– Итак, голосуем, товарищи! – объявил Рябинин. – Его забавляла эта игра с детворой в парламент. – Итак, голосуем. – И тогда он услышал тишину, такую затаенную, такую звонкую, такую тонкую, что даже испугался.
«Вот они ка‑ак!» – подумал он.
– Голосую Гайдаша. Все его знают? Кто «за», прошу поднять руки!
Шум побежал по залу. У Алеши замерло сердце, и он, боясь посмотреть на голосующих ребят, опустил голову.
– Гайдаш под судом! – закричал вдруг чей‑то голос. Алеша не узнал чей. – Нельзя его избирать!
Рябинин увидел: нерешительно опустились кое‑где руки.
– А кто его под суд отдал? – закричал яростно Лукьянов. – И за что?
– Верно, верно! – И теперь дружнее, еще гуще взметнулись руки.
– Прошел Гайдаш, – услышал Алеша и поднял голову.
– Голосую Ковалева, – торжественно произнес Рябинин.
– Не надо его! Не надо! – закричали из той части зала, где была ячейка.
– Голосовать! Голосовать! – дружно раздалось из другого конца, и Рябинин впервые с любопытством посмотрел туда: там мелькнули бекешка Ковалева и рыжий вихорок Воробейчика.
«A‑а! Вот они где!»
Он чувствовал: это начинает увлекать его.
«Впрочем, вот проголосуем Ковалева – и игре конец».
– Кто за товарища Ковалева? – подчеркнуто бесстрастно, председательски произнес он. – Ну?
Движение. Там и сям поднялись руки.
– Мало! Мало! – закричали в вале.
– Надо считать! Считать!
– Да что считать! Мало!
– Считать! Считать!
Опытным взглядом увидел Рябинин – расползалась кучка, за которой он наблюдал, одна бекешка с сизыми смушками осталась.
«Чего же они хотят?» – недоуменно подумал он.
Со всех концов зала неслось:
– Считать! Считать!
– Неверные выборы!
– Что ты нам очки втираешь!
– Счита‑ать! Счита‑ать!
– Будем считать! – закричал Рябинин. – Ты и ты, – ткнул он пальцами в первый ряд, – считайте!
Счётчики встали, но шум не утих.
– Не верим этим счетчикам.
– Других дава‑ай!
– Что в самом деле!
Шум опять рванулся над залом, и Рябинин уже утратил власть над ним.
И тогда ему стала ясна тактика бекешки с сизыми смушками: «На срыв дело ведет! На срыв! Ну, ладно же!»
– Ти‑ише! – закричал он что есть силы и стукнул кулаком по столу. – Ти‑ише!
Но голос его упал в море, шумящее в зале, и утонул. Рябинин был бессилен. Он побледнел, ноздри его раздулись, как у кавалерийской лошади, чующей бой: кулаки сжались.
Рябинин решил переждать: выкричатся.
Шум стал ослабевать. Рябинин успокоился: выкричались. И тогда что‑то новое заметил он в зале: зал двинулся влево. Да, влево! Еще, еще влево! Только теперь Рябинин сообразил: двинулся зал к дверям. Широко распахнулись двери, и зал полз к выходу.
– Товарищи! – закричал тогда Рябинин изо всех сил, но его даже передние не услышали.
Около выходных дверей уже бурлил водоворот. Правая часть зала обмелела, собрание было сорвано. Враг, которому было шестнадцать лет, оказался сильнее боевого конника Рябинина.
Рябинин бросил на стол бесполезный звонок, и тот покатился по красной скатерти, жалобно позвякивая. Какая тишина наступила в зале! Тишина провала.
Рябинин натянул шинель и стал торопливо застегивать крючки. Он нервничал, крючки дрожали в его руках, не приходились к петелькам, костыли выскальзывали.
«Вот они как! – думал он. – A‑а!.. Ишь ты!»
Ему почему‑то казалось, что за всем этим прячется взрослый враг, настоящий враг. Может быть, прав Кружан: школьный фронт? А?
«Что же! – криво усмехнулся он, застегнув наконец шинель на все крючки. – Что же! Давай, давай! Кто кого?»
Сконфуженная, собралась на сцене ячейка. Рябинин окинул ее взглядом: горсточка – шесть человек.
– Что же это? – невольно спросил он. – Что же это так мало в ячейке народа?
– Да ведь не всякого возьмешь, – пробурчал Лукьянов. – Нужно вполне сознательных.
Детвора обступила Рябинина. Маленькая их кучка затерялась в большом и гулком актовом зале.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 47; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!