Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 15 страница
Рябинин внимательно смотрят на девочку. В первый раз за весь день он так внимательно и удивленно разглядывает ее, словно только что увидел. Слезы блестят у нее на ресницах.
– Плакать не надо, – ласково говорит Рябинин.
– Я не плачу. Это я так! Вот еще! Это ветер.
– Да, да, это ветер! – соглашается Рябинин. – Ну, еще расскажи о себе.
Но Юлька качает головой.
– Я и так заболталась.
А болтать ей хочется. Хочется все рассказать этому большому, печально улыбающемуся парню, – он так хорошо слушает! И она вдруг начинает рассказывать ему, что ей снилось сегодня.
Ей снилось: сухая длинная рука больно хватает ее за ухо и тащит, тащит куда‑то. Юлька плачет, отбивается, барахтается, но рука неумолимо тащит ее, больно вывертывая ухо. Вот она уже в темном, озаренном багровым светом зале. Белеют какие‑то тени. Она догадывается: это в церкви. Значит, она опять в детской колонии.
Она вырывается из цепких рук, бежит по гулким церковным плитам, эхо гудит за нею. С икон бросаются на нее угодники. Вот и мать с крестом в руке. Она настигает Юльку и бьет ее крестом по голове.
Юлька просыпается, испуганно осматривается: в комнате темно, мать тяжело сопит рядом.
«Значит, снилось?» И ей сразу становится легко и весело.
– Это только снилось! – беззвучно смеется она.
– Мне часто колония снится, – объясняет она Рябинину, и какие‑то неясные отрывки опять возникают перед нею: длинные пары бледных теней, колеблющийся туман темной залы, тусклый луч падает через решетчатое церковное окно.
|
|
|
– Я в детской колонии жила в девятнадцатом году. И даже в бунте участвовала. Да! В настоящем бунте!
– Расскажи о бунте, – просит Рябинин.
– О бунте? Хорошо!
Она не помнит, из‑за чего дело вышло.
– Память у меня, Рябинин, дырявая.
Но это она наговаривает на себя. Не дырявая у ней память, самая обыкновенная. Но так много событий произошло в Юлькиной короткой жизни, что все в ее голове спуталось. Швыряло их из города в город. То с отцом жили, потом отец исчез, жили в больницах, где мать работала, таскались по лазаретам, потом Юлька тифом болела.
Это те дети, которые родились и выросли в одном и том же просторном доме, где все по многу лет стоит и пылится на своем месте и каждая перестановка долго обсуждается всей семьей, – такие дети помнят трогательные и мелкие подробности своего детства:
– А еще в углу вешалка была. А еще на камине часы с кукушкой стояли.
А Юлька иногда тужится‑тужится, рассказывая что‑нибудь подругам, и никак не может вспомнить, где же это было: в Козлове или Скопине.
«Эх, память у меня дырявая!»
О бунте в колонии она помнит только, как все девочки в одних рубашонках вскочили с кроватей и начали дружно кричать что‑то несуразное, стучать табуретками, швыряться подушками.
|
|
|
– Ах, и плохо жилось нам в колонии! Кормили плохо. Ой, плохо! Сначала давали хлеба по полфунта в день, потом по три осьмых, потом по четверти и, наконец, по осьмушке – маленький черный кусочек хлеба: хочешь – ешь, хочешь – гляди на него. И пустой суп, в котором сиротски плавали крупинки пшена. Плохо кормили! Ну‑к, везде так. А чуть что – наказывали, в угол ставили или в комнату холодную запирали и били даже. Правда, правда!
Не верит Рябинин:
– Это при советской власти?
– Ну да, потом заведующего сняли и воспитателей всех тоже.
И вот это Юлька ярко помнит, потому что с этого дня и начинается собственно ее настоящая жизнь.
За бунт их жестоко наказали, но двое отчаянных мальчишек бежали, добрались до города, явились в комсомол и рассказали все как есть.
– Эх, ребята были! – восхищается Юлька. – Вот умели за коллектив стоять! Вот ребята! Вернулись ребята в колонию с комсомольцами – все перевернулось. Заведующего сняли, педагогов прогнали, – захлебываясь, рассказывала Юлька, – образа выкинули. Революция, одним словом: мировой Октябрь.
Но в это самое время Юлькина мать получила работу в больнице в южном городе и стала собирать своих детей.
|
|
|
Они съезжались к ней из разных концов страны: десятилетняя Варюшка – из детдома, Юлька – из колонии, Наталку привезла из деревни бабушка.
Когда Юлька собралась в дорогу, воспитанники колонии устроили ей торжественные проводы, а отчаянные ребята говорили на прощание:
«Ты, чуть что, в комсомол иди!» – и крепко жали ей руку.
– И я решила: приеду, стану комсомолкой. Я буду все делать, что коллектив скажет. Я... – Она краснеет и тихо, смущенно заканчивает: – Я даже умру, если надо будет. Как ребята в Триполье. Правда!
Рябинин улыбается ей и говорит:
– Я верю.
Юлька приехала к матери. Та встретила ее устало и сухо, молча поцеловала потрескавшимися, жесткими губами и ушла на работу. Юлька заметила: состарилась, согнулась мать: заострившиеся плечи старухи даже испугали ее.
Через несколько дней за обедом Юлька спросила:
– Мама, а комсомол тут у вас есть?
Мать даже ложку выронила от удивления.
– А тебе зачем?
– Я хочу ходить к ним.
Ей ничего тогда не ответила мать, но вечером, перед сном, схватила Юльку за руку и потащила в угол. Там упала на колени перед образами. Юлька поспешно сделала то же, напуганная и удивленная.
|
|
|
– Молись! – прошептала мать и начала неистово креститься широким крестом.
Но Юлька не хотела молиться. Она вырвала свои руки из холодных, острых пальцев матери, она кричала:
– Не стану! Не стану молиться! Нет никакого бога! Нет его! – А мать шипела на нее и все молилась.
Когда неистовая эта молитва кончилась, мать торжественно встала с пола и сказала Юльке голосом чужим, суровым, словно читала евангелие:
– Будешь с комсомольцами путаться – запорю, выгоню и прокляну.
Юлька шмыгнула в постель, сжалась под одеялом в комочек и решила: «Буду, буду ходить!»
И на другой день пошла в комсомольский клуб.
– Мне тогда было четырнадцать лет, и меня... не... приняли. Сказали: маленькая еще. Ведь неправильно они сказали, Рябинин, правда?
– Правда! Ты не маленькая.
– Это у меня рост такой. Питалась плохо. Вот поэтому и рост такой.
Она действительно казалась совсем маленькой. Отцова солдатская шапка наползала ей на нос. Когда ее не приняли в комсомол, она чуть не заплакала при всем народе в клубе (об этом она Рябинину не рассказала), но упорно продолжала ходить. Скоро организовалась при комсомоле детская коммунистическая группа. Юлька записалась туда.
– А мать ничего? – спрашивает Рябинин.
– Мать не знает, – шепотом отвечает Юлька.
Матери она сначала говорила, что в школе занятия поздно кончаются, потом – что школа организовала спортивную группу, в клубе, вот она туда и ходит. Мать хмурилась, не верила, но, усталая, разбитая тяжелой работой, не хотела шума и ссор дома. Измаявшееся за день тело требовало только одного: покоя.
Юлька тайком ходила в комсомольский клуб. Когда, оглядываясь и замирая от страха, пробиралась она в здание бывшего ремесленного училища (здесь был комсомольский клуб), ей все казалось: вот‑вот встретится мать.
Но мать не встречалась, и Юлька быстро и шумно взбегала по широкой лестнице. Вот уже последняя ступенька, вот уж сырой, весь в мокрых пятнах и отеках коридор, вот зал, гудящий, как коробка со шмелями.
– Ребята! – кричит Юлька и, сияющая, радостная, бросается навстречу товарищам.
А они окружают ее шумной гурьбой, кричат, перебивая друг друга, подымают такую возню и смех, что выскакивает из своей комнаты сердитый завклубом Бунч и начинает кричать на них:
– Эй, вы, хвост комсы! Тише! А то выгоню.
– А какой мы хвост комсы, а, Рябинин? – возмущается Юлька. – Вот тоже придумают!
– Нет, почему же? – смеется Рябинин. – По‑моему, верно. Мы – комса, а вы – наша смена.
– Так не хвост же?!
Но Рябинин только смеется в ответ.
Он взял ее тетрадки и стал перелистывать их. «Тетрадь для алгебры ученицы 6‑й группы Ю. Сиверцевой». Он грустно улыбался: с чем ее едят, алгебру? Вздохнул. «Тетрадь для физики ученицы 6‑й группы Ю. Сиверцевой». Физика? Это которая о свете и звуке? Или не то?
– А закон божий где же? – пошутил он.
– Нету! – смеясь, ответила Юлька.
– А меня только закону божьему и учили. Важнейшая наука, скажу я тебе.
Он задумался, грустно разглядывая тетрадки. Три учителя было у него в жизни: пьяный попик учил грамоте и закону божьему, закадычный друг Тишка Пройди‑свет учил махру курить, взводный Марченко учил шашкой рубить. Какие богатые науки!
Толстая тетрадка попалась ему, наконец. Юлька смутилась и хотела вырвать ее.
– Зачем? – удивился Рябинин. – Я посмотрю.
Он раскрыл первую страницу и прочел: «Дневник Ю. Сиверцевой».
– Можно? – спросил он тогда.
Юлька ничего не ответила. Он стал читать.
«1919 г. 9 марта. Сегодня был очень хороший день. Шибко текла вода с крыш. Я ходила в маминых башмаках, но в них было мокро и чулки были мокрые, а переменить было нечего. Я около крыльца очищала лед – было очень весело, но надо было идти к Наталке, а потом за самоваром, а поэтому было скучно.
10 марта. Сегодня день был несолнечный, но было тепло и шла метель. Сегодня я впервые начала учиться вязать. Мне чего‑то грустно и болит голова. Больше писать нечего.
11 марта. Сегодня Варюшка целый день плакала: Наталка поела ее картошку, которую мама дала Варюшке, а Наталка поела. По городу ходили с флагами. Я смотрела.
12 марта. У меня интересная книжка – «Веселые будни». Я вообще люблю читать, но книжек нет. А мама говорит: «Ты вяжи лучше, а не читай».
Дальше дневник обрывался. Очевидно, у девочки не хватило терпения регулярно записывать в него. Начиналась следующая страница уже с 1922 года.
«1 марта 1922 г. В двенадцать часов дня ходила в ячейку детдома, куда меня прикрепил горком. Занималась с девочками спортом. В детдоме решили: вместо воскресенья чтоб день отдыха был четверг.
3 марта. Был кружечный сбор. Я ходила с Балабаном. Это комсомолец, член нашей детгруппы, хороший парень, может рассмешить до слез. Но он теперь грустный, потому что в группе постановили не курить, а он курит. Он попросил разрешить ему курить до 5 марта и сегодня выкурил одну папироску с разрешения зампреда.
4 марта. Сейчас читала о Ленине. Ужасно трудные статьи есть, в которых много непонятных слов.
7 марта. Меня хотят послать на работу в первый детдом, – он за версту от нашего дома. Там организуется ячейка, много девочек. Потому меня.
8 марта. День работниц – писать некогда.
9 марта. В день Февральской революции в группе будет суд над царем Николаем II. Безусловно, его обвинят, но надо это провести наглядно.
Я ужасно простудилась, не могу говорить. Это из‑за репетиций.
13 марта. Суд над царем прошел великолепно. Царя обвинили. Народу – детей – было масса. Полный зал. Когда говорил обвинитель, было тихо, но лишь только стал говорить защитник – поднялся шум. Ребята не давали говорить, крича: «Смерть царю! Смертный приговор!»
После суда меня ребята из первого детдома потащили к себе. У них был вечер‑концерт, участвовали сами ребята. После концерта была закуска, очень вкусная: яблоки, пироги, конфеты и чай.
15 марта. Только что я и соседка Надя пришли из нардома. Там танцевали балерина Е. Тихомирова и В. Суворов. Танцевали великолепно. Придя домой, мы с Надей пошли прямо на кухню, сняли ботинки и стали подражать им в танцах, но из этого, конечно, ничего не вышло. Смеялись до упаду, потому что у нас ничего не получалось.
16 марта. Я не знаю, что делать. Работа в ячейке детдома у меня не ладится. Всё одни игры и спорт, и больше ничего. Потому что я не знаю, какие собеседования надо проводить, а никто мне не говорит.
20 марта. Только что пришла с лекции о Максиме Горьком. Я раньше не задумывалась, кто такой Горький или другой писатель. Теперь же я буду думать о разных мною прочитанных произведениях. Мои любимые писатели: Максим Горький, Некрасов и Тарас Шевченко».
Рябинин захлопнул дневник и отдал Юльке.
– Ты вот что, – сказал он, усмехаясь, – ты напиши, пожалуйста, в своей тетрадке: «Сегодня познакомилась со Степкой Рябининым. Он в общем хороший парень».
– Напишу! – серьезно ответила Юлька.
– Ну, ну!
Он пришел домой и достал свою старую записную книжку. Получил ее в подарок, когда отправился на фронт, от ребят, оставшихся в организации.
Смеясь, заглянул в нее и подумал:
«Неужели я старик?»
Он перелистал страницы:
«Выступаем на Богодухов». «Должен Марченко три пачки махорки». «Утром хоронили Васю. Он пал как герой. Дай бог каждому такую смерть». «Выступаем из Богодухова ночью».
«Сколько лет Юльке? – подумал он вдруг. – Пятнадцать. А мне – двадцать четыре. Всего девять лет разницы. Когда ей будет двадцать четыре, неужели она будет такая старая, как я? Нет, конечно, нипочем не будет. Ведь она не воевала».
Он записал в книжечку:
«Сегодня познакомился с человеком, которому пятнадцать лет и у которого длинная коса».
«У каждого поколения своя судьба, – думал он, перечитывая записи. – Наверно, физика доказывает это законами. Физика? Это которая о свете и звуке? Школьники будут смеяться надо мною, когда я начну с ними говорить о физике. На кой черт я пошел работать в школу? У каждого поколения в конце концов есть своя судьба».
Демобилизуясь из армии, он долго думал, куда ехать. На завод? Костыли не пускают. Домой, в деревню? Зачем? Могилкам кланяться? Пусть цветет над ними горькая могильная трава, – Рябинину некогда.
– Уезжай на юг! – сказали ребята. – Подлечишься. Отдохнешь.
Поехал. До юга не дополз. Здесь, в городке, в тифу свалился. Сняли с поезда. Сдали в лазарет. Валялся в военном госпитале. Выкарабкался из тифа, встал неуверенно на ноги, слабыми пальцами схватил костыли, вышел на улицу, вдохнул воздух, легкий, морозный. Г олова помутилась, чуть не упал.
«Слаб!»
Пришел в горком партии.
– Не поеду пока на юг. Дайте работу здесь.
Его направили к секретарю горкома. Фамилия секретаря была Марченко; Рябинин обрадовался: уж не взводный ли это? Марченко? Вот была бы встреча!
Но секретарь оказался другим Марченко. Это был старый седовласый, широкоплечий человек с синими рябинами на лбу и щеках, в прошлом – шахтер‑подпольщик. Он принял Степана Рябинина с той суровой простотой, к которой так привык Степан в партийных комитетах и которую он больше всего любил. Первое, о чем спросил его Марченко, было: как здоровье?
– Я здоров, – нетерпеливо ответил Рябинин.
Но секретарь, словно не расслышав, продолжал подробно расспрашивать его, куда он был ранен, и не болит ли рана, и давно ль он из больницы, что говорят врачи, есть ли Степану где жить, есть ли у него деньги...
– Жить будешь в коммуне... – сказал секретарь. – Так у нас вся холостежь живет.
– А работать?
– Работать? – в первый раз за все время беседы улыбнулся секретарь. – Работы, голубок, много! До дьявола работы, а людей – мало. А сколько тебе лет, товарищ? – вдруг спросил он.
– Двадцать четыре.
– В комсомоле работал?
– Приходилось.
– Ну вот и отлично! Нам как раз нужны надежные ребята для работы в комсомоле, – и он пытливо посмотрел на Рябинина.
Он угадал: Рябинину не хотелось идти на комсомольскую работу. Степану представлялось, что он уже вырос из нее, что он – «стар», но сейчас, рядом с Марченко, он вдруг сам себе показался совсем желторотым птенцом; он смутился и ничего не сказал в ответ на предложение секретаря.
А тот еще раз внимательно посмотрел прямо в глаза парню и затем очень тепло и даже как‑то задушевно сказал, кладя руку на плечо: Ничего, ничего! Я, голубок, тебе почетное дело предлагаю. Комсомол, брат, наша самая дорогая смена. Мы за нее перед будущим в ответе. Так‑то! – Он отошел обратно к столу, взял кисет и стал набивать табаком трубку, – Мало, голубок, мало еще у нас людей!.. – продолжал он все тем же задушевным тоном. – Власть мы молодая, кадров еще не накопили. А куда только не приходится сейчас ставить коммунистов! И на хозяйство, и на транспорт, и в банки, и в юстицию... Везде, голубок, партийный глаз нужен. Поскорей бы вы подрастали, что ли!.. – вдруг рассмеялся он.
– Хорошо! – сказал, вставая, Рябинин. – Как партия велит. Я согласен.
– А я так и думал. Я, брат, так и думал. Ну, теперь слушай сюда, – сказал он прежним, суровым тоном, садясь за стол. – Пойдешь в горком комсомола к товарищу Кружану. Скажешь, что я тебя послал. Да только, гляди, не поссорься с ним на первой же встрече. Кружан у нас парень занозистый. Ты, кстати, и присмотрись к нему. Понял? А потом горкому партии доложишь...
– В каком же я качестве иду в горкомол? – растерянно спросил Рябинин.
– В каком качестве? – прищурился Марченко. – А в качестве партядра... В качестве комсомольца и коммуниста, Тебя что, чины волнуют?
– Да нет!..
– Ну, то‑то! А там, голубок, на работе выяснится, кто какого качества. Понял?
– Понял.
– А окончательно выздоровеешь, костыли отбросишь, поправишься и опять заходи ко мне. Непременно. Понял?
– Понял, – рассмеялся Рябинин.
– Ну вот! – лукаво улыбнулся и Марченко.
Они тепло простились, и Рябинин весело пошел в горком комсомола.
Здесь его ждала совсем другая встреча.
Секретарь горкома комсомола Глеб Кружан насмешливо посмотрел на костыли.
– Фронтовичек! – сказал он усмехаясь. – С какого фронта?
– Со всех! – отрезал Рябинин, хотя это и было похоже на правду: он дрался почти на всех.
– А что же ты делать умеешь?
Рябинин сдержался, ничего не ответил, выбросил только документы на стол: вот я, весь тут.
– Мы тебя в школу пошлем, – сказал, все так же усмехаясь, Кружан. – Сейчас на школьном фронте нужны бойцы.
Рябинин видел: смеется над ним Кружан, а не мог понять – зачем? Развалясь на столах, на скамейках, даже на полу, сидели в комитете комсомольцы. Может быть, он для них спектакль устраивает?
– Ладно! – сказал тогда Рябинин. – Пойду в школу, раз ты говоришь – нужны бойцы.
Он увидел: смутился, вспыхнул Кружан. Но отступать уже было поздно.
Так Рябинин попал в школу.
Он шел сюда и думал:
«Побуду здесь месяца три, с Кружана спесь собью, нога заживет, костыли к черту, ноги на плечи – на завод или в партшколу».
Посмеиваясь над собой, он пришел в школу. Ему было неловко: большой, взрослый, небритый парень будет возиться с малышами.
Посмеиваясь, он пришел на собрание детской ячейки.
«Взрослых копируют... Собрание. Наверно, у секретаря большущая папка есть».
Он вспомнил себя, каким был в восемнадцатом году: инструктор волостного комсомола, дядькина шапка, папка большая и мандат на весь лист: «Просьба оказать содействие».
«Возвертаемся в первобытное состояние, товарищ Степа. После героических фронтов повертаем мы с тобой на школьный фронт, как выражается товарищ Кружан».
И все‑таки решил:
«Буду, буду ходить в школу, с ребятами сойдусь. Просто посмотрю, что у нас за народ растет! Они потешные в этом возрасте».
Он вдруг вспоминает ссору, свидетелем которой был. Он видел, что была не просто ребячья ссора. Он запомнил бледное лицо Гайдаша. Он слышал, как тот кричал кому‑то: «Я убью тебя, офицерское отродье!» Настоящая злоба звенела в этом крике. «Что же дальше будет делать Гайдаш? А тот, кого обозвали офицерским отродьем?»
Рябинин вдруг ловит себя на том, что с любопытством и интересом думает о ребячьих делах.
«А что же? – оправдывается он перед собой. – Товарищ Марченко не зря говорил: мы за это перед будущим в ответе!»
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!