Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 9 страница
Опять пожал плечами Ковалев, но ничего не ответил. Было в этом движении широких, покатых плеч какое‑то равнодушное презрение к тому, что говорит Алексей, и к тому, что подумают остальные. И странное дело: это Алеше понравилось.
«Ну па‑арень!» – удивленно подумал он, а вслух сказал без злобы:
– Бить тебя всем классом будем, так решили.
Ковалев впервые поднял голову. В глазах у него светилось любопытство, не больше.
– А тебя парламентером прислали? – прищурился он. – Иду на «вы», так? – И вдруг вскочил, хлопнув крышкой парты. – Посмотрим!
Лицо его залилось краской. Алеша впервые заметил: в правильном лице Ковалева есть один дефект – челюсть хищно выдается вперед.
– Ты вот что, – сказал Алексей, – ты перед всеми извинись.
– Почему?
– Идешь против всех потому что.
– А вдруг я прав?
Алеша подумал‑подумал и ответил убежденно:
– Не можешь быть один против всех прав.
Ковалев взял Алешу за борт куртки и сказал тихо:
– Ты мне этого никогда не говори, – понял? – И тряхнул волосами. – Один против всех всегда прав.
Алеша, остолбенев, глядел на него.
– Ну‑ну! – покрутил он головой, но ничего не нашелся сказать и вышел.
– Ну как? – спросили его в коридоре.
– Не извинится. – И, не желая больше ничего говорить, ушел.
После перемены, когда собрались в класс школьники, Ковалев встал и громко произнес:
– Друзья!
Все удивленно обернулись к нему и стихли.
– Друзья! Я приношу свое извинение всем за то, что не демонстрировал вместе с вами против учителя. Я считал это ненужным, остаюсь при этом убеждении, хотя и не навязываю его вам. Хрум – хороший учитель, но нервный. Все же я приношу вам свои извинения.
|
|
|
И сел.
Шумок прошел по классу – шумок одобрения. Ребята жали Ковалеву руку. Первым среди них был Алеша.
– Ну, ты па‑арень! – говорил он восхищенно. – Комсомолец?
Ковалев удивленно поднял глаза.
– Я? – И засмеялся. – Нет! Нисколько.
– Ну и я нет. Будем, значит...
Садясь на свое место, рядом с сумрачным Лукьяновым, Алеша опять восхищенно сказал о Ковалеве:
– Ну па‑арень!
– Чего ж в нем хорошего? – насмешливо возразил Лукьянов.
– Как? А извинение?
– Лучше было бы, если б с нами вышел, а то и перед нами чист и перед Хрумом хорош. Ловка‑ач!
Но Алеша не согласился. Скоро между ним и Ковалевым началась настоящая дружба, началась с того, что Ковалев сказал Алексею:
– Они все... – и показал на бегающих по коридору школьников, – бараны они все. Это Хрум правильно сказал. А ты – нет. Будем дружить!
Алеше хотелось больше знать о своем новом друге. Он присматривался к нему и иногда огорашивал вопросом.
– Ты кто? – спрашивал он Никиту Ковалева.
Тот смеялся.
|
|
|
– Нет, ты кто? Ты из каких будешь?
– Из казаков я, – отвечал Ковалев. – Войска Донского казачий сын. – И смотрел, прищурившись, поверх головы Алеши.
– Ишь ты! – удивлялся тот.
Но сомнение точило его, и в следующий раз он вернулся к той же теме:
– Землю пахали?
– Нет. – Ковалев всмотрелся в него. – Да ты чего хочешь? Офицер мой отец был, казачий офицер, понял? – И добавил, высоко подняв голову: – Я не скрываю.
По губам его поползла нехорошая, презрительная усмешка. Алеша увидел ее и обиделся.
– Чего ж скрывать? Скрывать нечего. Да и не скроешь все равно.
Стороною Алексей узнал подробней о Ковалеве. Отец его исчез без вести, говорили, что болтается за границей. Жил Никита с матерью. На какие средства – неизвестно. Не то торговала мать, не то комнату внаем сдавала.
Алеша стал подозрительнее к своему другу.
– Ты и скаутом был? – спрашивает он неожиданно.
– Был. А что? – Ковалев бесстрастно, чуть недоумевающе смотрел на него.
– Ничего. Били мы вас. Это ничего.
Все это расстраивало Алексея: так хотелось, чтоб все у Никиты было хорошо и ладно, парень он больно хорош. Спокойный, ясный взгляд Ковалева обезоруживал Гайдаша.
«Нет, это не враг», – решал Алеша и пересчитывал достоинства друга: его вечно ласковое отношение к нему, готовность помочь, ум.
|
|
|
И то, что этот умный, серьезный шестнадцатилетний парень, с плечами атлета и глазами философа, из всей шумной толпы школяров выбрал одного его – малыша в рваном, стареньком полушубке, одного его сделал своим товарищем, приводило Алексея в восторг.
«Ну, пускай он и из офицеров. Чем он за отца виноват? – И самоуверенно решал: – Перемелем его, мука будет».
И он стал говорить Никите о революции, о коммунизме, о Хворосте, об отце Павлика. Никита, как всегда, бесстрастно слушал его, не перебивая, словно соглашался во всем, но Алеша замечал иногда: глазами пустыми, бесцветными, холодными смотрел он куда‑то вдаль.
Не нравился этот взгляд Алеше. Никита смотрел так, когда говорил что‑нибудь нехорошее.
– И Чека при коммунизме будет? – спрашивал он Алешу, и когда тот горячо объяснял: «Нет, не будет», сомневался: – Как же коммунизм без Чека?
И не мог понять Алексей: недоумевает приятель или издевается.
Удивляли его и те тяжелые, но всегда ворочающиеся около одного жернова мысли Ковалева, которые он высказывал на ходу, без всякой связи с текущей беседой. Он сказал однажды:
Если половину людей прирезать, остальным легко жить будет.
|
|
|
Алеша испуганно вскинул на него глава.
«Шутит? Шутит!» – решил он и засмеялся.
– Да ты бы сам‑то мог убить? – смеясь, возразил он.
Никита молча кивнул головой.
– Мог бы? – смеялся Алеша. – Ножичком безоружных чик‑чик?
– Зачем ножичком? Газом можно.
И опять увидел побледневший Алеша пустые, широко открытые, цвета колодезной воды глаза.
В другой раз, когда шли с литературного суда, затеянного в школе над «Саввой» Андреева, Никита, молчавший на суде, тут сказал приятелю:
– Андреев Леонид, а? Хорошо он о голом человеке на голой земле написал!
– Чего ж хорошего?
– А все‑таки смешно. Взять – и чтоб камня на камне. Камня на камне!
Третьим в их компании был Воробейник. Его притянул Никита.
– Мой адъютант Воробейчик, – смеясь, представил его Алеше Ковалев.
Он учился в параллельном классе. Алеша как‑то мельком видел его и не одобрил.
Не одобрил взбалмошного, какого‑то помятого вида Воробейчика, словно ему все пуговицы оборвали, а он вырвался и спасается бегством. Не одобрил петушиного хохолка, вздернутого над редкими, рыжеватыми, непричесанными волосами; не одобрил и той бестолковой суетни, паники, которую разводил вокруг себя юркий Воробейчик, непрестанно размахивавший руками и болтавший шепеляво, часто и без умолку.
«Мельтешит, мельтешит, а к чему?» – подумал тогда Алеша, но теперь, когда Никита представлял ему Воробейчика, впервые подумал: «А может, и есть толк в этой суетне?»
Все же он не одобрил Воробейчика и Никите это сказал прямо. Тот выслушал, целиком согласился: «Верно, верно», – и потом неожиданно заключил:
– А дружить с ним будем! У него в башке кое‑что есть.
Алеша пожал плечами и не стал больше спорить.
У Воробейчика если и было кое‑что в башке, – скоро увидел Алеша, – так это всякая книжная труха. Память у него была блестящая, но помнил он, на взгляд Алексея, всё ненужные вещи: исторические анекдоты, россказни про всех Людовиков, замечательные выражения великих людей – «крылатые словечки».
Воробейчик мог объяснить, откуда пошло слово «шерамыжник», а по истории он плелся в хвосте всей группы, не умел никак связать концы с концами.
Язык, которым он разговаривал, был такой же, как и весь он: взбалмошный, надуманный, птичий. Никогда он не говорил: «Пошли гулять, ребята», но всегда: «Будем делать наш променад, монсеньоры». Употреблял он в невероятном количестве словечки: «mon dieu», «goddam», «carambo» – это очень нравилось девочкам. Целый месяц он ругался страшным и непонятным словом «a propos». Он произносил его свирепо, напирая на букву «r», и девочки затыкали уши и взвизгивали. А потом как‑то выяснилось, что это страшное слово означает «кстати».
– A propos! – сказала как‑то учительница французского языка, и слава Воробейчнка померкла.
– Шестнадцать лет, – сказал как‑то Воробейчик с горькой торжественностью, – шестнадцать лет, а ничего не сделано для бессмертия.
Ковалев закатился смехом, а Алексей вытаращил глаза.
Через несколько дней, когда поздно вечером брели они домой, Воробейчик сказал уже иначе:
– Вот и день еще прошел, а ничего не сделано для бессмертия.
В тоне, которым были произнесены эти слова, Алексей не услышал ни тени юмора, а какую‑то затаенную горечь и, может быть, даже злость. И Алексей скоро понял: в тщедушном, вздорном, пустом Воробейчике жило неугасимое честолюбие.
Это было так ново для Алеши, так непохоже на всех ребят, с которыми водился раньше, что он стал внимательнее приглядываться к Воробейчику – и уже без смеха, без презрения.
В это время подоспели школьные выборы.
Как‑то заместитель заведующего школой Платон Герасимович Русских неторопливо вошел перед уроком в класс.
– Уездный отдел народного образования, – начал он, тщательно и сухо выговаривая слова: казалось, что он читает титул бывшего министерства, – уездный отдел народного образования прислал нам циркуляр, из которого явствует, что в школах отныне вводится самоуправление учащихся. – Он остановился, наслаждаясь эффектом. – Самоуправление, – подчеркнул он снова.
Он еще несколько минут говорил на эту тему, а затем предложил приступить к выборам старосты группы.
Алеша сидел теперь на одной парте с Ковалевым. Шутя он написал приятелю:
«Хочешь в старосты? Чин какой!»
К его удивлению, Ковалев коротко ответил:
«Да».
– Итак, предлагайте кандидатов, – заключил Русских, медленно вытащил большой платок и провел им по губам и усам. Усы у него были большие, с подусниками, вздымались вверх и дымились двумя легкими струйками.
По классу прошло движение: предложили Лукьянова, кто‑то крикнул Алешу, Алеша назвал Ковалева. Девичий голосок обиженно спросил:
– А почему не девочку?
Чей‑то охриплый мальчишеский голос ответил, что «девчонкам в куклы играть, а не старостой быть».
– Ну, будем голосовать, – произнес тогда Русских.
На доске он отчетливо написал имена всех кандидатов, каждого под номером.
Алеша попросил слова.
– Я не гожусь, – сказал он. – Я работаю днем, прихожу сюда как раз к урокам. Мне не управиться...
Перебивая его, все закричали:
– Лукьянова! Лукьянова!
Лукьянов, с которым раньше затевал Алексей дружбу, был высокий, плечистый парень. Отец его работал на электростанции монтером.
Алексей наклонился к парте. Ковалев написал ему: «Лукьянов не годится, отводи», – и скомкал бумажку.
– А я думаю, что Лукьянов не подойдет, – продолжал Алеша говорить. – Нет у Лукьянова такого авторитета, и сам он не шибко грамотен. А учится как? Самый он последний ученик есть. Я предлагаю Ковалева Никиту.
Русских поднял на него глаза. Алеше показалось, что в них светилось удивление и одобрение.
– Да, да! – сказал Русских, – Ковалев – это стояще. Я его знаю.
– Ведь он из офицерья, товарищи! – закричал Голыш, но Русских строго перебил:
– У нас в школе нет различия между детьми, – Он дотронулся до усов. – Равноправие перед наукой – вот устав школы.
Избран был Ковалев.
После, выборов Голыш с группой школьников подошел к Алеше и сказал громко:
– У его благородия в денщиках состоите, ась?
Алеша повернулся и молча прошел, сопровождаемый язвительным хохотом.
Воробейчик пламенно желал, чтобы его избрали старостой. В беспорядочном его воображении, как всегда, уже толпились образы: он – староста, строгий, неуклонный страж порядка. Вот он замечает, что Иванова бросила бумажку на пол, – трах! – он уже около Ивановой, беспощадный и неумолимый. «Подымите», – произносит он, и она, краснея, нагибается, а над ней стоит Воробейчик, староста группы. Он растет, растет, – трах! – он уже председатель школьного старостата, делегат на городской съезд учащихся! Трах! – на съезде он произносит речь, говорит долго и умно: Вольтер, Ницше, Генрих IV, Мирабо. Трах! – его избирают председателем губернского бюро, делегатом на всероссийский съезд. Трах!
Но его не избрали старостой группы. Никто даже не выдвинул его кандидатуру, словно нет совсем на свете Воробейчика, – пустое место.
Огорченный, встретился он с Ковалевым и Алешей. Он уже слышал, что Никита избран.
– А я нет, – криво усмехнулся он и опустил голову.
Они пошли вместе домой. Зашли по дороге к Воробейнику. Алеша, бывший у него впервые, с удивлением заметил, что здесь масса книг: они валялись на полках, на столах, на кровати. Взял одну: Дюма, «Анж Питу», взял другую: Конан‑Дойль, «Рыцарь пяти алых роз».
– Эх ты, лыцарь! – сказал он, смеясь. Воробейнику и хлопнул его книгой по спине.
– Такие сволочи! – прошептал Воробейчик, и у него даже слезы навернулись на глаза. Он взял книжку из рук Алеши и бережно развернул ее. – Разве теперь есть такие люди, как этот рыцарь пяти алых роз? Раньше было просто: я смел, молод, воодушевлен, храбр и, главное, честолюбив – и все мне открыто: сначала оруженосец, затем понравился принцессе, – трах! – храбрость в бою, и ты рыцарь, герой, о тебе поют. – Он швырнул книгу, схватил другую. – Молодой человек из окрестностей Ангулема, Эжен де Растиньяк, приезжает в Париж. Ах‑ах! – он беден, он красив, он очаровывает баронессу, – трах! – и он уже сила, он уже власть, он уже золото. – Рувим швырнул и эту книгу, взял третью, бегло поглядел на обложку и, не замечая насмешливых улыбок на лицах друзей, продолжал с тем же злобным азартом: – В мои годы Виктор Гюго – уже французский поэт, Пушкин – уже гений, Эдисон – уже изобретатель, Карл Линней – уже естествоиспытатель, Людовик – уже давно король. А я что? Меня не избрали даже старостой.
Ковалев, развалившись в кресле, наслаждался яростью своего смешного приятеля.
– А! Ты пишешь стихи? – перебил он его.
Воробейчик остановился и испуганно посмотрел на Ковалева.
– Нет. С чего ты ваял?
– Как же ты хочешь быть поэтом в шестнадцать лет, Гюго и Пушкиным? Или ты занимаешься механикой?
– Нет.
– Зачем же ты завидуешь Эдисону? Или твой отец король? Нет? Как же ты тянешься за маленьким Людовиком? – И, покачивая ногой, добавил насмешливо: – Тебе остается только сжечь какой‑нибудь храм, чтобы стать знаменитым, как Герострат.
Алексей следил за этой словесной дуэлью с интересом. Он не читал тех книг, которыми швырялся Воробейчик, не понимал и смысла всего разговора, – он просто смеялся над Воробейчиком, над его рыжим растрепанным хохолком, над вытаращенными, рачьими глазами.
– Ах, так? – протянул Воробейчик медленно. – Сжечь храм? А может быть, у вас есть более легкое дело?
Алеша увидел: глаза Ковалева стали пустыми, холодными.
«Вот он его сейчас обрежет», – подумал он.
– Со‑зи‑дать ты не умеешь! Ни поэм, ни зданий, ни машин! – медленно произнес Ковалев. – Значит, разрушай.
Он прошелся по комнате, наклонился к груде книг, разбросанных по полу, и вытащил какую‑то.
– Вот легкий путь стать бессмертным, – засмеялся он и подал книгу Воробейчику.
– «Урок царям», – прочел тот медленно. – Это о цареубийцах, террористах. Я читал. – Он грустно вздохнул. – Но ведь царей сейчас нет.
Ковалев тоже вздохнул, но насмешливо.
– Да, жаль, царей нет! Царей нет! – и бросил книгу в угол.
От всего этого разговора у Алеши остался в голове приятный сумбур.
«Умны, – подумал он, идучи домой, – и начитанны».
– Людовик, ишь ты!
Сегодня был тяжелый день: еще до службы рано утром ходил на лесной склад. Запрягшись в салазки, волочил домой дрова: дров получил много, веревки резали плечи. Еле отдышался, чаю выпил – и на службу. Хлопотливый выдался денек: откуда у них только пакеты берутся? Так до обеда и не присел.
Обед – это уничтожение взятого из дому завтрака. Бегать домой далеко. Прямо из учреждения шел в школу. По‑настоящему же ел дома вечером: обед и ужин вместе. Всегда был голоден. Привык есть торопливо, все больше всухомятку и на ходу. И дома ел так же, походя, хотя торопиться уже было некуда, разве в кровать: вставать рано.
Легкая зависть поднялась в нем.
«А им, Людовикам‑то, Рувке и Никите, не вставать завтра чуть свет, не спамши!»
Снег хрустел под его сапогами. По синей улице бегали ребятишки, швырялись снежками. И Алеше стало вдруг грустно.
Он не знал, почему и откуда подкатилась к нему эта грусть. И чего ему надо и о чем тоска – он тоже не знал.
Он посмотрел на детвору, играющую в снежки, потом наклонился, зябкими руками взял горсточку снега, разбежался, пронзительно закричал и швырнул в ребят. Снежок не долетел до них и упал где‑то в стороне.
Стало скучно.
Ускорил шаг, пошел домой.
– Отцу плохо! – встревоженно встретила его мать и заплакала.
Молча, как взрослый, прошел Алеша к отцу. Тот лежал.
– Плохо, брат, плохо! – сказал он сыну. – Ты кушать иди. Устал небось? – И добавил тихо: – Рано ты большаком стал.
«А может, школу бросить? – подумал Алеша, садясь за стол. – В деревнях в мои годы уж учению конец. Да и в городе! До революции, доведись, уж давно бы был в депо».
Он лег спать все в том же смятении.
«Теперь да не учиться? Да теперь самое наше время! – думал он и решал: – Школу не брошу!»
Но он чувствовал, что устал: от голодовки устал, от беготни устал, от учебы устал.
«Рано ты стал большаком».
Да, рановато!
В последнее время Алеше стало казаться, что Ковалев приглядывается к нему. До сих пор Никита относился к нему с ленивой ласковостью – и не больше, а сейчас приглядывается, пробует на зуб, закидывает какие‑то удочки.
– Ты чего? – недоуменно спросил раз Алексей, заметив пристальный взгляд Ковалева.
– А... ничего... – И Алеша впервые увидел, как Ковалев смутился.
Желая вызвать друга на откровенный разговор, Алеша начал интимно:
– Ты кем будешь, как школу кончишь?
– А... не знаю...
– И я не знаю! Ну, не вечно же мне курьером быть! Чем‑нибудь да буду.
– Тебе чего ж? Тебе везде путь открыт.
– Теперь всем путь открыт.
– Не всем.
Алеша бросил на Никиту быстрый взгляд.
– Это как?
Никита остановился среди улицы.
– Ты скажи, – вдруг взял он Алешу за борт куртки. – Ты скажи: я виноват, что мой отец казачий офицер?
– Ты к чему?
– Нет, ты мне скажи: виноват я? Почему мне везде ход закрыт?
– Вот же учишься.
– Учу‑усь? – усмехнулся Ковалев. – А дальше? В университет меня пустят? В университет?
Алеша высвободил куртку и ответил тихо:
– Не пустят.
– Вот видишь! – И Никита захохотал.
– А ты работать иди, – осторожно предложил Алеша.
– Работать? Куда? В курьеры?
– А что ж?
– Не хочу в курьеры! Не хочу в подметальщики! Для того ли жить?
Они подошли к дому, где жил Никита.
– Ну, прощай! – подал Ковалев руку Алеше, и тот заметил: рука была горячая, потная. – Меня в кадетский корпус перед революцией приняли. Видал кадетов?
– Видал, – недовольно пробурчал Алеша.
– Погоны красные, красота‑а! Через несколько лет я что? Я уж офицер был бы! Мне шестнадцать лет. К двадцати, глядишь, и поручик. Знаешь, сколько у поручика звездочек на плечах? Три. Золотые.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 54; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!