Очерки, корреспонденции. 1932 – 1936 8 страница
Он скользнул взглядом по брезентовому Семчикову портфелю и спросил безучастно:
– Где служишь?
Они познакомились и быстро, как всегда бывает у ребят, подружились. Звали черного парнишку Алешей, он служил в совнархозе курьером.
– Невысокая должность! – засмеялся он невесело. – Да жить ведь надо.
Семчик не думал так: должность курьера не казалась ему ничтожной. Мрачность нового приятеля ему понравилась: сам он был весел и беззаботен, как птица небесная.
– Ты партейный? – спросил он Алешу.
– Нет.
– Как же так? – удивился Семчик и гордо добавил: – А я партиец: член РКСМ.
Алеша посмотрел на него недоверчиво.
– Не врешь? – И добавил; – Ты не обижайся. Потому я не знал, что таких, как мы, малышей принимают в партийцы.
– Мне шестнадцать лет, – храбро солгал Семчик. – Я очень старый комсомолец. Ты тоже записывайся.
– Меня не возьмут, – безнадежно покачал головой Алеша. – У меня почерк плохой. Я неученый. Вот учиться б пойти... – жадно добавил он.
Семчик вспомнил: вчера, уходя куда‑то, отец задержался в дверях, скользнул по нему внимательным взглядом и сказал задумчиво:
– Учиться тебя определить надо. Чего растешь неучем?
Потом почесал небритую щеку и заторопился, ушел: он занятой!
– Учиться? Да... – неопределенно поддержал Семчик разговор с Алешей. Потом вдруг оживился: – А у нас в комсомол и с плохим почерком принимают. Не в почерке дело: был бы ты сознательным и жизнь не побоялся б за революцию отдать. У тебя оружие есть? У моего брата есть, и у меня будет.
|
|
|
Он долго пропагандировал Алешу, рассказывал о комсомоле, уговаривал идти записываться. Это в первый раз он выступил агитатором, ему нравилось, что Алеша внимательно слушает его.
Потом оба вдруг вспомнили, что их ведь послали по делу, и, как испуганные воробьи, разлетелись в стороны. Но разлетелись друзьями.
Ночью, укладываясь спать, Семчик вспомнил Алешу и решил с ним чаще встречаться и окончательно распропагандировать его. Потом он подумал, что хорошо б целую ячейку организовать – ячейку курьеров, например.
Вспомнились почему‑то голуби: сизый турман камнем падал на залитую солнцем крышу.
«Учиться?» – мелькнул в его уже сонной голове вопрос отца, и Семчик, засыпая, решил, что ему все равно: можно и учиться, хотя ему и так живется не скучно и забот полон рот.
2
Уже давно болел Алеша тоской по школе, по учению. С болезненной остротой вспоминал он школьные парты, забрызганные чернилами учебники, монотонную речь учителя, ответы у классной доски.
Еще и другое влекло его в школу.
В большом учреждении, среди массы взрослых и властных людей, Алеша совсем потерялся, утратил свою самоуверенность. Самолюбивый, он говорил себе, что пакет, который он несет в разносной книге, ценнее для всех, чем весь он, Алеша. Он тоже помнил, как раскритиковали здесь его почерк.
|
|
|
– Учиться надо, – сквозь зубы говорил он себе и не знал, где учиться, чему учиться.
Он спросил однажды, набравшись духу, у своего начальника – управляющего делами совнархоза:
– Как там, хочу спросить, нет ли набора на курсы?
– На какие курсы?
– На какие‑нибудь. Курсы комиссаров, или шоферов, или бухгалтеров? А? – И добавил с голодной тоской: – Учиться охота.
В августе совнархоз спешно был переброшен в другое помещение. Алеша деловито помогал грузить подводы, волочил ящики, корзинки, связки бумаг. Когда последняя подвода, нагруженная этим всем канцелярским скарбом, наконец, тронулась, Алеша увидел: к помещению, занимаемому ими раньше, подъехала чужая телега. На ней были школьные парты. Алеша заметил даже, что на одной криво вырезано ножом: «Коля Вас.».
«Васильев, должно быть», – мелькнуло в Алешиной голове, и он грустно побрел по тротуару.
Он слышал: школами распоряжается наробраз.
Иногда он заносил туда пакеты. Пойти похлопотать?
«Отец? – Алеша усмехнулся. – Нет, отец не пойдет. Его самого пристраивать нужно. Он за себя слова не скажет. Надо самому идти».
|
|
|
Он встретил на улице Вальку Бакинского, которого давненько не видал. Сначала обрадованно бросился навстречу, потом остановился, вспомнив, как однажды Валька шел по улице с какими‑то вертлявыми девчонками и, заметив босого Алешку, «не узнал» его.
«Ну и я тебя не знаю!» – подумал сейчас Алеша, заложил руки глубоко в карманы и задрал кверху облупленный нос.
– Здорово, Алеша! – радостно протянул ему руку Валька. – Какая встреча! Как в опере!
Алеша подумал‑подумал и тоже протянул руку.
– Ну, здравствуй! Как ваше ничего?
Они пошли рядом, дружно постукивая деревянными колодяшками.
Алешины колодяшки смастерил отец. Вместо ремешков у них тесемки, вся нога от этого в синеватых полосах.
Когда Алеша стоял на месте, он зачем‑то все время шевелил грязным большим пальцем правой ноги. Ноготь на пальце был сбит.
Валькины колодяшки сработал мастер, сработал с щегольством и даже с шиком. Так и чувствовалось: сделав их, мастер долго вертел перед собою, любовался ими и грустил о тех временах, когда не такие заказы выделывал. Честный непьющий столяр, он хотел побить этой работой парижских сапожников. У тех под руками был нежный, деликатный материал – шевро, мягкое и податливое, как кожа женщины. А у него в руках – честное простое дерево, из которого следует делать табуреты и кухонные столы. А он, мастер, вот он сделал шикарную обувь, – такой шикарной не носили патриции Рима, – сколько здесь ремешочков, застежек, какой рисунок ноги! И мастер был доволен своей удачей.
|
|
|
Должно быть, и Валька гордился колодяшками. Он надел носочки, синие, с серебристой змейкой. Он постукивал колодяшками легко и задорно, как молодой жеребенок копытами.
– Где служишь? – спросил Алеша.
– Я? Нигде.
– Нигде? Как же это можно? Надо что‑то делать.
– А что же делать?
– Ну, что‑нибудь! Служить. Или учиться. Или бубликами торговать. А без дела как же?
– Я учиться собираюсь.
– Да? – отозвался Алеша. – Вот и я тоже. Учиться, понимаешь, надо!
– А я на скрипке буду учиться играть.
Алеша потух.
– На скрипке? – пробормотал он. – Ты лучше на шарманке научись играть.
Валька обиделся.
– Скрипка – благородный инструмент. Она будит людские сердца.
– Ерунда! – оборвал Алеша. – Понимаешь, надо делу учиться. Делу! – Его лицо стало хищным и жадным. – Я бы в шоферы пошел, да нет таких курсов.
– Шофер? – засмеялся Валька. – Это почти швейцар или лакей: он возит начальство, и ему иногда дают на водку.
– Шоферы бывают на бронеавтомобилях, – пробурчал Алеша. – Ты дурак, Валя!
– Я не хочу с тобой ссориться. Будь шофером. Я считаю, – Валька любил говорить, как отец, официально и кругло, – я считаю, – и это мое глубокое убеждение, – что надо овладеть общей культурой.
– Шарманкой?
– Да, и скрипкой. Но это между прочим. А вообще – я поступаю в школу.
– В школу! – закричал Алеша. – Ну вот! Это дельно! В какую школу?
Валька растерялся: он сказал наобум. Дома его подучивал отец математике, счетоводству, географии. Школу он придумал. Он смутился и покраснел.
Алеша презрительно усмехнулся.
– Эх, Валька! Актер!
На другой день Алеша все разузнал и сам пришел за Валь кой. Тот лежал на кушетке, обложенный книгами.
– Вставай, вставай! – закричал Алеша. – Пошли в школу поступать!
Они пришли в наробраз, потолкались по комнатам и как‑то сами собой попали куда нужно.
– Только чтоб после обеда заниматься, – беспокойно предупредил Алеша. – А то служу я.
Их направили в первую трудовую школу имени Некрасова.
Острый запах дезинфекции стоял в большом пустом коридоре. Грудой, одна на другой, лежали парты, грязные, подбитые, изрезанные ножами.
Высокий седой человек, осанистый и прямой, без улыбки смотрел на Алешу и Вальку.
– А ее еще нет, школы, – сказал он, внимательно выслушав Алешу. – Одни стены! – Потом он помолчал, посмотрел в бумажку, которую принес Алеша из наробраза, и строго спросил: – А рисовать умеете?
Ребята растерялись.
– Надо бы дощечки написать, плакаты, – объяснил заведующий. – Я вам текст дам.
Он ввел их в свой кабинет, где стояли только стол и стул простого дерева.
– Возьму я вас в работу, юные товарищи, – сказал, усаживаясь, заведующий.
– Нет, мы учиться хотим, – перебил испуганно Алеша. Он подумал, не ошибся ли заведующий, приняв их за кого‑нибудь другого. – Мы учиться.
– Вот я и говорю, – наставительно и чуть повышая голос, произнес заведующий. – Плакаты напишете, библиотеку в порядок привести поможете. – Он встал. – А когда мы все это сделаем, у нас уже не стены, а что будет?
Они не знали. Заведующий ответил сам, подняв к носу указательный палец и помахивая им:
– Школа будет. Понятно?
И отпустил их.
Не так себе представлял все Алеша, когда тосковал по школе.
– И колокола нет, – разочарованно сказал он, когда вышел на улицу.
– Какого колокола? – не понял Валька.
– А чтоб переменки звонить.
Но Валька, которому понравился заведующий, успокоил его:
– Ну, колокол, должно быть, будет.
А дело было не только в колоколе.
Когда школа открылась и начались занятия, – Алеша это ясно понял, – школа не имела никакого «вида». Школьники сразу заплевали и коридор и классы семечной шелухой, – она легла на пол толстым слоем да так и осталась. Топить было нечем, в классах было холодно, учащиеся сидели на уроках в пальто. С валенок стекали грязные струйки воды.
Стоял оголтелый шум.
Детвора, отвыкшая от школьной дисциплины, бесшабашно носилась по коридорам, съезжая верхом по перилам большой лестницы, влезала на подоконники, кричала, бегала, играла в коридорах в прятки.
Педагоги проходили как‑то боком через эту кутерьму, не вмешиваясь, торопясь уйти в учительскую.
Только однажды учитель рисования не выдержал.
– Господа, – сказал он примирительно, – разве так можно?
Школьники стихли, только одноклассник Алеши, Дроздович, иронически произнес:
– Господа в Черном море купаются.
Учитель смутился.
– Я... я... сорок четыре года так говорю, – забормотал он, – и мне трудно отвыкнуть.
– А отвыкнуть надо! – неумолимо возразил Дроздович.
Эта сцена не понравилась Алеше. Он был согласен с Дроздовичем, что «отвыкать надо», но самоуверенная выходка школьника не понравилась ему.
Многое ему было здесь не по себе.
– Ну, а девчонки зачем здесь? – ворчал он, беседуя с Валькой. – Девчонское дело одно, наше другое. Врозь учиться надо. Их вышиванию следует учить, а нам это ни к чему.
С Семчиком Алеша встречался часто. Семчик ни в какую школу не поступил, но Алешиными успехами живо интересовался.
– Не настоящая это школа, – жаловался Алеша. – Не туда я попал. Должно, в наробразе ошиблись. Это для лодырей школа, для маменькиных сынков.
И Семчик, сочувствуя своему другу, обещал решительно:
– Уж мы за них возьмемся! Я в укоме, погоди‑ка, скажу.
Однажды на уроке древней истории случилась с Алешей неприятность. Это был его любимый предмет, хотя учительницу, рыжеволосую крупную женщину, он невзлюбил сразу.
Алеша положил локти на парту, уперся подбородком и жадно слушал. Г реки проходили перед ним, возникая из сухих рассказов учительницы, они что‑то грозно кричали и удивительно были похожи на бородатых красноармейцев, идущих через город на Таврию.
Какой‑то вопрос бился в Алешиной голове. Ему казалось, что не все рассказывает учительница, пропускает что‑то, и когда она кончила, он встал и, не подумав ничего, произнес, путаясь в словах:
– Вы только про царей всё говорите, а про народ? Революции там у греков были или как?
Дружный хохот поднялся в классе. Алеша смутился и сел.
Учительница сухо и недовольно объяснила, что преподает она то, что нужно, что в книге написано.
– У нас не клуб, – закончила она. – У нас – школа.
В перерыве все смеялись над Алешей. «Древнегреческий большевик», – прозвали его.
Вечером он жаловался Семчику:
– Влопался я, как дурак: я ведь ничего не знаю, и почерк у меня плохой.
Ему нужно было записаться в младшую группу. Но Валька, который до поступления сюда занимался дома, потащил его за собой.
– Уйду я, – малодушествовал Алеша перед Семчиком, а тот утешал его:
– Контры они все. Ты учись, не дрейфь!
Сам он не учился: некогда.
– Да я всю науку – раз, два – и в дамки, – говорил он. – В комсомоле нас политике учат. Чего еще?!
И Алеша решил не сдаваться.
Он не совался больше с вопросами, бросил работать в школьной библиотеке, не ходил на собрания, – он весь был полон мучительным сознанием своей неграмотности, некультурности, желанием догнать своих товарищей по группе.
Он присматривался к ним. Тут было много бывших гимназистов. Гражданская война помешала им кончить учение, и вот, великовозрастные, злые, они торопились разделаться с наукой, чтобы начать жить.
– У меня у одного мундир был, – сказал ему как‑то Толя Пышный, шестнадцатилетний пухлый голубоглазый юноша, – серебром шит, а у остальных только куртки.
Учились в школе и детишки новых, только народившихся или возродившихся торговцев, рестораторов, людей нэпа. Золотушный сынишка Мерлиса, которого Алеша видел во дворе у Семчика, испуганно посторонился, впервые встретив Алешу в школе.
– А! И ты тут? – удивился Алексей. – Как тебя приняли?
Мерлис сердито огрызнулся:
– А тебя как?
– Мне все двери открыты, – сказал Алеша. – Я рабочий человек.
Удивляли Алешу и девочки: прилизанные, аккуратненькие, они проходили между парт, будто танцевали.
На уроке обществоведения одна из них спросила:
– Какая все‑таки разница между большевиками и коммунистами?
«Где они были, когда черти дохли? – удивлялся Алеша. – Как прошла мимо них вся горячая пора? Где они отсиделись? Под маменькиными подолами, что ли? Вертихвостки!»
Были в группе и свои ребята. Их было немало, но Алеша смотрел на все злым глазом и видел только Мерлиса, Пышного да вертихвосток.
Он достал нужные книжки, с головой нырнул в учебу, даже к Семчику перестал ходить по вечерам.
Встретились раз.
– Учишься? – спросил Семчик. – Чего ж не заходишь?
– Учусь. Некогда.
– Контры как?
– Да ну их!
И он в самом деле махнул на все рукой и, как сурок в норку, прятался в книги.
3
Ковбыш тяжелым, неподвижным взглядом уставился в начерченный на доске треугольник.
Томительное, щемящее молчание висело в классе, только с отсыревшего потолка падала капля за каплей: кап‑кап, словно закипала вода в котелке.
Ковбыш потянулся к доске, неуверенно постучал мелом по пузатым сторонам грубо начерченного треугольника, переступил с ноги на ногу и беспомощно опустил руку. Мел упал к его ногам и покатился по полу.
Над классом плыла тишина, тяжелая, как туча.
– Бол‑ван! – вдруг отчетливо и злобно произнес Хрум, преподаватель математики. Он подошел к Ковбышу и, протыкая его острым указательным пальцем, прошипел: – Вы болван, Ковбыш!
На задней парте кто‑то радостно взвизгнул, но, встретив тишину, испуганно сник.
Лицо Ковбыша медленно начало краснеть. Вспыхнула щека, нос, даже кончики ушей, – теперь это была медь.
– Я вам не болван, – прошептал Ковбыш и тоскливо посмотрел на учителя. – Вы не имеете права.
Он потоптался на месте, не зная, куда ему девать свои большие руки, потом вдруг круто повернулся на каблуках, как солдат, и тяжелым, широким шагом пошел прочь из класса.
Дребезжа стеклами, захлопнулась за ним дверь.
Хрум посмотрел на дверь, вытер платком лысину, помахал зачем‑то платком в воздухе и, наконец, бледно улыбнулся.
– Ну‑с!.. – сказал он и остановился.
В разных концах класса, не сговариваясь, не говоря ни слова, поднялись с места Алеша, Юлька, Лукьянов и молча, не останавливаясь, пошли между парт к двери. Дверь захлопнулась за ними. Только Лукьянов задержался в дверях, обернулся и махнул рукой: пошли, мол.
В классе закипал шум.
Хлопая крышками парт, торопливо, шумно поднимались с мест школьники и, толкаясь в проходах между партами, спешили к двери. Одни демонстративно, решительно проходили перед самым носом растерявшегося учителя; другие неохотно, озираясь на товарищей, прошмыгивали около стенок; третьи медлили, испуганные этим необычным происшествием.
Хрум сначала растерялся, потом озлился, закричал:
– По местам садитесь! – Но, увидев, что его никто не слушает, побледнел, съежился и испуганно стал следить за тем, кто и как уходит.
Когда в коридоре собралось больше половины класса, школьники подошли к дверям и закричали оставшимся:
– А вы? Что же? Ну!
Хрум схватил классный журнал и бросился из класса. Его встретили сразу упавшим молчанием, и в нем, в этом сдержанном и дисциплинированном молчании, Хрум учуял не раскаяние, а злость и силу.
– Я вас! – закричал он в бессильной ярости и, ссутулясь, побежал в учительскую.
В классе теперь не было никого.
Впрочем, один, да... вон, в углу, у окошка, спокойно сидел кто‑то.
– Глядите! – заволновался Лукьянов. – Ковалев‑то не вышел.
Школьники бродили по всему зданию, сдержанно разговаривая и нешумно шаля: еще шли уроки в других классах. Большинство побежало на улицу. Девочки по трое, по четверо, обнявшись за талии, чинно гуляли по коридору.
Около Лукьянова столпилась небольшая кучка: Алеша, Юлька, Голыш, – Ковбыша не было ни здесь, ни вообще в здании школы.
– А его проучить надо, Ковалева! – сказал Лукьянов.
– Бить? – мрачно нахмурился Алексей.
– Очень просто! – поддакнул Голыш.
Но Юлька запротестовала. Она, волнуясь, говорила, что нужно выяснить, почему не пошел со всеми Ковалев, и убедить его, а главное – надо пойти к заведующему про Хрума сказать.
– Обязательно надо к заведующему пойти, – добавила она и тоскливо посмотрела вокруг: увидела в вестибюле белые, холодные колонны, облупившиеся от времени, сторожа Василия, дремавшего на своем стуле под лестницей, грязные следы на полу и вздохнула: – Эх, школа у нас плохая!
Алеша слушал эти разговоры вполуха: думал о Ковалеве. Его он приметил давно: читал как‑то о древних греках книгу с рисунками, потом поднял голову – увидел застывшего у окна Ковалева. Профиль его, освещенный полным светом, был словно написан на стекле. Встал, подошел к Ковалеву.
– У тебя вот какое лицо, Ковалев! – И показал ему рисунок в книге – голову греческого атлета.
Ковалев снисходительно улыбнулся и в ответ произнес:
– Чуда‑ак!
– Знаете что, ребята, – сказал вдруг Алексей, – я с Ковалевым поговорю.
И, не дожидаясь ответа, пошел в класс.
Ковалев спокойно сидел на своем месте, один в пустом, гулком классе, и читал. Услышав шаги, головы не поднял. Даже тогда, когда Алексей вплотную подошел к нему, не шевельнулся.
– Ты что‑о? – хрипло произнес Алексей и облизнул сухие губы. Тишина действовала на него угнетающе, он еще тише повторил: – Ты что‑о?
Ковалев пожал плечами: ничего, мол.
– Против всех?
– А мне вставать было лень, – засмеялся Ковалев. – Да я и не баран: мне за стадом идти не указ. Я вот книжку дочитаю.
– Будто?
– А что?
Алеша подвинулся ближе.
– Будто? – повторил он насмешливо. – А может, перед учителем себя показал, а?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!