Архимандриту Спиридону, миссионеру 31 страница
– Верно, батюшка. Но есть у меня сомнения: потяну ли я строгость уставов на Святой Горе?
– Для невнимательного, распущенного человека нужны строгие правила и уставы, но для того, кто искренно живет во Христе, – это самый главный устав и самое строгое правило. Более того, тот, кто живет в Христовой благодати и хранит ее, способен жить в согласии со всеми правилами и уставами, так что они ему нисколько не мешают. Святой Дух дышит, где хочет (Ин. 3:8).
– Батюшка, жить во Христе, в Его благодати, – это и значит полюбить ближнего?
Мой вопрос заставил вздохнуть отца Кирилла:
– Прежде чем полюбить ближнего, умей ясно увидеть свои грехи и недостатки и поставить себя на место других людей, чтобы на своей, так сказать, шкуре почувствовать их положение. Стяжи постоянное покаяние и храни благодать – лишь с этими условиями ты полюбишь всех людей. Невозможно преодолеть свой эгоизм без обретения любви и сострадания к ближним.
– Отче, я буду стараться, помолитесь! – ответил я с воодушевлением.
– Это хорошо, отец Симон. Но твои старания должны быть приложены в правильном направлении. Монах без любви развивает лишь изощренное поведение, имитирующее святость, словно актер, – это верный признак лицемерия. А причина в том, что такие монахи никогда не стремились по настоящему к своему спасению. Без всякого пустословия или попыток спрятаться за красивыми словами следует до последнего дыхания неустанно стремиться к обретению благодати и соединению со Христом, будь то на Афоне или же в любом другом месте. Кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни (Ин. 8:12). Так‑то, отец Симон…
|
|
|
– Спасибо, батюшка, за наставление! Постараюсь на всю жизнь запомнить ваши слова, – с огромной признательностью поблагодарил я духовного отца.
– Теперь Матерь Божия управит твою жизнь, отче Симоне… Достойного жития вам с отцом Агафодором на Святой Горе! Заходите попрощаться…
Когда я вышел от старца, то послушник, ожидавший меня в коридоре, сказал шепотом:
– Ох и долго же вы, отец! Батюшка же болеет… Такэ дило не разумию…
– Прости меня, брат… Отец Кирилл говорит, я слушаю.
– Вы тоже простите меня, отец, шо я погорячился… Но я очень люблю вашего авву! – растолковывал мне Алексей.
– Да я сам батюшку люблю! Не меньше тебя, – шепотом объяснялись мы в полутьме, но расстались дружески.
Когда я сравнивал отца Кирилла со старцами Афона, мне уже было абсолютно ясно, что если бы он жил на Святой Горе, а не в Троице‑Сергиевой Лавре, то он бы там не только не потерялся, а в чем‑то даже превосходил бы греческих отцов, наверное, жизненной мудростью и опытом. Старец навсегда остался для души и сердца единственным и неповторимым духовным отцом и наставником. Сравнивая его с игуменом Афонской Лавры архимандритом Филиппом, очень похожим на отца Кирилла, старцем Харалампием из Дионисиата или с Ефремом Катунакским, сердце мое все равно выбирало безраздельно любимого и родного духовника, в то же время почитая всех Афонских подвижников.
|
|
|
В экономском отделе и канцелярии меня встретили с большим оживлением:
– Батюшка, говорят, вы на Афоне побывали? – Секретарь эконома Маргарита Михайловна, женщина пенсионного возраста, с любопытством ожидала моего ответа, Сотрудницы обступили меня.
– Побывал! И даже привез подарки… – Афонские открытки и иконочки мгновенно разошлись по рукам. – Есть и святое масло от Иверской иконы Матери Божией! – Я достал из сумки флакончик с маслом.
– Батюшка, помажьте меня маслицем святым! – Маргарита Михайловна умоляюще смотрела на меня, сняв очки. Безымянным пальцем, смоченным святым маслом, я осторожно нарисовал ей на лбу небольшой крест. Внезапно все ее лицо изменилось, помолодело и стало таким прекрасным, что в комнате послышались возгласы:
– Маргарита Михайловна, какая вы стали красивая!
Женщина глядела в изумлении на всех:
|
|
|
– Сама не знаю, внутри словно какое‑то необыкновенное тепло поднялось… Как хорошо‑то! Что за масло такое удивительное?
Сотрудницы выстроились передо мной:
– И меня помажьте, отец Симон! И меня… – наперебой уговаривали женщины. На шум из двери вышел эконом:
– А, отец Симон появился! С Афона приехал? Ты потом зайди ко мне.
В кабинете он вручил мне конверт:
– Наместник сказал, что отправляет тебя на Святую Гору. Помолись там обо мне и родственниках моих. В конверте имена и деньги на дорогу…
– Симон, приходи на всенощную, послужишь с отцами! – остановил меня во дворе Лавры благочинный.
– Благословите, батюшка, с радостью!
На утрене меня позвали помогать священникам, вынимающим частички из просфор по лаврским помяникам. Я оказался рядом с известным духовником, отцом Никифором, славившимся своей прозорливостью. Он как‑то хитро посмотрел на меня сбоку.
– Ну что, Симон, видел дельфинов? Нет?
Этот вопрос застал меня врасплох. Я никому не говорил о своем детском желании увидеть у Афонского побережья этих забавных созданий, не ставив, впрочем, это особой целью.
– Нет, батюшка, не видел, к сожалению, – ответил я, покраснев.
– То‑то, – усмехнулся отец Никифор и тут же отошел, смешавшись с толпой паломников.
|
|
|
Оставив отца Агафодора в Лавре готовиться к рукоположению в иеромонаха и заниматься оформлением виз и справок, я поехал к отцу в Адлер. У него в гостях сидели скорбные сестры. Ваня смотрел на меня жалобными глазами. Надежда начала жаловаться:
– Отец Симон, передайте, пожалуйста, отцу Пимену: нас братья обижают, грубо относятся, даже дров не дают. Говорят: мол, уезжайте отсюда, здесь мужской скит!
Федор Алексеевич, слушая эти жалобы, вмешался:
– Сын, пусть девушки ко мне переезжают и мальчика возьмут!
– Папа, а как вы разместитесь в однокомнатной квартире? – удивился я.
– Сестры – хорошие помощницы. Знаешь поговорку: в тесноте да не в обиде! Как‑нибудь разместимся…
– Спасибо большое, Федор Алексеевич! Мы за вами будем смотреть, – сказала, привстав, послушница Тамара.
– За мной смотреть не нужно, это я на вас, красивых, буду смотреть! – Отец, как всегда, выступил в роли галантного кавалера.
– Папа, ты с сестрами общайся по‑монашески, они же послушницы! – строго заметил я.
– Это же просто шутка! – засмеялся отец. – В моем возрасте по‑другому общаться нельзя. А почему? Да потому, что один раз моргнуть – и тебе тридцать лет, два раза моргнуть – шестьдесят лет, а три раза моргнуть, если получится, – и вокруг никого нет. Так‑то, сын…
Мне пришлось сообщить новость: меня благословили на Афон с иеродиаконом Агафодором изучать монашескую жизнь. Отец сразу стал серьезным:
– А как же мы с тобой будем жить, сын?
– Папа, если сестры будут помогать тебе, то мы сделаем так: ты живи в Адлере, а я на Афоне. Раз в год мне нужно визу делать в Москве, и я буду тебя навещать…
Такая новость не понравилась отцу:
– Это все хорошо, но нехорошо! Так что же, я опять останусь один?
Он глубоко задумался. Затем, видимо, принял какое‑то решение:
– Ладно, сын, понимаю: работа есть работа. Это главное. Если направляют в Грецию, поезжай с Богом! Не забывай меня… Разреши мне написать дочери, что я остаюсь в Адлере. Пусть она иногда с мужем приезжает ко мне?
Я согласился. Наступило молчание.
– Федор Алексеевич, когда к вам приедут родственники, мы снова перейдем в скит, не переживайте! – самоотверженно предложили сестры.
Монахи, услышав о моем приезде, собрались у нас на квартире. Среди новичков выделялся каким‑то необыкновенно благодатным обликом худой высокий иеромонах Гедеон. Оказалось, он вернулся из паломничества в Иерусалим, где присутствовал на схождении Святого Огня в Субботу перед Пасхой, отчего весь светился благодатью. Это изумило меня: какая же благодать должна быть на Гробе Господнем, если у людей становятся такие лица?
Послушник Санча, как прозвали Александра братья, выразил желание сопровождать меня в Абхазию. Тамара тоже решила съездить на Псху, чтобы повидаться с родителями. Надежда с Ваней осталась пока с Федором Алексеевичем. Мы сообща отслужили на дорогу литургию в нашей домашней церкви.
Через неделю, навестив в Сухуми матушку Ольгу и дьякона Григория, которые поздравили меня с отъездом на Афон, мы оказались на Псху. Пронзительный свист и грохот приземляющегося вертолета ворвался в сонную дремоту горного села. Когда винты остановились, стало слышно откуда‑то жалобное мычание теленка. В забор аэродрома уставились морды любопытных свиней. Встречающих было немного: подоспела пора уборки сельского урожая. Пахло подсыхающей скошенной травой.
– А на Псху ничего не меняется! – сказал я Александру, осматриваясь. Он влюбленными глазами смотрел на горные хребты.
– Тут, батюшка, очень даже неплохо! Можно жить… – с удовлетворением заключил он.
В доме Василия Николаевича начались нескончаемые разговоры об урожае картофеля, о меде, сырах и орехах. Постепенно съехали на политику.
– Василий Николаевич, а кто сейчас правит в Грузии? Говорят, какой‑то фашист? – Санча интересовался политикой.
– Фашист? Хуже! – стукнул кулаком по столу бригадир. – Антифашист! – Похоже, он не совсем хорошо разбирался в этих терминах.
– А об отце Евстафии ничего не слыхать? – спросил я у пчеловода, сострадая ушедшему иноку. Тот задумался.
– Как ушел, так и с концами! Больше не появлялся, – ответил милиционер Валера, сбив кепку на затылок.
– Он с таким удовольствием пахал весной огород, словно в последний раз, – вспомнил я последние радостные эпизоды из жизни инока. – И с отцом Филадельфом как они вначале дружили! Очень жаль, что так все закончилось…
– Пахал‑пахал, да ничего не выпахал, – подытожил Василий Николаевич. – А насчет ихней дружбы что можно сказать? Значит, передружили!
На Решевей, по пути вдоволь налюбовавшись голубой белопенной Бзыбью, мы пришли на следующий день. Отец Филадельф спокойно, словно мы расстались вчера, поприветствовал меня, с любопытством взглянув на послушника.
– Если батюшка благословил возвращаться в Лавру, то я вернусь. А скит кому передадим? – нисколько не удивившись, спросил иеромонах. Мы договорились, что, пока мы с Санчей побудем на Грибзе, он разыщет монаха Сергия. С грустью я вдыхал родные запахи осеннего леса. Кельи, мои родные кельи – нежданно пришла пора навсегда прощаться с ними! Легкая грусть неизбежного расставания сжала сердце. Оно плакало без слез. Пока я укладывал в тайник книги и инструменты, послушник молился, не сходя со скамьи с видом на Чедым – нашего «созерцалища» под зеленой пихтой.
Я поднялся наверх. Верхняя келья казалась пустой и необитаемой. В ней поселилась лесная тишина. Ночью я молился в ней, прощаясь не столько с этими бревенчатыми стенами, политыми потом, а кое‑где и кровью, сколько с незабываемым этапом моей жизни, невероятно интересным и увлекательным, так неожиданно быстро пришедшим к завершению. Не думал я, что прощание произойдет так скоро! А ведь когда‑то намеревался умереть здесь… Но неуклонное решение идти за Христом, исполняя Его святую волю, отогнало грусть. В душе воцарился безмятежный покой, в котором навеки остались незабываемые мгновенья кавказской жизни.
* * *
Последняя пристань оставлена,
А с нею – мечты и чудачества.
И небо в алмазы оправлено,
Наверное, высшего качества.
Оставлены мели и отмели,
Недели погожие выдались.
И страхи, что сами мы создали,
Как пыль, перед нами рассыпались.
Остатки метелей беспомощно
Грозят непогодою издали.
И верится – будет безоблачно
В краю, где мы счастье увидели.
Одни люди – живые по духу, а другие – мертвые, хотя существуют вместе. И по облику они разные: у живых глаза сияют, потому что полны жизни их души, а у мертвых – тусклые, которыми смотрят они из своего душевного мрака. Почему такое различие, хотя и те, и другие люди зачастую бок о бок трудятся, смотрят и говорят? Потому что у одних сердца ожили верою, а у других словно засыпаны землею, хотя еще бьются. Но не всякою верою оживают душа и сердце, но лишь горячей верою в Иисуса Христа, Бога и Спасителя нашего. И ожившие на земле входят в жизнь вечную, где сияют свет и благодать Царства Божия, а мертвым уготовано небытие, где нет Бога, а есть холод и мрак. Ведь и мертвые на кладбище собраны вместе, подобно живым мертвецам на земле, но кому нужно их общество? Господь любит живых, если они смиренны, и отвращается от мертвецов мира сего, если они горды. Христос любит тех, чьи сердца стремятся на встречу с Отцом Небесным, Богом живым, которые понимают, зачем они читают молитву «Отче наш», чтобы пребыть в Нем и с Ним. И еще Христос любит тех, которые соблюдают все, что Он заповедал им, обещая пребыть с ними во вся дни до скончания века.
ПРОЩАЙ, АБХАЗИЯ!
Престол Бога – сердце человеческое, а Вселенная – подножие этого престола. Но престолом сердце становится тогда, когда в нем не останется ни одного дурного помышления. Не мне, немощному, защищать Тебя, Христе, ибо сказано Тобою (Мф. 28:18): Дана Мне всякая власть на небе и на земле , потому упадут гонящие Тебя и разобьются на Тебя напавшие. Ведь Ты не создавал смерти, Боже, но вне Тебя нет и жизни, так как Ты и есть Жизнь – самосущая и свободная. В Твоей власти творить богов из людей и возрождать к вечной жизни тех из них, которые познали, что они – сыны Божии и неправо им влачить свои дни в суете и прахе. Но чтобы Божественный огонь разгорелся в сердцах наших, дай всем нам сил научиться от Тебя через молитву и созерцание тому, Кто Ты есть: кроток и смирен сердцем, чтобы найти покой душам нашим.
На Псху мы прощались долго и трогательно. Женщины говорили все сразу:
– Возвращайтесь, отец Симон! Не забывайте нас! Будет времечко, приезжайте!
Василий Николаевич обнял меня:
– Батюшка, мы все в вас видели родного человека, а раз вы уезжаете, то и мы с супругой уедем к сыну на Северный Кавказ…
Валера крепко пожал мне руку:
– Отец Симон, обещаю: церковь достроим и службы в ней наладим. А то дело, о котором я вам говорил, доведу до конца!
– Валерий, прошу тебя, будь осторожен! Только благодаря тебе я чувствовал, что живу среди родных и близких людей, словно в родном доме… Спасибо за все!
Лесничий уважительно прощался со мной, щуря левый глаз:
– Гляжу я на вас, отец Симон, и чувствую: уезжаете вы насовсем. Жаль, очень жаль. Да еще с собой прихватили отца Филадельфа…
– Василий Ананьевич, простите, такое благословение от старца и от начальства! Ничего не поделаешь, – оправдывался я.
– Понимаем, понимаем, как же… – Он, сдвинув брови, отошел в сторону.
У вертолета собралось все село. Послушники и трудники, вместе с отцом Ксенофонтом узнав о моем отъезде, собрались на летном поле. На прощанье кто‑то сделал снимок всего монашеского братства. От вертолета, раскрутившего лопасти, пригибая головы, отбежали провожающие.
Но улететь нам не удалось: низкие клубящиеся тучи серой массой закрыли перевал. Летчик, попытавшийся найти окно в быстро сгущающихся тучах, повернул обратно и посадил машину на пожухлую траву сельского аэродрома, осыпаемого крупным холодным ливнем. Осень пришла на Псху. Прогнозы погоды были самые неутешительные.
– Не горюйте, батюшка! – успокаивал меня Василий Николаевич. – Мы вас через Гудаутский перевал проведем.
Милиционер также утешил меня:
– Отец Симон, мне как раз в Сухуми нужно побывать. Мосты по‑сносило осенним паводком. Пойдем через перевал вместе.
Ко мне подошли родители Тамары, до этого стоявшие в сторонке.
– Батюшка, возьмите нашу дочь с собой. А то она говорит, что жить на хуторе ни за что не станет…
Я оглянулся: послушница стояла рядом с Василием Николаевичем, ожидая нашего решения.
– Хорошо, пусть и Тамара с нами идет. Только не знаю, как она перевал одолеет…
– Батюшка, да я сто таких перевалов пройду, если надо! Я же на Псху все‑таки родилась…
Сырым промозглым утром нас разбудил зычный голос Василия Николаевича:
– Батюшка, пора трогаться!
Набрав в рюкзаки побольше полиэтилена и закутавшись в него, мы вышли из дома. Низкие серые облака закрыли все небо. Вертолет, опустив лопасти, грустил на летном поле. Поднимаясь по лесной тропе к перевалу, я ощутил резкое дыхание холода. Снова начал моросить нудный осенний дождь. Послушница шла впереди, вобрав голову в плечи.
– Тамара, ты не мерзнешь?
– Нет, батюшка! – обернула она раскрасневшееся лицо. – Даже жарко…
Но все это оказались только цветочки: вскоре стало еще холоднее, вместо дождя посыпал снег, зашуршал по полиэтилену.
А наша группа все еще не добралась до перевала. Голые буковые деревья, опушенные первым снежком, стояли словно прекрасные белые изваяния. Но их красота казалась жуткой – близился вечер, а мы, промокшие и продрогшие, начали замерзать.
– Отец Симон, не спешите! – крикнул снизу Валера, замыкающий нашу колонну. – Ночевать будем!
– Как ночевать? – оторопел я. – Нам же здесь будет полный конец! Уже зуб на зуб не попадает…
– Вы вчетвером встаньте кучкой, чтобы теплее было. А мы с Васей ночлегом займемся!
Они быстро и ловко начали рубить мокрые грабовые ветки. Отец Филадельф, Санчо и Тамара приблизились ко мне, и мы застыли под большим буком, засыпаемые крутящимся снегом.
– Отцы, носите дрова к этому поваленному дереву! – крикнул из снежного сумрака Валера. Неподалеку лежал полусгнивший остов бука. Огромный ствол его приходился мне по грудь. Нарубленные нашими спасителями ветки мы большой кучей сложили у этого бука. Милиционер зажег кусочки резины и натолкал их под ветки: повалил густой дым, затем вспыхнуло яркое пламя. Стало веселее, и ужас пред холодом снежной ночи сразу исчез.
– Буря мглою небо кроеть, вихри снежные крутять! То как зверь она завоеть, то заплачеть, как дитё! Так, отец Симон? – весело крикнул мне из снега пчеловод, продолжая без устали рубить ветки.
– Так, Василий Николаевич! – отозвался я, улыбаясь.
– Теперь стелим наш полиэтилен вокруг костра! Укладываемся ногами к огню! – голос Валеры доносился сквозь летящий снег, его самого не было видно. Он без устали рубил и рубил дрова вместе с бригадиром. От костра шел сильный жар: снежинки таяли на лету, шипя в пламени горящих веток. Наконец все устроились у огня.
– Тамара, иди сюда, садись рядом со мной! – Василий Николаевич позвал к себе девушку, нерешительно стоявшую у костра отдельно. – Ты как‑никак моя родственница!
После горячего обжигающего чая все улеглись на своих рюкзаках. Положив вещи под голову и протянув ноги к костру, мы заснули, несмотря на продолжающийся снегопад. Постепенно снег перестал идти, но зато набрал силу жуткий холод. Я то забывался в какой‑то дремоте, то вновь просыпался, угадывая в темноте Валеру, подкладывающего ветви в огонь. Одно утешение поддерживало силы – молитва, которой только и жило мое сердце в этом ночном кошмаре. Костер почти весь выгорел. Но гнилое дерево занялось сильным жаром – весь его бок, раздуваемый ветром, ярко светился в ночи. То и дело просыпаясь и глядя на жаркий огненный глаз в ночи, я поражался деревенской смекалке. Жар был такой, что холода почти не чувствовалось, хотя вокруг лежал свежевыпавший снег. Незабываемые верные мои друзья псхувцы – спасибо вам и вашей заботе и любви!
В Адлере отец с нетерпением ожидал нас.
– Симон, звонила какая‑то девушка, зовут София. Она сказала, что приедет сюда вместе со своей подругой Раисой. Сколько же у тебя девушек?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 40; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!