Архимандриту Спиридону, миссионеру 30 страница
– После дороги раки – это хорошо!
Смущаясь, пришлось отклонить доброе расположение серба. Он спокойно принял мой отказ:
– Не хочешь – не надо!
Утром, после литургии, вместе с другими паломниками, мне довелось приложиться ко всем хиландарским святыням – чудотворной иконе «Троеручица» и множеству различных мощей, вынесенных на поклонение после службы. На пути запомнился монастырь Эсфигмен знаменитой пещерой преподобного Антония Киево‑Печерского.
Разузнав дорогу на Ватопед, я побрел по песчаной колее. Солнце жгло нещадно. Жаркий душный воздух, казалось, разъедал легкие, поэтому периодически приходилось прятаться от жары под редкими соснами. Внезапно я набрел на потного усталого монаха‑грека, лет тридцати, тучного и задыхающегося, сидевшего на камне в тени сосны. Он обрадовался попутчику, но довольно быстро выяснилось, что говорить нам можно только по‑английски – этот монах приехал из Америки. Наша дорожная беседа состояла из одних наречий, потому что грек, как ни странно, еще не знал хорошо английского:
– Hot? – спрашивал он, показывая на безоблачное небо.
– Hot! – отвечал я, отдуваясь.
– Heavy? – улыбался он.
– Heavy! – кряхтел я.
– Good? – останавливался монах, глядя на меня смеющимися глазами.
– Very good! – восклицал я, и мы оба отлично понимали друг друга.
Монастырь Ватопед запомнился чудотворными иконами, Поясом Матери Божией и улыбающимися лицами монахов. Все как на подбор приветливые, аккуратные, послушные. Но лаврские отцы мне понравились больше: что ни человек, то уникальная личность. Наверное, это кому как… И все же в Афон я влюбился окончательно и бесповоротно.
|
|
|
Идя к болгарскому монастырю Зограф по узкой и глубокой тропе, вырытой дождевой водой почти до колен и ставшей глубокой промоиной, я то читал вслух Иисусову молитву, то пел в радости Акафист Матери Божией, то безостановочно плакал. В выцветшем бледно‑голубом небосклоне трепетали жаворонки. Под жарким полуднем благоухали всей своей зеленой массой сосны, пронизанные столбами света. В два горизонта, слева и справа, искрилось и сверкало Средиземное море. Чувство в сердце стояло такое, словно все небо стало моим бескрайним солнечным домом, и мне хотелось вот так идти и идти по выгоревшей добела тропе, чтобы раствориться в синих святогорских далях.
Не доходя до монастыря, я увидел пещеру преподобного Косьмы Зографского, которого очень почитал, узнав его житие из афонского Патерика. В этой пещере я и заночевал, обнаружив в ней настил из пыльных старых досок. В отверстие грота заглядывали лесные просторы, медленно погружающиеся в ночной сумрак. Пересвист птиц, устраивающихся на ночлег в соснах, постепенно умолкал. Трели цикад становились все сильнее. В лесных зарослях иногда слышался треск – бродили дикие кабаны. Надоедливо жужжал комар возле уха, но весь этот долгий вечер, вместе с сиянием Млечного Пути в отверстии моего убежища и дыханием близкого моря, словно навсегда поселился в моей груди и стал неотъемлемой частью души.
|
|
|
В Зографе остаток дня я провел в храме, рядом с чудотворной иконой великомученика Георгия. Этот монастырь, как и Хиландар, поразил тем, что службы велись на церковно‑славянском языке и монахи исполняли греческие распевы чрезвычайно умилительно. Поздно вечером я прилег отдохнуть и почувствовал вдруг какое‑то жжение во всем теле, особенно в ногах. Еще прежде чем улечься, я заметил, что моя железная койка стоит в окружении консервных банок с водой, но не придал этому значения. Среди ночи пришлось включить свет и присмотреться. Взглянув на ноги, обнаружил, что все лодыжки и голени были покрыты красными точками, а на простыне видны капли крови. Наконец я догадался – это клопы! С ними тогда я познакомился впервые. Эти маленькие кровопийцы проявили немало изобретательности, чтобы достать меня. Их полчища лезли по стенке на потолок, а оттуда падали на койку.
|
|
|
После завтрака я пожаловался на клопов архондаричному монаху‑болгарину.
– Э, брат, ты еще не настоящий монах! – ответил он, смеясь.
– А какой монах настоящий? – поинтересовался я.
– Настоящий монах тот, который даже не чешется, когда его кусают клопы! – последовал веский ответ.
Пришлось подивиться такому определению настоящего монаха. После литургии я ушел на пристань, откуда добрался на пароме до Русского монастыря. Оставался еще Ивирон. Хотелось попрощаться с Матерью Божией и встретиться с послушником Владимиром. Он сразу повел меня показывать келью священномученика Харалампия в полукилометре от монастыря.
– Эту келью я тебе показываю к примеру, чтобы ты понял, что это такое! – охотно пояснял мой доброжелатель. – Нам ее, конечно, никогда не дадут. Но если приедешь снова, пойдем вместе к игумену Василию, я напомню ему про его обещание насчет кельи.
Послушник был настойчив и, как ни странно, сумел меня представить осанистому, с мудрым взглядом зеленых глаз игумену Ивирона.
– Это иеромонах Симон, Геронда, из Москвы! Он хочет вместе со мной подвизаться в келье где‑нибудь в монастырском лесу. У него свой скит на Кавказе, – расхваливал меня Владимир.
|
|
|
– А он приехал из Москвы или уезжает в Москву? – спросил не у меня, а у послушника отец Василий.
– Уезжает, Геронда…
– А, вот когда приедет, тогда и поговорим, – усмехнулся старец, когда я целовал его руку.
– Вообще‑то, ко мне в монастыре все относятся очень хорошо. – поведал мне Владимир, когда мы остались один на один. – Но есть такой монах среди братии, выдает себя за русского эмигранта из Южной Африки, – наверняка цэрэушник… Очень уж невзлюбил меня. Как‑то в темном коридоре прохожу мимо него, а он прямо‑таки шипит: «У, русская морда!» А я хвать его за рукав: «А в свою морду хочешь?» Теперь обходит меня стороной… Остальные монахи ничего себе, нормальные. Ну, бывай здоров, буду ждать весной! – Мы попрощались, помолясь вместе у Иверской иконы Матери Божией.
Но уйти просто так с Афона не позволяла душа. Оставалось несколько дней до отъезда, и я, не утерпев, быстрым шагом отправился вокруг Афона от Лавры к Панагии по своей самой любимой святогорской тропе. Уже вечерело, а до ночлега добраться не удалось, к тому же не хотелось на ночь глядя пускаться в пространные объяснения на плохом английском с келиотами. Когда я свернул в сторону, по направлению к морю, взгляд привлекла странная плоская каменная плита с непонятным желобком. Приглядевшись, я понял, что это древнее капище для языческих жертвоприношений. «Чего только не встретишь на Святой Горе!» – удивился я и поспешил убраться подальше от этого места.
При свете звезд на скалистом обрыве над морем мне удалось найти большую плоскую и ноздреватую, как губка, известняковую скалу. Пощупав ее рукой, я обнаружил, что скала еще хранит дневное тепло. Расстелив на ее грубой шершавой плоскости тонкий подрясник, я уселся поверх него с четками в руках. Далеко внизу светились красноватые огоньки рыбацких лодок и глухо шумело о камни засыпающее море. Чувство свободы от всего земного захватило и сердце и душу. Четки не понадобились, поскольку молитва, словно морские волны, сама поднималась и ниспадала в сердце, словно прилив и отлив. Затем она выровнялась и спокойным плавным течением охватила всего меня, словно подхватила душу на крепкие невидимые крылья. Слезы благодарности и любви к Пресвятой Богородице текли по щекам на грудь, промочив монашескую рубаху…
Проснулся от утренней свежести и розового сияния ранней зари на горизонте. Съежившееся тело затекло, и пришлось согреваться земными и поясными поклонами навстречу встающему из моря огромному светилу. Осталась в памяти беспокойная ночь: вроде что‑то пыталось приблизиться из темноты и ходило вокруг да около, впрочем, без всяких нападений. «Ах, это капище „работало“!» – вспомнилось мне. Выбираясь из скал, я вновь наткнулся на него. При солнечном свете стало видно, что желобок на плите предназначался для стока крови. «Ну и гадость же! – передернул я плечами. – А все же со Христом везде хорошо!»
При подъеме к Панагии пришлось остановиться, чтобы пропустить быстро спускающегося сверху по узкой тропе крепкого энергичного парня в подряснике, по виду послушника, в греческой камилавке. Мне показалось, что он грек. Но тот внезапно остановился, пристально рассматривая меня:
– Хэллоу!
– Хэллоу! – обменялись мы приветствиями.
– Русский? – кратко спросил богомолец.
– Русский.
– А чего же мы по‑английски говорим? Куда идешь?
– На Панагию помолиться, – так же кратко старался отвечать я.
– Давай присядем!
Мы присели на желтеющую осеннюю травку.
– Я тоже Матери Божией молился, чтобы управила жизнь мою. А теперь вниз иду, на Карулю. Там прячусь от полиции в пещере. Все‑таки думаю в Лавру податься. Без документов на Афоне плоховато, полиция достает! Если будешь еще на Каруле, заходи. Меня Николаем зовут…
Я поблагодарил за приглашение, удивляясь странной встрече напоследок. Николай махнул мне рукой и крупно, размашисто зашагал вниз по тропе.
На Панагии уже не было грека‑богомольца, и мне удалось вдоволь помолиться в храме Пресвятой Богородицы. Исследовав окрестности, я выяснил, что плато круто обрывается вниз уступами: «Так вот где, возможно, подвизались Афонские отцы – очень впечатляюще… Если Бог приведет, обязательно здесь побываю!» С таким решением спускаться вниз по тропе уже не было грустно. В душе укрепилось чувство, что я обязательно вернусь на Святую Гору, к Панагии, и оно уже не оставляло меня.
Престарелый игумен Иеремия и иеромонах Константин, несший послушание в канцелярии монастыря, привезли меня в Салоники на монастырское подворье в темном багажном отделении микроавтобуса, предназначенного для перевозки продуктов.
– Ты там не задохнулся? – спросил, улыбаясь, настоятель монастыря.
– Нет, батюшка, воздух был нормальный, только темно.
У подворья стояла дорогая машина, из которой вышла пожилая женщина‑немка, благодетельница монастыря, прекрасно говорящая по‑гречески и немного по‑русски. Узнав, что я из России, она предложила вместе осмотреть все святыни города. Иеромонах Константин также присоединился к нам. Мы долго кружили по городу, пока не зажглись вечерние огни и не закружилась голова от впечатлений.
Улетал я из Салоник в Москву с настоятелем Афонского подворья отцом Никифором. Он доброжелательно взял меня под свою опеку: мы вместе сидели в самолете, разговаривая об Афоне и вспоминая семинарскую жизнь в Троице‑Сергиевой Лавре. Когда‑то отец Никифор преподавал в семинарии историю Русской Церкви и был довольно строг. После монашеского пострига он сильно изменился, даже выражение его лица стало очень добрым. Когда я напомнил ему о прошлых преподавательских временах, он усмехнулся:
– Та жизнь быльем поросла, как и не было ее… Прошло и ушло, хорошо, что вовремя спохватился. Ничего не бывает правдоподобнее правды, а правда – это спасение души. Все остальное – суета сует… Слава Богу за все!
За стеклом иллюминатора белыми громадами облаков Греция как будто провожала меня в обратный путь. Но я уже знал, что жизнь моя в корне изменилась. До новых встреч, Святая Гора!
Иверской иконе Матери Божией
В иные дни обыкновенные,
Когда устану я брести,
Твои глаза проникновенные
Душа не может понести!
И пред их скорбью необъятною
Молчу, подавлен и смущен,
Но ими, с верой благодатною,
Вновь, как из праха, возрожден.
Бродить по земле вдоль и поперек, ища счастья; завидовать другим, у которых земли, дома и достаток сверх меры; увлекаться искусством, политикой, ученостью, актерством – все это не что иное, как жизненный самообман. И это поистине так, когда при этом, Господи, теряется и Твоя благодать, и мудрость, и неистощимая любовь Твоя. Ничто ни на земле, ни на небе не сравнится с чистотой сердца, любящего самозабвенно Бога своего, достигающего подобия Ему даже до тождества, исполняющего искренне заповедь Его (Мф. 5:48): Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный! Не зоологическая жизнь, низводящая человека до уровня животного, но расширение человеческого духа до возможности объять в себе и Бога, и всех людей, вплоть до Ангелов небесных, в живой безграничной любви. Заживо истлели сердца тех, которые отвергли любовь Отца Всевышнего, погибая в болезнях, катастрофах и войнах. Но те, которые вошли в Царство освященных благодатью, возродившись в Духе Святом, нескончаемо и безвременно живут иной непреходящей жизнью не от мира сего, уразумевая чистым сердцем славу и святость Бога, сами становясь святыми по негибнущему дару Владыки своего.
«ХВАТИТ БАНДИТОВ И РАЗБОЙНИКОВ!»
Ты глубже дыхания моего, Боже, и за пределами мыслей моих и уразумения моего. Еще не было этого мира, а Ты уже помыслил обо мне и даровал мне возможность постичь Тебя, создав тело мое и вложив в него Дух Свой. Будучи беспредельным, Ты, Творче мой, вложил беспредельность в душу мою, будучи бессмертным, сотворил бессмертие духа моего. Задам я вопрос Тебе, Господи: кто виновен в том, что, будучи бессмертным по духу, я вижу себя плотью и, будучи рожден для бессмертия, страшусь и пугаюсь смертности моей? И отвечаешь Ты, Боже, Трисиянное Божество: «По греховному неразумию своему ты, дитя, сам себя облек плотью и смертью и по ослеплению своему полагаешь недостижимым непрестанную молитву и Боговидение! Для твоего спасения предназначены тебе дары Мои, а ты закопал их в землю и убоялся Меня!» Слыша слова Твои, возлюбленный и Сладчайший Иисусе, молю Тебя: удержи и укрепи в сердце моем полноту Божественного видения и красоту истинного Православия!
Первым в Лавре после Афона я встретил наместника:
– Ну, как впечатления?
– Тело вернулось, а сердце осталось на Святой Горе, отец Феофан! – Эти слова вырвались из души сами собой.
– Вот как? А Кавказ? – Архимандрит сдвинул брови, смотря на меня в упор. – Там же теперь спокойно?
– Нет, отец наместник: то бандиты, то разбойники, по‑прежнему диверсии продолжаются…
– Тогда, отец Симон, вот что… – последовал за небольшим молчанием решительный приказ настоятеля. – Хватит бандитов и разбойников: благословляю ехать на Афон! Теперь тебе желательно поближе познакомиться с монашеской жизнью на Святой Горе! Скажи отцу Кириллу о моем благословении…
– Как же я поеду, отец наместник, если не знаю греческого языка? – озадачился я, услышав такое безоговорочное распоряжение начальства.
– Дадим тебе в помощь иеродиакона Агафодора! Он, кажется, окончил только что богословский факультет в Афинах.
Такое предложение меня обрадовало:
– Отче, мы вместе паломничали по Святой Горе! Так уж само собой получилось…
– Значит, воля Божия вам обоим ехать! – внушительно объявил архимандрит.
Иеродиакон Агафодор не был удивлен решением наместника.
– Ехать так ехать. Поговорите с батюшкой. Если он благословит, тогда нам нужно взять в канцелярии бумаги от Лавры, что нас направили на Афон для обучения монашеской жизни. Очень могут пригодиться. Нужно будет их на греческий перевести, это я беру на себя.
Отец Кирилл после больницы лежал в келье. Новый послушник Алексей, высокий добродушный парень, только что перешедший в монастырь из семинарии, не хотел меня впускать к духовнику.
– Вы шо, отец, не слышали? Батюшка больной! – В его говоре слышался сильный украинский акцент.
– Так ты спроси сам, сможет он меня принять.
Верный страж отца Кирилла скрылся за дверью.
– Афонец приехал? Пусти, пусти, – послышался оживленный голос старца.
Дверь отворилась. Послушник широко улыбался:
– Шо ж вы не сказали, что с Афона? Я бы мигом вас пустил…
В келье батюшки мирно и приветливо сияли образа и лампадки. Он лежал на диванчике, укрытый пледом.
– Рассказывай, рассказывай, отец Симон, как съездил на Святую Гору! – улыбаясь, приветствовал мое появление любимый и постаревший, но все еще бодрый и жизнерадостный духовный отец. Мой рассказ, взволнованный и сбивчивый, старец выслушал очень внимательно, а на слова наместника: «Хватит бандитов и разбойников!» – усмехнулся:
– Что охотник, что разбойник, все равно бандит! Что ж, если отец Феофан благословил, я тоже благословляю. Это воля Божия! Учись дальше искать пути свои, как Бог вразумит и наставит, да… Доброго держись, дурное гони, отец Симон. Испробуй на опыте афонского жития! – старец помолчал, о чем‑то думая. – Но все же Абхазию не забывай… В жизни все может быть… Мой совет вам: иеродиакона нужно рукоположить в иеромонаха, чтобы тоже мог служить литургии на Афоне. Скажи отцу наместнику. Заодно позаботься о Федоре Алексеевиче, чтобы он был устроен в Адлере. Есть там за ним кому присмотреть?
– Батюшка, под Адлером скит отца Пимена, а монахи и послушницы навещают отца.
– Это хорошо, это хорошо… – Духовник наклонил голову, молясь. – Помоги ему Господь!
– Отче, а как быть с нашим скитом в Абхазии? С церквями и со всем имуществом? – с тревогой спросил я. – Как же я оставлю Решевей?
– Привязанность – это ключ, который запирает нам врата рая. А нестяжание, наоборот, открывает. Когда богач боится за свои миллионы, а бедняк – за свои копейки, они равны в своей привязанности к миру. Ты передай скит отцу Сергию. Пусть поселяется в нем. А иеромонаху Филадельфу скажи, чтобы возвращался в Лавру. Ему здесь полезней. А сам готовься на Афон… – Старец умолк, молясь и полуприкрыв глаза. Дверь бесшумно отворилась, и в нее просунулась голова послушника.
– Батюшка, можэ вам отдохнуть трэба? – спросил он, косясь на меня.
– Нет, нет, спасибо за заботу, – ответил отец Кирилл, открыв глаза. – Слушал я твое повествование, отец Симон, и вот что хочу тебе сказать: духовное слово, за которым ты ездил, ценно своим смыслом. Важно стараться проникнуть в самый смысл духовного слова, а не стать пленником внешнего понимания. Тогда на Афоне ты получишь пользу, получишь пользу, да…
Есть великое страдание для души – от наших близких… Любя нас, они становятся нашим препятствием на пути к Богу. Но любовь Христова, после того как мы в уединении и самоотречении обрящем ее, дает нам возможность обрести наших близких в этой любви, когда они уже не смогут стать для нас препятствием и отделить нас от Бога…
Я хранил молчание, подозревая, что старец говорит слово на будущее.
– Еще большее страдание – знать, как Бог любит людей и всемерно ищет им спасения, смиряясь и не принуждая к ответной любви. А люди не стремятся к Нему, избирая для себя мир ложный и привременный, потому что все согрешили и лишены славы Божией (Рим. 3:23). То же самое часто происходит у нас с теми, кому мы передаем свое слово. Старцы передают мед духовный, но люди предпочитают жевать навоз мира сего. Это ты познал в Абхазии, и этого не избежать и на Афоне, и вообще где бы то ни было…
Похоже, духовник поведал свою сокровенную боль. Я не знал, что сказать, и молчал.
– Это понимание сродни распятой жизни, сродни распятой жизни, да… Если бы не милующий Бог, пребывающий всегда посреди нас, то никакая душа не выдержала бы этой скорби…
В келье стояло молчание. Огоньки лампадок, потрескивая, вспыхивали на мгновение, озаряя полутемную келью колеблющимся светом.
– Безупречные заповеди Христовы – наша вечная опора. Святой Григорий Нисский говорил: «Душе всегда представляется, что она находится только в начале своего восхождения. Для того, кто поистине поднимается, нужно подниматься всегда». Тому, кто не отдал себя полностью Богу, Он не дает полноту Своей благодати, а дает только утешения. Вот в чем существенная разница. Желание утешения – это попытка найти в мимолетном вечное или в вещах обрести невещественного Бога. Только всецелым устремлением к самому Источнику нашего существования обретается истинная духовная радость и спасение. Об этом нужно помнить всегда. – Старец взглянул на меня. – Когда желают достичь духовной радости, то отдаляются от нее и находят скорби. Почему? Потому что духовная радость и спасение неотделимы от Христа, единственного Источника всякого счастья и спасения. Так учили нас отцы Добротолюбия – исихасты. А Афон – колыбель исихазма, верно, отец Симон?
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 29; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!