СЛОВАРЬ, ИЛИ ЗАГАДКА ОСТРОВСКОГО 1 страница
О книге, которая не вышла
(170 лет со дня рождения великого драматурга)
Эта книга могла стать событием в литературном и театральном мире. Но будто горькое заклятие лежит на «Словаре языка Островского», составленном
Н. Ашукиным, С. Ожеговым и В. Филипповым,— он был подписан к печати в июле 41-го... В конце сороковых годов «Словарь» набрали в типографии. Было оттиснуто не более 20 пробных экземпляров. Сброшюрованные, но лишённые обложки, они сохранились в семьях авторов, в некоторых частных собраниях и книгохранилищах страны. Тираж «Словаря» так и не вышел в свет. О причинах нетрудно догадаться. Проработочные кампании той поры, борьба с «безродными космополитами», а заодно со старой академической наукой сделали издание новых научных книг в области литературы и театра величайшей редкостью. Редакторская перестраховка смогла распространиться и на то, что называли «псевдоучёностью», далёкой от практических целей построения коммунизма, и «идеализацией старины». В последний раз «Словарь» собирались издать лет пять назад. Сегодня на его издание просто не хватает денег...
Между тем именно эта книга, возможно, помогла бы нам разрешить загадку Островского. Какую загадку? — могут возмутиться те, кто находит поэтику драматурга устаревшей, пьесы его — слишком наивными и простыми, едва ли не примитивными. Ну можно ещё понять, когда говорят о загадке Беккета, загадке Пиранделло, но Островский-то — сплошной ответ, голая очевидность!
|
|
|
Позвольте не согласиться. Разве не великая загадка — то, что не раз предававшийся забвению (10 лет после смерти драматурга его не играли даже в Летнем театре — на фоне символистской драмы он казался «демодэ»), объявленный критиками исчерпанным и устаревшим, Островский как бы давал себе возможность отдохнуть и со свежей силой являлся перед новыми поколениями зрителей, как ураган, проходил по сценическим площадкам нового и новейшего времени — то с «Грозой» и «Бесприданницей», то с «Мудрецом» и «Горячим сердцем».
В одной из своих литературных заметок Островский говорил о разнице между творением как высшим созидательным актом и сочинением как комбинацией отвлечённых понятий. «Почему язык хорош?» — спрашивал он. И сам отвечал: «Потому что это творение, а не сочинение». По его пьесам мы узнаём, как говорили, ссорились, мирились, объяснялись в любви, насмешничали, исповедовались, обличали, клялись, знакомились и прощались русские люди полтораста лет назад. Но светоносным его слово делала не точная копия с натуры, а созидание живой характерной интонации и фразеологии. Долг платежом красен, и Островский оплачивает его сторицей. Обильно черпая из родника народной речи и закрепляя услышанное в репликах своих пьес, он незаметно возвращает некоторые собственные словесные изобретения — в духе и стиле тех, что подмечал его острый слух,— в народную речь. Теперь иной раз и не различишь, что найдено, а что придумано. Его чуткое ухо ловило всякий свежий оттенок устной речи, необычной вязи слов, картинного их употребления. Его привлекали образные переосмысления, почтенная патина на старинных речениях, меткость областного словечка, залетевшего в устную речь героев, иногда парадоксальное переосмысление ходячего выражения.
|
|
|
Например, слово «городовой». Тут вовсе не имеется в виду «полицейский», блюститель порядка, как можно было бы подумать по позднейшему словоупотреблению. «Городовой,— объясняет Островский.— Так называются в Москве иногородние купцы, приезжающие за товаром. Слово старое, в прежнее время так называли вообще приезжих из других городов». «Мушник» не имеет никакого отношения к мухам: это торговец мукой. А «мурины», которых пугается Курослепов в «Горячем сердце»,— просто-напросто черти. Слова, как убеждает нас Островский, живут весьма причудливой жизнью. Так, слово «задница» он сам толкует как «наследство», выражение «любовное дело» — свободное, непринуждённое дело и т. п. Из редких областных слов или узкопрофессиональных черпает Островский значащие фамилии для своих героев. Студент Мелузов в «Талантах и поклонниках» — от «мелуз», так называется хлебная пыль на мельнице. Жмигулина — от «жмигульничать» — обманывать. Зрителю Малого театра и во времена Островского, наверное, было невдомёк, что значат все эти фамилии: они выглядели как бы зашифрованными, и драматург вовсе не перемигивался со зрителем. Однако в момент творчества они, по-видимому, служили Островскому путеводным огоньком, опознавательным знаком — ими тайно закреплялась найденная драматургом для персонажа характеристика. Герой с фамилией Мелузов не нёс в себе ничего зловредного, но уж никак не смог стать крупным, героическим лицом — так, мучная пыль...
|
|
|
Как понять реплику Устиньи Наумовны: «...с раннего утра словно отымалка какая мычуся»? («Свои люди — сочтёмся»). Мыкаться — бегать, суетиться, а «отымалка», объясняет «Словарь»,— тряпка, какой берут горячий горшок из печи,— вот всё и разъяснилось. Увидав слово «подписчик», не торопитесь связать его с печатью — у Островского оно означает живописец, тот, кто дописывает, «подписывает» иконы. «Подоплёка» — имеется в виду подкладка у рубахи от плеч до половины груди и спины. Начальный смысл слова для нас истаял, испарился, остался только переносный («подоплёка дела»), а для Островского слово ещё не утратило своего первого, вещественного наполнения — его как бы можно потрогать. И напротив — загадки утраченных в их исходном смысле образов. «Убить бобра» — обмануться в расчётах. «Слоны продавать» — ходить без дела, шляться, то есть слоняться, как мы иногда и теперь скажем. «Угореть» — крайне изумиться, поразиться.
|
|
|
Обычнейшее слово «рука» Островский употребляет по меньшей мере в сорока различных значениях. Среди них такие общеизвестные, как «сильная рука» (протекция), «на руках носить» (баловать), «на руку нечист» (нечестен), «по рукам ударить» (заключить сделку), «руки коротки» (нет власти)... Но есть и куда более редкие: «живой рукой» (то есть быстро), «бить на обе руки» (делать, что заблагорассудится), «не рука» (неудобно, некстати), «под рукой» (под чьей-нибудь властью), «руки врозь» (не ясно, что делать, недоумение), «руку тянуть» (держать чью-то сторону).
Нам известно выражение: «сердце не на месте». Но у Островского встречается и другое: «сердце дома», то есть на душе хорошо, спокойно. «Сообразить своё сердце» — по Островскому значит уяснить себе свои чувства.
Уходит в прошлое целый пласт речевой культуры, не всегда зафиксированный в печатных источниках. Чтобы понять словцо Аграфены Кондратьевны «упаточилась», надо было по меньшей мере представлять, что такое патока. И где-то ещё услышать слово «совкий» (не путать со словом «совковый»!), чтобы уяснить его связь с выражением «суетливый» — тот, кто суётся повсюду. Легко разгадать связь фамилии Турусиной из пьесы «На всякого мудреца...» с выражением «турусы на колёсах». Но то, что эти «турусы» — «тарасы на колёсах», древние воинские башни, средневековый прообраз танка, неуклюже двигавшиеся на колёсах, можно угадать, лишь зная исторические источники.
Эта глубина и разнообразие смыслов, богатство словесных обертонов дают представление и о том, что можно было бы назвать философией языка великого драматурга.
Язык — вернейший симптом душевного здоровья нации. Пока существует изобилие оттенков живой речи, пока идёт процесс расширения лексической вселенной, обогащения и переосмысления понятий, рождения новых психологических и логических связей, пока язык радует внезапными находками, острыми изобретениями народного ума, пока в нем сохраняется историческая память о слове предков — можно считать, что народ, его носитель, находится на подъёме, народная душа не сохнет, а расправляется и полнится жизнью.
Сам драматург на примере Пушкина пытался объяснить значение поэта для людей неожиданной формулой: первая его задача, что «через него умнеет всё, что может поумнеть». И даже разъяснял одно обычное недоразумение: «...Все вообще великие научные, художественные и нравственные истины очень просты и легко усвояются. Но как они ни просты, всё-таки предлагаются только творческими усилиями, умами, а обыкновенными умами только усваиваются, и то не вдруг и не во всей полноте, а по мере сил каждого».
По мере наших сил понимаем мы и сегодня Островского — восхищаемся созданными им характерами. Остротой и благородством мысли и, не в последнюю очередь, поэтическим языком его комедий и драм.
И кажется, рядом скребут железом по стеклу, когда слышишь повторяемые, увы, и по телевидению, и со сцены слова «констаНтировать», «заиметь», «задействовать» или новомодное «озвучить». Для мало-мальски чуткого уха язык Островского — сладчайшая музыка родной речи.
Независимая газета. 1993. 14 апреля
«ПОЧТОВАЯ ПРОЗА» ЧЕХОВА
Чеховские письма... Письма великого писателя всегда интересны как факт биографии, подспорье в изучении творчества. Но тут нечто иное: наряду с повестями, рассказами, пьесами письма — ещё одно замечательное произведение Чехова.
Пока писатель работает, он бережно складывает свои рукописи в ящики стола. Письма же его — минутные его чувства, волнения, думы, вопросы, ответы, наблюдения, шутки, признания, доверенные листку почтовой бумаги, разбегаются по белу свету; он как бы рассеивает их в пространство. Потом, после смерти автора, если писатель интересен потомству, письма снова вернутся от адресатов, стянутся, как магнитом, соберутся в один или несколько томов... Это воссоздаётся, восстанавливается из развеянных по миру частиц души автора его живая личность.
После гибели Лермонтова в его бумагах обнаружили множество неопубликованных стихотворений, повесть «Вадим», «Княгиню Литовскую». Когда умер Толстой, его наследники смогли напечатать оставшуюся в рукописи повесть «Хаджи-Мурат» и драму «Живой труп». Почитателей Чехова его наследники не могли порадовать ничем: крохотная публикация в «Русской мысли» (1905) «Из набросков А.П. Чехова» почти исчерпывала его рукописное художественное наследие.
Но вскоре в газетах и журналах стали появляться письма Чехова различным адресатам, а в 1909 году вышел и первый сборник: «Письма А.П. Чехова. Собраны Б.Н. Бочкарёвым». Книга включала 325 писем. Чеховские письма стали модной новинкой, они читались запоем, книга имела большой самостоятельный успех. В 1912—1916 годах Мария Павловна Чехова предприняла уже шеститомное издание: в него вошло 1917 писем. Каждый русский интеллигентный читатель считал своим долгом познакомиться с этим изданием; оно сильно расширило представление о Чехове и укрепило влияние его личности.
«Что за человек был Чехов! — писал композитор С.В. Рахманинов.— Теперь я читаю его письма. Их шесть томов, я прочёл четыре и думаю: «Как ужасно, что осталось только два! Когда они будут прочитаны, он умрёт, и моё общение с ним кончится. Какой человек!..»
Рахманинов читал книги, изданные Марией Павловной. Но с той поры эпистолярное наследие Чехова заметно расширилось. В последнем академическом Полном собрании сочинений его письма занимают уже двенадцать томов. В них собраны 4494 письма Чехова. А некоторые счастливые находки до сего дня публикуются вдогонку в журналах и газетах.
Недавно вышла в свет подготовленная издательством «Художественная литература» двухтомная «Переписка А.П. Чехова» (составители и авторы комментария М.П. Громов, А.М. Долотова, В.Б. Катаев). В чём новизна этой книги? Письма Чехова впервые объединены здесь с письмами его адресатов, и это многоголосье делает переписку объёмнее, создаёт порою совсем новое впечатление.
Чехов не берёг своих черновиков, не хранил копий ответов. Да, кажется, он и писал письма почти всегда сразу набело. Зато к письмам своих корреспондентов, кем бы они ни были — друзьями, родственниками, случайными знакомцами, просителями, писателями или читателями,— относился с величайшей бережностью. Письма с юности интересовали его как живое, хоть и заочное средство общения, к которому он, по природной своей застенчивости, был предрасположен и в котором чувствовал себя свободнее. А кроме того, они давали ему бесценный материал для познания чужих характеров и стилей выражения. Во всяком случае, уже в шестнадцать лет он, поощряя двоюродного брата Мишу к переписке, объявлял ему, что «собирает коллекцию разнородных писем».
Похоже, что в последние годы он не выбрасывал ни одного адресованного ему клочка бумаги. Незадолго же перед смертью тщательно разобрал всё по годам и адресатам. Благодаря этому письма, хранившиеся в домашнем архиве Чехова, дошли до нас в образцовом порядке. Лишь некоторые из чеховских корреспондентов затребовали после его смерти и уничтожили свои письма, о чём можно только сожалеть: потерян ключ к иным рассуждениям, фразам из чеховских ответов. Были, по-видимому, безнадёжно утрачены письма А.С. Суворина, важнейшая часть чеховской переписки. Забрала и уничтожила свои письма к Чехову Л.А. Авилова, создавшая свою версию отношений с ним.
Да и от многих чеховских писем не осталось следа. Пропали около ста интереснейших, можно не сомневаться, писем к артисту П.М. Свободину. Около пятидесяти писем, адресованных Левитану, были сожжены его братом по завещанию художника. В день смерти отца Чехова Павла Егоровича из его мелиховской комнатки исчезла шкатулка с тщательно сберегаемыми им письмами сына. Позднее, как рассказывал директор Мелиховского музея Ю.К. Авдеев, шкатулка нашлась в одном из деревенских домов, но... без писем. Прискорбны эти утраты.
Но и из того, что сохранилось, вырисовывается с живой полнотой личность Чехова — его вкусы, взгляды, симпатии. А заодно и фигуры людей, к которым он обращается, потому что стиль писем Чехова — зеркало отношений, связывающих его с адресатом.
Задумчивые, полные философии, духовного самораскрытия, творческих идей письма к Суворину. Панибратски-непринуждённые, озорные и наставительные письма к братьям. Сердечные, уважительные, короткие — матери и сестре. Забавные, юмористические, лёгкие, с блёстками остроумия — молодым женщинам. Почтительные, холодновато-учтивые — к малознакомым людям. И неизменно искренние.
Однажды с Чеховым произошёл редкий в его практике случай он забыл ответить на обращённое к нему письмо. Его корреспондент вторично напомнил о себе. Оказавшись в положении не совсем ловком, Чехов, однако, не стал лукавить. «Я письма получил своевременно, но не ответил... не знаю, почему. Должно быть, был болен, или что-нибудь вроде...»
Куда как легко было отделаться любой пришедшей на ум отговоркой, поместив её в том месте, где у Чехова мгновение раздумья три точки. И самое простое и понятное: писал пьесу, был занят литературной работой, не хотел отрываться от стола. Но всё это для Чехова не причина, чтобы забыть об адресованном ему письме, а фальшивых оправданий он не любил.
Письма — одна из древнейших литературных форм. Как комедии и трагедия родились из карнавальных шествий масок, так повествование в литературе имело своим предвестием письменное сообщение на бересте или глиняных табличках.
Чехов был далёк, разумеется, от мысли писать письма друзьям знакомым, собратьям по перу чисто «литературно», в расчёте на будущую публикацию. Но история словесности знает достаточно примеров тщательно выстроенных произведений в форме писем. «Письма к Луцилию» Сенеки, «Персидские письма» Монтескье, «Письма к сыну» Честерфилда, а в русской литературе «Философические письма» Чаадаева, «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, «Письма к тётеньке» Щедрина — лишь некоторые разнородные образцы этого условного жанра.
Чехову-рассказчику тоже не была чужой эта форма. Он дебютировал пародийным «Письмом к учёному соседу». И далее в «осколочную» пору то и дело-появлялись у него фельетоны, рассказики в форме писем: «Два письма» (1884), «Письма к репортёру» (1884), «Новейший письмовник» (1884), «Письма» (1886). Название «Письмо» носит у Чехова рассказ 1887 года и ещё один неоконченный отрывок. Кроме того, письма лежат в основе его «мелочишек» и серьёзных рассказов «И то и сё» (1881), «Ярмарочное «итого» (1885), «Нытьё» (1886), «Ванька» (1886), «После театра» (1892), «На святках» (1899). Однажды он даже попробовал дать учёно-ироническое определение жанра: «Что такое письмо? Письмо есть один из способов обмена мыслей и чувств; но так как очень часто письма пишутся людьми бессмысленными и бесчувственными, то это определение не совсем точно. Придётся остановиться на определении, данном одним образованным почтовым чиновником: «Письмо есть такое имя существительное, без которого почтовые чиновники сидели бы за штатом, а почтовые марки не были бы продаваемы» («Новейший письмовник»). Впрочем, как литературная форма, отнимающая свободу повествовательной речи, рассказ или повесть «в письмах» мало привлекали Чехова, хотя сам он и отдал им дань. По поводу рассказа «Забытые письма» Л.А. Авиловой Чехов замечал: «Письма — это неудачная, скучная форма, и притом лёгкая...» (1897).
Но письмо как незаменимый способ общения, возможность выговориться, пошутить, точно бы «размять» мысль и слово, как пианисты разминают пальцы для игры, значило для Чехова немало.
Как известно, Чехову-прозаику не давалась форма романа, в которой велик был Толстой, но в рассказе, небольшой повести он достиг счастливого совершенства. И точно так же, если для Толстого сопутствующим ему через всю жизнь «личным жанром» был дневник, то для Чехова — письмо. Дневник был для Чехова как бы письмами к самому себе. Письма для Чехова — вольным дневником, адресованным другим. Дневник монологичен, письмо — всегда общение, диалог.
Даже перед самим собой Чехов не любил представать в домашнем халате, исповедничать над белой страницей. Но дружеское письмо для него — вольная импровизация вслух, одновременно доверительная, искренняя, но всё же оставляющая адресата на дистанции.
Все мы порой пишем письма, и, кажется, нет ничего проще и общедоступнее этого занятия. Правда, ещё старинный немецкий писатель подметил одну особенность: чем лучше почта, тем хуже письма. В век телеграфа и телефона письма пишут торопясь, к праздникам и датам, или желая снестись по делу, разузнать что-то о близких или отозваться на ходу... Чехов почти всегда писал письма с удовольствием и, не побоюсь сказать, вдохновенно. В поздние годы, когда из-за усталости и болезни так трудно, медленно писались пьеса или рассказ, творческая энергия находила привычный выход в письме. Но если для нас письмо родным или друзьям — обычно реестр домашних событий, накопившихся за календарный срок, то для Чехова оно неизменно инструмент раздумья и калейдоскоп живых, с мгновенной натуры, картин. Это, по обстоятельствам, и письмо-спор, письмо-утешение, письмо-совет и письмо-исповедь. А иногда и крохотный рассказ.
«Я пошёл со своими часами к Буре, хотел отдать их в починку. Буре, заглянув в часы и повертев их в руках, улыбнулся и сказал сладковатым голосом:
— Вы, мсье, забыли их завести...
Я завёл — и часы опять пошли. Так иногда причину своих бедствий ищешь в мелочах, забыв о главном».
Это отрывок из письма к начинающей писательнице Е.М. Шавровой, но что помешает увидеть в этих шести строках законченную миниатюру — с завязкой, развязкой и неожиданной моралью?
Как в прозе Чехов смело отказывается от сложившихся традиций и норм, так и в письмах пытается отделаться от шаблонных торжественных обращений и завитушек эпистолярного стиля. «Я думал и думаю,— пишет он брату Александру в 1883 году,— что поздравительные письма нам с тобой не под силу, что их с успехом можно заменить беседами о том, о сём...»
Смолоду Чехов учился не навязывать себя адресату, а говорить с ним вровень, интересуясь по преимуществу им самим. Он дружески учил Александра Павловича избегать в письмах высокопарной фразеологии, самоутешительного вранья и в особенности сентиментальной чувствительности, подменяющей серьёзность чувства.
«Твои манифесты соперничают по сладости с дядиными,— укорял Чехов брата в феврале 1883 года.— Все есть в них: «обнимите», «язвы души»... Недостаёт только, чтобы ты прослезился... Можно подумать, что ты и дядя состоите из одних только слёзных желёз».
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 569; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!