Главы из сборника «Совок и веник» 11 страница
V
События вспоминаются смутно, что-то такое свободолюбивое определенно произошло, но что именно - сказать трудно. Стремились куда-то, несомненно стремились, порыв был - но вот куда именно, разобраться сложно.
Теперь уже мало кто обращался мыслями к тем, былым, упованиям и мечтам. Важно то, что получили, а чего хотели - вопрос иной. Хотели стать Европой, грезили - вот-вот сольемся мы воедино с мыслящими европейскими народами. И мнилось: вот еще один шаг, вот еще один документ (концессия, продажа, аренда) утвердим - и совсем Европой станем. Однако не стали. Выходили, помнится, даже научные труды: дескать, если вглядеться в нашу историю, то мы - совершенные европейцы. Стать европейцами не получилось по простой причине - не смогли договориться, какими именно европейцами хотим мы стать. Хотелось быть некими идеальными европейцами, но таковых в природе не существует. Невозможно быть европейцем вообще, как невозможно быть вообще солдатом. То есть, амуницию и ружье приобрести возможно, можно даже пострелять - но от этого солдатом не станешь. Солдатом можно быть только определенной армии, с определенным флагом и командованием. Более того, собираясь стать солдатом некоей армии, надо быть готовым не только к победе. Например, надо приготовиться и к тому, что твою армию разгромят. Так и в случае с европейской судьбой. Европеец - он может быть или немцем, или бельгийцем, или французом, но никак не просто обобщенным европейцем. За каждым из европейцев стоит ясная родословная, ничем не отменимая. У каждой из европейских наций есть история - рано или поздно, но она, как и любая жизнь, подходит к концу - по той же причине, по какой прерывается биологическая человеческая жизнь, по какой гибнет армия. В тот момент, когда русские возжелали стать европейцами, европейские полки дрогнули, а генералы разбежались.
|
|
|
Впрочем, сами европейцы, едва почувствовали, что силы армии иссякли, ставили под знамена всех, кого ни попадя. Лишь бы армия сохранилась, лишь бы постучали еще хоть чуть-чуть барабанные палочки. Так не мог примириться с участью своей Наполеон, и печальные сто дней, завершившиеся Ватерлоо, свидетельствуют о том, что смерть нельзя отменить, у всего великого бывает конец.
Европа, которую строили Карл Великий, Наполеон и Бисмарк, Европа, которую пытались возродить Муссолини и Гитлер, Европа, которую спасали Черчилль и Де Голль, - эта Европа прекратила свое существование. Искусственное расширение границ ускорило ее закат. Сегодняшняя Объединенная Европа не напоминает ни Священную Римскую империю, ни Империю Цезаря: у нового образования нет ни цели, ни планов. Когда много людей собираются под знамена, у них обязана быть некая цель - зачем собираться в противном случае? Если же целью собрания полков объявлено намерение выжить - судьба такой армии будет печальна. Спросите политика, писателя или водителя такси - есть ли цель у Европы, есть ли какая либо черта или свойство, определяющее дальнейший путь этого организма в истории, - скорее всего, самым распространенным ответом будет тот, что идеей Европы является идея свободы. Под свободой в данном случае имеется некое устройство дел, дающее право на отдых и не предполагающее обязательств. Территория Европы объединяет рантье, проживающих наследие былых веков и отстаивающих это право. Это вполне понятная цель. Почему не позволить потомкам цезарей тихо играть в поло и гольф, торговать оружием и нефтью, а по воскресеньям ходить в музеи? Однако игра в гольф приносит пользу только после созидательной работы, а в отсутствии таковой - отдых разлагает и портит. Европа объединилась, чтобы стать провинцией большого мира, новой империи, живущей по иным, не европейским законам. Более того, объединение пенсионеров уничтожило последнюю возможность, предложенную некогда Де Голлем, - национального объединения, Etates European. Пятьдесят лет назад генералу казалось, что национальные европейские штаты смогут объединиться, не растеряв самобытной культуры, - возможно, тогда было не поздно. Боязнь определенности - эта боязнь породила философию деконструктивизма и абстрактное искусство - сделала такой путь развития невозможным. Европа последовательно отказалась от своих военных героев, заменив их на коллаборационистов, и от директивного гуманистического искусства, заменив его на беспредметные декорации. Можно было ожидать, что это лишь небольшая передышка от избыточной активности. Но в истории передышка невозможна.
|
|
|
|
|
|
Жизнь устроена так, что невозможно прекратить какую-либо деятельность без того, чтобы иного рода деятельность не заменила ее. Если не совершить поступка, это вовсе не будет означать, что наступил перерыв в деятельности вообще, что вовсе никакой поступок не будет совершен. Поступок будет совершен непременно, просто совершит его кто-то иной, и, вероятно, иначе, чем это сделал бы ты. Историки умиротворенного западного мира заговорили о конце истории в то время, когда речь шла только о завершении определенной концепции: история не думала останавливаться. Отказ от гуманистического христианского искусства сделал актуальным язычество, и язычество - в новом, постхристианском обличье - стало определяющей силой истории.
|
|
|
Сумев отстоять свое прошлое в мировой войне, Европа добровольно разрушила будущее, и куда эффективнее, чем это сделали бы гитлеровцы или большевики. Заменив понятия «гуманизм» на понятие «прогресс», Европа смирилась с фактом: прогресс воплощает сильный, и необязательно, что сильной будет Европа. Представление о свободе как об абсолютном благе, лишившись христианского наполнения, стало оправданием силы - а сила не знает снисхождения, в том числе и к Европе.
Русскому интеллигенту, либеральному коллаборационисту, было трудно поверить в конец Европы: не может быть смерти там, где продают вкусную колбасу. Однако даже русские интеллигенты в конце концов заметили проблему и примирились с тем, что новой европейской жизни не начнут - за отсутствием жизни в организме Европы. Несмотря на привычную зависть к европейскому благосостоянию, русские интеллигенты разглядели, что в Новой империи найдутся более интересные объекты для зависти. Это требовало коррективов в проектах; что делать - если надо, внесем.
Граждане примирились с тем, что есть: приобретения все-таки сделаны, а идеальные порывы - расплывутся в истории, как нечеткая фотография.
Да, хотели свободы; да, алкали прорыва в цивилизацию; да, собирались строить общество, руководствуясь идеалами гуманизма. Что-то из этого набора получили, что-то не получили - но все подряд получить и невозможно. Время и сила вещей сами отбирают нужное, отсеивают случайное. Хотели демократии - а построили дачу, искали справедливости в социальных институтах, но обрели профессорский чин в Бостонском университете. Ну и что здесь дурного? Есть история духа (то, что Соломон Рихтер назвал бы парадигмой истории), а есть обыкновенное течение событий (как сказал бы Рихтер, социокультурная эволюция). И живут они параллельно, друг другу не мешают. Есть памятник герою прошлых эпох, стоящему с саблей в руке, - ну, допустим, памятник Джузеппе Гарибальди; ничем не хуже будет монумент его потомку, герою нового времени, вздымающему в воздух сосиску или подсчитывающему выручку у кассового аппарата. Получилось, что искали свободы, а идеалами общества стали обжорство, блядство, воровство и подлость. Хотели одно, получили другое, но в целом все устроилось.
Устаканилось, как подытожил процесс Борис Кириллович Кузин. История рано или поздно разровняет пространство, изрытое окопами, - разногласия сотрутся, тождества заменят противоречия. Если бы герой Вердена маршал Анри Петен не сочувствовал успехам генерала Франко, пребывая на посту посла Франции в Мадриде, кто знает, нашел бы он адекватное решение в оккупированной Франции? Если бы лейтенант Де Голль не прошел школу твердости у полковника Петена, кто знает, сумел бы он отстоять национальную гордость Франции? Если бы Помпиду не учился гибкости у генерала Де Голля, может быть, он не сумел бы осуществить демократических преобразований, сводящих амбиции генерала на нет? Подчас поступки этих персонажей спорили друг с другом, но все трудились на благо цивилизации, а кто из них герой, кто коллаборационист - сейчас не разберешь.
XI
Миновало двести лет со времени нашествия либерального Запада на косную Россию, того нашествия двунадесяти языков, что описано Львом Толстым. Двести лет назад прогрессивный Запад, воплощенный великим Наполеоном, человеком с волей, фантазией, талантом, пришел в Россию - а та, не оценив его по заслугам, прогнала. Наполеон, по слову Гегеля, воплощал историю, и Россия, не пожелав его присутствия, вычеркнула самое себя из истории. Многие российские мыслители нашли впоследствии, что в те годы Россия проявила недальновидное упрямство. Путь социальных реформ, проделанных Россией за двести лет с трудом, кровью и страхом, возможно, был бы значительно короче. Подняв дубину гражданской войны, Россия лишила себя шанса войти в семью цивилизованных народов. Для чего Россия поступила так?
Наполеон не вовсе был чужд России: русское дворянство тех лет говорило с ним на одном языке. Дворянство, в известном смысле, уже было почти иностранным по отношению к невежественному крестьянству, что стоило добавить толику иностранного наместничества? Русский крепостной и без того не понимал господ, говорящих друг с другом по-французски, разве изменилось бы что-то, если бы к его господам прибавился натуральный француз? Наполеон не нес буквально зла - он не устраивал лагерей смерти, не посылал Sonderkommanden для уничтожения населенных пунктов; напротив, он - в намерениях, по крайней мере, - внедрял в отсталую страну передовые законы и права. Возможно, дальнейшие годы существования сложились бы для России лучше, чем они сложились в действительности, если бы Россия смирилась с его властью. Может быть, не случилось бы злобной Октябрьской революции, эмиграции образованных классов, террора по отношению к интеллигентам и прочих бедствий. Во всяком случае, такое мнение есть.
Гадать - дело бессмысленное; было бы так, а не этак, если бы то, а не это - историк Татарников подобный подход к истории отвергал категорически и над ним смеялся.
Прошло двести лет, и новое либеральное нашествие прогрессивного Запада затопило Российскую империю и, не встречая практически никакого сопротивления, размыло империю до основания. Распались земли империи, разбежалось население, уехали в эмиграцию миллионы людей, а многие мечтают уехать. Те же, что остались жить на месте былой державы, приучились к новым обстоятельствам и приспособились к нашествию. И это нашествие - в отличие от наполеоновского или гитлеровского - сопротивления не встретило. Случилась беда, равной которой еще и не было никогда с Россией - ни в смутные времена польского правления, ни в период крымских поражений, ни даже во времена гитлеровского или татарского ига. Однако, высказав такое утверждение, надо тут же взять его назад: может быть, с Россией и не беда вовсе случилась, а что-то иное, скажем, переход из одного состояния в другое. И не исключено, что предыдущее состояние было значительно хуже, а нынешнее лучше. Разница между теми бедами, что поражали Россию в былые века, и сегодняшним состоянием заключалась в том, что теперешнее разрушение России было встречено полным одобрением мыслящей части населения, равнодушием народа, и прошло так гладко и быстро, словно возможности устоять не было никакой. Все словно согласились с мыслью, что России пора исчезнуть. И сделалось само собой разумеющимся, что прежняя Россия жалости не заслуживала, и переход ее в небытие - благо. Тем более, что некоторая часть населения от этого выиграла. И дубина гражданской войны не поднялась, и не встали полки под Бородиным, и не поглотила завоевателей бескрайняя русская степь, и Москва не сгорела.
Последнее утверждение, впрочем, не безусловно справедливо. В известном смысле, Москва сгорела все-таки, поскольку за двадцать лет прежний город исчез, и на его месте возвели город новый. Сначала говорили, что целью перемен является реставрация города, испорченного большевиками; вот подчистят, отремонтируют - и явится москвичам та Москва, на которую покусились творцы несостоявшейся утопии. Вскоре выяснилось, что прежней Москвы никогда не будет, ее принялись ломать столь резво, как и Кагановичу с присными не снилось. Приспособить ампирный особнячок с наличниками к нуждам мобильного банкира невозможно; город стали сносить кварталами, возвели шедевры современной архитектуры, напоминающие дома в других странах света, где подобные перемены уже случились. Так Москва изменила облик - не стихия огня тому виной, не мародерство французов, но сила прогресса.
Прежней России (диктаторской, косной, мужицкой) тоже не стало, на ее месте возникло нечто, что стали именовать демократическим государством, поскольку страна отныне составляла часть большой демократической империи. Мужику дали демократические права - а хочет он, козел, ими пользоваться или нет, это уж его забота. Во всяком случае, прогрессивная часть общества ему кажет пример: учи английский, осваивай компьютер, иди в менеджеры. Повезет, так сток-брокером поедешь. А не хочешь - сиди, семечки лузгай, никто в твоей судьбе не виноват.
В использовании демократии как метода управления многомиллионным населением есть сложности. В греческом полисе провести голосование возможно: каждого из кандидатов знают в лицо и по делам. Каким образом составят миллионы людей мнение о своем избраннике? Однако пылкие натуры восклицали, что альтернативы демократии нет: мало нам в России победы демократии, даешь демократию в Китае! И не сомневались, что нет ничего легче для миллиарда китайцев, как договориться меж собой и вычленить из своей среды одного-двух прогрессивных. Ничто не невозможно, как любит говорить Борис Кузин. Таким образом демократические идеалы стали методом манипулирования массами. Прежде сетовали: предлагают одного кандидата на пост, произвол! Демократический метод предлагает на выбор трех кандидатов, но будто бы знает население, которого из трех выбрать. С виду все похожи, а внутрь заглянуть, там разница еще менее заметна. Но возрадовались избиратели: их мнением начальство интересуется!
Впрочем, реальных правителей определяют не выборы: правит тот, кто хочет и чувствует потребность к насилию.
Кто знает чиновника Слизкина или Зяблова? Не знаете таких? А это они, тихие люди, решают, что делать в стране. Кто, и когда, и за какие заслуги их назначал? Так устроили пирамиду власти, что неизвестные люди стали править или, как выражаются чиновники новой свободной страны, «рулить». Они так и говорят друг другу: привык я, мол, рулить страной. Подчиняясь законам демократии, мелькнула на политическом небосклоне комета (так мы уважительно скажем про невысокого журналиста, серенького инженера, неброского спекулянта). Что за гений такой, что за демиург сделался лидером демократического общества? Раздает земли и заводы никому не известный человечек. Зачем же надо было убирать Брежнева и Андропова, чтобы пришел им на смену безвестный упитанный гражданин и тайно, неведомыми рычагами управлял экономикой, политикой, культурой страны? Что же это за мерзость такая? Мамки и няньки именно потому упомянуты в хронике условными именами, что настоящие их имена никому и ничего не скажут - кто же их знает? Ну, скажите на милость, какая разница - написать фамилию Слизкин или любую другую? Нет, не из робости поставил хронист условные имена вместо реальных - но только для того, чтобы показать анонимность процесса, именуемого демократией. Затем и названы министры и чиновники вымышленными именами, что их подлинные имена от вымышленных не отличаются. Реальные образы этих людей столь же случайны, как и выдуманные.
Власть при демократическом режиме распределялась, как и в былые годы, - среди серых и верных. Существенная разница заключалась в том, что последнее поколение серых и верных служило не только российской власти - но общему порядку вещей, генеральным идеям прогресса. Иными словами, серые персонажи стали наместниками цивилизации - и на русских пустырях представляли ее интересы. Стали править страной серые наместники, и развалилась страна, и кончилась великая русская история. Серые наместники рулили и воровали, исходя из того, что страна так или иначе пришла в негодность, и если не возьмут они, то добро все равно пропадет. Уж лучше, если нефтяной бассейн, алюминиевый карьер, электростанция, завод и т. д. достанутся наместникам цивилизации, чем сгинут и сравняются с землей. Оказалось, что в интересах большой Империи - рассеять некогда сильную страну по песчинке, пустить ее по ветру. И русские чиновники, азартные и алчные, принялись терзать свою страну. И растерзали.
Поскольку невозможно уничтожить страну вовсе, т. е. превратить ее буквально в прах, на территории России сляпали государство, зависимое во всех отношениях от метрополии, функционирующее на правах сателлита, но сохраняющее (для внутреннего пользования, в качестве экзотических культурных примет) чиновную иерархию, муштру, порядки казармы, национальные амбиции. Эти культурные особенности будут использоваться как внутренние регуляторы. Управляемая наместниками Россия сочетает в себе две необходимые ипостаси - собственно, двойственность заложена в азиато-европейской природе страны. Особенность современного строя в том, что его внешние функции сводятся к угодничеству, участию в общем рынке, а внутренние функции - к подавлению населения, внедрению иерархии, сведению общежития к правилам казармы. Двоякая функция власти породила особый тип властителя. Те, кого внешняя среда опознает как финансовую олигархию, по отношению к собственному народу проявляют себя как олигархия силовая. Те, что по отношению к внешней среде создают необходимые для обмена законы, по отношению к собственному населению руководствуются законом принуждения. Иными словами, часть населения России может считать себя капиталистической, иная (большая) часть - феодальной, а все в целом управляется демократическими методами. Этот строй следует определить как казарменный капитализм. В таком виде Россия будет доживать отпущенное ей время - с группой циничных наместников во главе и с населением, становящимся беднее день ото дня. Коль скоро жизнь нескольких миллионов просвещенных аборигенов (назовем их русскими европейцами) несомненно стала комфортнее, можно сказать, что страна стремится к прогрессу. То, что жизнь многих миллионов неудачников (назовем их русскими азиатами) стала хуже, - никого не интересует.
Оставался наивный вопрос: отчего не встал, как бывало, народ, отчего народ позволил сделать с собой такое? Неужели не стоила великая русская история того, чтобы за нее побороться?
XII
В двенадцатом году (в этом состоит, например, концепция Толстого) русскому народу было что противопоставить либеральному нашествию Запада - а именно особую, не похожую на западную, русскую цивилизацию. Русское устройство жизни, совокупность природы и культуры, соединение привычек, свойств, обычаев не походило на западное. И России на тот момент показалось (Толстой считает, что это хорошо, а кто-то может счесть, что это дурно), что ее собственная цивилизация обойдется без чужих рецептов. Народ привык жить, и любить, и есть, и пить, и говорить определенным образом - и чужие манеры народу не понравились. Возможно, западное устройство жизни, с точки зрения прогресса, было предпочтительнее, но к России такое устройство не подошло - на тех же, скажем, основаниях, на каких мотор модного автомобиля не вполне подходит к саням. Мотор всем хорош, его, при желании, можно даже приделать к саням - но зачем, если в сани запряжена лошадь и ее сил хватает? Великий механик попытался приладить мотор к саням, покряхтел, вспотел, замучился - и ушел, потеряв в пути всю армию. Да еще и мужик, сидевший в санях, вылез из саней, озлобился да и накостылял прогрессивному механику по шее. Можно даже посчитать (как посчитал Толстой), что избыточная активность и самонадеянность, присущая западному пониманию прогресса и цивилизации, - противоречит основным принципам цивилизации русской, то есть согласию и естественному равновесию. Двести лет назад русская цивилизация воспротивилась переходу в иное качество - в западную цивилизацию. Отчего же сегодня никакого сопротивления не случилось?
Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!