Главы из сборника «Совок и веник» 10 страница
Случившееся в искусстве с неумолимостью произошло и в прочих сферах бытия: экономике, политике, производстве, образовании. Цивилизация сделалась самодовлеющей силой, она обзавелась собственной моралью и логикой развития. Рабочим инструментом этого процесса стало так называемое авангардное искусство. Историк, изучающий наше время, должен будет поставить простой вопрос: достаточные ли основания у цивилизации, производящей в качестве идеалов красоты и меры вещей - квадратики и полоски, претендовать на роль морального примера в мире? Выражаясь проще: если жрецы некоего общества приносят человеческие жертвы, можно ли надеяться, что влияние данного общества на прочие народы будет позитивным? Некогда христианская цивилизация кичилась своими моральными основаниями, оправдывала свое движение вперед, покорение новых пространств устойчивыми моральными ценностями; сохранилось ли за ней такое право? Данная цивилизация в промышленном, военном и научном отношении сильнее прочих, но разве это дает основания для морального поучения? И если ответ на этот простой вопрос на будет дан, любое директивное вмешательство в чужую жизнь, произведенное данной цивилизацией, останется просто насилием.
Впрочем, на это можно возразить, сказав, что Европа и западная идея всегда в кризисе - кризис есть условие существования Европы. В сложном объединении государств, партий, группировок все находится в постоянном движении и мутации. Были периоды относительной стабильности и периоды совершенной нестабильности. Легко рассматривать происходящее сегодня как очередной период нестабильности западной идеи, связанный в частности со смещением влиятельного центра западной идеологии из Европы. Также никто не сказал, что идея Запада и идея Европы - суть одно и то же. Да, борцам за свободу мнилось, что они борются за европейские ценности, а вышло, что за западные, и это не совсем одно и то же. Но, если разобраться, возможно, это ничем не хуже.
|
|
|
Идеология Запада имеет колониальный характер: Запад всякий раз достраивал свою историю задним числом, подгоняя события под идеальный проект. Яснее всего эта концепция видна в Ренессансе, произведения Микеланджело, великого историка и прожектера, предъявляют ее в сжатом виде. Концепцию Микеланджело сформулировать просто. Он принудил античность произвести на свет христианство - хотя в планы античности это не входило. Античность, собственно говоря, и так сделала предостаточно: в античном мире Христос родился - и это уже немало. Однако Микеланджело захотел, чтобы античное наследие стало христианским, он, если можно так выразиться, колонизировал прошлое. Он соединил Ветхий Завет и античную мифологию, наделил Саваофа характеристиками Зевса, написал свою версию истории, и эта история получила статус подлинной. Во всяком случае, многие миллионы людей поверили, будто такая последовательность - то есть не разъятая на части совершенная прямая, соединяющая мир Платона и мир неоплатоников, - существует. Наличие такой прямой исторической перспективы, т. е. непосредственное указание из языческих веков на христианский мир как на конечную инстанцию развития, является смелым допущением (можно предположить, что императорский Рим был убежден в собственной самодостаточности) - однако время Микеланджело нуждалось в таком утверждении, так требовалось сказать. И Микеланджело сказал. Версия Микеланджело была закреплена за западной историей.
|
|
|
В Риме просторные языческие храмы попирают душные христианские катакомбы; арки цезарей, термы и колизеи, дворцы власти и имперской силы делают еще меньше и уязвимее мученика за веру. Нигде христианство не чувствует себя столь уязвимым и беспомощным, как в соседстве с языческим великолепием. В таком окружении собор Святого Петра должен был не уступить Пантеону - ни размерами купола, ни твердостью воли. Величие языческого Рима требовало равновеликого ответа. И герои росписи капеллы собора не уступают колоссам имперской истории. Микеланджело прочел Ветхий Завет, как читают Илиаду, показал, что путь духа не менее геройская стезя, чем дорога триумфатора. Он сделал святых античными атлетами и одухотворил мышцы. Мощь распирает фигуры библейских старцев, сила заставляет бугриться их спины - утверждается, что это духовная мощь и нравственная сила. Микеланджело написал историю того рода, который соединил в себе античного героя и ветхозаветного праведника. Образ Моисея из Сан-Пьетро ин Винколи убедительно сочетает оба противоречивых начала. Ветхозаветный пророк предстает языческим царем - и это не компрометирует Завет, напротив, утверждает. Западный гражданин отныне может считать, что языческие цари и пророки счастливо соединились в его судьбе.
|
|
|
Краткая история христианства нуждалась в законодательном обосновании. Христианскому мученику, возможно, и довольно сознания того, что он прав, однако христианской цивилизации одной веры мало, ей требуется мощь, и ей недостаточно сознания правоты, ей требуется право. Это право и это торжество дал миру Ренессанс. Произведение христианского мира из синтеза Ветхого Завета и римского язычества, колонизация христианством великой языческой культуры - в этом пафос Ренессанса и задача Микеланджело.
|
|
|
Непонятным, однако, остается скрытый драматизм Микеланджело. Многие подражатели перенимали этот надрыв, не вполне отдавая себе отчет, что же именно они копируют - какого рода экстатичность? Драма, безусловно, присутствует, но отчего она возникает, не вполне ясно - разве победа и торжество столь уж драматичны? Микеланджело воспевает триумф - триумф веры, мощи, созидания, историчности - всего того, что сегодня ассоциируется с западной идеей, декларируя эти ценности, развивается западный мир. Однако, глядя на его героев, испытываешь смутное беспокойство - тем более смутное, что причин для беспокойства быть не должно. Хаос преодолен, непрерывное движение истории восстановлено, западный проект утвержден законодательно - так что же волноваться? Вряд ли эти здоровые детины опасаются мифических террористов.
Величайший художник христианской цивилизации Микеланджело заложил трагедию в самую основу произведенного им гибрида античности и христианства. Микеланджело - художник трагический, по надрыву и экстатичности его образов это представляется несомненным - однако его герои не ведают дефиниций добра и зла; могучие христианские святые, они наделены равнодушной силой. Создается закон бытия, но добро и зло не рассматриваются, ввиду ничтожности масштабов этих субстанций по сравнению с исторической миссией. Герои Микеланджело слишком крупны, чтобы разглядеть мелкие невзгоды мелких людей, они слишком значительны, чтобы кто-либо посягнул на их величие, они неуязвимы, но трагедия не в сиюминутном состоянии обращенного в христианство титана - трагедия в его исторической перспективе, во внутреннем противоречии его бытия.
Христианизация античности, предпринятая Микеланджело, с неизбежностью провоцировала и обратный процесс - паганизацию христианства. Невозможно приравнять силу духа к силе мускулатуры без опасения, что однажды огромный детина назовет себя наследником христианской морали на том основании, что у него трицепсы крупнее, чем у соседа. Не успел Микеланджело произвести свои генетические опыты, как начался обратный процесс: процесс языческого авангарда, объявляющий мощь - духовностью, силу - верой.
От Рубенса и Родена до современного автора гигантских инсталляций художники эксплуатировали концепцию Микеланджело. Укрупненные объемы, напыщенность и размах соединились в сознании с масштабом замысла. Однако ни пассионарность, ни патетика, ни сила не заменяют любви и способности сострадать. В отсутствии же таковых титаны остаются просто титанами, то есть огромными силачами, от которых наивно ждать добра. Парадоксальным образом, историческая концепция, защищающая титаническую мощь, может легко восприниматься как апология христианства, как прямое продолжение изначальной гуманистической идеи. Более того, именно в этой подмене и состоит миссия христианской цивилизации, оппонирующей прежде всего самому христианству.
Мыслитель Родена столь много физических сил отдает раздумьям, что невольно возникает подозрение, что процесс думанья для него мучителен и непривычен. Этот парень рожден для больших дел, только вот думать ему несвойственно. Крупные мясистые тела Рубенса стремятся куда-то, порой даже ввысь, но от соседства облаков небесной сущностью не напитываются. Атлеты соцреализма и Третьего рейха, конечно, появились на свет из языческих времен, но то, римское, язычество уже было колонизировано христианством - и вполне отделить одно от другого достаточно сложно. В сущности, голливудский культурист - правомерный наследник концепции Микеланджело, как ни обидно это сознавать. Бешеная мощь квадратиков и закорючек, что кружит голову современным творцам, может сослаться на мощь Микеланджело - и, увы, имеет на это основания. Микеланджело был великий гуманист и сделал человека центром вселенной. И, колонизируя языческое прошлое, он с неизбежностью привел к тому, что это прошлое получило равные права на колонизацию его самого. Как развивается дальнейшая жизнь титана - горы мышц, исполина духа, претендующего соединить в себе всю историю человечества, - Микеланджело знать не мог. Как поведет себя титан, вырвавшись из каменной глыбы, - непонятно. Вопрос еще проще: что жизнеспособнее - исторический проект или собственно история? Руководствуясь концепцией Микеланджело, исторический проект будет достраиваться историей сколь угодно долго - столько, сколько потребуется для жестокой силы, желающей присвоить себе духовный авторитет.
Дальнейшая жизнь этого проекта, воплощенная в трагедиях, преступлениях и войнах, касается уже не только Микеланджело и западной идеи, но и всего мира - в том числе и тех, кто не вправе считать себя наследниками произведенной исторической селекции. Будет ли предложенная концепция истории вполне христианской (то есть милосердной) или вполне языческой (то есть властной), художник предугадать не мог. Он сделал шаг, необходимый истории, но ощущение трагедии и горя не покидали ни на минуту великого Микеланджело, певца победы и триумфа.
Собственно, единственным, что служит отправной точкой для сопротивления властному язычеству, является чувство трагического - оставленное Микеланджело как инструмент познания. Оставлена возможность воспринимать случившееся как трагедию - и всякую отдельную судьбу следует видеть как трагедию. Мир и цивилизация могут праздновать радостную победу - но пока присутствует чувство трагического, эта победа не будет окончательной, и каждая маленькая жизнь, которая была сметена во имя больших свершений, будет требовать понимания и защиты, и эта маленькая жизнь будет ждать своего портрета, равного по значению властным колоссам.
Опираясь на чувство трагического (и неизбежно связанные с ним понятия любви и жертвы), возникнет новое изобразительное искусство, гуманистическое искусство рисования - которое опровергнет современное языческое состояние общества. Точно так же, как художники оказались той разрушительной силой, которую цивилизация использовала для своих властных целей, - станут они теми, кто воспрепятствует торжеству этой силы, ее победоносному напору. Придет время, и снова осознают ценность человеческого взгляда, важность движения руки, величие лица. Придет время, и люди перестанут стесняться того, что они люди и наделены человеческими, а не титаническими свойствами. Придет время, и человеческие образы заменят квадраты, лица появятся вместо закорючек, люди снова научатся видеть друг друга, любить и сострадать беде другого. Тогда снова появятся картины и книги, отмененные за ненадобностью. Тогда снова возникнут роман, и портрет, и значение каждой отдельной судьбы. Нет ничего, кроме искусства, что могло бы совершить этот поворот. Значит, надо снова научиться держать в руках палитру и кисть, снова научиться видеть и снова учиться рисовать. И значит, надо сказать об этом отчетливо.
События вспоминаются смутно, что-то такое свободолюбивое определенно произошло, но что именно - сказать трудно. Стремились куда-то, несомненно стремились, порыв был - но вот куда именно, разобраться сложно.
Теперь уже мало кто обращался мыслями к тем, былым, упованиям и мечтам. Важно то, что получили, а чего хотели - вопрос иной. Хотели стать Европой, грезили - вот-вот сольемся мы воедино с мыслящими европейскими народами. И мнилось: вот еще один шаг, вот еще один документ (концессия, продажа, аренда) утвердим - и совсем Европой станем. Однако не стали. Выходили, помнится, даже научные труды: дескать, если вглядеться в нашу историю, то мы - совершенные европейцы. Стать европейцами не получилось по простой причине - не смогли договориться, какими именно европейцами хотим мы стать. Хотелось быть некими идеальными европейцами, но таковых в природе не существует. Невозможно быть европейцем вообще, как невозможно быть вообще солдатом. То есть, амуницию и ружье приобрести возможно, можно даже пострелять - но от этого солдатом не станешь. Солдатом можно быть только определенной армии, с определенным флагом и командованием. Более того, собираясь стать солдатом некоей армии, надо быть готовым не только к победе. Например, надо приготовиться и к тому, что твою армию разгромят. Так и в случае с европейской судьбой. Европеец - он может быть или немцем, или бельгийцем, или французом, но никак не просто обобщенным европейцем. За каждым из европейцев стоит ясная родословная, ничем не отменимая. У каждой из европейских наций есть история - рано или поздно, но она, как и любая жизнь, подходит к концу - по той же причине, по какой прерывается биологическая человеческая жизнь, по какой гибнет армия. В тот момент, когда русские возжелали стать европейцами, европейские полки дрогнули, а генералы разбежались.
Впрочем, сами европейцы, едва почувствовали, что силы армии иссякли, ставили под знамена всех, кого ни попадя. Лишь бы армия сохранилась, лишь бы постучали еще хоть чуть-чуть барабанные палочки. Так не мог примириться с участью своей Наполеон, и печальные сто дней, завершившиеся Ватерлоо, свидетельствуют о том, что смерть нельзя отменить, у всего великого бывает конец.
Европа, которую строили Карл Великий, Наполеон и Бисмарк, Европа, которую пытались возродить Муссолини и Гитлер, Европа, которую спасали Черчилль и Де Голль, - эта Европа прекратила свое существование. Искусственное расширение границ ускорило ее закат. Сегодняшняя Объединенная Европа не напоминает ни Священную Римскую империю, ни Империю Цезаря: у нового образования нет ни цели, ни планов. Когда много людей собираются под знамена, у них обязана быть некая цель - зачем собираться в противном случае? Если же целью собрания полков объявлено намерение выжить - судьба такой армии будет печальна. Спросите политика, писателя или водителя такси - есть ли цель у Европы, есть ли какая либо черта или свойство, определяющее дальнейший путь этого организма в истории, - скорее всего, самым распространенным ответом будет тот, что идеей Европы является идея свободы. Под свободой в данном случае имеется некое устройство дел, дающее право на отдых и не предполагающее обязательств. Территория Европы объединяет рантье, проживающих наследие былых веков и отстаивающих это право. Это вполне понятная цель. Почему не позволить потомкам цезарей тихо играть в поло и гольф, торговать оружием и нефтью, а по воскресеньям ходить в музеи? Однако игра в гольф приносит пользу только после созидательной работы, а в отсутствии таковой - отдых разлагает и портит. Европа объединилась, чтобы стать провинцией большого мира, новой империи, живущей по иным, не европейским законам. Более того, объединение пенсионеров уничтожило последнюю возможность, предложенную некогда Де Голлем, - национального объединения, Etates European. Пятьдесят лет назад генералу казалось, что национальные европейские штаты смогут объединиться, не растеряв самобытной культуры, - возможно, тогда было не поздно. Боязнь определенности - эта боязнь породила философию деконструктивизма и абстрактное искусство - сделала такой путь развития невозможным. Европа последовательно отказалась от своих военных героев, заменив их на коллаборационистов, и от директивного гуманистического искусства, заменив его на беспредметные декорации. Можно было ожидать, что это лишь небольшая передышка от избыточной активности. Но в истории передышка невозможна.
Жизнь устроена так, что невозможно прекратить какую-либо деятельность без того, чтобы иного рода деятельность не заменила ее. Если не совершить поступка, это вовсе не будет означать, что наступил перерыв в деятельности вообще, что вовсе никакой поступок не будет совершен. Поступок будет совершен непременно, просто совершит его кто-то иной, и, вероятно, иначе, чем это сделал бы ты. Историки умиротворенного западного мира заговорили о конце истории в то время, когда речь шла только о завершении определенной концепции: история не думала останавливаться. Отказ от гуманистического христианского искусства сделал актуальным язычество, и язычество - в новом, постхристианском обличье - стало определяющей силой истории.
Сумев отстоять свое прошлое в мировой войне, Европа добровольно разрушила будущее, и куда эффективнее, чем это сделали бы гитлеровцы или большевики. Заменив понятия «гуманизм» на понятие «прогресс», Европа смирилась с фактом: прогресс воплощает сильный, и необязательно, что сильной будет Европа. Представление о свободе как об абсолютном благе, лишившись христианского наполнения, стало оправданием силы - а сила не знает снисхождения, в том числе и к Европе.
Русскому интеллигенту, либеральному коллаборационисту, было трудно поверить в конец Европы: не может быть смерти там, где продают вкусную колбасу. Однако даже русские интеллигенты в конце концов заметили проблему и примирились с тем, что новой европейской жизни не начнут - за отсутствием жизни в организме Европы. Несмотря на привычную зависть к европейскому благосостоянию, русские интеллигенты разглядели, что в Новой империи найдутся более интересные объекты для зависти. Это требовало коррективов в проектах; что делать - если надо, внесем.
Граждане примирились с тем, что есть: приобретения все-таки сделаны, а идеальные порывы - расплывутся в истории, как нечеткая фотография.
Да, хотели свободы; да, алкали прорыва в цивилизацию; да, собирались строить общество, руководствуясь идеалами гуманизма. Что-то из этого набора получили, что-то не получили - но все подряд получить и невозможно. Время и сила вещей сами отбирают нужное, отсеивают случайное. Хотели демократии - а построили дачу, искали справедливости в социальных институтах, но обрели профессорский чин в Бостонском университете. Ну и что здесь дурного? Есть история духа (то, что Соломон Рихтер назвал бы парадигмой истории), а есть обыкновенное течение событий (как сказал бы Рихтер, социокультурная эволюция). И живут они параллельно, друг другу не мешают. Есть памятник герою прошлых эпох, стоящему с саблей в руке, - ну, допустим, памятник Джузеппе Гарибальди; ничем не хуже будет монумент его потомку, герою нового времени, вздымающему в воздух сосиску или подсчитывающему выручку у кассового аппарата. Получилось, что искали свободы, а идеалами общества стали обжорство, блядство, воровство и подлость. Хотели одно, получили другое, но в целом все устроилось.
Устаканилось, как подытожил процесс Борис Кириллович Кузин. История рано или поздно разровняет пространство, изрытое окопами, - разногласия сотрутся, тождества заменят противоречия. Если бы герой Вердена маршал Анри Петен не сочувствовал успехам генерала Франко, пребывая на посту посла Франции в Мадриде, кто знает, нашел бы он адекватное решение в оккупированной Франции? Если бы лейтенант Де Голль не прошел школу твердости у полковника Петена, кто знает, сумел бы он отстоять национальную гордость Франции? Если бы Помпиду не учился гибкости у генерала Де Голля, может быть, он не сумел бы осуществить демократических преобразований, сводящих амбиции генерала на нет? Подчас поступки этих персонажей спорили друг с другом, но все трудились на благо цивилизации, а кто из них герой, кто коллаборационист - сейчас не разберешь.
Дата добавления: 2020-11-27; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!